Как выдержать душе меж двух огней,
как выбирать меж Сциллой и Харибдой,
когда одна сестра другой родней,
но заодно не с правдою, а с кривдой?
В ФЕВРАЛЕ МАРТОБРЯ
***
Это кровь иль заря
в феврале мартобря?
Можно жечь, убивать.
Но нельзя называть.
Мы привыкли к гробам.
Только — палец к губам.
Нам хана в двадцать лет.
На, Творец, твой билет.
Антиутопия. Сладкие сны.
Мёртвые дети приходят с войны.
Золушка вышла, разрывши золу.
Оруэлл, Кафка курят в углу.
Мир или братство? Вор на воре?
Нету теперь этих слов в словаре.
Как же назвать этот дикий пипец?
Надпись в аду: «операция-спец»!
***
В мешки сгребают части тел,
как листья в октябре,
чтобы до Бога долетел
немыслимый амбре.
А мы принюхались, живём,
не орки и не чмо,
поём и пьём, хлеб соль жуём,
и вроде ничего.
А преисподней погреба
раскрыли жадно пасть,
не успевают погребать —
кому судьба не в масть.
Но это ведь пока не мы.
Семь бед — один ответ.
Мы варвары, нас тьмы и тьмы.
И мы сожрём весь свет.
***
Мир порой казался плахой,
словно я в кошмарном сне.
Белой смертною рубахой
оборачивался снег.
Над деревьями клубилось,
как предвестье, вороньё.
И как в судорогах билось
заэкранное враньё.
Что-то, чувствовалось, зрело,
словно зашатался кров…
Помню, вечером смотрела
в сотый раз «Пять вечеров».
Как там Гурченко молила:
«Только б не было войны…»
Разбомбили Харьков милый,
не доживший до весны.
Мы не думали, что скоро
так придёт он, чёрный день.
Нам не одолеть Дракона.
Снова побеждает Тень.
Небо светится родное,
а под ним, как не родна,
ставшая моей виною —
инородная страна.
***
Как выдержать душе меж двух огней,
как выбирать меж Сциллой и Харибдой,
когда одна сестра другой родней,
но заодно не с правдою, а с кривдой?
Пойдёшь направо — и увязнешь весь,
налево — за решётку канут годы,
но жизнь давно несовместима здесь
с умом и сердцем, честью и свободой.
Я не синица над лотком семян,
не воробей, заклёвывавший брата,
а ястреб, устремившийся в себя,
в слои, откуда нет уже возврата.
Я нотой выше попытаюсь взять,
но нету больше ноты этой в гамме,
когда сказать и не сказать нельзя,
когда на горло песне — сапогами…
***
Я плыву на ковчеге балкона
в окружении неба и птиц…
Жизнь — копейка, страна — вне закона,
все законы в защиту убийц.
Что ж, сусанины, дальше ведите,
от земель отрывая свой куш.
Души мёртвые, как вы смердите
у живых процветающих туш.
Зомбоящик что ящик пандоры
выпускает чудовищ на свет.
И естественнее отбора,
чем война эта мерзкая, нет.
О, какого растите вы зверя
в душах нас ненавидящих стран…
Станиславский кричал бы «не верю»,
услыхав, как фальшивит экран.
Тьма сгущалась… ей было не нужно
дополнительной помощи туч.
Дым кварталов, сгорающих дружно,
поднимался до неба, летуч.
Здесь вершила расправу с врагами
неготовая к подвигам рать,
и горела земля под ногами
у пришедших её отобрать.
***
Была охота на свободу,
на правду, помыслы, слова,
теперь уже идёт по ходу
на всё, чем жизнь ещё жива.
Чей ни был бы — тамбовский, брянский —
на горло вековых терпил
уже не вегетарианский —
год людоедский наступил.
И вот опять идёт охота
на руки, ноги, черепа —
о, как сожрать их вам охота,
всех, до последнего раба.
Старик забрасывает невод —
но вместо рыбки там народ.
А Бог привычно ставит неуд
за то, что всё наоборот.
Ему глядеть на это скушно.
Как эта песня не нова…
И в том, что хочется им кушать —
опять ягнёнок виноват.
***
Битвы республик братских,
переворот эпох…
Мир вегетарианский
был уж не так и плох.
Прежний наш мир угроблен,
воет из-под колёс.
Время пролитой крови,
ненависти и слёз.
Снова пейзаж заполнен
заревом огневым.
Ты навсегда запомни
дом, обращённый в дым.
Вопли немые Мунка,
грубо воткнутый кляп…
Скомкано время в муках —
Бога убогий ляп.
В топку, в печи горенье,
радуйся, сатана!
Не удалось творенье,
не удалась страна.
***
Человек просыпается. Всё как всегда.
Не коснулась болезнь и боязнь.
Вдруг нежданно за ворот хватает беда:
«Приглашенье возьмите. На казнь».
Вот приказ. Вот указ. Вот и пробил твой час.
Убегать. Убивать. Умирать.
Что б ни выбрал — ты умер сегодня, сейчас.
Слишком поздно уже выбирать.
Мышеловка захлопнулась. Ты в западне.
Твоя жизнь уже в пепле, в золе.
Ты в последнем, быть может, единственном дне,
что остался в семье и в тепле.
А вослед улюлюканье и торжество,
злопыхательство и неприязнь
тех, к кому ты почувствовать должен родство,
кто уже пережил эту казнь.
***
Там гибнут и сдаются в плен поротно…
Словечек сколько новых: мобик, нацик!
Достать чернил и плакать старомодно,
достать бы ствол и застрелиться нафиг.
Нам подменили жизнь, страну и душу.
На воздух выделяют жёсткий график.
Пусть кто-то сможет, я уже не сдюжу.
Не надо ствол, сгодится даже шарфик.
Когда-нибудь прорвётся этот чирий.
Злодеи на виду, их жребий ясен.
Но бойся равнодушных в этом мире,
тех, кто на всё подписан и согласен.
***
Я хочу быть дезертиром,
зайцем, беглецом —
но не с вашим командиром
подлецом бойцом.
Хоть куда-нибудь забиться,
чтобы не при чём,
не иудой, не убийцей
и не палачом.
Как страна моя убога,
где народ профан,
где сжирает мир и Бога
зверь Левиафан.
Спи, младенец мой безвинный,
вечным сном навек,
где для бомбы или мины
нужен человек.
В этом мире-кровопийце
не родись, молю.
Здесь сквозь злобу не пробиться
нежному «люблю».
Спи, младенец мой прекрасный,
до других времён,
пока путь твой чем-то красным
не был обагрён.
Я качаю как младенца
боль-тоску свою,
успокаиваю сердце:
баюшки-баю…
***
В детстве я в сказке читала подобное —
страшной, аж бил колотун, —
как там героев в чудовища злобные
заколдовал злой колдун.
Не узнаю я их в новом обличии,
уже и уже их круг…
Вот уже нету как будто в наличии
прежних друзей и подруг.
Нас разделяют слова фарисейские,
то, что души супротив.
Кто ж расколдует те чары злодейские,
чудищ в людей превратив?
Если в болоте мозги уже по уши —
в них просыпается зверь…
Ты одурела, Россия, давно уже,
и озверела теперь.
***
Забыли о Хатыни,
о горьком пепле сёл…
Язык мой, враг мой, ты ли
до Киева довёл?
Довёл до слёз, до вопля,
до ручки, до греха…
Как мы ещё не сдохли,
не всё ещё — труха?
Была нам Украина,
теперь враги навек.
Кровавые руины,
звериный человек.
«Но помнит мир спасённый…»
Он всё запомнит, да,
все города и сёла,
спалённые тогда.
Опять в чести Варрава,
не с Богом мы, а без.
И звёзды так кроваво
глядят из-под небес…
***
Играли в смерть, ей щекотали пятки —
я во дворе придумала игру.
Наскучили все эти жмурки, прятки.
Томили мысли: как же я умру?
Бумажки перемешивали в шапке —
любой из нас тогда был глуп и мал,
но подходил ни валко и ни шатко
и жребий свой зловещий вынимал.
Придумывали, как поинтересней,
и были смерти редки и сочны.
Как десять негритят из детской песни,
не знали мы, что все обречены.
Что всё это стрясётся с нами вскоре…
Смертяшкина не любит, когда с ней
заигрывают… и мементо мори
напомнит о себе в один из дней.
Валерке выходило: «Смерть от пули».
Мы хохотали: «Ты в бою бывал?»
Был киллером расстрелян он в июле
у дома в девяностых наповал.
«Машина переедет» — вышло Лёвке.
Смеялись: «Надо жить среди кобыл».
И воздуху мне не хватает в лёгких…
Нет, не машина… поезд это был.
Летели глухо земляные комья,
летели жизни — со счетов собьюсь…
Володька, Люська… Про других не помню.
Уже звонить и спрашивать боюсь.
Всё чаще выплывает мне из дали,
как ту бумажку я тяну со дна…
«В войну погибнешь» — как мы хохотали,
какая на фиг к лешему война!
Но вот уже над нами эта гидра…
И я, ловя последнюю зарю,
как будто бы уже на ней погибла
и с вами с того света говорю.
***
Я просыпалась утром рано,
но не затягивалась рана.
Руками разводило время:
лечить я больше не могу.
Порой я не ложилась вовсе —
не становилось легче после,
и я носила это бремя
и знала, что не убегу.
Я обживалась на голгофе,
я напивалась чёрным кофе,
с собой играла в чёт и нечет,
искала истину в вине.
Но эту истину увидев,
придётся жить, возненавидев,
а я любить хочу, но нечем:
меня убило на войне.
Страна воров, рабов и орков,
тебе хотелось бы восторгов,
чтоб в воздух чепчики бросали
при звуках маршей боевых.
Ты хочешь удали и пляса,
но мы лишь пушечное мясо,
вы нам повестки подписали
и не оставили в живых.
***
Геростратовой славою
нас прославит судьба.
Наше дело неправое,
наше дело труба.
Выживаем под плёткою,
под трещотку словес
чечевичной похлёбкою,
а не манной небес.
Были слабыми, глупыми
и отчизне верны,
а теперь стали трупами
по приказу страны.
Осчастливлены льготами,
по гробам улеглись…
Это всё, чем пригодны мы,
для чего родились.
***
С кровавых полей не вернувшись, солдаты,
теперь превращаются не в журавлей,
а в то, чем их близкие станут богаты,
в машины и льготы, в надгробный елей.
Спасибо за счёт, нарастающий в банке,
в обмен на останки недавних детей,
за душ поголовье, где глухо как в танке,
умы без извилин, мечты без затей.
Как жить среди этих руин колизея,
теней, что когда-то казались людьми…
Брожу среди стен, как хранитель музея,
где нет ничего, кроме мёртвой любви.
***
Что ж, всё идёт по плану, по порядку всех
выстраивают в очередь до ада.
Страна идёт искать… а кто не спрятался —
она, как и всегда, не виновата.
Уже нельзя послать к такой-то матери —
по коридору поступь командора.
Ни двери не спасут, ни юбка матери
от смерти, преступленья и позора.
Солдатики, игрушки оловянные,
вы тычетесь во все лазейки слепо.
Остались только норки деревянные,
лишь поезда, летящие по небу.
***
Это фарс иль пародия —
отвергая враньё, —
защищаться от родины,
защищать от неё.
И юнца шаловливого,
и кому шестьдесят —
Русь как чушка гугнивая
ест своих поросят.
Божьи силы, укройте нас,
и отцов, и детей,
защитите от родины,
от её челюстей.
Только этой молитвою
мы сегодня живём.
Не дадим вашей битвою
себя слопать живьём.
***
Кровь рекою течёт — ничего не меняется,
ощущение дежавю:
так же власть над народом своим измывается,
уподобив его червю.
Но никак до сих пор в меня не вмещается,
что, выпутываясь из сетей,
наш народ от родины защищается,
от неё спасает детей.
Да, была когда-то такая профессия —
свою родину защищать.
А теперь репрессии, мракобесие —
выжить, выстоять, не прощать.
***
Можно драться с врагом и строкой,
надо только суметь и посметь.
Мне пропишет отныне покой
только доктор по имени смерть.
Про гранатовый, помню, браслет
я читала и слёзы лила…
А теперь лишь гранаты вослед
жизни, что в ту весну расцвела.
По любви, по незрелым годам,
по коляскам — ну как вы могли?! —
по любимым щенкам и котам,
по уюту семейному — пли!
Вы в подвалы загнали детей,
вы сровняли с землёй города,
и на поиск родимых костей
матерей обрекли навсегда.
Достоевский и думать не знал,
создавая убийцу старух,
что такой жизнь напишет финал,
миллионы угробив — не двух.
И при этом за благо держа,
при поддержке народной руки…
Я стою над обрывом, держа
боевую гранату строки.
***
Свой человек — не мой человек —
А я сама не своя.
Ищу, что было б моим навек,
как родина, как семья.
Ищу, во что я могла бы впасть
как в ересь, как в ступор, в транс,
но что бы мне не дало пропасть
на этот — последний — раз.
Но не работает микрофон
и брешет собака ру.
Я против теченья, из ряда вон,
не к месту, не ко двору.
Но лучше буду паршивой овцой
иль даже сорной травой,
чем стада отчего стать мясцом,
поля удобрять собой.
Я знаю, с кем я быть не хочу
на этой — моей — земле.
Но лишь к родному припасть плечу
и душу согреть в тепле…
Свой человек — не мой человек —
почувствуешь это враз,
по свету из полуприкрытых век,
по первым обрывкам фраз.
Возникнет счастье из ничего,
узнает во мне свою.
И я, как в детство, впаду в него,
как в родину, как в семью.
***
Светлое будущее стало чёрным.
Хаты, что с краю — горят.
Модный наряд и прочее — к чёрту,
лишь не попал бы снаряд.
Жизнь поменяла приоритеты.
Многому стало взамен —
выжить, запомнить, призвать к ответу
всех, кто страну отымел.
И да поможет Толстой и Пушкин
смерть до конца нам убить,
снова заставить заткнуться пушки.
Вновь научиться любить.
