Я давно уже как влюблен в Лизу. Влюблен в ее юность и свежесть. Она, слава богу, ни о чем не догадывается. Понимаю, что кроме юности, свежести и некоторой легкости характера ничего и нет. Не обольщаюсь на ее счет, не идеализирую. Вижу, что она такая вот, кафедральная. Да-да, кафедральная девочка-припевочка. Придет время, и вдруг окажется, станет пожилой девочкой-припевочкой.
ТРИ РАССКАЗА
Найти итальянца
Две горящие путевки в профкоме. Кто возьмет у них в отделе? Путевки так себе — обшарпанный пансионат в десяти километрах от города. Тем более сейчас, во второй половине августа, со всеми полагающимися этой самой половине дождями.
Взяла комплектовщица Вера Коробейникова, вчерашняя школьница, только что поступила на вечерний, еле-еле прошла по конкурсу, и ей надо бы отдохнуть. Татьяна Суслова, инженер из пятого КБ, поехала в пансионат с радостью. Ей тридцать пять, давно как разведена, живет с сыном и с матерью и надеется.
— Конечно, надеюсь с кем-нибудь познакомиться, — говорит она Вере.
— Так здесь, наверное, будут одни старички, — выкладывает вещи из своего чемодана Вера. Слово «пансионат» ассоциируется у нее с чем-то пенсионным, пенсионерским.
— Ничего, разберемся, — подмигнула ей Татьяна. И саркастически. — Главное, чтобы человек был хороший. — Кивнула на книги, что привезла с собой Вера. — Там, наверное, так написано?
Вера улыбнулась, оценила.
— Интересно, а дискотека здесь с цветомузыкой? — забеспокоилась Татьяна.
К разочарованию Татьяны, Вера оказалась права — в пансионате были одни пожилые, ну и еще семейные. И такие же как Татьяна, надеющиеся женщины тоже были. Погода испортилась на следующий же день, и им ничего не оставалось, как сидеть в комнате и болтать.
— Ты, Верочка, конечно же, еще девочка, — Вера чувствует, что покраснела, и ей это не нравится, — и наверняка думаешь, что любовь и секс это что-то такое особенное, необыкновенное.
Вере неприятны эти ее бесконечные разговоры про это, но считает, что надо слушать взрослую женщину, чтобы знать. Татьяна же увлеклась этой своей менторской ролью и потому в своих поучениях предстает более развязанной и циничной, чем на самом деле. К тому же эту роль она, кажется, примерила на себя впервые, и ей так понравилось.
— Верочка, о ком ты мечтаешь? Ну, как представляешь себе своего первого? Ой! Мы, наверное, верим, что он будет единственным.
К счастью для Веры, Татьяна оказалась из тех, кто не может долго говорить не о себе и потому лезла ей в душу, скажем так, в разумных пределах.
— Наши русские мужики слабые, женщине удовольствия доставить не могут, а вот если бы найти итальянца, — любимая тема Татьяны. Она взяла с собой в пансионат русско-итальянский словарь. Не потому, что надеялась встретить здесь итальянца, просто появилось время наконец-то заняться языком. Но словарь так и остался неоткрытым, точнее, открывала его только Вера, заглянула в него пару раз.
Если бы Вера была постарше, то оценила бы, насколько Татьяна поднимается здесь над окружающим ее ландшафтом — ее подруги и сверстницы пытаются завязать переписку, познакомиться с итальянцами, англичанами, французами, швейцарцами ради смены страны проживания, и только Татьяна бескорыстна — ей хочется только лишь наслаждения, приключения, страсти, а уж если здесь еще прилагается и красивое ухаживание!
— Дело не в длине, — Таня изображает руками, о длине чего именно идет речь. Поучает Верочку, говорит так, будто открывает ей некую тайну бытия, — а в страстности и в отношении к женщине. Отношение должно быть трепетным. Восхищенным и трепетным. У итальянцев, говорят, это есть.
Татьяна вздыхает по недавно распавшемуся Союзу:
— Пусть я не слишком-то любила Советскую власть, но жизнь была проще, честнее как-то, да и зарплату платили.
— При Советской власти ты просто побоялась бы мечтать об итальянце, — ответила Вера. — Да еще с твоей-то второй формой допуска.
Татьяна возмутилась, что она, трусиха какая-нибудь! И Вера предложила компромиссную формулировку: Татьяна мечтала бы, но поостереглась бы делиться своими мечтами с ней, Верой. Татьяна хмыкнула не слишком-то одобрительно, но мир все ж таки был сохранен.
Вера пыталась расспросить ее о разводе, о бывшем муже. Татьяна отвечала односложно. Не потому, что что-то скрывала. Ей просто не слишком-то интересно. Вера удивлена, но это так. Потому, что Таня живет настоящим? Не верит в реальность, всамделишность вчерашнего дня? Но на расспросы Веры о сыне ей отвечать тоже было не слишком интересно.
Татьяна реалистка, знает свое место и понимает, что в брак ей придется вступать с соотечественником, с нашим мужиком, что, конечно, не способен на многое, да и плохо у него даже с необходимым. Однажды, после очередных ее вздохов о мифическом итальянце, Вера спросила, испытывала ли Татьяна то самое наслаждение. Татьяна ответила неопределенно, попыталась быть загадочной, но Вера поняла, что нет. Вера ожидала от нее нотации в том духе, что и у тебя ничего такого не будет, не обольщайся. Но Татьяна вдруг с чувством сказала: «Может быть, хоть ты, Вера, когда-нибудь и встретишь итальянца».
Появился новый отдыхающий. Ему где-то около сорока, Татьяна сразу же сказала, что он представительный и импозантный. Он познакомился с Татьяной, подошел к ней на дискотеке. Это была победа Татьяны над сорокалетними женщинами пансионата.
Теперь на Веру сыплются рассказы, кто, когда и как пытался с Татьяной познакомиться (отчет о прошлых ее победах). В рассказах она предстает окруженной мужским обожанием. Что здесь фантазии, а что реальность? Вряд ли Татьяна сама различала. Так один мужчина за соседним столиком в кафе (она специально ходила в кафе, чтобы познакомиться) нашел такой повод: сообщил ей, что у нее пятно на юбке. Это точно реальность. А вот то, что сказавший насчет пятна влюбился без памяти — тут уже возможны варианты.
Отношения с «представительным и импозантным» развиваются. Татьяна восторженна, оживлена. Предчувствует счастье? Что она, дурочка, что ли?! Но в ее жизни наконец-то что-то да происходит.
Вот уже она просит Верочку погулять два-три часа и ни в коем случае не возвращаться в комнату. И на следующий день снова просит, и еще через день. А на улице (на природе, в смысле) сыро и холодно.
Перед самым отъездом Татьяна стала угрюмой, и лицо серое, и эта злость.
— Оказалось, это был курортный роман.
— Да разве этот пансионат хоть чем-то похож на курорт! — вырвалось у Верочки.
Вера удивлена. Думала, что Татьяна все понимает и рада тому, что есть. А она, оказывается, надеялась, обольщалась.
— Все понимала, конечно же, — Татьяна угадала, о чем сейчас думает Вера, — более чем понимала. Но все-таки. — И после паузы: — Будь у меня своя квартира, давно уже была б замужем.
Где-то лет двадцать спустя, перед Верой в дверях подъезда тётка с сумкой на колесиках, груженной рекламными журналами. Вера помогла ей закатить эту сумку в холл, так как тётка не смогла толком вырулить и перекрыла своей сумкой вход. Так это же Таня!
— Верочка! — узнала, обрадовалась Татьяна. — А я вот подрабатываю, сыну помогаю. У него своя семья, но зарабатывает очень уж мало, — улыбнулась. — И я, чтобы сохранить семью. Ну а ты… что у тебя, как?
И не смогла дослушать, «что» и «как» у Веры. Она о себе.
О себе она сказала, что живет на пенсию, кое-как в эту самую пенсию укладывается, в смысле, привыкнуть можно. Вера понимает, что Татьяна одна, так и не вышла замуж.
— Так и не вышла, — подхватила эту ее непроизнесенную мысль Татьяна. Сказала совершенно спокойно, без намека на какую-то жалобу по итогам жизни, как о данности. И это не наигранно у нее. Давно смирилась уже.
— Придет время, и ты, Верочка, точно так же будешь, — она имела в виду, что будет Вера за копейки разносить по подъездам журналы. — Точно так же, — сказала Татьяна. И сама не поняла, зачем сказала.
Перед отъездом из пансионата Татьяна не успокоилась, пока не взяла с Верочки слово, что та на работе расскажет всем, что Татьяна на отдыхе познакомилась с седовласым полковником.
Новогоднее чудо
У Вадима Горунова идея: гладильная доска-трансформер. А что! миллионы людей живут в крошечных квартирках, не говоря уже о гостинках, каждый квадратный сантиметр дорог, а тут гладильная доска превращается то в компьютерный столик, то в обеденный и совмещена с доской сушильной — и всё это не назло дизайну. Всё гениальное просто, да? Наладить производство, и можно будет не думать о будущем. Устал, устал он уже к своим сорока годам всё время думать о будущем. Что ждет его завтра, что будет с бизнесом, с семьей, с Ингой, сможет ли он оплатить качественное образование сыну… Ему бы хоть какой уверенности в завтрашнем дне. А он уверен только в одном — завтра будет хуже. А в начале двухтысячных у него получалось, и перспективы виделись, и планы были.
Ему нужен инвестор, а денег никто не дает. Куда он только не обращался, в какие двери только не стучался. Два года ушло на это — и ничего. Один, в прошлом такой вот краснопиджачный «новый русский», сострил: «Вадик, а соедини-ка ты эту свою доску с доской для серфинга, а?». Другой, из «красных директоров» вышедший, (теперь возглавляет фонд поддержки малого бизнеса), отец Вадима в свое время работал у него на заводе, по-отечески так посоветовал ему, пока не поздно, продать бизнес и попробовать устроиться чиновничком в какую-нибудь районную администрацию. Он, может быть, даже словечко замолвит за него. Ну да, в память о батюшке Вадима. А одна чиновная дама вообще возмутилась: «Подавляющее большинство нашего населения проживает в современных благоустроенных квартирах и не нуждается в подобного рода изобретениях».
Вадим копил обиды и чувствовал, сколько бы он не иронизировал над собой ли, над жизнью, обиды всё равно портят кровь и сушат душу.
— Слышишь, жена, — говорит он Инге, — а ведь в Америке я давно уже был бы миллионером.
— Безработные вряд ли бывают миллионерами даже в Америке, — парирует Инга. Демонстративно углубляется в книгу.
— И плескалась бы ты в нашем бассейне, таком, знаешь, с вмонтированным в него джакузи и с видом на океан, — вырывает у нее книгу Вадим.
— Ну конечно! — Инга не дает Вадиму силой столкнуть ее в созданный его воображением бассейн и забирает обратно свою книжку.
— Эх, женщина, слишком уж ты у меня сухопутная, слишком земная, в смысле, — Вадим пытается свести всё к шутке.
И вот, наконец-то. Появился инвестор. Как раз когда Вадим совсем уже потерял надежду.
— Он в Москве, — Вадим объясняет Инге, — в прошлом инженер, занялся наукоемким бизнесом, сразу же как только у нас это стало можно. Потом занялся далеким от науки бизнесом, потом… Сейчас отошел от дел. Сдает площади. Мой прожект, — любимое словечко Инги, — его заинтересовал. И интерес этот, по всему судя, серьезный.
— Дай-то бог, конечно, — отвечает Инга, — Но я как-то уже привыкла к твоим неудачам. Как-то даже надежнее так.
Вадим поехал к инвестору. Взял все свои чертежи, бизнес-план. Вернулся окрыленный.
— Дмитрий Николаевич вот такой мужик! И вник во всё с ходу, и понял всё. А кое-что мне даже подсказал, представляешь! — Далее с изрядной долей самодовольства: — Я произвел на него впечатление. Да еще какое! Не побоюсь сказать, обаял. Не знаю, может, я напоминаю ему его самого в молодости. Тот же энтузиазм, то же упорство в достижении цели, та же самоотверженность.
— И то же неумение отличать желаемое от действительного? — подхватывает Инга.
— Через неделю он приедет сюда, — не дослушал ее Вадим. — Ну да, оценить производственные мощности и всё такое. Говорит: «Посмотрю, взвешу и с чистой совестью вернусь отмечать Новый год».
— Это плохо.
— А я от него ничего и не скрывал. Пусть видит, во что вкладывает и сколько надо вложить, чтобы…
— И надолго он к нам?
— На день. Планирует вернуться обратно ночным поездом.
— Слышь, Вадик, может, действительно что-то получится. Предчувствие у меня такое. Ты же знаешь, меня редко когда подводила интуиция.
— Да, действительно, ты всегда с удивительной точностью предсказывала мои провалы, — кивает Вадим.
— К вашим услугам, — шаркнула ножкой Инга.
— Представляю лицо твоей мамы, когда выяснится, что ты связала свою жизнь с человеком, обреченным на успех. — И тут же серьезно: — Где-то уже через год мое дело станет процветающим.
— Настолько, что его у тебя отожмут?
— Ну-у, всё ж таки не настолько.
Инга задумчиво:
— Кажется, еще немного, и начнут у всякого вырывать любой кусок изо рта.
— Видишь ли, — мнется Вадим, — здесь весьма значимы знаки престижа. Слишком значимы, наверное. Всякого рода статусность, м-да. И потому, чтобы произвести впечатление…
— Хочешь сказать, нам придется потратиться на аренду какого-нибудь «мерса»? Или надо чего покруче?
— Нет, я не об этом. У него наметанный взгляд, и получился б только обратный эффект. Я к тому, — Вадиму становится совсем уж неловко, — понимаешь, Дмитрий Николаевич человек любвеобильный, несмотря на возраст, женолюбивый, в смысле, — Вадим сбивается окончательно.
— Неужели ты намекаешь, что я должна с ним из-за этой твоей гладильной доски?! — не верит услышанному Инга.
— Нет-нет, что ты! — замахал руками Вадим. — Я не об этом. Совсем не об этом. Этого не надо. — И тут же добавил, сострил: — Пока.
— Ладно. Значит, наша семья сегодня не попадает в уголовную хронику дня. Продолжай.
— Понимаешь, у них, в их кругах так принято… — мнется, блеет Вадим. — Может, это, конечно, и мерзко. Несколько мерзко, да… Но что ж сделаешь.
— Короче.
— По их представлениям у бизнесмена должна быть любовница. Это для них показатель…
— Так это ж нравы списка Форбс». Вадик, ты перепутал немного.
— Я тоже так думал, но, видимо, у них в Москве уже вниз пошло, низы подражают верхам и всё такое.
— А! Так ты готовишь меня к тому, что заведешь себе бабу, чтобы твоему Дмитрию Николаевичу, или как его там, было приятно?
— Да нет! — нервная жестикуляция Вадима. — Но как представишь, от какой ерунды зависит наше будущее, наша судьба.
— Постой-ка! Ты подводишь меня к тому, что ты уже?! И кто же она, если не секрет?
— Ну нет же, господи! Я хочу, чтобы моей любовницей стала ты. Ну да, мы с тобой разыграем перед ним.
— Получается, мне придется целый день лицемерить — украдкой бросать на тебя страстные взгляды, — Ингу увлекла авантюрная сторона предприятия. Пусть и сказала: — Кажется, они там в Москве окончательно уже… — она применила совсем уже непечатное слово. Сказать-то сказала, но увлеклась подготовкой к предстоящей, как она выразилась, мистификации.
— Счастье, наконец-то, — предвкушает Вадим. — Столько лет ждал. Но что это будет еще и весело! На такое воображения не хватило.
А вот как ее одеть? Вадим хочет, чтоб было так: женщина переросла тот уровень, на котором одеваются дорого и броско. (При их бюджете что еще остается?) И потому респектабельная сдержанность. Она не снисходит до всяких там дорогих и брендовых тряпок. Дмитрий Николаевич как интеллигентный человек должен оценить.
— Да, конечно, — отвечает Инга, — но шубу, которую ты мне никогда не купишь как жене, мне как любовнице купить придется.
Но Вадим выкрутился, обыграл ее. Взял напрокат шубу из соболя.
— Шубу лучше распахнуть. Да, да, вот так. Ну, Инга! Да и не в шубе дело. Твои ноги, твоя стать… Такой любовницы я явно не достоин.
— Не подлизывайся.
Дмитрий Николаевич приехал утренним поездом, весь день провел в цеху и в конторе у Вадима, вечером же у них «культурная программа».
Условились встретиться на главной площади города. Инге даже пришлось их немного подождать. А вот и они. По лицу Вадима поняла: «Всё нормально. Скорее всего». Дмитрий Николаевич оказался крупным, округлым мужчиной лет так около семидесяти, с аккуратной седой бородой, но его можно было принять и за шестидесятилетнего, ибо прекрасно выглядит.
Дмитрий Николаевич в таком вот богемном, старомодном ли стиле хочет поцеловать Инге ручку (для этого ему пришлось снять с нее варежку), но на самом деле он не богемен и не старомоден, показалось Инге. Его пышные усы щекочут кожу.
— Вадим, ваша супруга просто очаровательна.
Вадим тут же изобразил смущение и неловкость, потому как не супруга. Очень даже не супруга. Инга тут же соорудила на лице усмешку, якобы призванную скрыть неловкость — она же «не супруга». Дмитрий Николаевич крякнул от собственной бестактности. Инге показалось, что он больше представляется. Не обескуражила его собственная бестактность.
По ходу осмотра «исторических достопримечательностей» Дмитрий Николаевич острил. Юмор его был не такой уж искрометный, но в целом приятный и ненавязчивый. Она вообще-то была предубеждена, но видит, что человек вполне добродушный и… Инга не могла толком сформулировать, что именно следует за этим самым «и», но какой-то он, можно сказать, домашний, да, вот оно, слово! домашний и теплый. И как-то вот не верилось, что от этого человека зависит их будущее. Сама их судьба. А может, судьба и должна быть такой, без огненных знаков и пафосных жестов.
Они с Вадимом показывали ему местные архитектурные памятники. Инга в свое время заканчивала истфак и теперь напрягала остатки своих краеведческих знаний. А там, где знаний не хватало, выручала фантазия. Так получалось даже интереснее. «Новая версия истории нашего города». Дмитрий Николаевич всем увиденным восхищался. Из такта, да? Преувеличивает это свое восхищение, скорее всего. Интересно, понимает ли он, на что дает деньги Вадиму, или же тоже преувеличивает деловые способности ее мужа, да и собственные ожидания? Как бы всё это не вышло им с Вадимом боком впоследствии.
Исторический центр их города невелик, слава богу (на таком морозе, слава богу!), но всё равно успели замерзнуть. Но сейчас в ресторан (лучший ресторан города!), у них забронирован столик. Для ресторана у нее в пакете туфли и ажурные чулки.
Дмитрий Николаевич, не открывая меню, дает указания официанту:
— Стерляжья уха, икорочка паюсная, слабосоленая лососинка, расстегайчики, и всё это под водочку, какая у вас самая лучшая здесь?
Официант преобразился в предвкушении щедрых чаевых. Инга же слушает обреченно — оплачивать весь этот праздник жизни придется им. Сказала:
— Мне только салатик, — надо же хоть сколько уменьшить размер чека. — Я, Дмитрий Николаевич, на диете.
Дмитрий Николаевич глянул на нее недоуменно и даже как-то обиженно. Вадим тут же под столом наступает ей на ногу: «Соглашайся». Видимо, их гость из тех, кому надо, чтобы сотрапезники разделяли его восторги от поглощаемых им яств.
Пока ждали уху, Дмитрий Николаевич прочел целую лекцию о вреде разного рода диет. В конце был вывод:
— Даже если они и полезны, даже если и продлевают жизнь — они отравляют эту самую жизнь, стирают в ней сколько-то граней и красок.
— Так вы, Дмитрий Николаевич, оказывается, философ, — Инга не ожидала, что у нее получится столь саркастически.
Вадим пинает ее под столом по щиколотке.
— Где уж мне, — непонятно, Дмитрий Николаевич проигнорировал выпад или же просто его не заметил. — Просто хочу взять от жизни по максимуму, так сказать, напоследок.
— Ну что вы такое говорите, — попытался вклиниться Вадим. — Вы же прекрасно выглядите и всем нам еще фору дадите…
— Хотя и в этом нет особого смысла, — не слушает, продолжает свое Дмитрий Николаевич. — Но и вместо нет ничего… будем с самими собой честны.
Принесли уху. Официант разлил водку по рюмкам.
— За нашего дорогого гостя! — провозглашает Вадим.
— За встречу, — продемонстрировал скромность Дмитрий Николаевич.
— Мы, Дмитрий Николаевич, знакомы всего ничего, но я столько уже почерпнул от вас, — начал Вадим, — и не только в плане нашего проекта… само обаяние вашей личности оказалось столь значимо для меня, мне здесь еще предстоит дорастать, так сказать, учиться, — подбирает слова Вадим.
— Аминь, — обрывает его Дмитрий Николаевич. Впрочем, весьма добродушно.
Дмитрий Николаевич комментирует каждый поедаемый им кусочек:
— Неплохо. Очень даже неплохо. То есть надо говорить недурственно, так ведь, да? Но, — следует многозначительная пауза, — до революции это готовили немного по-другому, — Дмитрий Николаевич пересказывает дореволюционный рецепт, — и вкус, уж поверьте мне, старику, был немного другой. Не побоюсь слова, совсем другой.
— Дмитрий Николаевич, — начинает Инга, — при всем уважении к вашим сединам, конечно… но вряд ли вы так уж отчетливо помните вкус дореволюционных блюд.
Гостю явно понравилось, что его поймали на слове.
Дмитрий Николаевич принимает какие-то таблетки, запивает минералкой. Тут же
заказывает стейк из окорока оленины с жаренной картошкой.
— Я пас, — Инга игнорирует ботинок Вадима, усиленно давящий под столом ей на туфлю. — Во избежание летального исхода.
Дмитрий Николаевич оценил этот ее стиль, принял таблетки, теперь уже из другого пузырька, и заказал еще и исландскую сельдь. Бедный Вадим из последних сил пытается от него не отставать.
Дмитрий Николаевич рассказывает, как приходилось ему в девяностые «разруливать» и с бандитами, и с властями. Обстоятельный такой рассказ, приправленный легкой иронией. Он всё больше нравился Инге. Нет, она видела, сознавала прекрасно и эту его велеречивость, и самовлюбленность, пусть и подаваемую в такой достаточно приятной, можно сказать, колоритной упаковке, но в нем была… как это назвать, глубина? Личностная? Может, даже глубина жизни — да, да, сколько-то проявляет себя сейчас через этого Дмитрия Николаевича. А Вадим ей сейчас не нравится. Напряжен, подобострастен. И слишком часто, да что там! через слово напоминает Дмитрию Николаевичу о «нашем общем деле», о предстоящем успехе. Не может поверить, что ему дают деньги? Не верит, что деньги ему в самом деле дадут? Каждый раз проверяет, удостоверяется заново. (Дмитрий Николаевич оставался непроницаем.) Да, конечно, Инга всё понимает. Знает, как это всё далось Вадиму, чего ему стоило, и какого у него на душе, и старается он за ради семьи, ради нее, Инги. Но сейчас он ей не нравится. Мечтал, столько лет мечтал — и вот сейчас, когда мечта сбывается, он оказался каким-то холуем при своей мечте… холуем мечты.
Она видит, что произвела впечатление. Надо же! Давно уже никого не впечатляла. Не до того было, да? А тут вдруг. И впечатление это, она понимает, немалое, пусть Дмитрий Николаевич и старается не подавать вида.
У Вадима зазвонил мобильник. Она знает этот его фокус — он звонит сам. Вадим, извинившись, встает из-за столика, отходит, но не слишком далеко, так, чтобы Дмитрий Николаевич слышал обрывки разговора: «Да, дорогая! Нет, задержусь до самого позднего… Нет, ничего не случилось. Подробности дома… Чмоки-чмоки». Имитирует разговор с женой. Как это всё глупо и пошло. Вначале этот их розыгрыш казался артистичным и милым. Но теперь она видит — глупо и пошло. А ведь Дмитрию Николаевичу без разницы: расписаны они, не расписаны, венчаны, не венчаны. Вадик начитался о нравах московских элит и решил, чтобы уж наверняка… угодить инвестору на всех фронтах, посылает сигнал такой: «Я свой, свой». И тут Инге стало нехорошо: Дмитрий Николаевич догадался. Если он понял, почему она хотела взять лишь салатик (станет ли любовница волноваться, что ее друг заплатит лишнего в ресторане!). Если понял, то догадался. Всё понял, да? Но понимает ли он, каково Вадиму раз за разом биться как рыба об лед, каково, когда у тебя такие замыслы, такие планы, а ты не знаешь даже, сможешь ли завтра дать работу своим сотрудникам, сумеешь ли прокормить семью. Но Вадим… как он жалок сейчас и как самодоволен в сознании, что мечта начинает сбываться, что он теперь вроде как становится хозяином своей судьбы. Он смотрит на нее то высокомерно, то, если ему вдруг кажется, что она говорит слишком много, раздраженно. А если Дмитрий Николаевич видит и понял — это же обернется против Вадима. Она на месте инвестора разве доверилась бы человеку, который врет на ровном месте, врет унизительно и непонятно зачем?!
Вадим вернулся немного сконфуженный, дескать, неловко, что Инга понимает, это звонила жена.
У Дмитрия Николаевича о каждом блюде, даже о каждом столовом приборе был свой анекдот. И анекдоты его оригинальны, свежи, во всяком случае, она еще не слышала ничего такого.
Когда Вадим вышел в туалет, Инга начинает о том, как тяжело дается Вадиму стезя предпринимательства и отсюда некоторые комплексы, очень даже большие комплексы. Да, когда так, годами натыкаешься только на безразличие, тупость и хамство, когда ожидаешь от судьбы только какой-то подлянки, когда не веришь уже никому и ни во что и боишься схватиться даже за тень надежды… (Говорит и думает, а может ли любовница так переживать за своего друга, не разоблачает ли она окончательно сейчас перед гостем эту их мистификацию?) К Вадиму надо быть снисходительным (она удержалась, не сказала «милосердным»), а в нашем болоте, в нашей провинции…
— В вашей провинции, — сочувственно подхватывает Дмитрий Николаевич, — не место такой женщине, как вы, Инга. Поверьте. Не та оправа для такого алмаза, — короткая, но выразительная такая пауза. — Да и немного не в тех руках.
— Это намек? — Инга пытается быть сдержанной.
— Констатация факта.
Ну да, если она любовница (не сожительница даже), почему ж с ней нельзя так? Почему ж не начать про «оправы и алмазы». Спасибо, Вадим.
— Наплюем на факты, Дмитрий Николаевич. Наплюем и разотрем. Хорошо?
Дмитрий Николаевич дает понять, что доволен таким ее ответом. Он, де, ее проверял, испытывал, и она проверку прошла. Он рад за них с Вадимом. Так ли это или же он просто пытается сделать хорошую мину при пошловатой своей игре, выйти из ситуации, объявив себя таким вот моральным судьей — она не знает, точнее, не уверена до конца. Судья строгий, всё понимающий, но с юморком. А, может, он просто играет без какой-то особой цели, попутно пробуя ее на зуб, ее с Вадимом. В любом случае, она отдает должное его находчивости и быстроте реакции. Но кто дал ему право?! Вдруг мысль: если он говорил с ней как с любовницей Вадима, делал намеки ей как любовнице, значит он не разоблачил этот их розыгрыш, и для Вадима ничего не потеряно. И то слава богу.
Дмитрий Николаевич начинает о том, что ему одиноко и холодно. Если дословно: «В общем-то одиноко и достаточно холодно». В нем видят только денежный мешок. А хотелось бы иного. Совсем иного. Инга сочувствует ему: «Да, конечно, чтобы ценили, любили в тебе человека и человеческое». Получив отлуп, бьет на жалость? Пожалуйста. Захотел понимания и жалости — получил. Но она же действительно его понимает.
— А мне, Инга, нравится быть денежным мешком. Каким-никаким, но все ж таки. Много разного во мне, разного-всякого, но «денежный мешок» это мое главное. Как ни смешно, но это так. Это и есть мое человеческое.
Так вот показал ей язык, щелкнул по носу. Что ж, он прав. Заслужила.
Он заказал ей омара. В знак примирения, что ли. Себе ж взял какой-то мясной рулет. Наполнил их рюмки. «Надеюсь, он сейчас не потребует на брудершафт, — мелькнуло у Инги. — Пусть только попробует».
Дмитрий Николаевич достает еще какие-то таблетки, подмигнув Инге, отправляет в рот сразу две, запивает.
— Я что думаю, Дмитрий Николаевич, — возвращается Вадим. — Мы можем выбросить на рынок еще две модификации моей доски. Но лучше все-таки не разом. Как вы считаете?
— Смотри-ка, Валентиныч, — это отчество Вадима, — виски какое многообещающее, — Дмитрий Николаевич тычет пальцем в строчку меню. — Продегустируем?
Гость заказал виски, которое начали выдерживать в бочке лет этак за десять до рождения Инги, а Дмитрий Николаевич тогда только-только делал первые свои шаги на поприще комсорга студенческой группы. Инга в ужасе, она еще не нашла в меню этот эксклюзивный напиток, но понимает, что цена бутылки будет пятизначной.
— Ну что же, друзья мои, — смотрит на часы Дмитрий Николаевич, — как ни печально, но поезд ждать не будет, — достает кредитку.
— Что вы! Что вы! — засуетился Вадим. — Вы же наш гость.
— Будем выше формальностей, — усмехнулся Дмитрий Николаевич, намереваясь вручить кредитку официанту.
— Дмитрий Николаевич! — взмолился Вадим. — Не обижайте нас.
— Ладно. Дай юноше, — он кивает на официанта, — хорошо так на чай, и хватит об этом.
Вадим стал красным, как рак. Точнее, как омар, недоеденный Ингой. Пытался: «Давайте хоть в складчину», — но Дмитрий Николаевич уже его не слушал.
Проводили его до самого вагона. Прощались долго и трогательно: объятия и поцелуи. Махали ему, стоя напротив окошка его купе. Вадим абсолютно счастлив. Теперь уже верит — сбылось.
Сейчас они выйдут на привокзальную площадь, возьмут такси.
— Я поняла! — Инга вдруг с силой вцепилась ему в предплечье.
— Что еще? — Вадим счастлив и несосредоточен.
— Он Дед Мороз!
— В каком-то смысле, наверное.
— Санта Клаус. Приезжает, чтобы исполнить твое желание, — не дает сказать ему Инга, — осуществить мечту, изменить судьбу.
— Это больше, чем Санта. Какая-то совсем уже другая весовая категория.
— На него надеются. Перед ним благоговеют. Каждое его слово ловят. Любая его острота становится блестящей, любая сентенция — верхом жизненной мудрости. Он купается в этом. Понимаешь?! Он себе интересен в этом. Он интереснее, загадочнее, глубже себя самого в этом. И только в этом. И что ему твоя гладильная доска? Вскоре он перестанет отвечать на твои емейлы и где-нибудь через месяц-другой, когда ты, издергавшийся, измочаленный, от вопросов и недоумений перейдешь к мольбам, напишет нечто вроде: «Извини. Обстоятельства изменились. Мне очень жаль».
— Но я же проверял, наводил справки! Он не мошенник, и деньги есть, и репутация. Всё по-настоящему. Просто у тебя, рыба моя, — эту «рыбу» он говорит специально, знает, она не любит этого выражения страшно, — слишком богатое, к тому же подогретое элитным алкоголем воображение.
— Да. Не мошенник. Он оценил твой бизнес-план, дал тебе кучу советов, самих по себе, как я поняла, довольно толковых, и даже заплатил за ужин. Просто ему нужно другое, и он это получил. Мы же с тобой очень старались. Из кожи вот лезли, — достает из сумочки, надевает свое обручальное кольцо. — Находит таких, как мы, ставит на них свои идиотские эксперименты, вполне искренне считая, что это и есть его интерес к жизни и к людям. Стой-ка! А что, если он болен? Он же все время жрет таблетки. Он же и начал с того, что берет от жизни напоследок, помнишь? Вот и взял. Самое для него в этом его положении важное, да?! Отвечает как может пустоте и смерти? И причем здесь твоя доска?!
— Но я-то чем виноват?! — кричит Вадим. — Что я ему? Кукла, фантик, подопытный кролик?!
Этот его жалкий крик. Инга обнимает его.
— Стой-ка! — отстраняется Вадим. — Это же только твое умозаключение. Логичное, конечно, но кто сказал, что оно верное? А я-то поддался.
— Ты не случайно поддался, Вадик.
— Подожди, подожди. Скоро сама увидишь, что неправа.
— Очень хочется быть неправой, Вадик, — обняла, прижалась. — Эта твоя вера в чудо.
— А если вдруг всё же права, — благодарно обнимает ее за плечи Вадим, — переживем как-нибудь.
Новый формат
Первый мой сердечный приступ. Неизгладимые впечатления. Это сейчас я острю, а тогда, в сам момент, мысль одна — это конец. Мысли же о самом «конце», то есть о смерти, жизни и смерти, пришли после. Но особенно оригинальными не были. Я столько всего говорил и писал об экзистенциальной проблематике смерти (тема моей докторской, кстати), что добавить было и нечего. Всё оказалось проще. Проще и площе. М-да. Я, Корсаков Валерий Михайлович, чего достиг к этим своим семидесяти пяти? В принципе, всего. Доктор, профессор, четверть века заведовал кафедрой (надоело до чертиков!), издал четыре монографии и полтысячи статей. Словом, избыл всё, что может быть в доле и участи преподавателя провинциального вуза. Считал себя выше кастовых предрассудков и общей ограниченности своей среды. Обольщался, конечно. Всё, что издано, написано мной за жизнь, было умно, добротно и правильно. Только всё это можно было и не писать. Точнее, кто-то другой вполне мог написать то же самое, и у него это было точно так же умно, добротно и правильно. Эта мысль пришла мне в голову совсем недавно. Как ни смешно, но недавно. Но я всегда любил преподавать! А сейчас меня окончательно выпроваживают на пенсию. Вежливо, но твердо. И пикнуть не дали. Той небольшой нагрузки, что мне оставлена, больше не будет. Они даже сказали, что это забота о моем здоровье. Польщен, конечно, но в таком случае мне остается только здоровье, точнее, его отсутствие. Углубиться в свои болячки… я уже чувствую, что это затягивает. Можно сказать, увлекает. А те два спецкурса, что у меня сейчас забирают, были отдушиной все ж таки… Так вот, о здоровье: пару лет назад у меня обнаружили болезнь Крона (у меня есть приятель Миша Крон, но он не виноват), оказалось, я с ней жил всю жизнь, не догадываясь об этом. Здесь я подобен мольеровскому герою, не подозревавшему, что всегда говорил прозой. Просто болезнь, что отравляла мне жизнь несколько, теперь же, от общего обветшания организма, начала его отравлять немилосердно. Врач сказал, что мне еще повезло, ибо эта стадия заболевания могла у меня начаться лет этак на двадцать раньше. Но особым везунчиком я себя как-то не чувствую: пришлось отказаться почти что от всех любимых своих блюд, не говоря об алкоголе. То есть выпивать вроде как можно, но в таких гомеопатических дозах, что уже не имеет смысла. У меня началась пресная, скучная старость. И этот изматывающий стул, не буду вдаваться в подробности из серии «не за столом», но стул порой изматывает не только кишки, но и душу. И такие дорогие таблетки. Эти два спецкурсика покрывали лишь часть расходов на сжираемые господином Кроном медикаменты. Да и поддержание моей сердечно-сосудистой в более-менее жизнеспособном состоянии тоже требует денег. Хорошо, что моя Верочка пока еще работает. Только меня раздражает, когда она, говоря о моих проблемах с ишемией и прочим, сердце называет сердечком. Слащаво как-то у нее получается, сусально.
Почему альма-матер решила распрощаться со мной окончательно? Здесь полная аналогия с болезнью Крона: иммунные тела атакуют собственные клетки, приняв их за чуждые и враждебные. А я же свой, свой! по духу и крови. Я тот, кто всю жизнь работает на благо внутренней секреции нашей университетской науки и учебного процесса. Но новое руководство нашей кафедры, кажется, приняло меня за патогенное тело.
Олег Владимирович Постников, наш завкафедрой, ему сорок лет, заседает в областной Общественной Палате, член всевозможных экспертных советов при губернаторе. В университете то и дело организует какие-то акции, митинги и флешмобы на актуальные общественно-политические темы — и всё это у него, кто бы мог подумать, «за». Я же говорил прямо (более-менее прямо!), что я «против». Насчет меня, как мне передали, он сказал: «Корсаков не чувствует веления времени», — и: «Время работает против Корсакова». Вот так вот, с высоты и от имени времени. И все закивали: «Да-да, время…» То есть они с временем запанибрата и просто помогают времени избавиться наконец от моего туловища, что мешает победному ходу времени на нашей кафедре.
Постников сочинил процедуру прощания со мной: я читаю открытую лекцию, после обращаюсь с неким напутственным словом к «нашей молодежи», отвечаю на их вопросы, не столько даже по теме лекции, а вообще, «за жизнь». Затем тепло прощаюсь с коллегами… Мой скепсис по поводу предстоящего действа Постникова обидел. Видимо, он дорожит этим своим «креативом». Наверное, этот разработанный им «новый формат проводов на пенсию» будет включен в какой-то отчет. «Ну как же, как же, Валерий Михайлович, с вашим-то жизненным опытом, с вашими-то глубокими философскими рефлексиями и плодотворными сомнениями вам есть что сказать нашей юной смене, объясните им, как жить и к чему стремиться, поделитесь секретами смысла жизни, чтобы жизнь, как говорится, была в кайф, скажите им, что любовь побеждает всё», — я не понял, Постников льстит мне или немного хамит? Скорее всего, совмещает. Мою же колкость: душевность моего прощания с коллегами достижима только за счет некоторого забвения искренности, он пропустил мимо ушей. Так уверен, что я выдержу «правила игры»? А ведь он прав. Действительно выдержу. Что ж, будем считать, что это такт, а не конформизм.
Объявления об открытой лекции профессора В. М. Корсакова были развешаны по университету, но на самом деле лекцию поставили студентам второго курса, которым я и должен был читать по расписанию — понятно же, что на открытую лекцию сам, добровольно никто б не пришел.
Лекцию свою я прочел вдохновенно, вошел в тот давно уже мне не дававшийся преподавательский драйф… но представить, что я последний, в самом деле последний раз стою за этой кафедрой! — не получается.
Не успел я закончить, входят Постников и наша завметодкабинетом Татьяна Тарасовна. Постников встает со мной рядом, говорит студентам о том, что, к большому и всеобщему сожалению, Валерий Михайлович покидает нас… его выдающийся вклад (перечисляет мои регалии), он был одним из тех, кто, э-э, был заметен на нашей кафедре и внес свое, так сказать, незаурядное… труженик и подвижник… о том, что я столько лет заведовал кафедрой, ни полслова… подготовил целую плеяду молодых ученых, автор ряда учебных пособий… Эти его обезличивающие комплименты. Мне кажется, я заслужил несколько более прочувственную «надгробную речь». Далее Постников начал о новых масштабных задачах, стоящих перед «нашей кафедрой». Татьяна Тарасовна снимает выступление своего шефа на видео. Студенты с подачи Постникова поаплодировали мне. Я раскланялся, кажется, несколько более энергично, чем требовалось, но этой моей попытки иронии не поняли. По отмашке Постникова мне начали задавать вопросы.
— Валерий Михайлович, что бы вы хотели пожелать всем нам? — провозгласила пухленькая, насупленная активистка, всегдашняя участница всевозможных флешмобов, устраиваемых Постниковым.
— Чтобы через пять ли, через десять или сколько там лет не было стыдно за то, что делаешь сейчас, — отвечаю я. — У меня самого это не слишком-то получилось.
Активистка, кажется, решила, что «нашему Корсакову» действительно пора на пенсию.
— Что, на ваш взгляд, самое главное в жизни? — румяный студент озвучил еще одну заготовку.
— Всё, — то ли иронизирую, то ли выкручиваюсь я.
— Неужели всё? — хмыкнул студент.
— Всё, — я говорю уже с другой интонацией. — Всё что угодно, кроме того, где мы не различаем добра и зла, не чувствуем дурного самодовольного вкуса, забываем о человечности, во имя чего-то там… или же просто от души, бескорыстно. Даже если нашу жизнь и судьбу определяют именно эти наши «не различение», «не чувствование» и «забывчивость»… просто получается, что неглавное, пустяковое, ненужное, сорное определили нашу жизнь и нас самих. И не важно, какими мы это прикроем словесами.
Внятной реакции студентов не было. Ладно, сказал как мог.
— Это какой-то намек? — полушепотом возмутился Постников. Ему везде видятся намеки на «сегодняшние наши реалии».
— И не надо, дорогие мои, считать себя жертвой здесь. В том числе и потому, что такая ваша жизнь может оказаться вполне себе счастливой, — заканчиваю свою мысль я.
— Валерий Михайлович, а какая у вас есть мечта? — веснушчатое, курносенькое создание выдало это вполне экспромтом.
Ну что я ей скажу? Последние два года я мечтаю главным образом о нормальном, оформленном стуле.
— Валерий Михайлович вообще-то мечтает о том, чтобы вы все стали высококвалифицированными профессионалами и патриотами своей родины. И все годы он упорно работал над этим, — ответил за меня Постников. Оставил за собой последнее слово.
Аспирантка Лиза уже накрыла стол. Ну да, я, как сейчас принято говорить, проставляюсь. Новаторская часть моих проводов окончилась, началась традиционная.
Меня поздравляют. Несколько претенциозных тостов. А вот мне уже желают не терять связи с кафедрой. Словом, всё как положено. И пошли всегдашние пересуды об интригах, назначениях и защитах — у нас, в инязе, в педагогическом. Постников общается со своим ближним кругом. И делает это демонстративно (меня здесь как будто уже и нет). Думает, что это меня уязвляет до глубины. Я жду момента, когда можно будет ненавязчиво так, более-менее тактично дематериализоваться.
Я давно уже как влюблен в Лизу. Влюблен в ее юность и свежесть. Она, слава богу, ни о чем не догадывается. Понимаю, что кроме юности, свежести и некоторой легкости характера ничего и нет. Не обольщаюсь на ее счет, не идеализирую. Вижу, что она такая вот, кафедральная. Да-да, кафедральная девочка-припевочка. Придет время, и вдруг окажется, станет пожилой девочкой-припевочкой. Но ничего не могу с собой поделать. Да! всё это настолько банально. Слишком банально, конечно. Но мне… а что мне? Одиноко? Тоскливо? Да, в общем-то, нет. И мне хорошо с моей Верой. Это от отсутствия будущего? Вряд ли. Что мне будущее… давно уже ничего. Но эта нехватка красок, сока и нескольких красок, в настоящем. И всё замешано на густой такой жалости к самому себе. Было время, я боролся с этой жалостью к себе самому, но в конечном счете бросил. Жизнь прошла как-то так. Как-то так, да… Да и не в этом дело! А здесь у меня карикатура на юношескую, на первую любовь. Эта такая попытка повтора? Имитация повтора? Только первой любви, в общем-то, и не было у меня. У меня почему-то сразу началось со «второй». А сейчас? Пусть нелепо и унизительно, но чтобы хоть что-то живое сейчас?! Ладно. Всё это слова. Всё не важно. Ничего не важно. Кроме Лизы? Смешно, конечно. Но ничего не могу с этим сделать. Счастье, что не буду ничего делать с Лизой. Не попытаюсь даже. А, вот уже наступил момент, когда мне можно спокойно уйти с вечеринки и не слишком при этом расшаркиваться…
