С болью вырванные из молчания появляются несколько современных слов, коротких и скудных, как сигналы терпящих кораблекрушение, как костры, зажженные на далеких холмах, как жалобные и отчаянные крики, которые поглощает пространство.
МОЛЧАНИЕ. СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
Рассказы
Перевод с итальянского Ирины Фейгиной
Я слушала «Пеллеаса и Мелизанду»1 В музыке я ничего не понимаю. Это лишь заставило меня сравнить слова либретто старой оперы: «Своею кровью я плачу/за мою любовь к тебе!»2, большие, кровавые, весомые слова со словами «Пеллеаса и Мелизанды»: «Мне холодно/твои волосы…», летучими и водянистыми. От усталости, от отвращения к большим и кровавым словам родились эти водянистые, холодные, уклончивые слова.
Я спрашивала себя не была ли она, «Пеллеас и Мелизанда», началом молчания.
Потому что молчание должно быть названо среди наиболее странных и наиболее серьезных пороков нашего времени. Нам, пишущим сейчас, знакомы неловкость и неудача, которую мы терпим в тот момент, когда нужно заставить персонажи заговорить друг с другом. От страницы к странице наши персонажи обмениваются ничтожными, но полными безисходной печали, замечаниями: «Тебе холодно?» «Нет, мне не холодно», «Ты хочешь чаю» «Спасибо, нет», «Ты устала?» «Не знаю, да, может быть немного устала». Так разговаривают наши персонажи. Они так разговаривают, чтобы заглушить молчание. Они так разговаривают, потому что по-другому разговаривать не умеют. Постепенно обнаруживаются вещи еще более серьезные-— ужасные признания: «Ты его убил?» «Да, я его убил».
С болью вырванные из молчания появляются несколько современных слов, коротких и скудных, как сигналы терпящих кораблекрушение, как костры, зажженные на далеких холмах, как жалобные и отчаянные крики, которые поглощает пространство.
И тогда, когда мы хотим заставить наши персонажи разговаривать друг с другом, мы постигаем меру глубокой тишины, постепенно плотно заполнившей душу. Мы начали отмалчиваться с детства, за столом, с нашими родителями, еще говорившими с нами этими старыми, кровавыми и весомыми словами. Мы молчали. Мы молчали из протеста и от негодования. Мы молчали, чтобы дать понять нашим родителям, что эти их большие слова нам больше не нужны. У нас есть в запасе другие. Мы молчали полные доверия к другим, новым словам. Мы расходовали наши новые слова позже, с другими людьми, которые могли бы их понять. Молчание было нашим богатством. Теперь мы безутешны и нам стыдно, и мы знаем все несчастья, которые оно приносит. Мы больше никогда от него не избавимся. Те большие старые слова, которые служили нашим родителям— монета вышедшая из употребления, и ее никто не принимает. А новые слова, мы поняли, не имеют ценности, на них ничего не купишь. Нам не опереться на них для того, чтобы построить отношения, они водянистые, холодные, бесплодные. Они не годятся для того, чтобы писать книги, чтобы удержать дорогого нам человека, чтобы спасти друга.
Общеизвестно, что один из пороков нашего времени -— чувство вины, об этом много говорят и пишут. Все его испытывают. С каждым днем мы чувствуем себя втянутыми во все более и более непристойные дела. Говорят также о чувстве паники, от нее также страдают все. Чувство паники рождается из чувства вины. А тот, кто чувствует страх и вину, молчит.
Каждый отыскивает свой способ избавления от чувства вины, от ощущения паники, от молчания. Кто-то отправляется путешествовать. В нетерпеливом ожидании увидеть новые страны и непохожих людей живет надежда оставить позади свои кошмары, живет тайная надежда найти в какой-то точке земли человека, который сможет с нами поговорить. Другие, чтобы забыть свои кошмары и говорить, напиваются. А, кроме того, существует огромное множество вещей, которые делают для того, чтобы говорить было не нужно. Кто-то проводит вечера в кинозале, дремлющий бок о бок с женщиной, с которой, таким образом, не требуется поддерживать разговор; кто-то учится играть в бридж, кто-то занимается сексом, что также можно делать без слов. Обычно считается, что эти вещи делают, чтобы убить время, на самом деле их делают, чтобы заглушить молчание.
Существуют два типа молчания: молчание с собой и молчание с другими. И первый, и второй заставляют нас страдать в равной степени. Молчание с собой помогает справляться с охватывающим нас глубочайшим отвращением к себе, с презрением к нашей собственной душе, такой ничтожной, что она не заслуживает того, чтобы о ней говорили. Очевидно, что необходимо нарушить молчание с самим собой, если мы хотим попытаться нарушить молчание с другими. Очевидно, что мы не имели никакого права ненавидеть себя, никакого права скрывать наши мысли от нашей души.
Более распространенное средство избавления от молчания-— подвергнуться психоанализу. Непрерывно говорить о самом себе человеку, который слушает, которому платят за выслушание, докопаться до корней своего молчания-— да, пожалуй, это средство может дать мгновенное облегчение. Но молчание всеобщее и глубокое. Мы тотчас погружаемся в молчание, как только выходим из комнаты, где этот человек, которому платят за выслушивание, выслушивает. Мы быстро возвращаемся к прежнему. В таком случае облегчение на час нам кажется поверхностным и несерьезным. Молчание повсеместно, исцеление от него на час одного из нас не решает общей проблемы.
Когда мы приходим на сеанс психоанализа, нам говорят, что мы должны перестать так сильно ненавидеть себя. Но для того, чтобы освободится от этой ненависти, освободится от чувства вины, от паники, от молчания, нам предлагается жить в согласии с нашей природой, дать волю нашим инстинктам, следовать нашему необременительному удовольствию, сделать из нашей жизни свободный выбор. Но сделать из жизни свободный выбор— это не значит жить в соответствии с природой, это значит жить против природы, потому что человеку не всегда дано выбирать , человек не выбирал ни час своего рождения, ни свое лицо, ни своих родителей, ни свое детство; человек, как правило, не выбирает час своей смерти. Человек может только лишь принять свое лицо также, как он только лишь может принять свою судьбу. И единственный выбор, который ему позволен, это выбор между добром и злом, между справедливостью и несправедливостью, между правдой и ложью. Ценности, которые нам внушают те, к кому мы приходим, чтобы подвергнуться психоанализу, непригодны, потому что они не учитывают нашу моральную ответственность-— единственный выбор, который нам в жизни позволен. Те из нас, кто прошел психоанализ, слишком хорошо знают, насколько эта атмосфера эфемерной свободы, которой они пользовались, следуя своим желаниям, оказалась разреженной, неестественной и, в конечном счете, непригодной для дыхания.
Обычно этот порок молчания, который отравляет наше время выражается банальностью: «Утерян вкус к разговору». Оборот речи пустой и поверхностный для явления реального и трагического. Говоря «вкус к разговору», мы не говорим ничего, что помогает нам жить; возможности открытых и нормальных отношений между людьми—вот в чем мы нуждаемся и нуждаемся до такой степени, что некоторые из нас убили себя от сознания этой нужды. Молчание косит свои жертвы каждый день. Молчание -— это смертельная болезнь.
Сейчас, как никогда, судьбы людей связаны так тесно друг с другом, что несчастье одного становится несчастьем для всех. Поэтому происходит странная вещь, судьба одного оказывается так тесно связанной с судьбой другого, что несчастье одного оказывается несчастьем тысячи других, а в то же время все задыхаются в молчании, неспособные открыто поговорить. Поэтому, так как несчастье одного — это несчастье всех, средства, которые нам предлагаются для излечения от молчания, оказываются недейственными. Нам предлагается спасаться от отчаяния эгоизмом. Но эгоизм никогда не спасал от отчаяния. А еще мы слишком привыкли называть пороки собственной души болезнью и терпеть их, позволяем им управлять нами, или смягчаем их сладкими микстурами, лечим их, как будто они болезни. Молчание должно быть осуждено моральным судом. Нам не дано выбирать быть счастливыми или несчастными. Но мы должны выбрать не быть дьявольски несчастными. Молчание может принимать форму замкнутого страдания, монструозного, дьявольского, отравлять дни юности, делать хлеб горьким. Оно может приводить к смерти. Молчание должно быть осуждено моральным судом. Потому что молчание-— грех, как лень и как похоть. То, что это наш общий грех, что это горький плод нашего нездорового времени, не освобождает от необходимости знать его природу и называть его своим настоящим именем.
1951
Примечания
- Опера Клода Дебюсси по одноименной пьесе Мориса Метерлинка
- Слова арии Манрико из оперы Джузеппе Верди «Трубадур»
Сын человеческий
Шла война и люди видели, как рушились дома, и теперь они больше не чувствуют себя в своем доме так, как это было однажды, спокойно и в безопасности. Есть вещи, от которых не исцелиться, и пройдут годы, но мы не исцелимся никогда. Даже если у нас снова на столе есть лампа и есть горшок с цветами, и портреты наших родных, мы больше ничему этому не доверяем, потому что однажды внезапно должны были их бросить и тщетно искали их среди развалин.
Напрасно думать, что мы сможем излечиться от этих 20 лет, которые мы пережили. Те из нас, кто подвергался преследованиям, никогда больше не обретут покой. Ночной звонок для нас не может значить ничего другого, кроме слова «полиция». И бесполезно говорить и повторять себе, что теперь за словом «полиция», возможно стоит дружелюбное лицо, люди, у которых можно искать защиту и помощь. У нас это слово всегда вызывает настороженность и страх. Когда я смотрю на моих спящих детей, я с облегчением думаю о том, что мне не нужно будет их будить среди ночи и бежать. Но это облегчение неполное и непрочное. Мне всегда кажется, что однажды мы должны будем снова подниматься ночью и бежать, и бросать тихие комнаты, и письма, воспоминания, и одежду.
Однажды пережитый опыт беды больше не забывается. Тот, кто видел, как рушатся дома, слишком хорошо знает, какое хрупкое имущество горшки с цветами и картины, и чистые стены. Он слишком хорошо знает из чего сделан дом. Дом сделан из кирпичей и известки, и он может рухнуть. Дом не слишком прочный. Он может рухнуть в любой момент. За мирными горшками с цветами, за чайниками, за ковриками, за полами, натертыми мастикой, есть другое, настоящее лицо дома, ужасное лицо рухнувшего дома.
Мы уже не излечимся от этой войны. Бесполезно. Мы больше никогда не будем беззаботными людьми, людьми, которые думают и учатся, и безмятежно строят свою жизнь. Посмотрите, что было сделано с нашими домами. Посмотрите, что сделали с нами. Мы никогда больше не будем спокойными людьми.
Мы узнали в лицо более суровую реальность. Мы больше не чувствуем к ней отвращение. Кто-то все еще сетует, что писатели пользуются горьким и жестким языком, что рассказывают о вещах тяжелых и мрачных, что их слова описывают безысходную реальность.
Мы не можем лгать в книгах и не можем лгать ни в каком деле, которое мы делаем. И это может быть единственное достояние, доставшееся нам от войны. Не лгать и не терпеть, когда нам лгут. Таковы мы, молодые, сейчас, таково наше поколение. Другие, старше нас, все еще очарованы ложью, вуалями и гримом, в которые облекают реальность. Наш язык их печалит и оскорбляет. Они не понимают нашего отношения к реальности. Мы проникаем в суть вещей. Это единственное имущество, которым нас наделила война, но она дала его только нам, молодым. Другим, тем, кто старше нас, она не дала ничего, кроме неуверенности и страха. И мы молодые тоже боимся, и мы тоже чувствуем себя неуверенно в наших домах, но мы не безоружны перед этим страхом, в нас есть твердость и сила, которые другие, те, кто старше нас, никогда не знали.
Для кого-то война началась только лишь, когда война пришла, с разрушенных домов и немцев, но для других она началась раньше, с первых лет фашизма, и поэтому их чувство беззащитности и непрерывной опасности еще сильнее. Опасность, сознание того, что должен скрываться, что должен внезапно оставить тепло постели и дома, для многих из нас началось много лет тому назад. Оно просачивалось в молодежные вечеринки, сопровождало нас за школьными партами и учило нас везде видеть врагов. Так было для многих из нас в Италии и в других странах, и нам верилось, что однажды мы сможем безмятежно ходить по улицам наших городов, но сегодня, когда мы, быть может, и могли бы безмятежно ходить, сегодня мы замечаем, что не излечились от этой болезни. Поэтому мы все время вынуждены искать новую силу, новую стойкость, чтобы противостоять любой реальности. Мы вынуждены искать внутреннюю ясность, которая не рождается от ковров и горшков с цветами.
Нет покоя для сына человеческого. Лисицы и волки имеют норы, а сын человеческий не имеет, где приклонить голову. 1 Наше поколение из рода людей. Оно не из рода лисиц и волков. Каждый из нас очень хотел бы где-то приклонить голову, кому-то хотелось бы маленькой норы, сухой и теплой. Но нет покоя для сына человеческого. Каждый из нас однажды в своей жизни заблуждался в том, что сможет себя убаюкать, чтобы уснуть, ухватиться за уверенность в чем угодно, за веру во что угодно, дать отдых членам. Но вся прежняя уверенность была вырвана у нас, и ,наконец, вера никогда не была местом, где можно уснуть.
У нас уже не осталось слез. То, что потрясало, трогало, волновало наших родителей нас больше совершенно не волнует. Наши родители и люди старше упрекают нас в том, как мы воспитываем своих детей. Им бы хотелось, чтобы мы лгали нашим детям, как они лгали нам. Им бы хотелось, чтобы наши дети играли с плюшевыми куклами в изящных комнатах, окрашенных в розовый цвет с деревцами и кроликами на стенах. Им бы хотелось, чтобы мы ограждали наших детей вуалями и выдумками, чтобы мы держали от них в полном секрете настоящий смысл действительности. Но мы не можем этого делать. Мы не можем это делать с нашими детьми, которых будили ночью и лихорадочно одевали в темноте, чтобы убежать или спрятаться, потому что небо разрывала сирена воздушной тревоги. Мы не можем это делать с детьми, видевшими на наших лицах страх и ужас. Мы не можем начать рассказывать этим детям о том, что их нашли в капусте или говорить об умершем, что он отправился в долгое путешествие.
Между нами и предыдущим поколением непреодолимая пропасть. Их трудности были смешными, и их дома рушились очень редко. Землетрясения и пожары не были явлениями, которые случались постоянно и у всех. Женщины вязали и заказывали обеды кухаркам, принимали подруг в домах, которые не рушились. Кто-то размышлял и учился, и ожидал, что проведет свою жизнь в покое. Это было другое время и возможно для них оно было благом. Но мы привязаны к этой нашей боли и в глубине души рады нашей судьбе человека.
1946
Примечание
- Немного измененная цитата из Евангелия от Матфея 8, 20 и Евангелия от Луки 9, 58
2. Перевод сделан по изданию: Natalia Ginzburg. Le Piccole virtù. Einaudi, Torino, 2015.
