Возвращаясь в Нью-Йорк, я долгое время находился под впечатлением от встречи с Вольпиным. Чисто внешне он изменился мало, прежние горящие широко раскрытые глаза, но в их движении уже не было прежней хаотичности, и от этого устремлённый на тебя яркий взгляд почти завораживал.
СТРАХ
- I. Страшный суд
Летом 1962 года я вместе со своим другом Вадимом в компании четырёх сотрудников из музея Изобразительных искусств имени А. С. Пушкина отправились в путешествие по северным русским монастырям. Мы, студенты Физтеха, попали в эту компанию благодаря Марине, кузине Вадима. Она, Михаил, Маша и Фая, недавние выпускники искусствоведческого отделения истфака МГУ, решили воочию убедиться: что же ещё сохранилось в заброшенных церквях и древних монастырях.
Посетив Кирилло-Белозёрский мужской монастырь и женский Горицкий Воскресенский, мы поздно вечером добрались до села Ферапонтово, где в большой избе арендовали просторную горницу. Изба находилась на берегу маленькой речки Паска, а на противоположном высоком её берегу возвышался монастырь.
В Ферапонтове мы прожили пять дней. Утром мы бродили по закоулкам монастыря, рассматривали фрески, а после обеда гуляли по окрестностям или плавали на лодке по озёрам. Как-то вечером у костра между нашими новыми приятелями в процессе обсуждения взаимосвязи между различными сюжетными циклами типа Акафиста Богородице и Страшного суда возник спор о том, как зародилась идея Страшного суда и как трансформировалось его отображение в иконописи и живописи. Тон и направление дискуссии задала Марина:
— Прежде чем говорить об отображении Страшного суда, нужно понять, что именно должно быть отображено. Очевидно, речь должна идти о страхе, т. е. о чувстве, свойственном всякому живому существу. Это чувство страха за свою жизнь необходимо, чтобы заложенное в любом живом существе стремление выжить выполнялось во что бы то ни стало. Но художника интересует не животный страх, а человеческий, иначе говоря — осознанный. Вот в чем проблема!
— Думаю, — вмешалась Маша, — осознанный страх у человека появился с осознанием своей неизбежной смерти. До этого момента человек, как и всякое животное, не обращал никакого внимания на умершего. Когда же он понял, что будет так же, как вот этот умерший, валяться без движения в грязи — то испугался. В этот самый момент страх смерти превратился в страх осознанный. Чтобы приуменьшить этот страх, человек стал придумывать разные версии, например, смерть — это всего лишь некий шаг к новой жизни. Но вот вопрос — к какой?
— Стоп, — прервал Машу Михаил, — это очень важный вопрос, порождающий дальнейшее развитие осознанного страха. Человек знает, чего бояться в этой жизни, но чего бояться в той другой — это большой вопрос. Не зная этого, человек начинает бояться, что ему удалось избежать в уже прошедшей жизни или (а ещё страшнее) повторения того, чего в прошедшей жизни ему не удалось избежать.
— Да, — задумчиво произнесла Марина, — и тут появляется надежда — она и только она способна противостоять страху. Надежда неясно на что, но желательно на что-то очень хорошее. Таким образом, стремясь изобразить сцены Страшного суда, важно отобразить не просто страх, а и противостоящую ему надежду. Очевидно, что подобная задача является одной из самых труднейших, с которыми когда-либо встречался иконописец.
— Не знаю, как вашим иконописцам, а вот у обычных художников это очень даже получилось, например, у Босха или у Брюллова в картине «Последний день Помпеи», — попытался Вадим продемонстрировать свои познания в живописи.
— Нет, Вадим, ты ошибаешься, — возразил Михаил, — в картинах Босха передаётся крик, ужас, неосознанный, животный страх, никак не связанный с предстоящей второй жизнью. А Брюллов так и вообще далёк от изображения страха. Его основная цель была изобразить проявление разных чувств, испытываемых человеком в момент смертельной опасности. При этом особое внимание Брюллов уделяет возвышенным чувствам, таким. как самоотверженность, мужество и любовь.
Кто-то ещё вспомнил, что в «Повести временных лет» упоминается эпизод об использовании православным проповедником запонов с изображением Страшного суда при проповеди христианства князю Владимиру. Это в немалой степени повлияло на будущее крещение самого Владимира, а затем и всей Руси.
— Дети — вдруг обратилась Фая (она была старше своих сокурсников года на два и любила в спорах апеллировать к своему возрасту), — не будем отвлекаться, а вернёмся к тому, с чего мы начали, — к художественным особенностям изображения Страшного суда и сопровождающего его Апокалипсиса. Но прежде я хочу уточнить относительно Марининого определения осознанного страха. На мой взгляд, страх вообще относится как бы к будущему, т. е. к тому, что может случиться. Об этом живое существо узнаёт либо от родителей, либо непосредственно из своего опыты. Осознанный страх связан с предвидением, а предвидеть можно только сознательно. Согласна, что самая главная проблема, возникающая при изображении сцен Страшного суда, состоит в совокупном отображении страха и надежды, причём в разных пропорциях: страх, побеждающий надежду и, наоборот, надежду, побеждающую страх. Важны не сцены, внушающие страх (они тривиальны, ибо основываются на изображении физических страданий) и не сцены райской жизни для праведников (рай — это ещё не блаженство, иначе Адам и Ева ради элементарного любопытства не пошли бы на риск покинуть его), важна динамика в колебаниях между страхом и надеждой. И, как мне кажется, эту динамику более или менее удачно получилось передать в иконе «Страшный суд», что хранится в московском Успенском соборе.
После этого дальнейший спор молодых искусствоведов сосредоточился на обсуждении сцен, изображённых на иконе «Страшный суд». Мы, физики, едва прислушивались к продолжавшимся рассуждениям о возможных попытках отображения человеческого страха, а больше следили за медленно падавшим за монастырь солнцем и переменчивым блеском освещаемых им и ещё частично сохранивших свою позолоту церковных куполов.
Через несколько дней мы покинули наших искусствоведов и возвратились в Москву. В дороге мы вспомнили об их рассуждениях относительно страха и конкретно о Страшном суде и Апокалипсисе и даже немного поспорили. Вадим утверждал, что, слава богу, сказки об Апокалипсисе давно устарели и никого всерьёз не волнуют. Я же настаивал, что рано славить Бога и что с появлением атомных бомб эти сказки, наоборот, не устарели, а приобрели реальное очертание.
— Теперь Апокалипсис — это не три всадника, а атомный гриб, готовый накрыть всю планету, — настаивал я.
Вадим никак не отреагировал на мои слова, и на этом наш мини-спор закончился с тем, чтобы возникнуть вновь очень, очень не скоро и при совсем иных обстоятельствах.
- II. Жизнь вне жизни
Летом 1969 года я направился в командировку в воинскую часть, располагавшуюся в таёжном городе Колпашево. Помимо сугубо служебной цели, у меня было ещё пару дополнительных стимулов — разузнать что-нибудь о Николае, девичьей любви моей бабушки, и встретиться со своим школьным другом Василием, с которым начиная с пятого класса я сидел за одной партой.
Командировочные дни пролетели быстро, и теперь, поднимаясь на теплоходе по Оби, я подводил итоги своего путешествия, которые были подробно описаны в книге «Две жизни». Вскоре проплывавшие мимо таёжные леса отвлекли меня от этого полезного занятия и погрузили в атмосферу охотничьих рассказов, которыми Василий забавлял меня во время наших посиделок в кафе «На полянке».
Главным героем его повествований был некий Иваныч, семидесятилетний старик, который зимой жил в крошечной лачужке на окраине города в районе Колпашевского Яра. На лето он переселялся в таёжную вполне приличную избу, до которой от Колпашева нужно было пробираться по еле заметным лесным тропинкам не менее трёх-четырёх часов. Когда у Василия появлялись пару свободных дней, он отправлялся к Иванычу, и они вместе охотились, после чего вечером, приготовив что-нибудь из добытых трофеев, за столом с медовухой, удобренной знатным количеством принесённого Василием чистого спирта, вспоминали только что произведённые удачные и неудачные свои выстрелы.
В одно из таких посещений (это было в самом начале лета) Василий застал у Иваныча молодого человека, как ему показалось, лет этак семнадцати, и очень необычного вида. Его длинные волосы касались плеч, а на лице отдельными островками пробивались мягкие пушинки. Одет он был в старую выцветшую гимнастёрку, а на ногах красовались огромные кирзовые сапоги, в которые были заправлены лыжные штаны. Не проронив ни единого слова и не дождавшись готовившегося ужина, сей странный гость ушёл в сени.
— Не удивляйся, — пояснил Иваныч, — мне даже неизвестно его имя. Несколько дней как я обнаружил, что у моего дома кто-то обитает. Установить, что этим «кто-то» является человек и выследить его, было несложно. Сложнее было пригласить его в дом и предложить в качестве ночлега свои сени. Через пару дней я с этим успешно справился. Теперь моя задача — узнать, кто он, что делает и чем собирается заняться в нашей дикой тайге.
Следующий раз Василий добрался до Иваныча только в начале осени. Выпив традиционной медовухи за встречу и за удачную охоту, Василий вспомнил о том странном молодом человек, которого видел здесь во время прошлого своего визита, и спросил, удалось ли Иванычу что-либо о нём выяснить.
— Удалось, но не сразу — ответил Иваныч. — Начало было положено, когда он назвал своё имя Олег. А назавтра этот Олег ни с того ни с сего спросил меня, почему у меня нет радио. Я объяснил, что оно мне не нужно, да и ловит оно здесь наши программы крайне скверно. В ответ на это моё замечание я услышал: — А вот у нас радио работает исправно и можно слушать передачи на разных языках.
— Я удивился, — продолжал Иваныч, — но ещё больше изумился, когда на моё утверждение, зачем слушать на разных языках, если всё равно ничего не поймёшь, Олег сказал:
— Китайский и японский действительно очень непростые языки, зато с английским и немецким — никаких проблем.
— После столь неожиданного и неправдоподобного ответа наш разговор оборвался, и Олег до конца дня не проронил ни слова. Разговорился он лишь вечером за ужином, когда вдруг согласился попробовать нашей медовухи. До этого уже почти неделю Олег кушал вместе со мной, но пил только тёплую воду, в которую бросал разные сухие травы. Медовуха понравилась и развязала ему язык. Из его не совсем связных слов следовало, что он живёт в очень маленьком таёжном поселении в пяти-шести днях ходьбы отсюда на юг. Поселение представляет собой четыре небольшие пещеры. Каждая выходит в один довольно просторный подземный зал с огромной печкой, на которой варят супы и запекают пойманную дичь. Здесь же взрослые обучают детей разным наукам, а в дальнем углу расположены полки с книгами. Стены и потолок во всех помещениях выложены брёвнами. Я задал кое-какие уточняющие вопросы, но вместо ответа на них услышал, что уже полгода, как умер его отец, и вот совсем недавно Олег нашёл письмо отца, адресованное ему. И теперь, прочтя его, он не знает, что делать. На последних словах Олег достал отцовское послание и попытался передать его мне, но покачнулся на табурете и свалился на пол. Какие-то мгновения я ждал, что он встанет, но он даже не пытался. Подойдя к Олегу, я убедился, что он крепко спит. Перетащив его на кровать и вернувшись на своё место, я стал читать письмо. И оно меня просто шокировало. Пошатываясь, я тоже отправился спать, решив, что утро вечера мудренее. Однако когда я проснулся, ни Олега, ни письма не было. Лишь назавтра, убираясь, я нашёл несколько первых листочков. Я надеялся, что Олег вот-вот появится, но напрасно — его и след простыл.
Иваныч достал из-под клеёнки, покрывавшей стол, помятые, пожелтевшие листки бумаги и со словами «вот прочти» передал их мне. Письмо начиналось с обращения:
«Мой сын, ты уже почти взрослый. Мы многому тебя научили, но, как оказалось, главному, т. е. жизни, научить нельзя. И вот я перед своим исчезновением из этого мира хочу открыть одну простенькую тайну: жизнь гораздо разнообразнее и интереснее, чем ты сейчас её видишь. Начну с того, как и почему мы оказались в этом богом забытом краю.
Мои друзья Александр и Виктор много путешествовали, надеясь когда-нибудь попасть туда, где, как говорится, не ступала нога человека. В одной из таёжных экспедиций они отстали от своих товарищей и, долго блуждая по тайге, наткнулись на источник горячей воды. Он находился у основания практически вертикального обрыва большого песчаного холма. Обрыв и окружающие его огромные пихты производили волшебное впечатление. Догнав свою группу, Александр и Виктор решили никому не рассказывать о своём «географическом» открытии.
Возвратившись в Москву, они рассказали мне и Григорию о найденном геотермальном источнике, и, так как первым его увидел Виктор, мы окрестили этот источник «Викторианским чудом». Наши первооткрыватели так красочно описывали своё «чудо» и окружающую его тайгу, что на следующее лето мы уже все вместе отправились в найденное таинственное место. Мы хорошо подготовились к этому путешествию и за месяц пребывания в тайге смогли вырыть со стороны песчаного обрыва большую пещеру, вход в которую при отъезде завалили огромным валуном, сбросив его с самой вершины холма. Стены, потолок и пол мы обложили брёвнами, напилив их из сухих деревьев, в изобилии валявшихся в окружавшем лесу.
Весь год мы мечтали о том, как будем благоустраивать нашу таёжную квартиру, и на следующее лето мы вновь отправились к нашему Викторианскому чуду, прихватив с собой своих жён. Место им тоже очень понравилось, и мы единогласно окрестили его Элизиумом, в котором, по утверждению Гомера, человека чудесная жизнь ожидает.
В городе, встречаясь все вместе, мы часто обсуждали, как и следующим летом вновь посетим наш Элизиум. И вдруг, встречая Новый 1962 год, Александр, произнося очередной тост то ли в шутку, то ли всерьёз предложил переселиться в открытый нами Элизиум. Возможно, подобное предложение при вступлении в другой очередной год показалось бы глупым, но в этом момент никто не засмеялся и, даже наоборот, эта внезапная мысль показалась всем вполне разумной.
Отчасти это можно было объяснить общей нервозной обстановкой, в которой мы все тогда жили. Военная конфронтация между Союзом и США всё усиливалась, и нам было очевидно, что если начнётся ядерная война, то первый удар будет нанесён по Москве. Недавно Григорий, смеясь, предположил, что евреи не случайно выбрали себе в качестве новой родины Биробиджан, там-то в отличие от Москвы есть все шансы уцелеть. Похоже, что именно это не очень научно обоснованное предположение и стимулировало слова, произнесённые Александром.
И всё же страх погибнуть под атомными бомбами был скорее внешним. Во всех нас четверых жил другой, можно сказать, внутренний страх: прожить обыденную, ничем не примечательную, пустую жизнь. Когда-то я, Александр, Виктор и Григорий учились на Физтехе и мечтали стать физиками, участвовать в раскрытии неизвестных природных тайн. Но, увы, в науку мы не попали, а оказались в закрытом секретном предприятии, где создавались разные системы для баллистических ракет. Чтобы как-то сгладить появившееся разочарование, Александр и Виктор стали заядлыми туристами. Я же и Григорий стремились в нашей работе найти хоть какую-нибудь науку. Эти старания не остались совсем безрезультатными, но они никак не соответствовали нашим мечтам. И что самое страшное, как нам тогда казалось, была наметившаяся полная предсказуемость нашей дальнейшей жизни. Вот эти оба страха: очевидная предсказуемость наших жизней, с одной стороны, а с другой — возможность ядерного апокалипсиса, и подготовили благоприятную почву, в которую попало новогоднее предложение Александра.
Через день после встречи Нового года, мы собрались расписать пульку, но вместо этого стали прикидывать, что каждый из нас мог бы сделать, дабы «окомфортобить» нашу возможную жизнь в таёжном Элизиуме. Александр, являясь специалистом по антенной технике, взялся за разработку высокочувствительной антенной системы. Остальные также определили области своих активностей по мере своих сил и способностей. Жёнам мы решили поручить организацию «сохранения» наших московских жилищ и обдумывание того, как мы могли бы наилучшим образом обеспечить в своём таёжном жилище образование наших детей. Эта необычная пулька без карт затянулась до самого утра, и расходились мы уже с твёрдо принятым решением нарушить обыденность и отправиться в наш Элизиум».
— Это и всё, — удивился Василий, когда закончил чтение переданных ему листков. — А где продолжение?
— Увы, других записей не осталось, — подтвердил Иваныч. — Да и эти сохранились благодаря тому, что попали под коврик, по-видимому, когда я переносил на кровать заснувшего Олега. К сожалению, я плохо помню дальнейшее содержание письма. Помню лишь, что в нём описывалось, как «пещерные физтехи» решили народить «общих» детей без определённого отцовства. Казалось, что это создаст единую семью, без разделения жён и детей, но когда дети подросли, оказалось, в каждом чётко проглядывал и его отец, и его мать. В конце отец подробно описывал, как Олег может разыскать свою тётю, сестру его мамы, жившую в их квартире. В разной форме он предлагал Олегу принять решение о своей дальнейшей жизни, не советуясь ни с кем, даже с собственной матерью. Основная мысль, проскальзывавшая на протяжении всего письма, сводилась примерно к следующему: страх, чем бы или кем бы он ни был вызван, — очень плохой советчик. И ещё — страха не следует бояться. Его следует преодолевать и рассматривать лишь как некое предостережение. Тогда страх может оказаться очень важен и полезен. Более того, страх в определённых пропорциях украшает или, точнее, оживляет жизнь.
— Интересно, Вася, — теперь уже полюбопытствовал я, — неужели ни твой Иваныч, ни ты не попытались найти Олега или их странный Элизиум?
— Нет, — ответил Василий, — мы с Иванычем долго обсуждали произошедшее, и в конце я склонился к мнению Иваныча: не мешать тем, кто хочет попробовать жить не так, как другие. А другие — это те, кто живёт в страхе, ибо страх — это главный цементирующий раствор любого человеческого общества. Какое имеет значение, исходит страх от Бога, или от атомной бомбы, или от потери надежды на ожидавшееся будущее. Элизиум тех четверых — это попытка не преодолеть страх, а уйти, спрятаться от него. В каком-то смысле это попытка воссоздания монастырской жизни с двумя особенностями, без Бога и в единой семье. Ну а ты, физтех, что думаешь обо всём этом?
Наш разговор происходил в кафе «На полянке», и прежде чем ответить, я предложил выпить за то, что нам, слава богу, никогда не приходило в голову ставить над собой столь необычных опытов. Выиграв таким образом пару минут, я попытался сформулировать какую-нибудь более-менее оригинальную мысль, но ничего умного у меня не получилось, кроме простого предположения, что вряд ли от страха можно спрятаться.
Сейчас же, сидя на палубе и уже приближаясь к Томску, меня не интересовали ни различные корни страха, испугавшие неудачных физиков, ни способы его восприятия, ни то, как на него следует реагировать. Меня занимал вопрос, вернулся ли Олег в обычную человеческую жизнь или остался в той другой, которую хотели построить по-особому его родители. И тут я вспомнил молодых искусствоведов, рассуждавших об осознанном страхе на фоне Ферапонтова монастыря, и подумал, до чего же может довести этот самый осознанный страх. А ведь неосознанный страх вряд ли когда-нибудь мог бы довести до такой жизни вне жизни.
- III. Тысячи лье на подводном крейсере
Летом 1984 года я решил навестить Вадима. Тогда он возглавлял работы по созданию экспериментального лазерного локатора, который монтировался на одной из Кавказских гор недалеко от станицы Зеленчукская. За прошедшее время я и Вадим успели поработать на предприятии, где решались проблемы противоракетной обороны, а теперь мы трудились над созданием лазерных локационных систем. Вадим практически всё время торчал на Кавказе, где монтировался экспериментальный образец, и я, руководитель теоретической лаборатории, под предлогом приблизить сухую теорию к живой практике направился к Вадиму.
Днём мы обсуждали различные проблемы, касающиеся лазерной локации, а вечерами за чаркой водки вспоминали наши студенческие годы. Как-то в процессе очередного застолья Вадим спросил, помню ли я Владимира Смилякова, который учился в соседней группе. Я ответил, что очень смутно.
— А я, — продолжил Вадим, — изредка с ним переписываюсь. Волею судеб он оказался на флоте, но недавно он сообщил мне, что вышел в отставку и скучает, не зная, чем заняться. Я пригласил его приехать ко мне на гору, где он сможет, если ему очень повезёт, повстречаться и посоветоваться с лермонтовским Демоном. Владимир приехал, пожил здесь около недели, а уезжая, оставил мне исписанные им от руки несколько листочков. Вот их ксерокопия, почитай на сон грядущий, — и с этими словами Вадим передал их мне.
Вечером, уже лёжа в кровати, я вспомнил об этих листочках. Это оказался законченный рассказ под названием «Тысячи лье на подводном крейсере». Вот его содержание.
«Командир ракетного подводного крейсера стратегического назначения Михаил Тимшин, выслушав ночной отчёт своих помощников, капитанов второго ранга Бориса Хруста и Глеба Чёрного, встал из-за стола, открыл холодильник и, вынув бутылку с изображением капитана Моргана, предложил отведать его любимый напиток. Это был первоклассный карибский ром с особыми специями. Высоко оценив необычный вкус рома, Борис и Глеб признались, что у них тоже есть любимые напитки в своих каютах, и предложили принести их на пробу. Капитан дал добро, и вскоре на столе его каюты появилось ещё виски и водка, а также консервированные апельсины, корица и банка красной икры. На бутылке виски Бориса был дьявольский знак, разделённый надвое надписью SINFIRE, а вверху было написано: злой дух. Водка Глеба отличалась необычным синим цветом.
Удобно устроившись в креслах, моряки потягивали ром и виски, иногда украшая их дольками апельсина, присыпанными корицей, но, конечно, не забывали и о водке и икре. Разговор шёл исключительно о напитках. Сначала обсудили, как при производстве Bacardi разрушается жёлтый оттенок, который появляется после выдержки в дубовых бочках, затем — как достигается долгое послевкусие у виски Бурбон, приготовленного из кукурузы. А в конце посмеялись над тем, что даже в употреблении водки русские и американцы оказываются абсолютно разными: русские пьют охлаждённую водку залпом, а американцы, наоборот, любят тёплую водку и пьют её медленно, иногда разбавляя водой. Примерно через час гости покинули капитанскую каюту, не допив принесённые ими напитки.
На следующий вечер Борис и Глеб, отправляясь к капитану на обычный отчёт, взяли с собой новые бутылки, которые снова оказались недопитыми. Так случайная совместная дегустация превратилась в приятную ночную традицию. Очень скоро во время таких посиделок пустые разговоры сменились воспоминаниями о забавных происшествиях, а иногда и весьма серьёзных событиях из личной жизни каждого участника. Часто эти воспоминания на фоне окружающего подводного мира позволяли по-новому взглянуть в прошлое и по-новому осмыслить его.
Потягивая горячительные напитки, они постепенно почувствовали, что за столом их объединяет нечто большее, чем любовь к напиткам. Им казалось, что они могут доверять друг другу, и в результате вместо жизненных историй стали проскальзывать мысли, порождённые сегодняшним днём.
Глеб первым вступил на эту скользкую тропу. Однажды, после очередной рюмки водки, он, обращаясь к своим коллегам, задумчиво сказал:
— Не знаю, как вы, но я хорошо помню то возбуждённое, радостное состояние, в котором я находился во время своего первого подводного похода. Я был уверен, что участвую в чрезвычайно важном боевом задании, и испытывал особую гордость. Но один подводный поход сменял другой, и ничего не происходило. В результате исчезло прежнее радостно-возбуждённое состояние, а вместе с ним появились различные мысли.
— Да, вначале я тоже испытывал особую гордость за оказанное мне доверие к участию в столь ответственной боевой задаче, — оживился Борис, — но очень скоро я начал понимать, что этот героизм особенный. Вы готовы уничтожать других, хотя сами не рискуете своей жизнью, у вас всё же есть шанс спастись. Получается как бы не совсем героизм. Скорее какой-то дьявольский, греховный героизм.
Сказав последние слова, Борис сделал несколько глотков любимого виски «Sin», и его взгляд остановился на надписи «Evil Spirit». Последовавшее долгое молчание было прервано капитаном.
— Конечно, и я пережил эйфорию своей исключительности, порождённую участием в столь важной и ответственной военной миссии, — начал вспоминать командующий, — но потом пришло разочарование однообразной рутиной. Однако сейчас, как командира корабля, меня угнетает не скучная монотонность подводной жизни, на которую я как солдат сознательно себя обрёк, а то, что может прийти приказ и мне придётся отдать команду на запуск наших баллистических ракет. Первоначальная убеждённость в том, что я не несу никакой ответственности и что она лежит на том, от кого был получен приказ, сегодня рассеялась, потому что в конечном итоге это в моей воле — выполнять полученный приказ или нет, а значит…
Не договорив фразу, командир встал, обошёл каюту и остановился возле своего секретера. Глеб и Борис тоже встали и, полагая, что в данный момент лучше будет, чтобы командир остался один, пожелали ему спокойной ночи и тихо вышли из кабины. Но, в отличие от предыдущих вечеров, они не разошлись по каютам, а направились в каюту Глеба, который, достав из бесконечных запасов бутылку обычной белой водки и наполнив рюмки, сказал:
— Я не вижу особой проблемы в том, о чём говорил командир. Ведь команда «пуск», которую мы получим, одновременно пройдёт не только по всем подводным кораблям, но и по другим средствам надводного, воздушного, наземного и подземного базирования, так что кто-то обязательно «выстрелит». И этого будет достаточно, чтобы разразилась всемирная катастрофа. Конечно, в этом можно не участвовать, но я не вижу в этом особого смысла.
— Кто знает, — неуверенно сказал Борис, — ходят слухи, что во время кубинского ракетного кризиса капитан нашей подводной лодки, находящейся недалеко от Кубы, некий Василий Архипов получил приказ о пуске, но, к счастью, не выполнил его. Что касается этого военного приказа, то было проведено самое тщательное расследование того, как он появился. Но сейчас это не так важно. Важно только, что Архипов его не исполнял, иначе неизвестно, что было бы с нашей планетой. Возможно, наш капитан знает об Архипове и постоянно думает, что делать, если ему поступит подобный приказ. Но повторение описанной ситуации гораздо менее вероятно, чем возможность несанкционированного запуска, то есть запуска без какой-либо команды. Это уже вполне реальная проблема, проблема глобального масштаба. Несанкционированный запуск ракет только с одной подводной лодки вызовет такой обмен ударами, что человечество может исчезнуть с лица земли.
— Честно говоря, удивляюсь, почему этого не произошло, — сказал Глеб. — Помимо необразованных террористов-смертников, есть много образованных религиозных фанатиков, которые мечтали бы посоревноваться со знаменитыми библейскими персонажами, однажды разрушившими Содом и Гоморру. Только сейчас по масштабам истребления и истребления неверующих грешников сегодняшние «святые» могут во многом превзойти своих предшественников.
— Судя по всему, нынешние «святые» ещё не созрели. Но, без сомнения, они уже подрастают и обязательно созреют, — согласился Борис. — Известно, что если на сцене висит ружьё, то к концу спектакля обязательно выстрелит. Это только кажется, что в нашем случае достать это «ружьё» очень сложно. Мы с вами знаем, что для этого не нужны особо талантливые программисты или великие учёные. Достаточно немного знаний и опыта, чтобы осуществить пуск «вручную» — важно только иметь доступ к самим ракетам.
Слова Бориса не были пустыми словами. Борис и Глеб учились с разницей в три года в одном из лучших технических вузов России, а после получения дипломов также окончили высшее военно-морское училище.
Совместные вечерние застолья с капитаном продолжались, и однажды он заметил, что ядерное оружие — первое оружие в истории человечества, достигшее такой эффективности, что при использовании оно нанесёт вред не только противнику, но и тому, кто его применил.
— По сути, — сказал капитан, — оружие потеряло то значение, которое человек вкладывал в это слово в процессе своего исторического развития. И есть надежда, что именно благодаря этому исчезнут силовые методы разрешения споров между государствами.
— Другими словами, атомная бомба может стать клеем, который склеит все государства в некую единую систему, — предположил Борис. — Возможно, это произошло бы, если бы атомное оружие осталось только в одной стране. Но люди поступили иначе. Удивительно, что уже в древности были описаны различные варианты массового уничтожения людей и предсказан Апокалипсис. И это вселяло в людей настоящий страх, хотя и абстрактный. Но теперь, когда массовое уничтожение людей становится вполне реальным, а угроза Апокалипсиса из непонятной фантазии превратилась в реальную возможность, страх куда-то исчез. Нет, он, конечно, не исчез полностью, но проявляется это в основном в словах, не ведущих к каким-либо действиям, защищающим от возможного Апокалипсиса.
— Библейский Апокалипсис пугал своей абсолютной независимостью от людей. О нынешнем возможном Апокалипсисе уже многое известно и понятно, но любое знание, даже кажущееся, уменьшает страх, — попытался объяснить сегодняшнюю странную ситуацию Глеб.
— Я не согласен с такой аргументацией, — возразил Борис. — Люди просто рассчитывают на сдерживающий фактор взаимного уничтожения и недооценивают возможность несанкционированного пуска. Что вы, наш капитан, думаете по этому поводу?
— Конечно, несанкционированный запуск — это реальная опасность глобальной ядерной катастрофы, и со временем вероятность такого события, увы, только возрастает.
— Но, как известно, из минуса всегда можно выжать плюс, — начал рассуждать Борис. Например, можно попытаться с помощью несанкционированного запуска разбудить дремлющий страх, который при пробуждении заставит людей принять решительные меры, чтобы исключить возможный Апокалипсис. Например, без какого-либо приказа можно осуществить несанкционированный запуск и тем самым разбудить человеческий страх. Естественно, для этого очень важно продумать, куда и как стрелять, чтобы предотвратить глобальную катастрофу. Разрушительный эффект не должен быть особенно серьёзным. Важно только напугать. Увы, тот, кто это сделает, будет проклят всем человечеством, но если цель будет достигнута и пробудившийся страх сделает своё дело, то со временем проклятия будут сняты и те, кто это сделал, превратятся из демонов в героев… В ожидании этих времён те, кто совершил этот подвиг, могут где-нибудь спрятаться и ждать.
После такого неожиданного предложения последовала долгая пауза, прерванная резкими звонками и яркими вспышками света, мигающими возле секретарской секретности. Эти сигналы означали, что капитану необходимо срочно связаться по секретной связи со штабом. В одно мгновение его помощники остались одни в каюте. Командир очень скоро вернулся и объявил приказ о срочном возвращении подлодки на родину.
Все последующие дни были потрачены на работу, что исключало прежние дружеские застолья. В расчётный день подлодка всплыла у берегов России, и капитан поздравил команду с успешным выполнением боевой задачи.
Вскоре были уволены и Борис, и Глеб. Михаил по обыкновению уехал в родной город на берегу тёплого южного моря, где провёл заслуженный отпуск. По вечерам он вместе со своим четвероногим другом Казбеком, единственным, кто ожидал его возвращения, взбирался на скалистый обрыв и любовался морскими пейзажами. С детства, прочитав романы Жюля Верна, он мечтал оказаться на подводной лодке. Мечта сбылась, но всего несколько поездок — и романтика исчезла, уступив место чему-то гораздо более важному — чувству свободы, свободы от всего, что как-то ограничивало его в жизни на земле, и, самое главное, от чувств, которые сопровождали эту жизнь. Когда его назначили командиром ракетного подводного крейсера, чувство свободы было дополнено ощущением безграничной силы. Вдруг он понял, что свобода без силы — пустое слово, как сила без свободы.
В какой-то момент подводная лодка для Михаила превратилась в своеобразный мужской монастырь, в котором он был настоятелем. Иногда в его паству посылали «нового монаха», чтобы проверить, насколько сильна его «истинная вера», и Михаил всегда отлично справлялся с поставленной перед ним задачей. В последнем плавании он получил сразу двух претендентов на проверку и снова не подвёл. Не то чтобы его помощники оказались «иноверцами», просто они оказались слишком думающими. В принципе, он был не против думающих собеседников. Но те, кто «слишком много думают», как он только недавно осознал, могут стать опасными.
Незаметно прошли три месяца отпуска. Накануне отъезда, всматриваясь со скалистого обрыва в морскую даль и гладя Казбека, Михаил задумчиво, еле слышно произнёс: — А что, если Борис и Глеб правы?»
На этом данные мне Вадимом листики закончились, и я, погасив настольную лампу, быстро заснул. На следующий день, пока Вадим работал, я время от времени задумывался о прочитанном, но какого-то определённого мнения у меня так и не сформировалось, поэтому, когда вечером, теперь уже с бокалами, наполненными нами обоими любимым «Киндзмараули», Вадим спросил, что я могу сказать о листочках Владимира, я промямлил:
— Если исключить самый конец, то описанная история представляется вполне реальной и даже нетрудно догадаться, под каким именем скрывается автор. Интересно, а может быть, ты знаешь, и кто скрывается под именем Борис?
— Догадываюсь, но скажи вначале, что нереального ты усмотрел в конце, и раз ты в него не веришь, то как бы завершил сей рассказ, — спросил Вадим.
— Автор, разумеется, лучше, чем я, знает своего командира, так что нет причин не доверять его интуиции. Я же всего лишь, выделяя конец, хотел отделить реальность от выдуманного.
— В конечном итоге что реально, а что нереально — не столь важно. Всё описанное интересно, прежде всего, неожиданной идеей использовать несанкционированный пуск с целью напугать всё людское сообщество и таким образом заставить его действовать. Так вот, что ты думаешь на этот счёт?
— Идея интересная, но крайне опасная. И стоит ли эта игра свеч — очень большой вопрос.
Какое-то время мы по обсуждали всех действующих героев этого рассказа, прежде всего, с точки зрения их чисто человеческих и профессиональных возможностей для осуществления подобного «героического» эксперимента и, придя к единому мнению о его нереальности, переключились на более животрепещущие проблемы.
- IV. С лёгким паром
Зимой в 1998 года я появился в России, и Вадим приехал ко мне на дачу в Салтыковку попариться в бане и расписать пульку. В качестве партнёра он пригласил нашего сокурсника Виктора. Выполнив все положенные банные процедуры, включая выпрыгивание из парной в снежные сугробы, мы, чистые, завёрнутые в яркие махровые простыни, расположились у камина. После традиционных тостов с лёгким паром и жалоб моих друзей на постперестроечную жизнь Виктор подытожил:
— Игорь, вот ты видишь теперь, в каком ужасе мы сейчас существуем.
— Да, Витя, та бывшая наша жизнь с присущими ей страхами закончилась, но зато появились новые, которые ты называешь ужасами.
— Какие такие страхи из прошлой жизни ты имеешь в виду? — уточнил Виктор.
— Удивительно, как только появляются новые ужасы, так прежние страхи сразу забываются, будто их и не бывало, — ответил я и, с целью их напомнить, рассказал о своей командировке в Колпашево и о физтехах, спрятавшихся от тогдашних страхов в таёжной пещере.
В свою очередь Вадим поведал Виктору о том, что мы узнали из записок, оставленных Смиляковым после его посещения Зеленчука.
— Сегодня страх относительно атомного Апокалипсиса благодаря Перестройке резко уменьшился, — сказал я, — практически нивелировался, и задумка относительно «спасительного» несанкционированного запуска ракет потеряла прежнюю актуальность. Страх же прожить жизнь по заданному кем-то лекалу тоже полностью улетучился. Теперь всё в твоей власти — желай и твори!
— Неужели друзья и вы испытывали когда-то подобные страхи? — воскликнул Виктор.
— Нет, — ответил я и за себя, и за Вадима, — но если бы Карибский кризис происходил года на три позже, и мы, уже работая в нашем ящике, были осведомлены относительно отечественных средств нападения и защиты, то кто знает, возможно, и побаивались. Что же касается страха пройти по жизни заданной заранее известной дорогой, то такой страх был, особенно после того как мы «сыграли в ящик».
— Что касается меня, — уточнил Вадим, — то вместо пещеры я заполз на гору. Внешне это нечто другое, но, по сути, очень близкое.
«Вряд ли Виктор способен это понять, — подумал я. — Он защитил кандидатскую и сразу же забросил науку, возглавив партком всего предприятия. И вдруг эта Перестройка, а, как следствие, потеря такой сладкой партийной карьеры и ужас, возникший перед ожидающей неизвестностью».
— А вот лучше ли новые страхи, чем исчезнувшие — вот в чём вопрос, — прервал Вадим мои мысли и, уже обращаясь ко мне, смеясь, продолжил: — Ты, наш американский дружок, наверное, заметил, как, пытаясь вырваться из объятий нового страха, все срочно меняют в своих квартирах обычные двери на металлические.
— Хороший пример того, как глобальные страхи сменились на мелкие, — похвалил я Вадима. — Для развлекухи расскажу вам немножко о других страхах. Буквально пару недель назад перед поездкой в Россию я вместе с Борисом Кауфманом отправился в Бостон, где мы посетили одного бывшего русского диссидента, преподающего в Массачусетском университете. Цель нашего визита была договориться с ним о написании статьи для российского журнала. В процессе разговоров я спросил, чем его жизнь здесь, в Штатах, отличается от жизни в России, он традиционно ответил: «Свободой». Тогда я попросил уточнить, от чего конкретно он здесь свободен, и получил ответ: «От страха». Так вот, если этот русский американец воспринимает свободу как свободу от страха, то в словах Вити «ужас», т. е. страх, наоборот, оказывается результатом полученной свободы.
— Э, куда хватил, — не выдержал Вадим, — этот твой диссидент, как был несвободен у нас, так и за океаном остался несвободен. Разница лишь в том, что за новую несвободу и за новый страх он получает больше комфорта и денег. Человеческое общество на всех этапах своего развития всегда строилось и продолжает строиться на несвободе своих членов, а его основным цементирующим раствором всегда был и пока остаётся страх. Могу это доказать.
— Зачем доказывать то, что очевидно, — отклонил я предложение Вадима, — только вот страхи, цементировавшие общество, были разные. Помнишь, Вадим, как более тридцати лет назад в Ферапонтове наши тогдашние приятели-искусствоведы рассуждали о страхе, противопоставляя ему надежду? Интересно, как за прошедшее время трансформировались их представления о Страшном суде и Апокалипсисе.
— Не хочу даже предполагать, но вот то, что страх, цементирующий общество путём божественного наказания, был наиболее оптимальным, а потому и продержался так долго — вот это соображение у меня появилось именно после их дискуссий. Однако страх, как и всё в нашем мире, рождается, живёт, стареет и умирает, порождая после себя другие страхи. Увы, и страх божественного наказания умер или почти умер — а что вместо него?
— Что касается России, то мне кажется, страх божественного наказания стараются оживить, и на это сегодня тратятся очень немалые деньжата, — заметил я. — Но пока это происходит, позвольте мне дорассказать о своём посещении Бостона. Во время беседы с нашим диссидентом я узнал, что этажом ниже живёт Вольпин-Есенин, который ныне после ряда неудач с преподаванием работает библиотекарем. С этим господином меня познакомила Марина вскоре после нашего путешествия по церквям Русского Севера. Она пригласила меня к себе домой, предупредив, что познакомит с интересным человеком. Когда я приехал, за столом в гостиной восседало несколько человек, с жаром спорящих о спектакле в недавно открывшемся театре «Современник». Дверь в другую комнату была закрыта. По проскальзывавшим шутливым репликам гостей я понял, что именно в этой другой комнате в настоящий момент работает обещанный мне «интересный человек». В какой-то момент Марина попросила меня помочь ей на кухне. Я вышел, но вместо кухни оказался в соседней «таинственной» комнате.
— Алик, познакомься, это наш новый юный друг, Игорь, без пяти минут физик, — сказала Марина.
— Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, — не без гордости, приподнимаясь с кресла, представился незнакомец. — Вот, работаю, исправляю свою обезображенную статью. Присаживайтесь, — указывая на рядом стоящий диван, пригласил Александр Сергеевич.
О Есенине-Вольпине я уже слышал во время посиделок у костра в Ферапонтове. Он считался хорошим знакомым Марины. Она даже называла его своим другом, на что Маша, одна из наших спутниц, резко возражала, утверждая, что псих, которому уже в юности поставили соответствующий диагноз, конечно, может быть хорошим знакомым, но уж никак не другом. Марина пыталась защититься, объясняя, что психоз Александра вызван его неадекватным сопоставлением себя со своим великим отцом. Кто-то вспомнил несколько строк стихотворного творения Вольпина из его книги, только что изданной в Нью-Йорке, и все засмеялись. А Маша сказала:
— Алик стремится стать знаменитым, как отец, но в то же время боится этого, ибо ему никак не хочется закончить жизнь, как отец. Говорят, обычная верёвка вызывает у него панический страх.
В Ферапонтове все (кроме Марины) согласились, что Алик переоценивает не только свои стихи, но и свои философские возможности, которые выглядят просто смешными в его «Свободном философском трактате», также изданным в Нью-Йорке. Тогда для меня не было важно ни качество стихов, ни уровень философских изысканий Есенина-Вольпина. Был удивителен сам факт, что человек, с отличием закончивший мехмат МГУ и вскорости после окончания защитивший кандидатскую, пишет и издаёт свои стихи и философские трактаты.
Я удобно устроился на диване в ожидании интересных откровений столь неординарной личности. Вначале Александр долго возмущался редакцией украинского журнала «Кибернетика», который, публикуя его статью по математической лингвистике, внёс несколько корректорских правок. Они ни в коей мере не касались самой темы работы: были изменены всего два-три слова и столько же знаков препинания. Но именно эти исправления и возмутили автора, полагавшего себя безупречным знатоком русского языка. Сейчас автор заканчивал ругательное письмо в редакцию, превышавшее размер самой опубликованной статьи. Предполагая, что Александр сейчас начнёт чтение письма, Марина заблаговременно исчезла из комнаты.
Оказавшись наедине, я решил поинтересоваться идеями, изложенными в статье. Вместо чёткого ответа автор стал объяснять основы математической лингвистики, а затем внезапно перескочил на изложение своих философских или, скорее, политических воззрений.
Он вышел из-за стола и, быстро перемещаясь по комнате, стал убеждать меня, что наша конституция идеальна и всего лишь нужно, чтобы строго соблюдались её законы. А чтобы соблюдать законы государства, нужно его бояться. После революции попытались страх заменить «сознательностью», идеологией, но очень скоро убедились, что это не работает. Осознали, что страх можно заменить только страхом. Попробовали воссоздать страх путём физического уничтожения отдельных личностей. Но для эффективности такого страха оказалось необходимым постоянно увеличивать число жертв и неизвестно, до чего бы это число дошло, если бы ни немцы, нагнавшие такого страха, который народ долго помнил и после победы. Благодаря этому страху обороноспособность страны настолько повысилась, что в течение какого-то времени этот «внешний» страх способствовал усилению и внутреннего.
Излагая своё видение относительно перерождения страха, Вольпин так разнервничался, а децибелы его голоса достигли такого высокого уровня, что дверь в комнату отворилась и появившаяся Марина под предлогом необходимой помощи по раздвижению обеденного стола увела меня.
С того знакомства прошло более тридцати лет, и мне захотелось увидеть, каким сегодня стал тот друг Марины. Оставив Кауфмана самостоятельно договариваться относительно статьи, я спустился на этаж и позвонил в указанную мне дверь. Дверь открыл Вольпин, и я представился Марининым приятелем, которого много лет тому назад она представила ему как без пяти минут физика. К моему величайшему изумлению Вольпин вспомнил (или искусно притворился, что вспомнил) тот вечер, пригласил меня в свой кабинет и стал расспрашивать, какой конкретно физикой я занимаюсь и что в ней преуспел. В свою очередь он рассказал, что прежде читал лекции, а нынче служит в библиотеке, после чего поинтересовался, каким образом я нашёл его. Я объяснил, что узнал от его соседа, к которому я вместе со своим другом приехал из Нью-Йорка по делу. О своём соседе Вольпин заметил, что он весьма неординарная личность. Я согласился и в качестве его неординарности привёл наш разговор, в процессе которого прозвучало утверждение, что для него свобода — это свобода от страха.
— Не берите в голову подобную чушь, — посоветовал мне мой собеседник. — Человек и страх неразделимы. Человек, считая себя свободным, боится потерять эту самую свою свободу. Человека освобождает от страха только его смерть. Мой сосед в принципе неплохой человек, но никудышный философ, я никак не могу внушить ему, что всё конечно, а бесконечность, как и Бог, — не научная фантастика.
В этот момент позвонил мой телефон, и я, сказав, что мой друг заждался меня, извинился и, поднявшись, стал прощаться.
Возвращаясь в Нью-Йорк, я долгое время находился под впечатлением от встречи с Вольпиным. Чисто внешне он изменился мало, прежние горящие широко раскрытые глаза, но в их движении уже не было прежней хаотичности, и от этого устремлённый на тебя яркий взгляд почти завораживал.
— Витя, по-моему, мой друг стал неплохим рассказчиком, — похвалил меня Вадим, — что же касается рассуждения Вольпина о страхе, то они весьма совпадают с моими. Помнишь, Игорь, как в Коктебеле я нырял в Сердоликовой бухте с высокой скалы, с которой даже профессионалы не прыгали. Так вот, каждый раз меня одолевал смертельный страх. Должен признаться, я с детства боялся высоты. Ты, наверное, мог это заметить, когда мы с тобой на военных сборах, инспектируя радиоцепи стоящей на пусковом столе ракеты, висели на плохо закреплённых столах. Так вот, я поставил перед собой цель преодолеть страх высоты, но, увы, все мои старания остались тщетными. Что я ни делал, он так и остался во мне. Думаю, что к страху можно привыкнуть, но уничтожить его нельзя. Да, впрочем, это и хорошо, без страха было бы неинтересно жить. А мешает он лишь тогда, когда ты боишься потерять то, что имеешь.
— Ребята, вряд ли мы сможем разгадать все загадки человеческого страха. А вот реальный страх, что мы не успеем расписать сегодня пульку, существует. Давайте приступим к тому, ради чего мы сегодня собрались, — предложил Виктор.
Я раздал карты, и Виктор, взглянув на свои, надолго задумался. Наконец, он сказал «пасс». Вадим открыл прикуп, и Виктор воскликнул:
— А у меня был бы чистый мизер. Зря я испугался! Впрочем, это мне наука. К чёрту страх! Буду рисковать!
После описанной встречи ни я, ни Вадим не видели Виктора и ничего не слышали о нём более десяти лет, и вдруг мы узнали, что где-то в Орловской области у него есть свой приход с небольшой недавно воздвигнутой церковью. Услышав эту новость, Вадим сказал:
— Видно, победил страх свободы, а до Страшного суда ещё далеко, да и надежда на помощь во время этого суда кое-какая у Виктора теперь есть, — предположил Вадим.
