©"Семь искусств"
  февраль 2022 года

Loading

Но нет — упорно и неизменно королева Елизавета отказывала в своей руке всем и каждому, а Парламенту было сказано, что вопрос о своем браке королева решит сама. К чему был добавлен риторический вопрос — неужто члены Парламента думают, что у последней молочницы в королевстве больше свободы в выборе супруга, чем у Елизаветы I, их коронованной монархини?

Борис Тененбаум

ТЮДОРЫ

(продолжение. Начало в № 12/2011, далее в № 4/2021 и сл.)
(Главы 5,6 опубликованы в № 6/2012)

Глава 27
Королева-девственница и ее «лягушонок»

I

Борис ТененбаумЕще со времен самой Елизаветы I шли споры по поводу того, почему она так упорно оставалась девственницей — по крайней мере, официально. Оговорка «официально» добавлена неспроста — королеве Елизавете приписывался внебрачный ребенок, мальчик по имени Артур, отцом которого считали Роберта Дадли. Этот Артур Дадли поминается в письмах англичанина на службе Испании, Фрэнсиса Энгелфилда. Согласно его донесениям, в которых он ссылался на слова самого Артура, мальчик родился у Елизаветы Тюдор и ее фаворита, Роберта Дадли, где-то в 1561 или 1562 году и был отдан Кэтрин Эшли — нянькой королевы, которая была рядом с нею на протяжении всей жизни, — на воспитание в семью некоего Саузерна{7}.

Сведения, однако, было сочтены ненадежными, а сам Артур Дадли — обычным самозванцем. В конце концов, венецианский посол в докладе своему правительству писал, что королеве Елизавете приписывают побольше дюжины незаконных детей и что это настолько нелепо, что не заслуживает и комментариев.

В общем, с потомством все было более или менее ясно. Оставался вопрос о том, почему королева так упорно настаивала на том, что питает «…отвращение к браку…». Пожалуй, можно даже добавить — и к сексуальным отношениям вообще, в той мере, в которой это затрагивало ее лично.

Она делала это с большой серьезностью.

Когда Елизавета I в конце 1562 года была больна оспой и лежала при смерти, то в своих инструкциях не поколебалась назначить Роберта Дадли лордом-протектором — но и при этом настаивала на том, что ее связывает с ним лишь платоническая дружба, в которой нет ровно ничего телесного.

И при всем этом королева Елизавета питала истинную страсть к весьма рискованному флирту, окружала себя красивыми и молодыми мужчинами и женщинами, очень интересовалась модой, украшениями, развлечениями — и приходила в неистовую ярость, когда та или иная из ее фрейлин оказывалась беременной или даже просто выходила замуж, не испросив предварительно королевского разрешения.

В котором ей, кстати, с высокой вероятностью отказывали.

Есть целая теория, состоящая в том, что на 9-летнюю Елизавету так страшно повлияла казнь ее юной мачехи, Катерины Говард, что с тех пор брак и даже просто секс оказались ассоциированы в ее сознании со смертью.

Это, конечно, очень странно и вряд ли может быть как-то рационально объяснено.

У королевы были фавориты и помимо лорда Дадли — мы поговорим об этом попозже. К ней поначалу непрерывно сватались иностранные принцы: Филипп II, некогда женатый на Марии I, эрцгерцоги Габсбурги, Фредерик и Карл, шведский кронпринц Эрик, который, по слухам, даже пытался найти кого-нибудь, кто убил бы Роберта Дадли — принц видел в нем соперника.

Наконец, брака королевы требовал Парламент — стране был нужен законный наследник.

Но нет — упорно и неизменно королева Елизавета отказывала в своей руке всем и каждому, а Парламенту было сказано, что вопрос о своем браке королева решит сама. К чему был добавлен риторический вопрос — неужто члены Парламента думают, что у последней молочницы в королевстве больше свободы в выборе супруга, чем у Елизаветы I, их коронованной монархини?

И все же однажды в длинном «…списке женихов королевы…» возник некий персонаж, шансы которого на успех показались реальными.

Во всяком случае, королеве с ним было так весело, что она наградила его прозвищем. Она делала так со всеми людьми, к которым питала расположение. Лорда Роберта, скажем, Елизавета сначала звала своими «глазами». Фрэнсис Уолсингем был ее «мавром», Эдвард де Вер, 17-й граф Оксфорд, — ее «турком», Кристофер Хаттон, лорд-канцлер, обычно именовался ее «барашком». А в имени Уолтера Рэли она пропускала букву «л», и «Уолтер» становился «уотер»-«water», то есть «водой».

Нового любимца Елизавета стала называть своим «лягушонком».

II

Идея брака Елизаветы с французским принцем первый раз была озвучена еще в 1571 году. Сперва имелся в виду Генрих, герцог Анжуйский, — но проект так и не сдвинулся с места, Генрих уехал в Польшу — вольная шляхта избрала его там на королевский престол, — и на роль жениха выдвинулся его младший брат, Эркюль-Франсуа, 18-летний герцог Алансонский.

К 1579 году в королевском семействе дома Валуа произошли изменения: Карл IX умер, его младший брат спешно бежал из Польши для того, чтобы стать королем Франции, Генрихом Третьим, а герцог Алансонский, самый младший из сыновей Екатерины Медичи, как бы «повысился в чине» и стал герцогом Анжуйским.

Так вот, в 1579 году по призыву Вильгельма Оранского Эркюль-Франсуа согласился стать «…знаменем восставших Нидерландов…». Он получал титул «Протектора свободы Нидерландов», становился их сувереном, да еще в придачу и герцогом Брабантским и графом Фландрским. Он, католик, поклялся соблюдать свободу веры в Нидерландах и самим фактом согласия на принятие присваиваемых ему титулов обеспечивал Нидерландам союз с Францией.

Вот тут-то вопрос его английского брака всплыл на поверхность еще раз. Имелись очень основательные политические, да, пожалуй, и личные доводы в пользу этой идеи. Ему было 26 лет, а Елизавете 47. Во всяком случае, герцога пригласили посетить Англию — и он действительно приехал и 14 августа 1579 года был принят Елизаветой Первой в ее резиденции в Гринвиче.

В течение 13 дней они были неразлучны.

Герцог был мал ростом, подпорчен оспой — но тем не менее очень понравился своей немолодой невесте. Может быть, у нее было чувство, что это ее последний шанс на замужество? Сказать трудно — однако герцог Анжуйский был обласкан, осыпан подарками и милостями.

Вот тут-то как раз и возник «лягушонок» — так Елизавета окрестила своего нового любимца.

Неслыханное дело — королева сама, лично, приносила ему по утрам крепкий бульон и подарила расшитый драгоценностями берет. Это было обставлено намеками, что дар носит предварительный характер и что он будет носить этот берет только до тех пор, пока не сможет надеть корону.

Ну, нельзя сказать, что в данном случае подданные королевы разделяли ее чувства. Лорд Дадли выражал свое недовольство даже и вслух — хотя скорее всего королева Елизавета именно этого от него и ожидала и, наверное, обиделась бы, если бы он поддержал ее идею. Но нашлись и другие люди, которые открыто высказались против французского жениха своей государыни.

Одним из них был сэр Фрэнсис Уолсингем. Он так рассердил королеву, что она накричала на него и сообщила своему верному слуге, что он «…хорош только для того, чтобы защищать фанатиков-пуритан…». И вообще, сэр Фрэнсис ведет себя как мавр или даже как эфиоп. Оба этих прозвища были присвоены ему королевой в более счастливые времена, когда она к нему благоволила, — и он немедленно использовал свой шанс. Он поклонился своей повелительнице и сказал ей, что «…на его родине, в Эфиопии, есть строгие законы, предписывающие говорить государям правду, даже если она им не нравится…».

В общем, Елизавета провожала своего милого «лягушонка», как она всем говорила, с разбитым сердцем и обещала ему помощь, поддержку и привязанность.

И даже пошла так далеко, что запросила на этот счет мнение своего Тайного Совета.

III

Мнение Тайного Совета оказалось отрицательным. Это поразительный факт — после долгого обсуждения Совет значительным большинством высказался против мнения, поддержанного и первым министром, лордом Берли, и даже самой королевой, — в рекомендации было сказано, что брак Ее Величества «…будет непопулярен и не встретит поддержки народа…».

В аудитории пошире — скажем, на папертях церквей в Лондоне — говорились слова куда покрепче обтекаемых формулировок Тайного Совета. «Лягушонку» ставили в вину и то, что он католик, и то, что он француз, и то, что он сын Екатерины Медичи. После Варфоломеевской ночи протестантские проповедники именовали ее Иезавелью, да и самого герцога Анжуйского они тоже не жаловали: «…каждый знает, что этот человек — сын Иезавели наших дней…»

A протестантам полагалось знать Ветхий Завет, и кто такая Иезавель, знали решительно все. Согласно Библии, Иезавель была «…иностранкой и язычницей…», плохо влияла на своего мужа, царя Ахава, и «…употребила власть во вред стране и народу…». И царь Ахав под ее влиянием стал снова поклоняться Ваалу и построил в своей столице «…жертвенник и капище…». Она «…истребляла пророков…» и вообще вела себя так, что ее обвинили в проституции, убийствах, идолопоклонничестве и колдовстве. И ждал ее печальный конец — во время мятежа она была выброшена из своего дворца, «…растоптана конями и скормлена собакам…». И вот за сына такой женщины собирается выйти замуж наша обожаемая королева Елизавета?

Это — «…дьявольское наущение…» или, в крайнем случае, «…влияние дурных советников…». Проповедники твердили, что «…сердце английского народа будет уязвлено таким браком…».

В итоге, взвесив все «за» и «против», королева молчаливо приняла «…мнение народа…» за основу и замуж выходить раздумала. О чем, разумеется, герцогу Анжуйскому она сообщать не стала. Дело тут в том, что 9 сентября 1580 года Генеральные штаты Нидерландов подписали с ним Конвенцию в Плесси-ле-Тур, по которой он признавался сувереном Нидерландов.

Таким образом, у Англии появлялся шанс защищать восставшие Нидерланды и при этом — силами Франции. Так что «брачные игры» продолжались. Королева, известная по всей Европе как особа скупая и прижимистая, послала своему «лягушонку» подарок ценой в 8000 крон.

Кроной в то время называлась монета достоинством в 1/4 фунта стерлингов, то есть была примерным эквивалентом флорина или дуката — за фунт стерлингов давали 5 дукатов. Дукаты же были стандартной золотой монетой того времени, весом в 3 с половиной грамма. Если считать, что 8000 крон были равны 10 000 дукатов, то подарок Елизаветы ее «лягушонку» составлял 3 с половиной килограмма золота в отчеканенной монете.

Что уж думали по этому поводу в окружении герцога Анжуйского, сказать трудно, но один человек — король Филипп II — в это совершенно не поверил. Он очень хорошо знал королеву Елизавету и написал своему послу в Англии, дону Бернардино де Мендоза, что он может не трудиться собирать сплетни, слухи о замужестве — этого никогда не случится. И король Филипп оказался прав. Да, герцог Анжуйский съездил в Англию еще разок — теперь уже тайно. И королева всячески поддерживала его планы в Нидерландах и писала на этот счет самые дружеские письма — и ему, и Вильгельму Оранскому.

10 февраля 1582 года Вильгельм встретил его во Флиссингене и приветствовал как своего государя. Елизавета написала грустную поэму «На отъезд моего господина», уверявшую его в ее неизменной нежности. Но замуж за него она все-таки так и не вышла.

Правителем он оказался никудышным. Власть ему дали ограниченную, что его не устроило, и он решил «…поправить дело силой…» — взять Антверпен, Брюгге, Дюнкерк и Остенде.

Взятием Антверпена он решил командовать лично и 18 января 1583 года от большого ума решил обманом войти в город. Вместо этого он нарвался на засаду, его отряд был истреблен чуть ли не до последнего человека, и только нескольким людям, включая его самого, удалось бежать.

Это был конец его военной и политической карьеры.

Мать, Екатерина Медичи, написала ему:

«…лучше… тебе было умереть в юности. Тогда ты бы не стал причиной смерти стольких отважных благородных людей…»

Помолвка с королевой Елизаветой была расторгнута, из Нидерландов его изгнали. Эркюль-Франсуа де Валуа, сын короля Генриха II, герцог Алансонский, впоследствии — герцог Анжуйский, брат короля Карла IX, брат короля Генриха III, жених королевы Елизаветы I Английской, умер в Париже, в середине 1584 года.

Скорее всего, о его смерти никто особенно не сожалел.

Глава 28
Королевство величиной с половину острова

I

9 января 1584 года дон Бернардино де Мендоза, посол Его Величества Филиппа II, короля Испании, был приглашен на встречу с членами английского Тайного Совета. Присутствовали лорд-канцлер Бромли, лорд Роберт Дадли (граф Лестер), лорд Эффингем, а также сэр Фрэнсис Уолсингем. Тема обсуждения была настолько секретной, что переводчиков не пригласили.

А поскольку английский язык дона Бернардино оставлял желать лучшего, а большинство членов Совета не владели кастильским, то разговор пришлось вести по-итальянски. Этот язык понимали все присутствующие.

Но только двое — сэр Фрэнсис и дон Бернардино — знали его в совершенстве, так что и разговор пришлось вести им двоим.

Беседу начал Уолсингем. От имени Тайного Совета он обвинил посла короля Филиппа Второго в том, что тот завел тайную переписку с Марией Стюарт и что в заговоре с Гизами он строит планы ее побега. В связи с этим, согласно приказу королевы Елизаветы, дон Бернардино должен в течение 15 дней покинуть пределы Англии.

С большой гордостью посол ответил, что обвинения ничем не обоснованы и что жаловаться скорее следовало бы не королеве Елизавете, а его августейшему повелителю, дону Филиппу — и обвинил Англию в поддержке мятежных подданных испанской Короны как в Нидерландах, так и в Португалии. Беседа пошла в таких повышенных тонах, что дон Бернардино в донесении своему королю написал, что он не решается повторить все, что ему наговорили члены Совета. В частности, послу пригрозили Тауэром и сказали, что он должен быть благодарен королеве Елизавете за то, что она все-таки посчиталась с его дипломатическим иммунитетом и ограничилась только высылкой.

Дон Бернардино де Мендоза ответил как истинный испанский гранд.

Он сказал, что королева Елизавета — знатная дама, и поэтому нет ничего удивительного в том, что она неблагодарна по отношению к тому, кто всей душой желал ей самого лучшего и был готов служить ей так преданно, как делал это он, дон Бернардино, — но если он не смог заслужить ее расположения как посланец мира, то он постарается доказать, что на пути войны он все-таки чего-то стоит.

Посол Испании покинул Англию, как ему и было предписано, но уехал он не в Испанию, а в Париж. Дон Филипп назначил его на пост своего посланника во Франции — там начинали завариваться крутые дела. У короля Генриха III не было законных детей, а его брат, любимый «лягушонок» королевы Елизаветы I, был уже очень плох. И силою вещей наследником престола Франции становился первый принц крови, Генрих де Бурбон, король Наваррский.

А он в это время уже успел снова стать протестантом.

II

«Лягушонок» умер 10 июня 1584 года в замке Шато-Тьерри. Ему было около 30 лет, и ходили слухи о том, что он был отравлен Гизами — но те, кто знал «лягушонка» лично, в его скорой кончине не сомневались еще до того, как она фактически произошла.

Последний оставшийся в живых сын короля Франции Генриха II, Генрих III, настолько утратил всякую надежду на обзаведение потомством, что перестал и стараться, и теперь его окружали только фавориты мужского пола. На дворцовых маскарадах теперь он появлялся в дамском наряде, в длинных юбках и с веером в руках. Вопрос о престолонаследии во Франции становился, право же, делом насущным.

К Генриху де Бурбону, своему законному наследнику, Генрих III относился вполне дружески, но не хотел оставлять престол протестанту и в надежде помочь делу написал королеве Елизавете.

Странный, казалось бы, выбор — писать заведомой еретичке письмо с просьбой о помощи в том, чтобы убедить Генриха Наваррского принять католицизм?

Но в данном случае письмо писалось не католиком, а государем и обращено оно было не к протестантке, а к другому государю, заинтересованному в спокойствии и стабильности в союзном государстве.

Елизавета действительно была заинтересована в стабильности во Франции — ей был нужен французский союз и очень не хотелось оставаться с Испанией один на один. Но она полагала, что очередная перемена веры Генрихом Наваррским оттолкнет от него его последователей-протестантов, и дело кончится тем, что контроль над Францией перейдет к Гизам. Поэтому королева ответила Генриху III дипломатично — она сказала, что не пожалеет никаких усилий на то, чтобы убедить Генриха Наваррского и дальше «…оставаться лояльным подданным своего государя…».

А вопросы, связанные с переменой веры, она тщательно обошла стороной.

Через месяц после смерти герцога Анжуйского в Нидерландах случилась беда.

К принцу Вильгельму Оранскому на прием явился молодой человек, известный ему как Франсуа Гуйон, протестант из французского города Безансона. Он принес с собой самые последние новости из Франции и в ходе беседы попросил немного денег, потому что совершенно поиздержался и не знал, на что ему прожить. Вильгельм Оранский велел своему казначею отсчитать молодому человеку некую сумму, равную 4 или 5 дукатам. На следующий день посетитель пришел опять — как он сказал, с целью выразить благодарность. Его допустили к принцу, и тогда он вытащил из-за пазухи заряженный пистолет и выстрелил в него с расстояния всего в несколько шагов.

Молодого человека звали не Франсуа Гуйон, а Бальтазар Жерар, он был не протестантом, а пламенно верующим католиком, уже несколько лет ищущим возможность убить пособника Сатаны, Вильгельма Оранского, и во время их предыдущего разговора он не убил его только потому, что не сумел подойти достаточно близко, чтобы пустить в дело кинжал. Но тех денег, что дал ему принц, оказалось достаточно для того, чтобы купить пистолет, так что дело несколько упростилось.

Протестанты в Нидерландах остались без вождя. Испанцы немедленно перешли в наступление — новый наместник дона Филиппа, Александр Фарнезе, был прекрасным генералом и хорошим политиком. В январе 1585 года Генеральные штаты — что-то вроде Парламента Обьединенных Провинций Нидерландов, восставших против испанских властей, — обратились с просьбой к Генриху III с просьбой стать их правителем. Дон Бернардино де Мендоза, новый посол Испании в Париже, что называется, «…двигал небо и землю…» для того, чтобы этого не допустить.

И он добился своего.

В марте 1585 года герцог Генрих де Гиз захватил город Шалон и во главе так называемой Католической Лиги провозгласил, что «…поднимает оружие против еретиков…». На практике это означало, что он не признает протестантского наследования престола. Это полностью снимало вопрос о французской помощи восставшим Нидерландам — у Генриха III появлялось слишком много хлопот — и не в Нидерландах, а поближе к дому.

Английский посол во Франции, сэр Эдвард Стаффорд, сообщил Уолсингему, что Католическая Лига выпустила так называемый «manifesto» — это новое итальянское словцо обозначало выраженную письменно программу, которой будет следовать то или иное политическое движение.

Лига провозглашала беспощадную войну «…протестантской заразе…».

В итоге Англия оказалась в чрезвычайно опасном положении. Если испанцы сумеют сокрушить восстание в Нидерландах, все побережье Англии окажется открытым для вторжения.

Даже самые умеренные и консервативные советники Елизаветы — вроде лорда Берли — теперь стояли за войну, ибо полагали, что раз уж война неизбежна, то ее лучше вести за морем и с союзником, чем в Англии и в одиночку.

Сама королева все еще колебалась, но в Нидерланды были направлены английские войска — немного, всего 4 тысячи «волонтеров», — и голландцам были даны субсидии. Англия тем самым становилась уже не качающимся из стороны в сторону «…союзником Испании…», а ее открытым врагом. Папа Римский Сикст Пятый называл Англию «…королевством размером с половину острова…».

Теперь это королевство бросало вызов дону Филиппу, главе мировой монархии.

III

Вообще-то это выглядело полным безумием. У Елизаветы Первой имелось чуть больше 1000 оплачиваемых служащих на всю Англию, и добрая половина из них была занята в личных владениях королевы, а не на государственной службе. Если принять во внимание, что население ее королевства составляло около трех миллионов душ, то слабость государственного аппарата просто поражает. По стандартам того времени считалось, что для установления действенного правления необходимо иметь не одного администратора на 30 тысяч человек, а раз так в 7–8 побольше, и их авторитет должен быть поддержан солдатами на службе Короны. В плане числа «…солдат на службе Короны…» Англия уступала своим соседям на континенте уже не в 7–8 раз, а куда больше. Все постоянное войско королевы Елизаветы сводилось к паре сотен вооруженных людей, составлявших ее личную охрану, и гарнизонам нескольких замков на южном побережье общим числом меньше тысячи стрелков-аркебузиров. Для сравнения — герцог Альба содержал в Нидерландах постоянное войско в 13–15 тысяч человек, которое он временами, в моменты кризиса, усиливал до 80 тысяч.

Положение с деньгами тоже выглядело далеко не блестящим.

Королева Елизавета унаследовала от своей сестры государственный долг в 300 тысяч фунтов стерлингов и испорченную фальсификациями монету. Доходы Короны, растранжиренные еще Генрихом VIII, составляли 200 тысяч фунтов, включая сюда и портовые таможенные сборы.

Военные действия в Шотландии и во Франции в начале правления королевы Елизаветы стоили ей миллион фунтов, а Парламент после долгой торговли и уговоров вотировал специальный налог, покрывающий только 750 тысяч, да еще половину этих средств съели административные расходы и недоплаты. Сбор налогов ввиду слабости государственного аппарата так или иначе возлагался на местные власти, а они совершенно не собирались «…платить лишнее…».

Так что нет ничего удивительного в том, что Елизавета Первая заслужила репутацию скряги — она сумела восстановить ценность английских денег, изъяв из обращения старые монеты и отчеканив новые, она сумела погасить большую часть государственного долга, но сделано это было ценой жестокой экономии решительно на всем. В полную противоположность своему отцу, она ничего не строила, резко урезала расходы по поддержанию блеска своего двора и пуще всего опасалась любых шагов, которые были бы чреваты ведением военных действий.

Ее правление держалось не на силе, а на «…согласии джентльменов Англии…», на том слое, который в Англии называли «джентри».

Об этом есть смысл поговорить подробней. Что это, собственно, такое — джентльмен?

Некое определение этому понятию дал однажды в письме, адресованном Уолсингему, его друг, сэр Томас Смит:

«…Джентльменом сейчас зовет себя всякий, кто поучился в университете, кто знаком с юриспруденцией, кто думает, что понимает что-то в свободных искусствах, а если коротко — всяк, кто может жить, не работая на земле или приказчиком в лавке…»

И сурово добавляет, что «…джентльменов, увы, развелось столько, что стоят они недорого…».

IV

Нам необязательно принимать критерии сэра Томаса за «золотой эталон» — в конце концов, себя самого он тоже причислял к тому самому сословию, которое так ему не нравилось. Существовал более объективный показатель — налоговый ценз. Нужно было иметь землю, приносящую доход не менее 10 фунтов в год, или движимое имущество, оцениваемое не менее чем в 300 фунтов стерлингов, — и тогда при наличии хоть какого-нибудь герба или другого знака принадлежности к благородному роду можно было попасть в нужные списки. Герб, кстати, могли сочинить и герольды, занимавшиеся регистрацией — разумеется, за деньги.

Имущественный ценз не выглядел таким уж непреодолимым препятствием — наемный работник на ферме зарабатывал порядка 5 фунтов год, корова стоила 1 фунт. Важно было только доказать наличие достаточной суммы дохода, все равно откуда — от земельных владений, или от деятельности в торговле, или в сфере какой-то профессиональной деятельности. Хороший врач или толковый юрист вполне подходили к категории джентльменов — иные зарабатывали и по тысяче фунтов в год. К деньгам вообще относились с уважением. Как с отвращением писал на родину испанский дипломат:

«…Прибыль действует на англичан как запах кормежки на обитателей зверинца…»

В Испании понятие благородства связывалось только с дворянством, а единственным занятием, подобающим дворянину, была военная или государственная служба. В Англии это было совершенно не так. Томас Кромвель, сын кузнеца, стал джентльменом потому, что много зарабатывал — случай в Кастилии совершенно непредставимый.

Кромвель, конечно, был человек уникальных дарований, но способы заработать деньги он использовал вполне традиционные: на торговле шерстью или на ведении судебных процессов зарабатывались состояния, которые потом вкладывались в землю. Генрих Восьмой разорил монастыри, отняв у них их владения — но он их продал в частные руки и тем резко умножил число землевладельцев. На всю Англию имелось только 57 человек, имевших титулы от барона и выше. Эти люди имели статус пэров Англии, и их было совсем немного.

Но под ними были тысячи джентльменов, верхним слоем которых служили три или четыре сотни рыцарей — людей, имевших право на обращение «сэр». Они-то и были самой деятельной и дееспособной частью английского общества.

Это можно показать на наглядном примере — почти все члены Тайного Совета времен Елизаветы Первой были либо джентльмены верхнего, рыцарского слоя, либо пэры Англии, ставшие таковыми при ней и пожалованные в пэры за какие-то заслуги. Лорд Роберт Дадли, например, стал графом Лестером, а сэр Уильям Сесил — бароном Берли. Он, кстати, мог бы стать и графом, но не захотел — уж очень это было разорительно. Королева, как правило, весной и летом путешествовала со всем своим двором от одной своей резиденции к другой — это кочевье даже имело специальное название, «progress». Она любила при этом навещать своих титулованных лордов. Принимать государыню было делом дорогим, и чем выше титул хозяина имения, почтенного ее визитом, тем дороже обходился прием. Для графов он мог стоить и три, и четыре тысячи фунтов — и лорд Берли благоразумно решил, что, пожалуй, он все-таки лучше побудет просто бароном.

V

Система, сложившаяся в Англии, имела множество недостатков. Нехватка фондов заставляла Корону опираться не на профессиональных, хорошо подготовленных администраторов, а на местных джентльменов, которые часто подходили к своим обязанностям по-дилетантски. Похожая картина была и в военных делах — на регулярную наемную армию не было средств, и приходилось полагаться на дворян-волонтеров да на местное ополчение. Королеве было трудно оплачивать даже услуги своих дипломатов — Уолсингем в Париже тратил 200 фунтов в месяц, а получал только 40 и чуть было не разорился на своем посольском посту — его выручил только лорд Берли.

Но довольно парадоксальным образом отсутствие должного государственного контроля давало Англии крупное преимущество — способные люди пользовались значительной свободой действий и пускались в самые неожиданные и рискованные предприятия. Конечно, сэр Фрэнсис Дрейк со своим ошеломляющим успехом в создании прибыли в 4700 % был уникальной звездой бизнеса своего времени, но в рыцари, случалось, выбивались и мыловары.

Все они — и моряки, и купцы, и пресловутые «мыловары» — метили высоко.

Сэр Уолтер Рэли, о котором у нас еще будет случай поговорить, в одной из своих экспедиций удвоил вложенные им средства — и считал, что провалил дело, «…незачем было и плавать…».

И он, и люди вроде него чувствовали в себе большие силы, и они вовсе не были напуганы перспективой столкновения с Испанией — Фрэнсис Дрейк, например, ходивший в пиратские рейды через Атантику на скорлупках водоизмещением в 25 тонн, не побоялся бы и черта.

Наконец, в Англии существовало и в высшей степени толковое руководство.

Папа Римский Сикст Пятый, в миру Феличе Перетти (Felice Peretti), жизнь свою начинал свинопасом. Церковь давала возможность выдвижения толковых людей — и он эту возможность использовал до конца. Он окончил семинарию, принял постриг в ордене францисканцев, некоторое время был инквизитором и с ересью боролся как только мог: поддержал Католическую Лигу во Франции, отлучил Генриха Наваррского от Церкви, помогал дону Филиппу в его денежных затруднениях. Но, начав с самых низов, он ничего не мог поделать с собой — он высоко ценил таланты.

Так вот, про Елизавету Английскую он однажды сказал следующее:

«…Вы только поглядите на нее — как она умеет править! Она всего лишь женщина, повелевает только на половине одного острова — а ее боятся и Испания, и Франция, и Империя… Нам с ней следовало бы пожениться — наши дети правили бы миром…»

Святой отец славился парадоксальным умом — мысль об имеющем потомство браке главы Католической Церкви с еретичкой, отлученной им от Церкви, была очень неординарной.

Она могла прийти в голову только ему.

Глава 29
Заговор Бабингтона

I

Как-то не складывалось у Тюдоров с престолонаследием. Причем с самого начала. Права первого из них, Генриха VII, были в высшей степени сомнительными — но он, изощренный политик и человек методичный, все-таки справился и передал трон Англии своему потомству вроде бы на надежной основе — у его сына, Генриха VIII, никаких соперников не было. И если бы не неудача Катерины Арагонской с рождением мальчика, и не увлечение Генриха VIII Анной Болейн, и не его неистовое, всесокрушающее желание во что бы то ни стало обзавестись законным сыном — глядишь, и история Англии пошла бы по-другому.

Но история пошла так, как пошла — и к 1585 году перед страной опять встала проблема престолонаследия — у Елизаветы I не было детей, наследника она не назначала, все предложения Тайного Совета, связанные с этим чувствительнейшим политическим вопросом, отвергала с негодованием, — а между тем законной наследницей престола Англии являлась внучка королевы шотландской, Маргариты, дочери Генриха VII и сестры Генриха VIII.

И звали ее Марией Стюарт, и находилась она в Англии, и содержалась, в общем, на положении пленницы, и вступление ее в свои права означало бы полный крах всех людей, связавших свою судьбу с делом Реформации…

Секретная служба под руководством сэра Фрэнсиса Уолсингема весной 1585 года раскрыла заговор с целью убийства королевы Елизаветы. Один из видных заговорщиков, доктор богословия Уильям Пэрри, был захвачен в Англии и казнен — но корни заговора вели за границу, во Францию и в Испанию, где действовали английские католические семинарии. Там готовились кадры для подполья, там разрабатывались планы устранения Елизаветы Первой — и успех всех этих планов самым существенным, буквально решающим образом зависел только от одного — успеют заговорщики вовремя освободить из ее заточения Марию Стюарт, «…католическую наследницу престола…», — или нет?

Это обстоятельство — наличие католической наследницы — очень тревожило членов Тайного Совета, и поведение их августейшей повелительницы, королевы Елизаветы, их настроения тоже не улучшало. Она, например, категорически отказалась исключить Марию Стюарт из линии своих наследников, она отклонила предложение лорда Берли — позволить Тайному Совету и Парламенту в случае ее внезапной кончины совместно избрать ей наследника.

Она даже не пожелала объяснить мотивов отказа.

Если бы она решила иначе, история, возможно, пошла бы по другому руслу — у ее советников было бы меньше причин для беспокойства, и они, может быть, не взялись бы за дело обеспечения «…правильного выбора наследника престола…» самостоятельно.

В числе ее верных слуг были талантливые люди, не желавшие «…подчиняться сложившимся обстоятельствам…».

Они предпочитали формировать обстоятельства сами.

II

Посол Франции при дворе королевы Елизаветы, Гийом Клод дел’Обепин (Aubespine), барон де Шатонеф, испытывал серьезные затруднения. Среди его прочих инструкций ему было поручено поддерживать связь с Марией Стюарт — как-никак она была когда-то королевой Франции.

С другой стороны, еще в 1582 году его предшественник, месье Мовисьер, получил предупреждение со стороны английского Тайного Совета, что вся корреспонденция между Францией и Марией Стюарт в обязательном порядке должна идти через английское посольство в Париже. Мовисьер протестовал и ссылался на дипломатический иммунитет. Его не выслали, как дона Бернардино — разрыв с Францией был нежелателен, — но за ним, конечно же, следили. После раскрытия заговора доктора Уильяма Пэрри всякая связь Марии Стюарт с окружающим миром была пресечена, и французское посольство больше не могло посылать ей никаких писем. Так что когда в кабинете барона де Шатонефа появился некий Джилберт Джиффорд (Gilbert Gifford) и сообщил, что у него есть «…верный и честный человек…», с помощью которого узнице можно будет передать письмо, у барона возникли самые серьезные сомнения в искренности его собеседника.

Он навел о нем справки.

Выяснилось, что Джиффорд был родом из старой католической семьи, что его отец попал под волну «…мер по подавлению папистов…» и посидел в тюрьме из-за своей веры, что сам Джилберт Джиффорд уехал из Англии, совершил путешествие в Рим, где оставался довольно долго — он учился в семинарии, готовившей священников для Англии. Курса, правда, не окончил — его выставили из-за его невыносимого поведения. Он перебрался в Реймс и поступил в такую же семинарию под управлением доктора богословия Аллена — который вскоре выгнал его и оттуда.

Как ни странно, это очень пошло ему на пользу в Париже.

Как обычно в среде всякой политической эмиграции, различные группы, вроде бы принадлежащие к одному и тому же движению, отчаянно ссорятся друг с другом. Не избежали этой беды и английские католики, оказавшиеся за границей. Глава парижского общества католиков-англичан, Томас Морган, просто на дух не переносил доктора Аллена, главу такого же общества в Реймсе.

Так что в его глазах для Джиффорда не могло быть рекомендации лучше, чем исключение из реймской семинарии.

В общем, из Парижа Джиффорд вернулся в Англию с самыми лучшими рекомендациями от Томаса Моргана, в которых было сказано, что он достойнейший человек и заслуживает всяческого доверия. У него было даже письмо к Марии Стюарт, написанное тем же Морганом, — и там тоже говорилось, что на Джиффорда можно положиться.

Тем не менее барон де Шатонеф был все еще полон подозрений — и он напрямую спросил своего гостя: каким же образом он сможет передавать пленной шотландской королеве какие бы то ни было бумаги, если в праве общаться с ней отказано даже ему, послу Франции? Джиффорд с ответом совершенно не затруднился и пояснил, что письма будут помещать во флягу, спрятанную под вторым дном бочонка с пивом. А чтобы фляга там не каталась и не создавала лишнего шума, остаток пространства будет наполнен соломой. Так что все будет в полном порядке.

Посол подумал и решил попробовать.

Марии Стюарт было отправлено послание объемом в полстраницы, содержащее ничего не значащие любезности. К большой радости барона де Шатонефа, вскоре был получен ответ, собственноручно написанный Марией Стюарт. Она была вне себя от восторга — весточка от посла дошла до адресата.

Связь была установлена.

III

Когда именно Джиффорд начал тесное сотрудничество с ведомством сэра Фрэнсиса Уолсингема, точно неизвестно, но начиная с декабря 1585 года тесное сотрудничество было уже полностью налажено. К этому времени Марию Стюарт перевели из замка Татбери в другую резиденцию, Чартли. Она со своим штатом слуг в количестве 38 человек там жила в отдельном доме, а ее стража и ее тюремщик, Эмиас Паулет, располагались в доме неподалеку. Обмен письмами шел через посредство пивовара из городка Бартон-на-Тренте, снабжавшего своим товаром обитателей Чартли. Имени его история не сохранила — в служебной переписке агентов сэра Фрэнсиса пивовар значился просто как «…честный человек…». Что он делал, он точно не знал, но, поскольку ему платили и при отправке писем, и при их доставке, он сообразил, что происходит нечто важное, и потребовал прибавки — к большому возмущению коменданта Чартли, который его, можно сказать, рекомендовал.

Но сэр Фрэнсис не стал торговаться — «…услуга пивовара…» в его глазах стоила любых денег.

Французское посольство получало письма для Марии Стюарт из Парижа, пользуясь дипломатической почтой, и регулярно передавало их ей по открывшемуся вдруг столь удобному каналу. Конечно, письма были зашифрованы — но для службы Уолсингема это не было серьезным затруднением. У сэра Фрэнсиса имелся превосходный специалист по дешифровке, некто Фелиппес — и он так замечательно научился читать переписку Марии Стюарт, будь она зашифрованной или нет, что мог легко подделывать и ее стиль, и ее почерк.

Успех с «…делом пивных бочонков…» стал основой для следующего шага — поскольку теперь репутация Джиффорда была твердо установлена, он был отправлен в Париж. Теперь уже — в качестве верного и преданного сторонника дела «… восстановления католической веры в Королевстве Англия…». В Париже он заявил, что было бы чрезвычайно опасно повторять попытки похищения Марии Стюарт. Комендант Чартли, Эмиас Паулет, получил строгий приказ при малейшей угрозе такого рода предать смерти свою пленницу. Поэтому следует скоординировать две вещи — убийство королевы Елизаветы и уже только после этого — освобождение королевы Марии.

Поскольку Паулет известен как строгий законник, он не решится убить законную наследницу престола, и ее можно будет освободить без особых усилий.

Английские католики в Париже расценили замысел как чрезвычайно важный и даже уведомили о нем своих покровителей в Испании и в Риме. О заговоре был подробно информирован Филипп II, который внес свои предложения по улучшению замысла. Он рекомендовал начать с убийства Уолсингема и других главных советников Елизаветы. Да и имя лорда Берли значилось в списке на очень видном месте. Джиффорд пообещал найти подходящих людей на месте, которые и сделают все, что нужно. У него, собственно, уже был на примете подходящий человек. Это был Энтони Бабингтон, молодой человек из богатой католической семьи. В свое время, во время своего заграничного путешествия, он познакомился в Париже с Томасом Морганом и стал пылким приверженцем Марии Стюарт.

На его кандидатуре и остановились.

IV

В хорошо документированной биографии сэра Фрэнсиса [i] при описании дела Бабингтона обращается внимание на важный момент: барон де Шатонеф питал поначалу глубокие сомнения насчет искренности Джиффорда, Паулет и Фелиппес сильно сомневались, не играет ли пивовар — их «…честный человек…» — какую-то сложную двойную или даже тройную игру, и только одно лицо, вовлеченное в интригу, не ведало никаких сомнений — к своему несчастью, это была Мария Стюарт.

Она подарила пивовару 20 фунтов стерлингов, потом добавила еще 10. Припомним, что в круглых числах для получения эквивалента в теперешних фунтах эти суммы надо умножить на 500, а поскольку фунт сейчас стоит процентов на 30 дороже доллара, то общая ценность подарка в долларах составила бы эдак тысяч двадцать. Заодно она передала какие-то деньги Джиффорду — который, кстати, попросил денег и в Париже, у Томаса Моргана. Тот сидел в это время в Бастилии, куда был посажен по требованию английского двора, но имел право принимать посетителей и располагал довольно значительными средствами.

Деньги Джиффорду особо не были нужны — он просил о них главным образом для придания правдоподобия своей многогранной деятельности. А она становилась все более и более разнообразной, потому что теперь завязалась переписка и между Бабингтоном и королевой-узницей — и шла она все по тому же проверенному каналу связи.

Заговор обретал все более и более зримые черты. В Англию был послан католический священник по имени Баллард — он должен был убедить Бабингтона, что убийство королевы Елизаветы есть истинно богоугодное дело. До отъезда из Франции он повидался с нашим старым знакомым — доном Бернардино де Мендоза, теперь служившим своему государю на посту посла Испании в Париже. Обсуждались важные вопросы: восстание католиков в Англии, тесно скоординированное с высадкой испанских войск. Баллард проникся таким восторгом, что впоследствии, уже будучи в Англии, обещал Бабингтону помощь в виде 60 тысяч солдат. Это преувеличивало цифры, названные ему доном Бернардино, приблизительно раз в десять.

Все, что ими обсуждалось, доводилось и до сведения Марии Стюарт, и она, как правило, отвечала Бабингтону подробными письмами. В числе прочего в переписке мелькала и идея о «…шести джентльменах, которые должны будут сделать великое дело…» — убить королеву Елизавету.

В одном из писем она написала, что действовать следует только тогда, когда и предводители, и оружие будут запасены и полностью готовы и когда «…шесть джентльменов уже сделают свое дело…» — а иначе королеву Марию могут заслать в такую темную дыру, откуда ей уже не выйти, если только с ней не поступят еще и похуже.

Письмо, разумеется, было доставлено по адресу, и, разумеется, только после того, как оно было расшифровано и с него были сняты копии.

В копии, предназначенной для Уолсингема, на полях рядом с фразой о «…шести джентльменах…» рукой Фелиппеса, дешифровщика сэра Фрэнсиса, была нарисована виселица.

V

Ловушка захлопнулась в августе 1586 года. Заговорщиков взяли всех и сразу, хотя Джиффорду было организовано удачное бегство. Уолсингем полагал, что он еще может пригодиться, Джиффорд же, по-видимому, тоже был рад унести ноги, потому что не был уверен в том, как обернется процесс Бабингтона для него лично. В конце концов, то, что он работал на английскую секретную службу, было известно только английской секретной службе, и его вполне могли подвести под топор.

Что до Энтони Бабингтона и его друзей, то они сыграли роль невинных ягнят в игре, суть которой не понимали. Бабингтон, например, был настолько наивен, что даже заказал коллективный портрет себя и своих друзей-заговорщиков, под которым была помещена подпись на латыни:

«Hi mihi sunt Comites, quos ipsa Pericula ducunt» — «Эти мужи мои товарищи, которых сама Опасность избрала» [ii].

О том, что с ними делать, никакого вопроса не было — всех осудили как изменников. Если что отличало Елизавету Первую от ее сестры и предшественницы, Марии Тюдор, так это отношение к заговорам. Мария не слишком обращала внимание на покушения и не карала за них с какой-то особой жестокостью — ее волновали только вопросы веры, и вот за ересь она отправляла людей на костер без всякой пощады.

Елизавета в этом смысле была ее полной противоположностью. Ересь или не ересь — ей было все равно, в сердце человека она заглядывать не стремилась. Католицизм был придушен, но за веру не казнили. Крайние протестантские секты доставляли ей немало хлопот, но она и их стремилась не трогать, и за все время ее царствования был только один случай, когда двух человек — пресвитериан, норовивших отменить епископальную функцию англиканской церкви, — действительно казнили. Но по делу проходило три дюжины людей, женщин помиловали прямо сразу, а мужчинам было предоставлено множество случаев «…покаяться и отречься…» — что почти все и сделали. Скорее всего Елизавета помиловала бы и их — но епископы настояли на показательном примере.

Однако в отношении покушений на ее жизнь королева Елизавета Первая вела себя совершенно иначе. По закону изменников в Англии казнили ужасной смертью — их вешали, снимали с виселицы еще живыми, кастрировали, потрошили заживо, сжигали их внутренности у них на глазах, а потом четвертовали, отрубая руки и ноги и только потом — голову.

Так вот, Елизавета написала лорду Берли специальное письмо, в котором потребовала, чтобы Бабингтон и его товарищи были казнены как-нибудь иначе — помедленнее и еще более мучительно. Лорд заверил свою повелительницу, что хотя закон и не позволяет изменить форму казни, ее все-таки можно затянуть и сделать крайне тяжелой и что в этом смысле палачи получат нужные инструкции.

20 сентября 1586 года Бабингтон и еще трое были казнены. Их резали на части буквально часами — да так, что, слушая вопли казнимых, притихла ко всему привычная лондонская толпа.

Королева не присутствовал при казни, но одного только ее описания ей хватило — и всех остальных, захваченных по делу Бабингтона, казнили уже иначе. Палачи получили инструкции подержать осужденных на веревке подольше, до самой смерти — а уж кастрацией и потрошением заняться потом…

Вопрос о казни Марии Стюарт был покуда оставлен открытым.

VI

Затруднения, собственно, начались еще во время ее процесса. Согласно английским законам, пэра Англии могли судить только другие пэры, то есть существовал принцип «…суда равных…». Но где найти равных суверену, хотя и бывшему? Мария Стюарт на это обстоятельство и указала — какое право имеют английские лорды, заседающие в суде над ней, ее судить? Она иностранка, попавшая в Англию в качестве гостьи, незаконно задержанная и лишенная свободы, а теперь еще и поставленная перед судом, не имеющим над ней никакой юрисдикции, ибо в делах своих монархи ответственны только перед Господом.

Лорд Берли ответил ей ссылкой на давнишние договоры между Англией и Шотландией, согласно которым Шотландия признавалась вассалом английской Короны. Аргумент был, конечно, крайне спорный — в Шотландии правил сын Марии Стюарт, король Джеймс, и никто его права на престол не оспаривал и ни о каком вассалитете речи с ним не заводил.

Ну, судьи за юридической точностью формулировок особенно не гнались, и процесс пошел себе своим чередом и дальше.

Марии Стюарт были предъявлены обвинения в покушении на жизнь королевы Елизаветы, а в качестве улик суду были предъявлены копии ее писем. Она все отрицала и говорила, что уличающие ее слова могли быть включены в письма без ее ведома рукой шифровавших послания секретарей. Она требовала очной ставки с ними, в чем ей было отказано. Еще бы — их давно уже казнили.

В общем, приговор был предрешен — Марию Стюарт нашли виновной и приговорили к смерти.

Иностранные дворы протестовали, и довольно бурно. Генрих Третий Французский написал Елизавете, что в Англии не существует закона, по которому его родственница, вдова его умершего брата, Франциска Второго, может быть признана виновной. Королева Елизавета ответила очень резко — она сказала послу Франции, что такого рода разногласия «…ставят под угрозу англо-французскую дружбу…».

Примерно в том же духе было отвечено и на формальный протест Шотландии.

С собственным Парламентом, требовавшим казни, она разговаривала совершенно в другом духе — королева благодарила своих верных подданных за преданность, но настаивала на том, что следует держаться духа милосердия. Эта речь явно целилась не столько в членов Парламента, сколько в аудиторию за рубежом.

В общем, понятно, что в такой ситуации было бы лучше для всех, если бы Мария Стюарт внезапно умерла — ну, например, от угрызений совести. И ей можно было бы в этом даже и помочь…

Такого рода намеки делались тюремщику королевы Марии, Эмиасу Паулету, и исходили они с самого верха, от лорда Роберта Дадли, графа Лестера. Елизавета Первая тоже не возражала бы, если б проблема решилась как бы сама собой, да вот беда — Паулет убить свою узницу отказался наотрез. Он действительно был «старым законником» — французскому послу не соврали.

Конечно, при желании можно было найти человека посговорчивее — но и лорд Берли, и сэр Фрэнсис Уолсингем стояли за «…законный суд и законный приговор…». Королева Елизавета, по своему обыкновению, колебалась, тянула время, выискивала всяческие предлоги для того, чтобы отложить решение, и всяческими отговорками довела своих советников до полного изнеможения.

Но в феврале 1587 года она подписала наконец смертный приговор, вынесенный ее судом.

(продолжение следует)

Примечания

[i] Her Majesty’s Spymaster, by Stephen Budiansky, page 155.

[ii] Her Majesty’s Spymaster, by Stephen Budiansky, page 164.

Share

Борис Тененбаум: Тюдоры: 2 комментария

  1. Иосиф Гальперин

    Спасибо, вы многое из фактологии разложили по полочкам, думаю, малоизвестным не только мне, но и большинству русских читателей. Теперь яснее стала и история Нидерландов, и Генрихов во Франции.

  2. Soplemennik

    Уважаемый Борис Маркович!
    Если будет время и возможность, пожалуйста, поподробнее о фальшивомонетчиках.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.