На пороге стоял невысокого роста старичок. Большие очки. В руках портфель. Он показался мне очень старым, но голос его зазвучал неожиданно громко и басовито, а движения — он снял пальто, шляпу, нагнулся за поставленным на пол портфелем, поцеловал Матери к ее неудовольствию руку — были молодыми, энергичными и свидетельствовали о том, что этот человек активен, бодр, и что старость не одержала над ним свою окончательную победу.
МАКСИМ ГРИГОРЬЕВИЧ
В детстве я занималась музыкой, лет с десяти. Учительницы приходили к нам домой — сначала одна, потом другая. Я запомнила только первую, не имя и отчество, не лицо, в которое старалась не смотреть, а то, как она общалась со мной — ее резкий, словно всегда простуженный голос, ее «до-ре-ми», «до-ре-ми» и «спину держать». Учительница трудилась в какой-то престижной музыкальной школе и, наверное, знала свое дело, но… она никогда не хвалила меня (может быть, повода не было?), никогда не была доброжелательной, всегда строгой, неулыбчивой. Ей, видимо, не нравились гаммы и скучные этюды Черни в моем исполнении.
Осталась тетрадка, в которой учительница записывала для меня задания: разучить такие-то гаммы, такой-то этюд… Столько лет прошло, а страницы этой тетради даже не пожелтели, смотришь на короткие корявые строчки и видишь за ними человека, который куда-то очень торопится — на электричку или на следующий урок. Кажется, что он, этот человек, не сидит на стуле, а пишет, как курица лапой, на ходу, пишет в полном небрежении к своему учительскому труду и к своей ученице.
Почему я не выбросила эту тетрадку? Может быть, предчувствовала, что спустя много лет мне захочется вспомнить, что предшествовало моей встрече с Максимом Григорьевичем, кто сидел со мной рядом перед «инструментом» до него?
«Инструментом», и только так, моя первая учительница музыки называла пианино. Время от времени она постукивала по моей спине маленьким кулачком, выпрямляя ее, доставалось и моим пальцам, больно разминая их, моя наставница говорила: «Пальцы должны работать, пальцы должны работать…». Она так часто повторяла это, что я не могла не запомнить слова про пальцы, которые должны «работать» и про спину, которую нужно «держать».
Сейчас я подумала, что может быть именно ей я, не спортсменка и даже не физкультурница, обязана своим «прямохождением» (сейчас это, увы, дается мне с некоторым трудом, старость поселилась в моем теле и наращивает свою силу). Студенты, с которыми я когда-то работала и дружила, угощая меня как-то в комнате общежития чаем и собственноручно приготовленным по поводу «неформального общения» чак-чаком, спросили, каким видом спорта я занималась в… молодости. Наверное, учитывая мой высокий рост, баскетболом? Молодости? Я пропустила мимо ушей слова про мою замечательную осанку и переживала про себя: «мне всего-то сорок с небольшим, это что, старость что ли, в их понимании?»
Года через полтора-два мы с учительницей расстались. Были еще какие-то уроки музыки, но они не оставили следа в моей памяти. Что-то я разучивала, какие-то объяснения слушала, но кто слушал меня — не помню. Потом был перерыв в занятиях, я играла время от времени, но не гаммы и этюды, а Чайковского, например, его «Детский альбом», «Баркаролу», полонез Огинского, «Турецкий марш» Моцарта, однако, садилась за пианино все реже и реже. Мать — бабушка-мама (я росла в семье деда) и Шура, моя незабываемая тетя, забеспокоились, поняв, что скоро я забуду даже то немногое, чему научилась и стали искать «хорошего педагога по музыке».
Однажды Мать сказала мне, чтобы я не задерживалась в школе после уроков. Придет учитель. Ровно в назначенный час раздался звонок. Открыли дверь. На пороге стоял невысокого роста старичок. Большие очки. В руках портфель. Он показался мне очень старым (и был таким на самом деле, год его рождения — 1877 — я узнаю много лет спустя), но голос его зазвучал неожиданно громко и басовито, а движения — он снял пальто, шляпу, нагнулся за поставленным на пол портфелем, поцеловал Матери к ее неудовольствию руку — были молодыми, энергичными и свидетельствовали о том, что этот человек активен, бодр, и что старость не одержала над ним свою окончательную победу. Произвело впечатление и то, как он был одет. Похоже, он собирался не на урок к тринадцатилетней девочке, а… в Большой театр, где ему предстояло быть, не зрителем, а выступающим на сцене артистом. Костюм, галстук, выглядывавший из кармана пиджака платочек под цвет рубашки, говорили об этом. А начищенные ботинки так блестели, что казалось на них и «муха поскользнется». (Это понравившееся мне сравнение я позаимствовала у одной деревенской бабушки, за которой хотелось ходить с блокнотом в руке и записывать ее речевые перлы).
Учитель повернулся ко мне: «вы — Танечка? Меня зовут Максим Григорьевич. Сыграйте мне, пожалуйста, что-нибудь, то, что вам нравится…» Я села за пианино, начала играть что-то, скорее всего Чайковского, но сбившись, остановилась, спросила: «Можно я начну сначала?» Прозвучало ласковое «деточка» и снова «вы», с которым до сих пор еще никто ко мне не обращался. «Деточка, вы услышали свою ошибку, и это главное. Скажите мне, пожалуйста, кого вы хотели бы разучить на наших с вами уроках, к чему и к кому нам с вами стремиться?»
Мне не нужно было думать долго, я сказала: «Мне очень нравится седьмой вальс Шопена, но это трудно. Наверное, не получится… И еще: мне хотелось бы сыграть что-нибудь в четыре руки, если можно…» Максим Григорьевич повернулся к Матери, которая все это время была в комнате и все слышала, и сказал: «Вальс Шопена в исполнении вашей девочки вы обязательно услышите, а вот сыграть в четыре руки, это невозможно, я со своим внуком попал в автокатастрофу, рука пострадала…».
Мы начали заниматься. Не всегда я была прилежной ученицей, что-то не доучивала, не доигрывала, но учитель мой был неизменно доброжелателен, не выказывал ни малейшего раздражения по поводу плохо сыгранных пассажей и на мою самокритику — «плохо сыграла сегодня» — реагировал оптимистически: «В следующий раз будет лучше, я уверен». На протяжении многих лет — нескольких школьных и пяти (!) студенческих он вел себя так, будто он только и ждал того дня и часа, когда он переступит порог нашей квартиры в доме на Вишняковском. Будто наши уроки — очень важное дело в его жизни, приносящее ему радость. Что это было именно так, подтверждают письма учителя ко мне — школьнице и потом студентке. В искренности несколько пафосных, «эмоционально окрашенных слов» учителя, смущавших меня тогда, я не сомневаюсь сегодня.
В моем раннем, громко говоря, «репертуаре» до эпохи Максима Григорьевича были этюды Гедике, сонатины Бетховена и Клементи, этюды Черни, «Детский альбом» Чайковского, полонез Моцарта… Не буду напрягать свою ослабевшую память и дополнять список музыкальных произведений, с которых началось мое приобщение к музыке и которые я одолела с учительницами, чьих лиц и имен я не запомнила. Наверное, им, чуть не отбившим у меня охоту садиться за пианино, надо все-таки сказать «спасибо» за то, что к встрече с Максимом Григорьевичем я подошла не совсем уж ничего не знающей и не умеющей.
Вначале я очень жалела о том, что мой учитель не мог «показать» мне, проиграть музыкальный текст, предлагавшийся им к разучиванию. Но потом эти переживания улетучились, потому что все, что предлагалось, было мне по душе. Разучиваемые нотные строчки складывались постепенно в нотный текст, который хотелось играть уверенно, «читать с листа». Мое желание сыграть седьмой вальс Шопена осуществилась не скоро. Учитель приносил мне ноты других авторов, и в моем скромном исполнении звучали маленькие шедевры великих композиторов. Звучали в начале каждого урока и гаммы. Куда же без них? Я не то чтобы забыла про запавший в душу вальс, я радовалась тому, что играю Грибоедова, Чайковского, Моцарта, Шуберта… День торжественного вручения мне нот шопеновского вальса, однако, настал. «Танечка, — сказал мне Максим Григорьевич — сегодня знаменательный день. Я принес вам ноты седьмого вальса Шопена». И дальше: «Это знаменитый вальс. Нежный, светлый и грустный. Его еще называют вальсом Марии Водзиньской, невесты Шопена. Ее родители воспротивились их браку…»
Я никоим образом не преувеличу, если скажу, что каждый раз я слушала и слушаю по сей день этот вальс Шопена с душевным волнением. Музыку доносили до меня радио, телевизор, магнитофон, старые и новые проигрыватели и, конечно, живое концертное исполнение. Многократность этого прослушивания не ослабила по прошествии многих лет воздействия на меня этой музыки.
Ещё звучит в моих ушах
Седьмого вальса лёгкий шаг.
Как вешний ветерок,
Как трепетанье птичьих крыл,
Как мир, который я открыл,
В сплетенье нотных строк.
Л. Озеров
Интернет познакомил меня со многими стихотворными посвящениями любимому вальсу, я отдаю пальму первенства Т. Суриной и привожу здесь ее восьми строчное стихотворение целиком. Я сомневалась лишь в грамматике последнего предложения, думала, что «внимать» можно лишь «кому» или «чему» (дательный падеж). Проверила по словарю.
Оказалось, что с грамматикой все в порядке:
О, музыка! Какая страсть и нега!
Опять я тороплюсь в твой чудный плен.
Закат неспешный укрывает небо,
Звучит во мне немеркнущий Шопен!
Вот пальцы чуткие искусной пианистки
Творят мелодию лишь для меня одной.
Какой взволнованный и мягко-бархатистый
Внимаю я любимый вальс седьмой!
Наверное, можно попытаться объяснить, почему меня особенно трогает это «сплетенье нотных строк», ведь есть много прекрасной музыки, которую я тоже люблю, но можно ограничиться здесь констатацией факта — попала когда-то в «чудный плен» шопеновского вальса и пребываю в нем до сих пор.
Наступал очередной сентябрь и занятия, школьные и музыкальные, возобновлялись. Известие о том, что я поступаю на романо-германское отделение филологического факультета МГУ, вызвало у Максима Григорьевича бурю радостных эмоций, а его реакция на мое сообщение о том, что я стала студенткой и буду изучать немецкий язык как специальность, была похожа на то, как если бы он радовался за свою любимую внучку. «Танечка, я очень рад, я просто счастлив! Немецкий, как вы знаете, мой родной язык. К моему большому сожалению, мои внуки совсем не говорят по-немецки… Я очень, очень рад, что на нем заговорите вы!» Многочисленным предложениям с восклицательными знаками не было конца, и я нетерпеливо ждала, когда этот восторженный монолог закончится.
В конце августа 1956 года я получила очередное письмо от учителя с вопросом, хочу ли я продолжить наши занятия. Некоторое время я ломала голову: как повежливее напомнить ему, что я уже студентка, и мне не до уроков музыки. В конце концов я приняла правильное решение, руководствуясь соображениями… корыстными: я буду заниматься не столько музыкой, сколько немецким, буду слушать настоящий немецкий язык человека, который говорит дома со своей женой, немкой по происхождению, по-немецки, читает немецкие книги и даже газеты!
Так оно и было на протяжении 5 студенческих лет. 1 раз в неделю приходил учитель, не опаздывая на уроки ни на минуту, не пропустив ни одного из них, как всегда бодрый и подтянутый, словно забывший о своем возрасте. Только однажды он пришел неожиданно, вечером, накануне моего отъезда в ГДР; кажется, я училась на третьем курсе и собиралась на «ознакомительную практику в страну изучаемого языка». Поздний звонок, открыла дверь. Учитель не стал снимать пальто и шляпу, вручил мне коробку конфет «Вишня в шоколаде» со словами «Танечка, передайте, пожалуйста, мой поклон… Германии!» и со словами извинения — побеспокоил так поздно! — ушел. Тот его подарок я с удовольствием съела, а другие подарки — книги — стоят и сегодня на книжных полках, самым интересным для меня оказалось издание маленького формата, в прекрасном полиграфическом исполнении — «Сонеты Шекспира». А подаренная М.Г. детская книжка на шведском языке — твердые картонные страницы с рисунками, изображавшими троллей, проживающих в заколдованном лесу, их сказочные приключения? Этой книге я была особенно рада, так как с первого семестра третьего курса стала изучать шведский язык. Учебник шведского можно было купить, а хоть какую-либо несложную в языковом плане литературу приобрести было трудно. «Заколдованный лес» привез мне из самой Швеции (!) внук Максима Григорьевича, сын композитора Шебалина. В отличие от братьев — сейсмолога и филолога — он пошел по стопам отца, стал музыкантом, альтистом, преподавал в Московской консерватории. Зачет по домашнему чтению я сдавала по этой книжке — переводила текст, отвечала на вопросы…
Несколько писем, написанных Максимом Григорьевичем мне — студентке, переведенных на русский язык, я привожу ниже.
На летние школьные каникулы мы расставались, а в конце августа он обязательно присылал письмо с вопросом, когда можно приступить к занятиям. Никто из знакомых нашей семьи не писал такой вязью, так красиво и аккуратно как он, не только молодые, но и старые люди, даже те, которые учились еще до революции, например, как моя бабушка-мама в гимназии. С такой изысканной аккуратностью можно было написать письмо, неважно короткое или длинное, только отставив все дела и усевшись за удобный письменный стол в удобное кресло. Вы, наверное, согласитесь с этим, взглянув на текст открытки, полученной мной от Максима Григорьевича в апреле 1959 года и писем, датируемых 1960 и 1961 годами.
Дорогая Таня!
К наступлению «чудесного» (Гейне) мая шлю Вам мои искренние поздравления и надеюсь, что он Вам принесет только радость. Это мое искреннее пожелание. Преданный Вам М.Губе.
Передайте мои наилучшие пожелания скорейшего выздоровления Вашей маме.
Дорогая Танюша!
К сожалению, лето уже прощается с нами: желтые листья печально падают на землю, не слышно веселых птичьих песен, а мы снова идем навстречу осени с надеждой, что опять нам будут дарованы ощущение радости, здоровье, бодрость духа. Это мое искреннее пожелание Вам, дорогая Таня! Надеюсь, что Вы хорошо провели каникулы, или у Вас опять были хлопоты с туристами, студентами ит.д.?
Надеюсь, что Вы не сочтете назойливой мою просьбу сообщить мне, готовы ли Вы снова заниматься со мной. Заверяю Вас, что обращаюсь к Вам с этим вопросом исключительно по необходимости: по состоянию здоровья я вынужден сократить количество учеников до крайнего минимума, и признаюсь Вам совершенно честно и открыто, что Вы первая, работать с которой мое горячее желание, поэтому с радостью повторяю еще раз то, в чем уже неоднократно Вам признавался — то, что я искренне Вам предан, и что уроки с Вами, даже если они будут редки, доставляют мне огромную радость, и что я постоянно восхищаюсь Вашим прилежанием и готовностью работать и нахожу в этом основание и повод уделять нашей совместной работе наибольшее внимание и усердие.
Я был бы несказанно Вам благодарен, если бы Вы смогли в ближайшее время сообщить мне Ваше решение; я пробуду на даче еще несколько дней, а затем возвращусь в Москву. Надеюсь, что Вы не забыли мой адрес и № телефона.
Прошу передать привет всем Вашим.
Остаюсь с уважением, преданный Вам М.Губе
На уроках русская речь М.Г. перемежалась теперь с немецкой. Иногда он увлекался, говоря о композиторе или его произведении. Я далеко не все понимала, но не спрашивала, что означает то или иное слово, сказанное им, не останавливала его. Мы, студенты младших курсов немецкого отделения, так же, как и «англичане» или «французы», регулярно занимались в лингафонном кабинете, слушая разные тексты в исполнении безымянных носителей языка. Но слушать живую речь носителя языка по имени Мах Нubbe было гораздо интереснее!
Дорогая Танюша!
Только что получил Ваше сегодняшнее письмо и спешу вкратце описать мысли, возникшие у меня после чтения Вашего милого письма.
1. Почему я должен на Вас сердиться, если Вы обращаетесь ко мне с просьбой? Мне доставляет большое удовольствие возможность хоть чем-то помочь Вам в Вашей работе. Вы, наверное, очень хорошо знаете, насколько я предан Вам и с какой охотой я занимаюсь с Вами, будь то музыка или изучение немецкого языка. Конечно, я переживаю, если по какой — либо причине один из уроков выпадает. Тем самым я лишаюсь своей радости. С другой стороны, я хорошо понимаю, как Вы сейчас перегружены, и как же я могу при этом на Вас сердиться?
Дорогая Танюша! Искренне говорю Вам, меня обрадовало Ваше признание, что Вы сожалеете о пропавшем уроке. Ваша просьба о переносе нашего урока на следующую неделю звучит для меня как приказ (в самом деле!). Я прошу Вас позвонить мне и сказать, когда я должен прийти. Пожалуйста, назначьте сами подходящий для Вас день занятий. Я теперь каждый день к Вашим услугам с утра и до 4 часов дня.
Ваш М. Губе.
Весной 1961 года я получила диплом о высшем образовании, с сентября того же года стала работать преподавателем кафедры немецкого языка филологического факультета МГУ, а в октябре состоялось мое счастливое замужество. Началась взрослая жизнь с ее заботами, трудностями, радостями, переживаниями. Мне было не до уроков музыки. Я сообщила М.Г, что выхожу замуж и получила от него трогательное послание, которое оказалось последним.
Дорогая Танюша!
Вы, конечно, можете себе живо представить, насколько неожиданным было для меня сообщение о Вашем замужестве, и я не могу не передать Вам мои самые сердечные пожелания. Только что мне пришло в голову стихотворение, которое я здесь привожу и которое сегодня считаю подходящим для Вас.
Это чудесно, когда двое говорят о любви.
Принадлежать друг другу и не скрывать ни слова.
Делить вместе радость и горе, счастье и нужду,
От первого поцелуя и до самой смерти и говорить только о любви…Дорогая Таня, мое пожелание Вам — это чтобы чудо, о котором так метко говорит поэт, было с Вами всю жизнь. Поверьте, дорогая Таня, мне, человеку, который был женат 42 года, много пережил и перенес; такой союз создает гармонию на всю жизнь, и невозможно представить себе ничего более прекрасного, светлого и радостного.
Вы знаете, как я Вам предан, поэтому Вы должны мне поверить, что это мое письмо является новым доказательством моих чувств, которые я испытываю к Вам и всей Вашей семье.
С большим нетерпением жду Вашего звонка, на который Вы мне дали надежду (через 2 недели, т.е. до 2 декабря). Ваш М. Губе.
В этом письме Максима Григорьевича, как я узнала позже, приведены стихотворные строки малоизвестного немецкого поэта Отто фон Редвитца (в русском переводе они даны в подстрочнике). На эти слова написал романс Ференц Лист. Наверняка, этот романс был в репертуаре Максима Григорьевича, оказавшегося ещё и певцом.
Я не поблагодарила учителя за поздравление, так и не позвонила ему…
***
Прошло 20 или 25 лет. Мне нужно было забрать санаторную путевку в каком-то военном медицинском ведомстве. Я вышла из метро Кропоткинская, свернула в переулок параллельный Гоголевскому бульвару и надела очки, чтобы рассмотреть номера домов, здесь находящихся, мне был нужен один из них. Я подняла глаза и увидела название улицы и номер жилого дома, напротив которого стояла: ул. Грицевец. Дом №13. Это был адрес, который Максим Григорьевич много раз писал на открытках и конвертах в графе «отправитель». Я ведь не знала, откуда именно он приезжал ко мне, жил ли в центре Москвы или на ее окраине, и где находится улица Грицевец, было неинтересно. Если бы не произошло то, о чем я скажу ниже, то я бы не писала сейчас этот текст, будучи бабушкой пятерых внуков, старшему из которых 33 года, а вы бы не читали эти строчки. Несколько минут я стояла, не двигаясь с места. У меня защемило сердце. Я испытала чувство стыда и сожаления о том, что проявила жестокосердие, свойственное, как говорят, юности, равнодушие, которому нет оправдания… Нужно было звонить ему, писать письма, поздравлять с праздниками, спрашивать о здоровье… «Мир не без добрых людей», и если они, эти добрые люди встретились тебе, то нужно ценить их участие в твоей судьбе, радоваться тому, что они тебе встретились и осознавать это не в середине или в конце жизни, а значительно раньше…
Какую жизнь прожил этот человек, каков был круг его общения, была ли музыка его профессией, когда он умер, живет ли кто-нибудь из его потомков в этом доме в квартире № 1, в которой жил он? Эти мои переживания не были одномоментными и на многочисленные вопросы хотелось получить ответ. В последующие годы я, пусть очень медленно, но неуклонно пополняла папку «М.Г. Губе». Вслед за письмами М.Г. в нее, эту папку, легла фотография молодого учителя, которую отыскала в интернете моя подруга Лидия Николаевна Дацунова. Спасибо ей за эту находку! Именно эта фотография сделала возможным мое «расследование по делу М.Г. Губе». На фотографии — четверо мужчин, внизу подпись: П. Ламм, С. Попов, М. Губе, Н. Мясковский. Максим Григорьевич! Я внимательно рассматриваю мужчину, второго справа. Так вот как вы выглядели в молодости! (Понятие «возраст» ведь относительно, и сегодня человек 40-45 лет кажется мне, конечно же, молодым, похоже, что Максиму Григорьевичу на этой фотографии именно столько). Он единственный из мужчин, у кого нет ни бороды, ни усов, но зато есть… очки. Есть и… волосы на голове, во времена моего с ним знакомства о волосах ничто уже не напоминало. Я долго вглядываюсь в изображение М.Г. на фотографии, а потом перехожу к другим персонажам.
Имя Н.Я. Мясковского мне знакомо. Я даже вспомнила, что учитель приносил мне какие-то ноты этого композитора. Названия музыкальных произведений меня тогда позабавили: «Пожелтевшие страницы», «7 незатейливых вещиц для фортепиано» и «4 легкие пьески для фортепиано». Вспомнила об этом, когда просматривала солидный список музыкальных произведений Мясковского в интернете и читала о нем: выдающийся композитор советского времени (1887–1950), автор 27 (!) симфоний, многочисленных сонат, струнных квартетов, романсов на стихи К. Бальмонта, А. Блока, Ф. Тютчева, А. Дельвига, 12 романсов на слова М. Лермонтова, музыки к стихотворениям Роберта Бернса. Играла ли я хоть одну из «незатейливых вещиц» или «легких пьесок» Мясковского — не помню.
Еще немного о человеке, с которым, как я узнала, общался и дружил Максим Григорьевич. В огромном «послужном» списке Н. Мясковского я обнаружила строчку — 6 романсов для голоса с фортепиано на слова А. Блока: «Полный месяц встал над лугом…», «Ужасен холод вечеров…», «Встану я в утро туманное…» …И дальше черным по-белому: «Посвящены М.Г. Губе». Это ли не свидетельство дружбы знаменитого композитора и певца-любителя, которым оказался мой учитель? Напечатанное только что слово «учитель» подсказало мне, что к сказанному о Мясковском я должна добавить: Н.Я. Мясковский был преподавателем Московской консерватории, у него учились Д. Кабалевский, В. Мурадели, Л. Оборин, В. Шебалин, А. Хачатурян, Б. Чайковский…
Моя соседка по дому 99 на проспекте Вернадского, с которой мы прожили когда-то 30 лет в одном и том же доме, подъезде, на одной и той же лестничной площадке, профессор Московской консерватории Е.Б. Долинская, узнав, что я почему-то заинтересовалась Мясковским (задавала ей вопросы), собиралась подарить мне написанную ею книгу: «Фортепианное творчество Мясковского». «А можешь, — сказала она, — прочитать мою докторскую диссертацию «Стиль инструментального творчества Н.Я. Мясковского и современность»! «Нет уж, спасибо. «Zu viel des Guten!» был мой ответ («Слишком много хорошего!»).
Смотрю на фотографию. Первый слева — Павел Александрович Ламм. Он был директором Государственного музыкального издательства, профессором Московской консерватории. Именно в его доме и в его переложении впервые прозвучали многие произведения Мясковского, в том числе почти все симфонии.
Рядом с П. Ламмом — С.С. Попов (1887–1937), музыковед, редактор издательства «Музгиз».
Еще один снимок. 1923 год. Музыкальная «пятница» в доме П.А. Ламма. Крайний справа — М.Г. Губе. Собравшихся здесь людей объединяла музыка. Они были нужны друг другу, чтобы слушать вместе музыку, говорить о музыке, играть и сочинять, творить музыку. В их жизни были творческие радости и жизненные невзгоды, остались их воспоминания, книги, статьи, письма…
Я читала и читала об этих людях, но почему-то не догадывалась напечатать в компьютере в строке поиска «М.Г. Губе», не думала, что найду хоть что-нибудь. Учитель музыки и только, видимо, так. А когда сделала это, напечатала, то мне открылся текст из книги композитора В.Я. Шебалина о Мясковском, а в нем строчки, в которые я впилась глазами:
«Мой тесть — Максим Григорьевич Губе, экономист по профессии, обладал небольшим, но приятным баритоном и владел поистине колоссальным репертуаром. Кроме всей (буквально!) русской классики он пел и Брамса, и Регера, и Г. Вольфа, Р. Штрауса, Шуберта, Шумана …Единственно, чего он не пел — это были, кажется, французы. В доме М.Г. Губе и его жены Анны Федоровны, очень музыкальной женщины (она владела фортепиано и смолоду аккомпанировала мужу), бывали многие композиторы — Н.Я. Мясковский, Ан. Александров, А.Ф. Гедике, А.А. Шеншин, А.А. Крейн. В начале двадцатых годов здесь регулярно устраивались музыкальные «пятницы»; я лично этих «пятниц уже не застал, центр переместился в дом П.А. Ламма, но и потом композиторы продолжали охотно приходить сюда — показать свои новинки, помузицировать. Аккомпанировали Максиму Григорьевичу либо П.А. Ламм, либо я. А когда он исполнял романсы Николая Яковлевича, — за фортепиано садился сам автор.
С М.Г. Губе я познакомился у Ламмов и вскоре стал постоянным членом музыкального кружка, который обосновался в его доме. Именно аккомпанируя М.Г., я основательно изучил современную и классическую вокальную музыку. Для нас, молодых музыкантов, общение с Максимом Григорьевичем было самым настоящим “семинаром” музыкальной литературы…»
Они и отдыхали вместе, летом жили поблизости друг от друга, на Николиной Горе, встречались ежедневно. В.Я. Шебалин рассказывает об этом в своих воспоминаниях:
«В 1934 году Ламмы построились, и мы стали близкими соседями… Уклад на даче был строго трудовым …В 5 часов пополудни был непременный чай за круглым столом в саду или на террасе возле комнаты М.Я. На этот чай, как на огонек, сходились друзья, зная, что в этот час можно застать всех дома. Иногда совершались совместные прогулки по лесному массиву Николиной Горы и другим окрестностям. П.А. Ламм, Н.Я. Мясковский были отличными, выносливыми ходоками, подавая пример другим. Посильное участие в этих прогулках принимал и наш дом, главным образом я с женой и мой тесть М.Г. Губе… Музыкой занимались по вечерам. Показывалось что-нибудь новое из произведений присутствовавших авторов или играли в 4 руки…»
О Виссарионе Яковлевиче Шебалине, авторе вышеприведенного рассказа, нужно обязательно сказать, потому что, он женился на дочери Максима Григорьевича Алисе, и тот приобрел в его лице не только зятя, родственника, но и друга, единомышленника. Музыкальная энциклопедия сообщает, что В.Я. Шебалин (1902–1963) окончил Московскую консерваторию по классу композиции у Н.Я. Мясковского, там же преподавал, был в течение нескольких лет ее ректором. В своем творчестве развивал традиции русской классической музыки (особенно Глинки, Бородина, Танеева). Шебалин является автором поставленной в Большом театре и за рубежом оперы «Укрощение строптивой», 5 симфоний, сонат, автором музыки к спектаклям и кинофильмам. Среди его учеников — композиторы Т. Хренников, О. Фельцман, А. Пахмутова. К. Хачатурян, С. Губайдулина, Б. Мокроусов, среди друзей — М. Булгаков, В. Мейерхольд, Д. Шостакович…
А теперь о личности Шебалина скажут музыковеды:
«Шебалин был одним из самых культурных и эрудированных музыкантов своего времени… Горячий интерес к поэзии композитор пронес через всю свою жизнь. И это не было только любительским интересом или интересом ограниченно-профессиональным (с точки зрения изыскания текстов для музыки), Шебалин был настоящим филологом, если не ex officio («в силу занимаемой должности», лат.), то по существу, он много переводил… и обладал глубокими знаниями в области стиховедения. Его эрудиция в области зарубежной поэзии — особенно немецкой — явление в музыкальной среде очень редкое. Его ученики будут вспоминать о нем как о человеке энциклопедических знаний и разносторонних способностей»
И последнее о Шебалине, то, что называется «человеческий фактор». Нижеприведенное письмо Виссариона Яковлевича, написано им через 2 месяца после объявления войны и обращено к жене, в нем нет ни одного слова о тесте, М.Г. Губе. Но, тем не менее, я привожу его здесь.
27 августа 1941 г.
В.Я. Шебалин — А.М. Шебалиной
Дорогая Лёнушка!
Быть может, последний раз мне предоставляется возможность отправить тебе письмо с оказией, то есть возможность здраво посмотреть в глаза будущему. Положение у нас достаточно серьезное, трудно предугадать свою судьбу в происходящем. Как бы ни было для тебя грустно, тебе нужно готовиться стать главой семьи. Не всегда можно в наше время оказаться хозяином событий и, во всяком случае, если мне придется проститься с жизнью, постараюсь сделать это с наибольшей пользой для родины и с наименьшим срамом для себя.
Ты должна знать, что для меня нет более любимых существ на свете, чем ты и наши ребятки. Что бы со мной ни случилось, я надеюсь на светлое будущее для вас, и одной этой мысли для меня достаточно, чтобы держать себя с достаточной твердостью.
Разве мы виноваты в том, что попали в средоточие таких событий, где индивидуальная жизнь имеет только определенную физическую ценность.
Довольно рассуждений. До свидания, дружок. Крепко, крепко обнимаю тебя и мальчиков — воспитай в них здоровых и мужественных людей.
Никогда не забуду той радости, которую ты мне принесла, как и тех огорчений, которые я тебе доставил … Быть может, мы еще соединим свои руки.
Твой Виссарион.
Прочитав это и другие письма Виссариона Яковлевича, я порадовалась за учителя: долгие годы он был рядом с хорошим, душевно щедрым, добрым, заботливым человеком. Старость овдовевшего в 1944 году Максима Григорьевича не была одинокой. Дочь, зять, внуки…, наверное, ему было тепло рядом с ними.
Я купила книгу Виссариона Яковлевича «Литературное наследство», изданную в 1975 году, 14 лет спустя после его смерти, и содержащую воспоминания композитора, его переписку, статьи, письма. Немногие, но очень важные для моего «расследования» сведения я почерпнула именно из этой книги, узнала, наконец, когда Максим Григорьевич умер — в 1965 году в возрасте 88 лет.
Я рассказываю о людях из окружения учителя в той последовательности, в которой эти сведения из интернета и книг поступали ко мне. Из книги Шебалина, я узнала многое об учителе, очень важное и самое главное, а вот о самых близких к Максиму Григорьевичу людях — жене Анне Федоровне Губе, в девичестве Пфафф (1876–1944) и дочерях Алисе Максимовне Шебалиной (1901–2002) и Ирине Максимовне (1905 -?) совсем немного — имена, даты, прописанные в указателе имен. Я долго терзала компьютер, ожидая, что он скажет мне что-то еще, но так и не дождалась. Впрочем, подумала я, короткая, но самая важная на этот счет информация имеется, она заключается в словах Максима Григорьевича. В своем последнем ко мне письме он пишет, поздравляя меня с замужеством о том, что невозможно себе представить ничего более гармоничного, чем союз двух любящих людей, он знает об этой гармонии по своему опыту. Значит его супружеская жизнь с Анной Федоровной, продлившаяся 42 года была, несмотря на все перенесенные тяготы жизни, счастливой.
Мне остается снова сказать: «прошло еще несколько лет…» Сесть за компьютер и продолжить поиск сведений об учителе мне мешали посещавшие меня время от времени болезни, длительное пребывание в больницах, «суета сует». Казалось, что мои дальнейшие поиски материалов по теме «Жизнь и труды М.Г. Губе» закончились, казалось…, но в 2017 году случайно (!) я наткнулась все в том же чудо-интернете на книгу Татьяны Славской, В книге были стихи и проза — эссе, очерки, один из которых назывался строчкой из Пастернака «Мы были музыкой во льду…». В нем не просто упоминалась единственная дочь Максима Григорьевича Алиса Шебалина, она была героиней этого очерка.
«Память этой женщины была поистине уникальна, — пишет Т. Славская, — свидетельство тому — ее книга воспоминаний «Беседы с памятью» в несколько сот страниц. Отдельные из них Алиса Максимовна печатала на машинке в возрасте 97 лет. Шебалина хранила в памяти мельчайшие подробности быта своей семьи, знала, по рассказам родителей, их родословную, десятки больших и маленьких событий, касающихся многочисленной родни в нескольких поколениях. Она хорошо знала жизнь и предков своих…»
Пойдем дальше по тексту:
«… Сколько она себя помнит — музыка всегда жила в родительском доме. 1921 год стал началом музыкальных “Пятниц” в семье. В трудное, голодное и холодное время гражданской войны, пешком¸со всех концов Москвы по пятницам в их дом стекался “цвет” музыкальной жизни столицы — Мясковский¸ Александров, Гедике… Сюда впоследствии пришел и Виссарион Шебалин, талантливый музыкант и композитор, за которого А.М. вышла замуж…
После окончания медицинского факультета Московского университета, А.М. работала в сельской больнице, с осени 1938 — в детской больнице имени Филатова. Во время войны, в эвакуации, врачевала под Свердловском. Одиннадцать лет А.М. была врачом Хореографического училища Большого театра… Сквозь жизнь этой женщины, которую она сама всегда считала счастливой, прошли все значимые события XX века. Много близких ей людей, в том числе и ее отец, прошли сквозь аресты, Лубянку, Бутырскую тюрьму, общие с уголовниками камеры, ссылку… Семье Алисы Максимовны довелось пережить эвакуацию, послевоенные репрессии, но она никогда не сетовала на судьбу. Ведь эта же судьба одарила ее встречами с творчески одаренными, широко образованными людьми 20 века. Это художник Юон, композиторы Прокофьев и Шостакович, театральные деятели Мейерхольд и Завадский, многие другие…».
Доброжелательные и внимательные мои читатели (я надеюсь, что таковые найдутся) конечно, же, догадаются, что именно я стала упорно искать в интернете. Да, конечно, книгу А.М. Шебалиной «Беседы с памятью». (Похоже, Алиса Максимовна заимствовала это название у другой вдовы еще более знаменитого мужа — Ивана Бунина). Дочь моего учителя писала свои «Беседы», когда ей было далеко за 80. Из её книги я могла бы почерпнуть важные для меня сведения о ее отце, об истории семьи обрусевших немцев. Алиса Максимовна прожила 101 год! Я ведь могла разыскать ее на Николиной горе и задать ей интересовавшие меня вопросы…
Заключительным аккордом в этой истории была моя поездка на улицу Грицевец, хотелось взглянуть на дом, где жил учитель и где Шебалин написал свою оперу «Укрощение строптивой». Улица вернула себе свое старомосковское название — Большой Знаменский переулок. В разделе «Примечательные здания и сооружения по нечетной стороне» Википедия называет дом №13 — дом постройки XIX века (левая часть его построена после 1812 года, правая в 1852 году) и сообщает, что в этом доме жил композитор В.Я. Шебалин, у которого часто останавливался Д.Д. Шостакович. И где долгие годы жил мой учитель… Прежние жильцы дома не узнали бы его сегодня: он отремонтирован, отреставрирован, именуется «Знаменские палаты», прекрасно выглядит… Может быть, его построил когда-то дед Максима Григорьевича, строитель и архитектор, приехавший в Россию на заработки, а может быть и нет, это я вряд ли узнаю, ведь книгу «Беседы с памятью» Алиса Максимовна опубликовать не успела. Буду надеяться, что это сделают ее многочисленные потомки.
* * *
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет…
Да, остаются книги и мосты,
Машины и художников холсты,
Да, многому остаться суждено,
Но что-то ведь уходит все равно!
Таков закон безжалостной игры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
Е. Евтушенко
Теперь я знаю больше о человеке, которому, может быть, обязана выбором своей профессии — германистики — и — не удивляйтесь! — счастьем в личной жизни. Да, именно так. Сыгранные мной на вечеринке, куда я была приглашена бывшим одноклассником, седьмой вальс Шопена и «Лунная соната» Бетховена произвели на курсанта ленинградского высшего военно-морского училища радиоэлектроники Валерия Щеглова такое сильное впечатление, что он решил приглядеться ко мне повнимательнее, а приглядевшись, сделал мне, спустя четыре года, предложение руки и сердца!
Я почувствовала облегчение, написав этот текст. Это мое приношение учителю, моя материализовавшаяся память о нем. Человек живет до тех пор, пока его помнят.
2021 г.
