Февраль 1939 года, И.Е. Тамм ведет семинарские занятия по теоретической физике. Сообщает о последней статье Штрассмана и Гана о возможности цепной реакции на нейтронах. Делает от себя расчеты на доске и заключает: «Чтобы построить атомную бомбу нужно урана больше, чем объем этой комнаты. Такого количества урана на земле нет, да и как перевезти такую бомбу? Можете спать спокойно». Через 9 лет взорвалась советская атомная бомба, одним из творцов которой был И.Е. Тамм.
Константин Гуртовой, Георгий Гуртовой
[Дебют] ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА
Из воспоминаний Г.К. Гуртового «О моем опыте в науке. Беседа с самим собой» /и комментарии К.Г. Гуртового — курсив в скобках/
Часть 1. Общий обзор — школа, университет, война и т.д.
За последние 10-20 лет /речь идёт о послесталинском периоде 1959-1979/ наука сильно изменила свое лицо (объем, характер решаемых задач, связь с жизнью и политикой и многое другое — уточнить это), поэтому необходимо своевременно осмыслить эти изменения и новый статус науки. /Скорее не «наука изменила свое лицо», а на её лице отражались дикие гримасы советского радикального варианта социализма, сопровождавшие основные «телодвижения» властей, направленные на выживание и предотвращения скатывания в более устойчивое состояние с элементами рынка./ Это нужно для самих ученых и тех лиц, кто близко стоит к этой области деятельности людей. Подобное осмысливание нужно и мне, чтобы верно определить свои личные задачи на оставшийся период моей научной деятельности (5-10 лет). Короче: происшедшие коренные изменения в науке еще полностью не изучены; оценить их необходимо для верного определения задач, стоящих перед людьми в науке. Вероятно, над этим работают целые коллективы науковедов и более способные, чем я, люди. Стоит ли мне пытаться? Ясно, что всю задачу решить мне не под силу. Речь может идти только о моем опыте в науке (и жизни). Следует попытаться. После первых попыток можно будет заключить, стоит ли продолжать. /Жизненный путь отца — 1915-2004 годы. Отец в 1979, когда писалась первая часть этих заметок, окончательно вышел на пенсию и искал приложения своих сил в разных областях./
С чего же начнем? Некоторый порядок может дать такая схема: сначала общие мысли о науке, а затем о моем собственном опыте в науке. Итак, вначале общие мысли о науке? Верно. Наука — это специфический вид деятельности людей. Специфичность: добывание новых, неизвестных людям ранее знаний. В наше время науку делят на фундаментальную и прикладную. Человек, приходящий в науку и ведущий её дела, находится в зримом или «символическом» коллективе. Он получает в свое распоряжение всю сумму знаний в данной отрасли науки и должен идти дальше в поисках новых знаний. В фундаментальных и прикладных отраслях знаний это делается очень по-разному. Можно описать это.
Теперь надо остановиться на вопросе: личность и наука. Прежде всего, кто и как попадает в науку. Здесь, конечно, закономерность пробивается с трудом через многие случайности. Но общий фон таков. Есть потребности у общества в науке и есть определенные возможности их удовлетворить. Они определяются социальной структурой и экономическим состоянием общества, с одной стороны, и состоянием науки, с другой (вероятно, эти все вопросы неплохо разработаны в науковедении, например, в Институте истории естествознания и т.п.). Эти потребности и возможности грубо определяют то, кто и как может попасть в науку. Детали того, кто и как фактически попадет, определяют «случайность» и некоторые склонности той или иной личности (неполно сказано). Все это банально и схематично сказано. Интерес может представлять личный опыт, то есть сведения о себе и о тех, кого я хорошо знаю, особенности и судьбы моей эпохи и моего поколения.
Попробуем разобраться в уже поставленном вопросе — кто и как попадает в науку, привлекая личный опыт. Начну о первого этапа, необходимого для попадания в науку — с высшей школы.
Потребности общества в науке, в высшей школе в 1933 году /когда ГК поступал в МГУ/ были налицо: после революции ряды интеллигенции резко поредели, а молодые специалисты росли медленно; кое-как решили срочности с сельским хозяйством (коллективизация) и назревала индустриализация (уточнить по курсу истории партии); требовалась интеллигенция из рабочих (объяснить почему). Я был рабочим. /Проведя коллективизацию сельского хозяйства, основной этап которой пришёлся на 1929-1930 годы, большевики уничтожили основу главной оппозиционной им силы — крестьянство, но развалили само хозяйство в долгосрочной перспективе и продолжали разваливать дальше. Это очень важный политический момент. Может быть ключевой для окончательного кризиса социалистической системы в большевистском исполнении. Курс на индустриализацию был заявлен в 1925 году на XIV съезде ВКП(б), а начал осуществляться в 1928, после свертывания НЭПа.
Никаким рабочим отец, конечно, не был. Его отец, К.Ф. Гуртовой, хоть и был из крестьян, но окончил сначала фельдшерскую школу, потом, работая фельдшером, экстерном в результате попыток, продолжавшихся с 1908 по 1911, сдал экзамены за 7 классов реального училища, а затем, перед самой Революцией, прошел курс Екатеринославского горного института Императора Петра I и в 1916 стал горным инженером. Его мать, П.И. Флиорина, имела диплом зубного врача от медицинского факультета Императорского Харьковского университета.
Так что отцу, как ребенку родителей непролетарского происхождения, на пути к университету нужно было преодолеть тогдашние советские препоны. Кстати, ограничения на поступление в вузы по классовому признаку были законодательно отменены 29 декабря 1936 года, так как 5 декабря была принята новая «Сталинская» конституция, прекратившая и дискриминацию при переходе в старшие классы средней школы (из 7-и в 10-и летку) и поступлении в вуз. Эта дискриминация, кажется, и была только «самодеятельной», а не узаконенной. После окончания в 1930 году семилетки — Севастопольской трудовой школы им. (лейтенанта Петра) Шмидта — отец действительно пошел «на производство» в Донбассе и трудился около года сначала на шахте, а затем переплетчиком на металлургическом заводе.
В конце 1930-начале 1931 года приехал в Москву на Курский, кажется, вокзал и с вокзала направился к «дяде Боре» — Б.И. Флиорину. В этом же, 1931 году поступил в Механико-текстильную школу в честь 25-летия ВКП при Текстильном институте, где и завершил среднее образование перед поступлением в университет. Упомянутый техникум к 1933 переименовали во Всероссийскую образцовую имени 25-летия ВКП(б) школу подмастеров (текстильной промышленности). Названия этой и подобных профессиональных школ в 1920–30-х менялись чуть ли не каждый год, так что идентифицировать «что есть что» в справочниках Вся Москва удалось по адресу и по почетному имени, которые оставались почти неизменными.
Отец забыл в этих мемуарах осветить важное и, может быть, «судьбоносное» обстоятельство: ему вместе с мамой Пелагеей Исидоровной Флиориной каким-то образом, видимо с помощью «дяди Бори» Флиорина, удалось получить «прописку» (май 1933) и неплохую по тем временам «жилплощадь» в Москве — две комнаты (из четырех) в коммунальной квартире №39 в тогдашней новостройке — доме 17 на 2-й Извозной (с 1952 года Студенческой) улице. До этого в ноябре 1932 Пелагея Исидоровна поступила работать заведующей зубным кабинетом при здравпункте завода №33 — Московского карбюраторного завода Главного управления авиационной промышленности Наркомата тяжелой промышленности (Москва 15, п/я 101, 11.1932-10.33). Как я уже отметил, отец в это время учился в Механико-текстильной школе в честь 25-летия ВКП(б) при Текстильном институте и проживал в общежитии, имевшем тогда адрес Донская улица 45.
Дядя Боря, Борис Исидорович Флиорин, в те времена занимал должности уровня начальника управления наркомата и был довольно влиятельным деловым человеком «со связями». Естественно, остались опыт и навыки его коммерчески-юридического прошлого 1915-20-х годов./
И здесь играл существенную роль фактор потребности общества: меня не взяли в 8-9 класс, как сына служащего, поэтому я и пошел 14-15 лет в рабочие, которые требовались и были в почете и это был путь к высшему образованию. Так я попал на первое «сито», где идет отсев в науку — на путь в высшую школу. То, что я в дальнейшем поступил в Университет, а не в другое учебное заведение — удача для дальнейшей моей научной деятельности — объясняется и общими условиями, и «генами». Сказать о роли «генов» (т.е. предрасположенности).
/Интерес к «скользкой» теме наследования умственных способностей доставил отцу много неприятностей, когда он был на 4-5 курсах физического факультета МГУ в 1937 году. Он редко и очень кратко упоминал об этой истории, которая в условиях сталинского Большого террора вполне могла привести к фатальным последствиям. Подробности я узнал из сохранившихся в архиве отца документов. В официальной характеристике физфака на студента Г.К. Гуртового от 8.05.1937 указано, что он «…исключен из комсомола (Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодёжи) за защиту реакционных взглядов, сводящихся к рассовой (так в документе) теории фашизма, которых Гуртовой придерживался и после разбора его дела на комитете /комсомола/ и собрании физического факультета». Кстати, такое «упорство во грехе» ещё со времен инквизиции и Джордано Бруно считалось в подобных идеологических спорах главным отягчающим обстоятельством, иногда даже более важным, чем сам «грех».
Дело разбирали Комиссии по приёму и исключению сначала в Московском, а потом и в Центральном комитете этой массовой молодежной политической организации. Перед последней инстанцией — комиссией Центрального комитета — отец, критикуя Факультетский и Московский комитеты, изложил два эпизода, которые и были основанием для обвинений в его адрес со стороны комитета комсомола физфака — сохранился конспект его выступления.
Однажды по окончании лекции по педагогике студент физфака Г.К. Гуртовой обсуждал с профессором Огородниковым «передачу по наследству предрасположенности к умственному труду» и предлагал разрешить этот вопрос исследуя, как говорят теперь, «репрезентативную выборку» из «1000 негров и 1000 детей из профессорских семей». Во втором эпизоде после лекции по ленинизму отец наивно поинтересовался у профессора Гришина, «почему в Ленинской библиотеке не выдаются сочинения Троцкого». Эти сочинения заинтересовали отца в связи с высказываниями Троцкого о Маяковском и были как-то связаны с темой лекции. Оба эти разговора, видимо, и привлекли пристальное внимание сокурсников-комсомольцев.
В результате почти года комсомольских разбирательств дело прекратили, и членство отца в ВЛКСМ было восстановлено./
О выборе физического факультета. Существенную роль сыграла книга О.Д. Хвольсона «Физика наших дней»[1]. На первый взгляд кажется чистой случайностью, что попалась мне именно эта книга и именно о физике. /Отец читал, видимо, третье издание 1930 года этой научно-популярной книги. Орест Хвольсон был, между прочим, и автором знаменитого шеститомного Курса физики 1892–1915[1], которое в 16 лет проштудировал и Энрико Ферми./ Однако это не совсем так. Физика — основа техники. Поэтому именно физика в XX веке в России сильно развивалась и в 30-х годах, в связи с индустриализацией /и, особенно, милитаризацией СССР/. Так что эта книга появилась в свет достаточным тиражом. Другой аспект, что не случайность. Уже в 7 классе я покупал на книжном развале в Севастополе /где он тогда жил/ и читал разные книги по науке (по археологии, искусству и многое другое); прочел всего Эберса. /Ebers, Георг (1837-98), немецкий египтолог и писатель. Его именем назван найденный и опубликованный им древнеегипетский медицинский трактат — папирус Эберса. Автор исторических романов из истории Древнего Египта и европейской истории XVI века./ Но именно физика, точные науки, меня увлекли. Видимо здесь, все же, очень сильна оказалась роль «генного» фактора. Все это можно детальнее разобрать. /на примере его отца — К.Ф. Гуртового — фельдшерская школа и экстернат/
Теперь о первых шагах в науку — приход в высшую школу — моих сокурсников. /Отец поступал в 1933-м в МГУ имени Покровского, а оканчивал в 1939-м уже имени Ломоносова. Все основные здания университета тогда находились в «кампусе» на Моховой./ Набор на физфак в 1933 году был около 80 человек (в 1962 году — год поступления моего сына — прием был около 600 человек /исторический рекорд на тот момент, закончили курс — 513/; какой рост потребности в физиках! На физфаке в 1936-37 годах было всего два аспиранта). Группа из рабочих с пониженным проходным баллом. /Отец вспоминал — несколько человек с их курса ушли «в таксисты», поняв, что сели «не в свои сани»./ Однако много из моих сокурсников попали в дальнейшем в науку. Сильные профессора были на физфаке МГУ. Положительная роль атомной бомбы. В дальнейшем я это разберу. Отрицательная роль войны — многие не вернулись. Таким образом, приход моих однокурсников через высшую школу в науку — это результат работы многофакторной системы: тут потребности и политика общества, состояние экономики, окружение, семья, «гены», война, «чистая случайность» и много-много других факторов. Надо было бы проанализировать первые тропинки в науку каждого из моих сокурсников (тех из них, кто все же пришел в науку: Гинзбург /В.Л., будущий нобелевский лауреат — поступил в 1934 сразу на второй курс, на котором тогда был отец, и окончил физфак в 1938, на год раньше отца/, М.М. Сущинский /известный специалист по спектроскопии, заведующий кафедрой физики МИТХТ/, Хаим Стерин /Хаим Евселеевич Стерин, 1912-1944, уроженец г. Смоленск, призван Свердловским РВК г. Москва, лейтенант, нач. разведки 283 Гвардейского артполка, 1 Прибалтийский фронт. Погиб в бою 25.06.1944./, Г.М. Бартенев и многие другие) и сопоставить их факторы с моими факторами. Роль войны — выбила многих способных людей.
Перехожу к 1938-41 годам. В 1938 году я кончал Университет и выбирал дорогу в жизни. /Окончил физфак в 1939./ Причины и обстоятельства прихода в науку меня и моего поколения. Нужно как-то упростить, схематизировать эту многофакторную систему. Применим такую схему, по которой можно рассмотреть роль и место различных факторов в выборе данной личностью науки, как вида своей деятельности:
а) Общественно-социальные факторы (с них надо начинать — это, в некотором смысле, факторы определяющие): потребности и возможности общества, сдвиги в науке за годы 1930-38-ой, статус науки в 1938-1941 годах.
б) Личностные факторы: предрасположенность к научной работе (генные данные), материальная заинтересованность, особенности биографии и т.п.
в) Ближайшее окружение: преподаватели, товарищи, семья.
Приложим эту схему к моему опыту в науке. Возьмем эти три группы факторов, роль их в моей жизни, в выборе науки, как содержании, смысле и цели жизни. Итак, начну с общественно-социальных факторов, с потребностей и возможностей общества в 1938 году, со сдвигов в науке за 1930-38 годы, со статуса науки в 1938 году. Потребности общества определяет то, что к 1938 году сформировалась концепция индустриализации, и завоевало довольно широкое признание убеждение в том, что физика — основа техники. /Индустриализация и строительство армии шли полным ходом, на это были брошены все ресурсы. Одновременно промышленность, наука и армия подрывались сталинскими репрессиями./ В физиологической оптике еще более определилось прикладное значение фундаментальных биофизических исследований зрения (военные оптические приборы, медицинский аспект и др.). Наметилась необходимость объединения физики и физиологической оптики в рамках биофизики, этому всему содействовали традиции русской физиологии (Сеченов, Павлов, П.П. Лазарев, М.И. Авербах, С.И. Вавилов, Л.А. Орбели и другие — см. материал в статье Самсоновой[2]). Потребности общества в научных работниках увеличились в 1938 году тем, что произошло уменьшение рядов интеллигенции в связи с политическими событиями /— террором/ 1937-38 годов; выбыли 35-50-летние, потребовалось форсированное продвижение более молодых.
Вместе с тем возможности привлечения в науку возросли, так как в стране произошло укрепление и сельского хозяйства, и промышленности. Наступила политическая стабилизация после событий 37-38 годов. Все это нашло отражение, в частности, в создании Лаборатории биофизики АН СССР /Отделения биологических наук в 1938/ и Лаборатории магнетизма в Институте теоретической геофизики АН СССР во главе с академиком П.П. Лазаревым. /Но репрессии продолжались, правда, с меньшей интенсивностью. П.П. Лазарев был арестован ещё в марте 1931, потом сослан в Свердловск и вернулся в Москву в феврале 1932, где узнал, что его жена покончила с собой, а его Институт физики и биофизики Наркомздрава преобразовали в некий секретный, видимо химический, Институт особых заданий. Впрочем, здание на Миусской площади дом 4 в 1934 было передано Физическому институту Академии наук, так что «намоленное место» осталось за физиками. Сейчас там Институт прикладной математики им. Келдыша./
Таковы были общественные факторы, обусловившие мой приход к академику П.П. Лазареву после окончания Университета. Этому приходу содействовали личностные факторы. Если подходить к вопросу феноменологически (т.е. поверхностно), то все началось с моей дипломной работы. Прочел книгу С.В. Кравкова «Глаз и его работа»[3], разыскал П.П. Лазарева в ВИЭМе (1937-38 годы) /Всесоюзный институт экспериментальной медицины им. Горького, с 1934, когда ВИЭМ перевели из Ленинграда в Москву, Лазарев заведует там Отделом биофизики, в 1938 этот Отдел преобразован в Лабораторию биофизики Отделения биологических наук АН СССР — см. схему. Где находился Отдел биофизики ВИЭМа в Москве, выяснить не удалось. Есть подозрение, что он располагался в здании 21 на территории Курчатовского института или …/. Сделал дипломную работу «Дифракция на зрачке глаза» в 1938 году под руководством П.П. Лазарева. Руководство состояло в том, что Пётр Петрович прикрепил меня к профессору Сергею Яковлевичу Турлыгину, а тот хвалил меня: «маг и волшебник». То есть Лазарев ввел меня в работающий научный коллектив. (Здесь «отступление» о роли научного коллектива в становлении научного работника.)
Сопутствующие события проливают свет и на такую сторону личностных факторов, как стремление к новому, самостоятельность, убежденность, умение идти «против течения». Во-первых, я был единственным /на своём курсе физфака МГУ/, кто делал дипломную в области биофизики. Надо вспомнить об убежденности физиков того времени, что биология — это не точная наука, что физику в биологии делать нечего. Это заблуждение было тогда обусловлено рядом обстоятельств: увлечением чистой физикой, её успехом и бурными достижениями той поры; бессилием в физике и математике Сеченова, Павлова, Л.А. Орбели и других; забвением достижений Гельмгольца, Фехнера и других немцев.
/Наверное, тогда это было распространённым мнением советских физиков — И.Е. Тамма (который заинтересовался биологией только в 1950-х, когда узнал про «двойную спираль» и про работу Гамова по коду ДНК), Г.С. Ландсберга и других, с которыми отец имел контакты, обучаясь в конце 1930-х на Кафедре теоретической физики и оптики Физического факультета МГУ. Упомянутое заблуждение советских физиков — недооценка важности работы физиков в биологии, в основном было связано, видимо, не с увлечением чем-то там, а с тем, что многие биологи и физики, понимавшие актуальное в биофизике, были так или иначе репрессированы, а некоторые покинули СССР. Самые известные примеры: Н.В. Тимофеев-Ресовский, в работе 1935 года определивший в первом приближении размер гена в соавторстве с Максом Дельбрюком (между прочим, одним из идейных руководителей Дж. Уотсона, открывшего устройство ДНК) и Георгий Гамов, расшифровавший код синтеза белковых молекул на РНК. Тем не менее в 1947 году был издан перевод книги Шредингера «Что такое жизнь»[4]. Вот уж кто (Шредингер) всё понимал про физику в биологии, точнее — в генетике. Эта книга, основанная на его курсе лекций, прочитанном в 1943 году, сильно повлияла и на молодого аспиранта Джима Уотсона — переключила его интересы с орнитологии на молекулярную биологию.
Основная же масса биологов в СССР с 1930-х до 1953 года боялись заикнуться о генетике, генетическая тематика кое-как разрабатывалась только в связи с радиационной биологией, да и то, начиная с конца Войны и под прикрытием Атомного проекта./
Кроме того, существовала некоторая предубежденность физиков против П.П. Лазарева (академик М.А. Леонтович: «к тому времени ПП начал халтурить»). Я пошел против всего этого, сделал диплом и защитил его. Во-вторых, П.П. Лазарев мне предложил эксперимент: дифракция на модели сетчатки в виде пучка кварцевых нитей, имитирующих фоторецепторы сетчатки; я доказал, что это не перспективно и решил другую проблему: о дифракции на зрачке глаза /исследовались, в частности, бычьи глаза, взятые на бойне — см. записку ниже/.
АКАДЕМИЯ НАУК СССР ЛАБОРАТОРИЯ БИОФИЗИКИ 9 III 1939 №26 Москва, Б. Черкасский, №2/10 |
Мясокомбинату
Лаборатория биофизики Академии наук Пом. директора Лаборатории подпись |
То есть были уже элементы стремления к новому, а не просто разработать указанную руководителем тему. Прослеживается роль более индивидуальных моих качеств. Я специализировался на 5 курсе на кафедре теоретической физики и оптики. Сюда меня привела любовь к обобщениям и глобальным вопросам. Однако я не имел необходимых способностей к теоретической физике. Поэтому можно понять переход в смежную область широкого профиля — в биофизику. /Отчасти это были последствия недостатков образования из-за того, что ребенку «лишенцев» в старших классах средней школы пришлось учится в профессионально-техническом училище, где математика и естественные науки были, мягко говоря, не на высоком уровне.
Отец здесь часто ссылается на И.Е. Тамма, который тогда заведовал Кафедрой теоретической физики (и оптики) и на Г.С. Ландсберга, заведующего Оптической Лабораторией физфака МГУ…/
Более подробно о положении в физике и биофизике того времени. П.П. Лазарев остался после П.Н. Лебедева /который умер в 1912 году/ главой русской школы физиков. Но по склонности к медицине (Лазарев окончил медицинский факультет /МГУ в 1901 году/) и к геофизике /исследовал после Революции Курскую магнитную аномалию/ он к 1938 году уже фактически не мог угнаться за уровнем общей физики, в особенности теоретической, которая развивалась бурными темпами и широким фронтом. Можно вспомнить разговор с ПП в 1938-39 годах о теории относительности; он мне ответил примерно следующее: «Вы подождите с теорией относительности, Вам ещё рано, я должен в ней сначала сам разобраться».
В его Лаборатории биофизики /Отделения Биологических Наук 1938, Москва, Б. Черкасский д. 2/10/ АН СССР были сильные учёные (Б.В. Дерягин, С.Я. Турлыгин, Н.К. Щодро и другие, однако они были узкими специалистами и общую физику, в частности теоретическую, знали поверхностно. Стиль был патриархальный. Описать мой доклад на коллоквиуме Лаборатории о дифракции на зрачке глаза — живо, с юмором и эмоциями. /Жалко, что это не было сделано. Это был доклад о дипломной работе, 1938 год./ Собственно П.П. Лазарев был из уходившей тогда плеяды учёных широкого профиля. В физике была пора задиристого напора молодых, в особенности теоретиков. Основные коллизии разыгрывались за рубежом /т.е. основы «новой», релятивистской и квантовой, физики были созданы в Европе/, но и у нас были в то время сильные теоретики — И.Е. Тамм, Л.И. Мандельштам, Г.С. Ландсберг, М.А. Леонтович и в Ленинграде 2-3 физика того же ранга. /Ну, и Л.Д. Ландау в Харькове, потом в Ленинграде и в Москве./ Эта группа физиков относилась к П.П. Лазареву, вероятно, критически. /Об этом говорит и несколько обидное прозвище — «ППЛаз». Не очень понятно, почему так было. Наверное, из-за того, что Лазареву «слишком» многое причиталось за прошлые заслуги — рентгеноскопию для Ленина и Курскую Магнитную Аномалию./ Похожий скептицизм по отношению к старшему поколению звучит в таком рассказе И.Е. Тамма, относящемся к несколько более раннему периоду — его экзамену у А.А. Эйхенвальда: «Вы, господин студент, знаете векторы — ставлю Вам «5» на экзамене». /Очевидно, речь идёт о 1917-18 годах, когда молодой Тамм (1895-1971) и пожилой профессор Александр Эйхенвальд (1864-1944) могли встречаться на физико-математическом факультете Московского университета. Тамм вспоминал о низком уровне преподавания физики в России: «Когда я учился в 1914-18 годах в Московском университете, в курсе физики проф. Станкевича теория Максвелла вообще не затрагивалась, так как считалось что по своей сложности эта теория не поддаётся лекционному изложению» [Тамм И.Е. Яков Ильич Френкель. Успехи физических наук 1962 т. 76 вып. 3 с. 400-401]./
Здесь уместно поговорить о глубинных, коренных личностных факторах — о предрасположенности данной личности к научной деятельности, о «генных» факторах. Часто пишут, что де, мол, нет четко выраженных качеств /свидетельствующих о предрасположенности к науке/, как то бывает в музыке, балете, театре, рисовании и других сферах искусства. Может быть, это не совсем так. Можно, как качество, предрасполагающее к научной деятельности, назвать стремление к нахождению нового и непознанного в науке. Разумеется, что это качество проявляется не в раннем возрасте, а тогда, когда человек уже прикоснулся к науке в высшей школе.
Теперь собственно о «генных», т.е. врожденных, качествах. Бесспорно, они есть. Есть более специфические качества, нужные, например, для рисования и есть более общие — такие, как любознательность, стремление к новому. Понятно, что специфические задатки можно приложить только в своей узкой области, а общие психофизические свойства — в нескольких схожих областях. Врожденные качества связаны с генным статусом, поддаются воздействию окружающей среды и не обязательно переданы данному индивидууму по наследству. /Что небанальное отец хотел сказать этим утверждением, не очень ясно./
О материальном обеспечении человека, идущего в науку. В 1938 году научная деятельность оплачивалась плохо, да и сами ученые не представлялись в глазах общества (по крайней мере в широкой пропаганде) важными лицами в обществе. Поэтому приход в науку именно в такой период более четко обуславливается личностной предрасположенностью, а не побочным, зашумляющим фактором — как сейчас — необходимостью устройства своего материального благополучия. У меня материальная сторона при выборе науки не играла абсолютно никакой роли, хотя я был женат (точнее — откладывали рождение ребенка). /Жестокая экономия — примеры: отказ от платы за телефон. У Тамма — туалет во дворе./
Наконец, последняя группа факторов — ближайшее окружение. Решающий фактор в высшей школе, определяющий выбор молодым человеком науки как жизненного пути — это преподаватели, профессора, в особенности на двух последних курсах. В этом мне особенно повезло. К 1937-38 годам в Москве было всего два физических центра — физфак МГУ и Институт физики АН СССР /Физический институт — ФИАН (С.И. Вавилов) был образован в 1934 из Института физики и биофизики Наркомздрава (см. схему) и находился в здании на Миусской площади 4./. Поэтому почти все ведущие физики Союза/ССР/ или работали, или преподавали на физфаке. Учеными, лекторами, да и просто людьми они были замечательными: Л.И. Мандельштам, Г.С. Ландсберг, С.Э. Хайкин, М.А. Леонтович, И.Е. Тамм, С.Д. Гвоздовер и много других (в том числе К.Ф. Теодорчик, Элькин, Е.И. Кондорский, Гребенча, Ю.Л. Рабинович, А.Н. Тихонов…). Это трудно описать, но на физфаке был особый воздух переднего края науки, «дух» науки, познания и исследования. /В 1960-е такого ощущения на физфаке в шикарном отдельном здании на Ленинских горах уже не было — здесь явно отдавало прошлым веком — реостаты, аппараты из стекла и тому подобный антураж. У экспериментаторов-твердотельщиков были трудности с жидким азотом, не говоря уже про жидкий гелий. «Большая» наука переместилась в Физпроблемы — институт П.Л. Капицы, в ФИАН, в Курчатовский и другие институты. Кстати, в Курчатовском в 2020-х жидкого гелия «хоть залейся», но примерно по цене коньяка./ Можно выделить научные семинары Л.И. Мандельштама, лекции и семинарские занятия на последнем курсе И.Е. Тамма, лекции и деканство С.Э. Хайкина, лекции М.А. Леонтовича, С.Д. Гвоздовера, физический практикум (Е.С. Четверикова, П.А. Бажулин), лекции и семинарские занятия математиков. Мы, студенты, чувствовали и видели, что физика — это фундаментальная, стремительно развивающаяся наука, что она — основа техники и имеет огромную сферу практического приложения, что необходимы дальнейшие многочисленные научные разработки, что творческих дел в науке на всех хватит. /Дел то хватит, но ресурсов на все «дела», особенно «фундаментальной» науки, — нет.
Отец говорит только о Москве и не упоминает о ещё двух мощных центрах физики в СССР: Ленинградском Физтехе во главе с «папой» А.Ф. Иоффе и Харьковском Физтехе. Из этих институтов и пришли основные действующие лица советского Атомного проекта: Курчатов, Харитон, Зельдович./
Небольшой штрих. Февраль 1939 года, И.Е. Тамм ведет семинарские занятия по теоретической физике. Сообщает о последней статье Штрассмана и Гана из /январского выпуска немецкого/ физического журнала /Naturwissenschaften/ о возможности цепной реакции на нейтронах. Делает от себя расчеты на доске и заключает: «Чтобы построить атомную бомбу нужно урана больше, чем объем этой комнаты. Такого количества урана на земле нет, да и как перевезти такую бомбу? Можете спать спокойно». Через 9 лет взорвалась советская атомная бомба, одним из творцов которой был И.Е. Тамм. /Интересное свидетельство о сильно завышенной оценке Таммом критической массы цепной реакции в уране — объем несколько десятков кубометров, то есть при плотности металлического урана около 20 т/м3 критическая масса получается порядка 100 т. Несколько заниженно, но близко к истине, оценили критмассу урана-235 Гуревич, Зельдович и Харитон в статье 1940 года — 10 кг. Более точная оценка — 50 кг для урана-235 и 10 кг для плутония-239 — шар диаметром около 10 см.
Здесь в тексте отца есть несколько неточностей: в частности, неправильно указана сущность статьи Гана и Штрассмана. О возможности цепной реакции они не говорили и, видимо, даже не подозревали. Статья с сообщением об открытии, удостоенном в 1944 Нобелевской премии, была только о том, что при облучении урана нейтронами возникают не трансураны или изомеры подобных тяжелых ядер, как в тот момент считали многие (в том числе и Ферми, впоследствии сокрушавшийся, что здесь «проворонил» вторую Нобелевскую), а щелочноземельные элементы из середины таблицы Менделеева — барий, лантан, цезий. Именно это и было неожиданным и важным открытием. Лиза Мейтнер, бывшая сотрудница Гана, к тому времени сбежавшая в Англию, и Отто Фриш, её племянник, вскоре дали правильное объяснение этому явлению — распад ядра урана на две примерно равные части. На возможность цепной реакции в начале 1939 года, сразу же после публикации Гана и Штрассмана, обратили внимание многие и, в первую очередь, Нильс Бор, ещё в 1936 предложивший капельную модель ядра. Эта модель хорошо описывает деление ядра урана с испусканием «брызг» — 2 или 3-х нейтронов, которые и продолжают разветвлённую цепь делений./
Важно также благожелательное отношение моих товарищей, друзей и семьи к высшему образованию и к науке, как к специальности.
Теперь нужно сказать о приходе в науку моего поколения. Естественно, что для этого процесса остаются регулирующими те же три группы факторов. Однако, процесс этот — явление вероятностное, статистическое: кто-то пошел в науку, кто-то нет, кто-то попал, кто-то нет. Наконец, не все попавшие задержались, а задержавшись сделали нечто ценное. В этом процессе отбора общественно-социальный фактор определял число оплачиваемых рабочих мест в науке, общее отношение общества к науке и к приходящим в науку, то есть он открывал количественные и качественные возможности. Личный фактор здесь тоже проявляется через статистику. Можно даже попытаться дать графическое представление научного потенциала студентов, оканчивающих высшую школу. По оси ординат отложим одаренность и предрасположенность к науке в десятибалльной системе, а по оси абсцисс — число студентов. Если условно за минимальный балл необходимый для будущего ученого взять пять, то заштрихованная часть — это лица, потенциально годные к научной деятельности. /Этот график опущен. Он отражает тот простой факт, что, образно говоря, «20% людей выпивают 80% пива». Иногда это правило называют законом Парето./
Остается описать поиск своего пути в науке и деятельность на этом найденном своем пути.
О поиске своего пути в науке. Редко молодой человек сразу находит себя в науке. Один из вариантов зари научной судьбы — работа в научной школе. Работа в 1938-1941 годах в лаборатории П.П. Лазарева имела свою сложность: я был аспирантом Института теоретической геофизики и экспериментировал с рассеянием света для выяснения природы гало, а хотел далее специализироваться по биофизике зрения и связанным с нею вопросам психофизиологии и философии. Трудно предугадать, как сложилась бы моя дальнейшая судьба. Скорее всего, я все же добился бы перехода на биофизику зрения, тем более, что объективный ход общественно-экономического развития в стране расширил возможности в этой области. Не исключено, что пошел бы по геофизике.
Однако вмешался непредвиденный фактор — война. /Товарищ отца на физфаке, с которым работали у П.П. Лазарева — Щечилин Вадим Семенович — был распределен после физфака в Военно- Морской Флот. Во время войны — техник-интендант 1 ранга (старший лейтенант военно-хозяйственного и административного состава), командир стрелкового взвода, 79 морская стрелковая бригада, «пропал без вести», то есть, скорее всего, погиб в июле 1942 при обороне Севастополя, ЦАМО ф33 о563784 д9./ Кавказ — Георгиевск, Армавир. Батальон связи, начальник оптического отделения артиллерийской мастерской. 1943 год — Баку. /Отец более или менее «спокойно» служил в разных подразделениях 15 запасной стрелковой бригады, кажется входившей в 56 армию Закавказского фронта. С 1942 года — во фронтовой артиллерийской мастерской, но в боевых действиях не участвовал, хотя и находился во фронтовой полосе и подвергался опасностям бомбёжек и тому подобных передряг. Для отца война фактически окончилась осенью 1942 года, когда в результате Моздок-Малгобекской операции Северной группы войск Закавказского фронта немцы были остановлены на линии Орджоникидзе (Владикавказ) — Моздок, а тыловые части фронта, в частности артиллерийская мастерская, в которой служил отец, оказались в Баку./
В Баку очень выпукло выявилась роль именно личностного фактора, стремление к научному исследованию, к поиску нового. Написание и защита диссертации на степень кандидата физико-математических наук на физфаке Азербайджанского университета.
Этому препятствовали все обстоятельства: во время войны никому не нужна «дифракция на зрачке глаза» — это тема диссертации; окружение — артиллерийская мастерская — совершенно не понимала и не сочувствовала; полная нагрузка в цеху по ремонту войсковой оптики (начальник отделения — старший техник-лейтенант); ограниченное и неполноценное питание привело к жестокому фурункулезу — еле ходил; материальных преимуществ степень кандидата наук тогда не давала. /Правда, после войны ситуация резко изменилась — научная деятельность стала довольно хорошо оплачиваться и обрела определенный престиж.
Отец сначала предполагал написать диссертацию по теме, связанной с военной тематикой. Но потом передумал, видимо осознав трудности, связанные с секретностью и выбором соответствующего учреждения для защиты. Интересно, что на момент защиты материалы диссертации не были опубликованы, и у диссертанта вообще не было публикаций. Вряд ли такое было возможно в Москве, даже во время войны?/
Дальнейшие события выпукло подтвердили значение именно личностного фактора. Получил в январе-феврале 1944 командировку из Баку в Москву в Главное артиллерийское управление Красной армии и параллельно использовал командировку для осуществления перехода на научную работу, преодолев значительные трудности. Задержание меня на Дорогомиловском колхозном рынке. /Это — рядом с нашим домом 17 на 2-ой Извозной — Студенческой. Задержали, обыскали и обнаружили коллекцию разных чистых, но с печатями, бланков Отдельной ремонтной артиллерийской мастерской (ОРАМ) №30, где отец тогда служил./ Резолюция на командировке генерала Е. о немедленном возвращении в часть в Баку.
Перевод в 1944 году — фактически, примерно, с мая, официально — с июня в Научно-исследовательскую лабораторию артиллерийского приборостроения /НИЛАП Красной Армии в Москве/ на должность военного инженера Отдела приборов управления огнем. Превращение /лаборатории/ НИЛАПКи в /институт/ НИИАПКу /Теперь это Центральный научно-исследовательский институт автоматики и гидравлики, ул. Советской Армии, д. 5/. Работа в НИИАПКе до конца войны. Совмещение работы в НИИАПКе и Московском энергетическом институте (МЭИ) доцентом на кафедре физики. Организация научно-исследовательской работы в МЭИ по биофизике зрения, что не стимулировалось решительно никакими внешними обстоятельствами. Более того, вопреки интересам кафедры и при необходимости тайного ухода в рабочее время из НИИАПКи; работа по вечерам по биофизике зрения после рождения в сентябре 1945 года сына и при тяжелых условиях жизни того времени (топили «буржуйку» дровами, которые хранились в дровяном сарае во дворе, и их нужно было таскать на 5-ый этаж дома, где тогда жила наша семья — 2-ая Извозная (Студенческая) ул. 17-39, сажали картофель и многое другое).
Активные попытки демобилизации сразу же после окончания войны. Сопротивление НИИАПКи. Приём Начальником Главного артиллерийского управления Красной армии генералом-полковником Гороховым /А.Ф. В 1945 он был генералом-лейтенантом и в какой-то другой должности, видимо, в артиллерии ПВО, и занимался организацией Академии артиллерийских наук, вице-президентом которой избран в 1946-м году./. Милая доброжелательная получасовая беседа и дальнейший возврат моего рапорта с резолюцией «В связи с организацией Артиллерийской академии, демобилизация нецелесообразна». Майор Диамант; демобилизация /в ноябре 1945/ через Начальника Артиллерии Красной армии маршала Воронова/Н.Н./.
Описанные события, произошедшие во время войны, особенно защита диссертации в Баку, вскрывают роль личностного фактора в довольно чистом его виде, так как внешние факторы были против моей научной деятельности в области зрения во время войны.
В январе 1946 года /по трудовой книжке с 25.11.1945/ начал работать в лаборатории физиологической оптики /или Лаборатории психофизиологии зрения? Сектора психологии Института философии АН СССР, располагавшейся по адресу Волхонка 14 строение 5/ члена-корреспондента АН СССР и АМН СССР С.В. Кравкова, продолжив свою работу в области биофизики и психофизиологии зрения. Закономерность этого заключается в том, что после смерти в 1942 году академика П.П. Лазарева С.В. Кравков стал в Москве во главе научно-исследовательских работ в области зрения. Продолжая анализ личностного фактора, следует заметить, что, будучи насильственно отторгнут войной от работы в области зрения, я добился возврата именно в эту, а не другую область науки. Скажу о мыслях того времени, из которых вытекало стремление к научной работе в области зрения. Постараюсь их выразить в той же незрелой форме, какими они были тогда. Применение точных законов физики к изучению сложных биологических явлений. Стремление к широким философским и теоретическим обобщениям при отсутствии специальных способностей привело до войны к сдаче экзаменов в аспирантуру Института философии АН СССР; но не поступил. Тогда мне казалось, что зрение, являясь источником информации о внешнем мире и связывая мозг с этим миром, дает большие возможности для философских и теоретических обобщений (интуитивно-наивная идея). /Отец в этом стремлении к «теоретическим обобщениям» на ровном месте, может быть подсознательно и бескорыстно, подражает «вождю всех народов». См. ниже историю с «языкознанием» товарищей Сталина и Крашенинниковой./ Поэтому-то я из многих возможностей остановился именно на Лаборатории психофизиологии зрения С.В. Кравкова, т.к. это ввело меня в сотрудники Сектора психологии Института философии АН СССР.
Итак, работа в школе С.В. Кравкова в 1946-1952 годах (6 лет). К С.В. Кравкову я попал, имея уже некоторый навык научной работы: дипломную работу у П.П. Лазарева и защищенную в 1943 в Баку диссертацию. На этом этапе школа /Кравкова/, будучи своего рода «ситом», отсеивающим в науку, уже в большей мере и формирует будущего ученого. Неплохо бы для подобного процесса подобрать более подходящий термин вроде «формирующего сита», но это — в другой раз.
Сперва об общественно-социальном фоне в стране и в науке. Бесспорным позитивным фактором была победа в войне и уверенность в будущем страны и науки; все шло к восстановлению страны и к воссозданию созидательных стимулов и начал. Атомная бомба, электроника, некоторые контакты с зарубежной наукой и многое другое выдвинули науку и ученых-естествоиспытателей, особенно физиков и техников, в ряды тех, кого слушали при решении узловых государственных вопросов. А.Н. Несмеянов, С.И. Вавилов, И.В. Курчатов, Л.А. Орбели, А.И. Опарин и многие другие.
Параллельно этому набирала силу /объективно бредовая/ идея о том, что философия диалектического материализма может и должна решать кардинальные проблемы и вопросы естествознания (так «решили» генетику, кибернетику, физиологию, вопросы химии и др.) Это явление — продукт культа личности и стремления сталинского окружения влиять на все важные события; до конца психологические и иные пружины этого феномена не изучены /корни и причины даже толком не описаны, не говоря уже о «пружинах»/.
Важную роль во всех этих тенденциях сыграл И.В. Сталин. Он с одной стороны испытывал на себе давление со стороны (А.А. Жданов — ответственный за идеологию в Политбюро ЦК ВКП(б); Академия Наук СССР в лице её президента С.И. Вавилова и руководителя Атомного проекта Курчатова и др.; Т.Д. Лысенко и многие другие известные и неизвестные лица и обстоятельства). С другой стороны, он подавал «личный пример» творческого решения /тоже в кавычках/ специальных научных вопросов с позиций философии диалектического материализма (языкознание, политическая экономия социализма и др.). Такое положение дало положительный результат в виде выдвижения и поддержки науки И.В. Сталиным как важного фактора в жизни страны, что в конце концов сделало её производительной силой. /по преимуществу в военном деле. Был и отрицательный результат в виде разрушения и искоренения важных её разделов — генетики, кибернетики, уж не говоря о полном кошмаре в гуманитарных науках и экономике./ Вместе с тем была создана питательная среда для догматизма и волюнтаризма в науке и вокруг нее.
Здесь нельзя удержаться от рассказа об истории письма Екатерины Александровны Крашенинниковой к И.В. Сталину о языкознании. Письмо к Сталину было написано А.Г. Спиркиным (который советовался со мною), но подписано Е. Крашенинниковой. Типичны мотивы и обстоятельства всего этого. Ответ И.В. Сталина и разнообразные следствия всей этой истории. Дальнейшая судьба Е. Крашенинниковой и А.Г. Спиркина; «треугольник» Рубинштейн /Сергей Леонидович Рубинштейн (1889-1960), в 1950-ые замдиректора Института философии АН, руководитель Сектора психологии/ — Крашенинникова — Спиркин (все это знает очень ограниченный круг людей, в том числе и я).
/В 1950 году на страницах главной партийной газеты Правда была развёрнута казуистическая дискуссия по языкознанию с подоплекой некоторой ревизии марксизма. Причины обращения Сталина к вопросам лингвистики до сих пор не вполне ясны. В одном из исследований[7] отмечается, что во время обучения в Тбилисской духовной семинарии Coco Джугашвили был членом нелегального литературного кружка, в котором, среди прочего, следили за публикациями грузинского журнала «Квали», причём суждения языковеда Н. Марра о несамостоятельном характере происхождения грузинского языка вызывали особенно ожесточенные дискуссии. Авторы этого исследования Семанов и Кардашов полагают, что воспоминание об этом юношеском увлечении и было причиной необычного явления в советской печати.
Сталин трижды публиковался в рамках этого обсуждения. В частности, 4 июля 1950 появилась его статья «К некоторым вопросам языкознания. Ответ товарищу Е. Крашенинниковой». Е.А. Крашенинникова (1920-1997) — малоизвестный кандидат наук, германист, в то время аспирантка и жена Спиркина. А.Г. Спиркин (1918-2004) — мутная личность (см. историю с А.В. Антоновым-Овсеенко), сотрудник А.Р. Лурии в Институте неврологии АМН (1945-46), член-корреспондент АН СССР по философии (1974). В 1950-ом — кандидат наук, сотрудник Института философии АН СССР и соавтор отца по одной из «философских» статей[8]. Отец тогда работал в том же институте у С.В. Кравкова. Сектор психологии этого института, действительно, имел тесные связи с Сухумским обезьяним питомником — там трудились и Н.Н. Ладыгина-Котс и А.Г. Спиркин, который оказался в тюрьме в 1941-45 по какому-то делу, связанному с этим питомником (см. Приложение 2)./
Наиболее концентрированное и публичное отражение эти не столько позитивные, сколько негативные явления и тенденции нашли в павловской /совместная АН и АМН СССР/ 1950 года и мичуринской /ВАСХНИЛ/ 1948 года сессиях. Позитивным было признание большой важности науки, то что ее судьбы и пути решались под эгидой ЦК и Политбюро КПСС. /Фактически настоящая «эгида» была у Атомного проекта — в 1949 Курчатов не дал провести подготовленное физфаком МГУ Всесоюзное совещание физиков по типу мичуринской сессии ВАСХНИЛ. Для других лучше бы никакой «эгиды» не было./ Негативными оказались методы и результаты решения специальных научных вопросов (физиология и биология), исходя из общих соображений философии диалектического материализма; как известно, эти методы себя вскоре дискредитировали и к 1955-1960 годам (уточнить) от них отказались. /Т.Д. Лысенко убрали только в 1964 после падения Хрущева./
Но на описываемом этапе к 1952 году, негативные тенденции привели к разгрому генетики и извращению сельскохозяйственной науки (Т.Д. Лысенко), а также к однобокому развитию физиологии под прессом высшей нервной деятельности (А.Г. Иванов-Смоленский). Рикошетом были изуродованы и другие отрасли науки. В итоге «политическая философия» взяла верх над научным разумом, хотя последний и был в почете. Получился несмешиваемый коктейль из философии, прагматизма и догматизма.
Я /, работая в лаборатории С.В. Кравкова,/ в Секторе психологии Института философии вблизи видел абсолютный догматизм слабых и молодых кадров и приспособленчество сформировавшихся и сильных ученых (С.Л. Рубинштейн /зав. сектором психологии Института философии АН/, Б.М. Кедров, Леонов /М.А., зав. сектором диалектического материализма Института философии АН/, Ф.В. Константинов и многие другие). /И сам отчасти поддавался этим пагубным влияниям./
Положительная роль школы С.В. Кравкова — он не дал ходу ни приспособленчеству, ни догматизму (остроумно говорил: «не всякий даст себе деформировать профиль»), утвердил роль эксперимента в психофизиологии органа зрения. Его минусы — пошел по очень узкому пути «взаимодействие органов чувств», но не смог дать важного и фундаментального в учении о зрении и глазе.
/Кравков руководил в конце 1940-х тремя лабораториями: Лабораторией психофизиологии ощущений (1945-1951) Института психологии Академии педагогических наук, Лабораторией физиологической оптики (1936-1951, с 1951 Отделение физиологической оптики, в 2020 — Лаборатория клинической физиологии зрения имени Кравкова) Государственного центрального института офтальмологии им. Гельмгольца и Лабораторией психофизиологии зрения (или физиологической оптики?) (1945-1951), которая входила в Сектор психологии Института философии АН СССР.
Важное и фундаментальное тогда, в 1950 году, начал делать Куффлер в Офтальмологическом институте при Университете Джонса Гопкинса в США — детально изучал электрическую активность нервных клеток в сетчатке кошки. Эту деятельность продолжили Хьюбел и Визел в Гарвардской медицинской школе на нейронах в зрительном тракте и коре обезьян. В конце 1950-х пошел по этому пути и А.Л. Бызов в Лаборатории биофизики зрения (Институт биофизики АН) у Н.Д. Нюберга./
На этом фоне формировалась моя научная судьба. С научной точки зрения осуществилась моя юношеская мечта: изучение глаза и зрения на фоне физики, физиологии, психофизиологии, психологии, философии. Здесь описать мои работы по влиянию различных раздражителей на зрение. Командировка в Германию /для …, май 1947 — февраль 48/ и работа с профессором Пихтом в области дифракции и сферической аберрации в глазу. Отразить мое стремление к поиску нового и недостаточность лишь одного этого стремления для фундаментальных достижений. Влияние всеобщего духа догматизма: моя рукопись «Органы чувств и среда». /не сохранилась?/
Я становлюсь первым помощником С.В. Кравкова. Его /неожиданная/ смерть в марте 1951 года. Что было бы, если бы С.В. Кравков не умер так рано (ему было 57 лет)? Можно представить разные возможности. Если бы мы долго оставались в Институте философии, то могла усилиться тенденция к обобщениям, к философствованию. Но вернее всего ускорилось бы создание Института психологии /в Академии наук, чего добивался С.Л. Рубинштейн/, и я бы занял свое заметное место в области психофизиологии зрения. Во всех случаях я бы попал на «жилу» и стал бы на свои ноги. /Всё-таки Кравков и Лазарев — тогда уже это «прошлый век» и «старые песни о главном»./
Со смертью С.В. Кравкова /16.03.1951/ начался этап полноценного самостоятельного поиска пути в науке; остроту и своевременность такого поиска усиливал и возраст — 37 лет — когда человек вполне сознательно ищет себя в жизни. Реальными были два пути: (1) оставаться в Секторе психологии Института философии и деформироваться в сторону психологии или философии, или (2) искать место, где бы разрабатывались вопросы зрения и глаза.
Я совершенно сознательно решил уйти из Института философии. Здесь можно детальнее описать пресс догматизма и волюнтаризма, царивший в Институте философии и Секторе психологии этого института, в особенности после прихода /крайне реакционного/ С.А. Петрушевского. /Между прочим, «биологического» отца известной писательницы Людмилы Петрушевской./ Принудительность мышления и обобщения противоречили основам экспериментальной науки — поиск нового и независимость выводов от предвзятой идеи. В основу научной деятельности были положены неприкосновенные философские выводы, которые должен был подтверждать и утверждать эксперимент. Причем все это декретировалось «сверху» как некое откровение. Например, из работы И.В. Сталина о языкознании или политэкономии обязательно было делать маяки и выводы для исследований в области глаза и зрения. В этой атмосфере была написана моя рукопись «Органы чувств и среда», от издания которой я в конце концов отказался /видимо, под давлением Бонгарда и Смирнова/.
Можно описать много типичных колоритных ситуаций и деталей перехода /в августе 1951/ в Лабораторию /биофизики,/ изотопов и излучений /ОБН АН СССР/, из которой потом в 1952 возник Институт биофизики АН СССР (А.М. Кузин). /распоряжение Президиума АН СССР №3-1464 от 8.08.1952[5] /
/Видимо, это был переход уже с прицелом на Институт биофизики — Кузину тоже нужно было собрать будущих сотрудников для будущего Института биофизики. Иваницкий пишет[5], что «Собственных помещений у нового института практически не было. Почти все московские институты Отделения биологических наук в то время размещались в жуткой тесноте в одном здании на Большой Калужской 33 (теперь Ленинский проспект), в том числе и в его коридорах.» Там же, наверное, первоначально располагалась и Лаборатория биофизики, изотопов и излучений Кузина. Но в какой-то момент уже для Лаборатории биофизики зрения Института биофизики нашли хорошее помещение в самом центре Москвы — на 4-го этаже старого ампирного здания по адресу улица Фрунзе (теперь Знаменка) дом 10. Это здание в основном занимал Институт права Академии Наук, руководимый до 1942 года печально известным А.Я. Вышинским.
В детстве я там, на 4-ом этаже, несколько раз бывал. Мне нравилась атмосфера лаборатории с множеством загадочных оптических приборов. Запомнился и произвёл впечатление их лабораторный механик Вадим Иванович Чернышов, очень интеллигентный и благообразный мужчина, который изготовил многие из этих приборов. Он сконструировал и знаменитые присоски на глаз для классических экспериментов Альфреда Ярбуса по… .
Судя по фотографиям, с отцом из Института философии к Кузину пришли Селецкая и, видимо, Ярбус, только что закончивший аспирантуру (1947-1950) у Кравкова и защитивший диссертацию. Отец, видимо, по поручению А.М. Кузина и организовал Лабораторию биофизики зрения Института биофизики. Так что она возникла не в результате перевода Лаборатории Кравкова, а как бы «на ровном месте». Сотрудников — Ярбуса, Бонгарда, Смирнова, Мазохина — отец собирал, что называется «с бору по сосенке». Бонгард работал в Московском планетарии и появился в ИБФ до ноября 1952. Мазохин-Поршняков пошел в ИБФ, после защиты диссертации кандидата биологических наук на кафедре энтомологии МГУ в 1953, видимо потому что, либо на кафедре не было места, либо предложили какой-то «бонус».
Такой сильный и разнородный состав кадров, собственно, и стал вскоре основной проблемой отца, как завлаба, — ему досталась роль «завхоза» при набранной им команде, что явно его не устраивало. Но обнаружил он это слишком поздно и при «отягчающих» обстоятельствах — сломе в 1953-54 годах всех установок сталинской эпохи. Задумана Лаборатория была ещё при Сталине, а сформировалась при Хрущеве. Как теперь говорят — «почувствуйте разницу». Только в 1958 отец нашел, то что ему было нужно — место, где требовалось создать узкопрофильную лабораторию «под завлаба» — Изотопную лабораторию в «Гельмгольце».
Так что наследниками школы Кравкова оказались две лаборатории: биофизики зрения в Институте биофизики АН (в 1953-55 годах руководитель Г.К. Гуртовой) и физиологической оптики в Институте глазных болезней имени Гельмгольца (руководитель А.В. Рославцев — впоследствии директор Института глазных болезней им. Гельмгольца, предложивший отцу в 1958 году создать там Изотопную лабораторию)./
Переход завершился в январе 1953 года. Этим решился кардинальный вопрос выбора пути в науке: я определился как экспериментатор. Интересно, что «засилие» философии создало экспериментатора. /На самом деле (по трудовой книжке) отец перешёл из Сектора психологии Института философии в Лабораторию биофизики, изотопов и излучений Отделения биологических наук АН СССР уже в августе 1951 — через 4 месяца после смерти Кравкова./
Работа в Лаборатории биофизики, изотопов и излучений /1.08.1951-12.09.1952/, и в дальнейшем (с 1955 г.) в Институте биофизики АН СССР: с 1953 года по 1958 г. /12.09.1952-15.04.1960 — правильные даты по трудовой книжке отца./ Здесь собственно происходила дальнейшая обработка собственного пути в науке, причем уже конкретная обработка: и тематика, и методы, и методология, и этика, и многое другое необходимое ученому. Опускаю многие вопросы и остановлюсь, да и то конспективно, на конфликтных ситуациях и их корнях. Я был заведующим Лабораторией биофизики зрения и секретарем партбюро. /Института биофизики АН СССР с ноября 1953 по март 1955. В 1955 руководителем этой лаборатории стал профессор Нюберг Николай Дмитриевич (1898/1899-1967).
Помню, как Нюберг мастерски «рвал» из сложенного листа бумаги фигурки животных. Он как-то заходил к нам в гости на 2-ую Извозную и демонстрировал мне своё искусство — тогда я был младшим школьником.
Когда в 1964 Институт биофизики переводили в Пущино, Лаборатория биофизики зрения решила туда не ехать, а перешла по совету Колмогорова, который был товарищем Нюберга по гимназии, к Харкевичу в Институт Проблем Передачи Информации и стала называться Лабораторией переработки информации в органах чувств (впоследствии Лаборатория №8 Обработка сенсорной информации)/.
Я написал в официальном /официозном/ «философско-психологическом» ключе обобщений книгу /«Органы чувств и среда»?/ и докторскую диссертацию. [9]
Сказался груз прошлого. Попытка напечатать книгу и защитить диссертацию (в 1954-1955 годах) /в результате не удалась, т.к. времена резко изменились сразу после смерти Сталина/. Рукопись прошла в Издательстве, а диссертация проходила с трудом (но проходила). В это время /видимо уже в 1954/ созрела тайная оппозиция в Лаборатории биофизики зрения (Михаил Моисеевич Бонгард и Михаил Сергеевич Смирнов/Михаель Моисеевич Бонгард-Полонский (1924-1971), М.С. Смирнов (янв. 1921-23.10.2008)/). Они объяснили мои ошибки — обобщения не правомочны. Разочарование мое в перспективности /вернее, понимание бесперспективности/ прошлого пути (побочные раздражители на зрение, роль среды …, дифракция и сферическая аберрация /традиционная тематика С.В. Кравкова с сотрудниками/). В конце концов моя позиция: в основе — работа, а посему отказ от книги и от защиты.
/Вспоминает О.Ю. Орлов из Института Проблем Передачи Информации.
Почти романтическое своеобразие карьеры завлаба Г.К. Гуртового состояло в том, что приглашенный им физик М. Бонгард, вкупе с приглашенным уже Бонгардом другим физиком — Михаилом Смирновым, были настолько грамотными и добросовестными экспертами, что в Институте биофизики заслуженно приобрели кличку «крокодилы»; и когда Георгий Константинович собрался защищать докторскую диссертацию помнится, по оптике глаза), они учинили работе такую разборку, что убедили его, что доведут дело до скандала в Президиуме Академии наук, лягут костьми, но не допустят «такого позора советской науки».
Велики ли были научные прегрешения Георгия Константиновича — судить не берусь, но то, что два беспартийных даже не кандидата наук, притом с нелучшим пунктом 5 («Национальность») в Анкетах, в эпоху «здорового советского антисемитизма» умудрились убедить партийного заведующего решить дело миром (для меня просто неправдоподобная история) — что там ни говори о Г.К. Гуртовом как учёном (не имею никакого суждения), но как человеке — снимаю шляпу! И ушел он без малейшего осложнения отношений с покидаемыми прежними сотрудниками./
Следующий конфликтный этап — требование /чьё? Видимо, тоже Бонгарда и Смирнова/ коллективного руководства лабораторией. Мой отказ. Требование моего ухода с заведования Лабораторией. Мое согласие на уход /в марте 1955/. Мотивы: я не хотел исполнять функции «коменданта» в Лаборатории, где каждый делал свое и не получилось коллектива, который я мог бы возглавить. (Надо использовать дневник того времени). /К сожалению, этот дневник не сохранился. При «разводе» не обошлось и без конфликта с Нюбергом в 1957. Отец «слишком долго» — с 1955 по 1960, подыскивал новое место работы, занимая очень нужную «жилплощадь» — кабинет заведующего лабораторией в 3 кв.м., переделанный из туалета./
Позитивный результат: я избавился от стремления к глобальным обобщениям философского типа, усвоил методологию строгих научных выводов и понял свои возможности и пределы при создании научного коллектива.
Рассмотрение роли смерти И.В. Сталина 5 марта 1953 года.
Наступило время создания и развития своего направления (1958-1977 годы; мне 43-62 года). Решающим этапом были 1958-1968 годы — годы оценки возможностей применения изотопов исследовании органов зрения и в офтальмологии; выбор тематики; создание лаборатории: подбор кадров /Николай и Нина Александровна Комлевы, Г.Д. Зарубей, Альсакини и другие/, строительство лаборатории /в прямом смысле слова — с виварием, хранилищем радиоактивных изотопов и т.д. — в подвале старого здания Института Гельмгольца/, оснащение ее аппаратурой и оборудованием, доказательство целесообразности намечаемых исследований. В результате к 1962-64 годам была создана Лаборатория по применению изотопов в офтальмологии в институте глазных болезней им. Гельмгольца. В 1968 году защищена диссертация на степень доктора биологических наук «Закономерности накопления меченых веществ в глазу». /Знаменательно, что годы расцвета Лаборатории Изотопов пришлись на так называемую Оттепель./
Прежде, чем остановиться собственно на научных вопросах, необходимо понять состояние дел в стране и, в частности, в науке в 1958-1968 годах. Начну с общественно-социального политического фона. Страна восстановила и укрепила промышленность и сельское хозяйство. Наука постепенно становилась производительной силой. Наука очищалась от последствий культа И.В. Сталина, который дискредитировал постулат /большевистского официоза/ о всесильной роли философии при решении специальных вопросов естествознания. /Отец, хотя и был неравнодушен к философии, но уже в 1942-м году стал понимать её бесплодность в отношении естественных наук — это видно из его военного дневника того времени, где он записывал свои впечатления при проработке «на досуге» Науки логики Гегеля./ Точная наука освобождалась от философского политического догматизма. Своеобразным образом завершил этот процесс Н.С. Хрущев, во-первых, развенчав культ И.В. Сталина. Во-вторых, он ввел волюнтаризм (например, история с Трофимом Д. Лысенко), ликвидация которого /вместе с Хрущевым/ в 1964 году дискредитировала идею возможности руководства специальными науками «сверху». В частности, физиология и смежные с нею науки (биофизика, медицина, высшая нервная деятельность) постепенно освобождались от догматизма, и давления политической /политизированной/философии.
Описанному /упомянутому/ процессу сильно содействовала революция в мировой биологии и в генетике, создание молекулярной биологии. /Всё это советская наука «прохлопала» отчасти в результате «лысенковщины», отчасти из-за того, что слишком много сил и ресурсов ушло на борьбу с Гитлером и на Атомный и Космический проекты, а такие «мелочи», как молекулярная биология и тому подобное, в СССР 50-х могли рассчитывать только на финансирование «по остаточному принципу»./ Работы Уотсона и Крика (1957 г., проверить /главная работа — «двойная спираль» — опубликована в 1953 году — Уотсону 25 лет, Крику — 37/). Деятельность В.А. Энгельгардта. Все эти явления непредвиденным образом повлияли на сдвиги в физиологии и психофизиологии зрения и в офтальмологии.
/Непредвиденным это влияние было для отца — Бонгард и Ярбус восприняли новые веяния раньше, быть может из-за того, что у них не было «школы Лазарева»/. Появлению новых идей в этой области науки содействовало и то обстоятельство, что ушло из жизни поколение исследователей, создавшее и развивавшее «физиологическую оптику»: С.В. Кравков, С.И. Вавилов, А.В. Лебединский, Федоров /Н.Т. Институт экспериментальной медицины, начальник кафедры физики Военно-медицинской академии им. Кирова/, Л.Н. Гассовский, М.И. Авербах, П.П. Лазарев. Начали возникать новые направления. В частности, усиленно начали изучать зрение как процесс передачи информации (А.Л. Бызов, В.Д. Глезер, М.М. Бонгард).
В офтальмологии всегда было традиционным уважение к фундаментальным исследованиям и отсутствовало требование немедленного «выхода в практику» (А.В. Рославцев, М.И. Авербах, В.Н. Архангельский и др.). В этом русле развивалась электрофизиология зрения (А.И. Богословский). Так созревали условия для применения изотопов в офтальмологии, и окончательный толчок этому дало рассекречивание части атомных (изотопных) исследований в 1955 году. Началось массовое внедрение изотопов в биологию и медицину (И.Н. Верховская, А.М. Кузин, Г.М. Франк, Институт биофизики Министерства Здравоохранения СССР и др.). Решение Минздрава о создании изотопных лабораторий. Мое посещение директора института А.В. Рославцева и его предложение мне создать подобную лабораторию в Институте глазных болезней им. Гельмгольца. /где-то в 1958 году/
Подводя некоторые итоги, укажу факторы, определившие выбор именно зрения и изотопов, как моего направления в науке.
Общественно-социальные факторы. Индустриализация страны, превратившая науку в производительную силу, что потребовало создания и развития многих специальных ветвей науки (в том числе и учения о зрении). Политические и философские явления в стране, при определенных моих личностных качествах (стремление к новому и к обобщениям) привели меня в Сектор психологии Института философии и к уходу из него.
Закономерное развитие науки вглубь к молекулярным истокам явлений жизни, создание биофизики, молекулярной биологии.
Личностные («генные») факторы. Стремление к познанию природы явлений, к соединению физики и физиологии, к обобщениям. Влияние окружения: наличие сильных и слабых научных противников /Бонгард и Смирнов/ с их конкретными человеческими и научными особенностями.
Неожиданные и случайные факторы /—»чёрные лебеди»/. Война; смерть П.П. Лазарева и С.В. Кравкова; рассекречивание части атомных исследований; мое посещение А.В. Рославцева, директора Института глазных болезней им. Гельмгольца. Я пошел /в 1958/ и к Рославцеву /в Институт глазных болезней им. Гельмгольца/ поговорить «вообще» о работе в /его/ Лаборатории физиологии зрения /физиологической оптики/, а он предложил создать новую Лабораторию применения изотопов в офтальмологии». /в связи с программой внедрения изотопов в медицину, проводимой тогда Минздравом СССР. Это предложение оказалось важнейшим событием в научной карьере отца. Смена тематики и окружения проявили и оживили его организаторский и научный таланты./; М.М. Бонгард и Алевтина Фёдоровна Бровкина.
Два /три/ этапа деятельности на моём пути в науке: /(0) всё до Института глазных болезней им. Гельмгольца — главным образом работа у С.В. Кравкова/, (1) личные исследования в «Гельмгольце» и защита докторской диссертации в 1968 году и (2) дальнейшее развитие направления /изотопы в офтальмологии/ (1968-1977 года).
Личные исследования. Описать изучение закономерностей накопления радиоактивного фосфора-32 в глазу, в новообразованиях и опухолях; их диагностическое значение. Возможность атравматического наблюдения за обменными процессами в живом неповрежденном организме. Принципы интроскопии — видения за непрозрачной живой тканью. Создание нового метода диагностики глазных опухолей. Число ошибочных удалений глаза по поводу злокачественных опухолей снизилось с 30% до 10%. Затем изложить наблюдения за закономерностями проникновения меченых атомов сульфаниламидов (лекарств) в ткани глаза и веки. Принципы ауторадиографии, когда меченое вещество оставляет на фотопленке автопортрет своего распределения в ткани. Получено истинное знание распределения лекарственных веществ в глазу. Отсюда научное обоснование схем лечения глазных заболеваний при помощи лекарств. Все эти исследования в сумме открыли принципиально новые возможности изучения закономерностей динамики и распределения веществ в глазу и его придатках, а конкретные результаты доказали их диагностическую и лечебную ценность. Была открыта и указана возможность развития подобных исследований.
Дальнейшее развитие направления вширь и вглубь. Лечение злокачественных опухолей при помощи радиоактивных аппликаторов и протонного пучка: вместо удаления глаза — его лечение. Исследование сетчатки в норме и при ее дистрофии дало возможность проникнуть в интимные явления обмена и проведения нервного импульса в этой нежнейшей и тончайшей оболочке глаза (толщина ее — десятые доли миллиметра), в которой начинается процесс зрения. Изучена проницаемость барьера кровь-водянистая влага передней камеры глаза. Разработан метод, позволяющий прижизненно, атравматически и в динамике количественно регистрировать выход ионов натрия-24 и молекул альбумина из крови цилиарных капилляров во влагу передней камеры. Установлены закономерности действия различных биологически активных и лекарственных веществ на этот процесс. Получены данные, необходимые для понимания механизма глаукомы и способов ее лечения.
Написание монографий /было подведением «предварительных итогов» перед выходом на пенсию в конце 1977/: «Меченые вещества в офтальмологии» (1973, 164 с.), «Радиоактивные изотопы в офтальмологии» (1974, 264 с.) /Это не монография, а сборник статей из нескольких лабораторий/, «Биофизические основы применения радионуклидов в исследовании органа зрения» (1979, 295 с.).
Руководство теоретическим семинаром в сети партпросвещения с 1966 года по настоящее время — 1979 год. Первым отстоял «вольную» программу и включил в нее как общетеоретические вопросы биологии и медицины, так и специальные научные вопросы. Личное формирование плана занятий.
События 1977 года. Положение в стране: айсберг; чемодан с двойным дном; движение диссидентов; запрет на критику, /особенно/ выходящую на заграницу; замена лозунга критика-самокритика на требование персональной ответственности; роль микроколлектива; «власть на местах». Сильно раздуты штаты науки. /Стало обнаруживаться некоторое «перепроизводство учёных»./ Усиление тенденции: скорейшее внедрение в практику. Смена поколений в институтах и лабораториях (совсем не исследованное явление, закономерное) /…/. Реорганизация нашего Института /Гельмгольца/ и включение Лаборатории изотопов в /научно-клинический/ Отдел офтальмоонкологии и радиологии /который в 1976 организовала А.Ф. Бровкина. Она пришла в Гельмгольц в 1970 старшим научным сотрудником./. Роль личности в науке и в её администрации: Э.С. /Сергей Эдуардович/ Аветисов, К.В. Трутнева и А.Ф. Бровкина. /Пришла в Гельмгольц в 1970. В 1976 организовала научно-клинический Отдел офтальмоонкологии и радиологии./ Характеры и коллизии /в Гельмгольце/.
Годы 1978-1979. Основное — использование своего научного опыта и потенциала. Усиление изучения молекулярных процессов. Биологически-активные вещества: простагландины, циклические мононуклеотиды и т.п. Барьер кровь-водянистая влага. Изучение воздействия на опухоль на ее молекулярном уровне: инкубация в меченом уридине. В заключение: сосредоточился на молекулярных процессах в меланине.
Москва, 1979
Ссылки
[1] Хвольсон О.Д. Физика наших дней, ГИЗ 1930; Курс физики, последнее изд. — тт.1–6, ГИЗ 1923–26.
[2] Самсонова В.Г. Сеченов и физиология сенсорных систем // Иван Михайлович Сеченов. М. 1980 с. 231–238.
[3] Кравков С.В. Глаз и его работа, Издательство АН СССР 1950.
[4] Шредингер Э. Что такое жизнь с точки зрения физики? Госиздательство Иностранной литературы 1947.
[5] Иваницкий Г.Р. 50 лет: легенда и реальность. Институт биофизики Академии Наук, Вестник Российской Академии Наук 2003 т 73, №4, с. 347-356.
[6] Островский М.А. История развития физиологии зрения в Российской Академии Наук, Вестник Российской Академии Наук 2011, том 81, №3, с. 215–236.
[7] Семанов С.Н., Кардашов В.И. Иосиф Сталин, жизнь и наследие.— М: Новатор, 1997.
[8] Гуртовой Г.К., Спиркин А.Г. Вопросы психофизиологии и ленинская теория отражения, Философские записки 1950, т. 5, с. 24-58.
[9] Гуртовой Г.К. Исследование закономерностей формирования и деятельности палочкового и колбочкового аппаратов зрительного анализатора человека, Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора биологических наук, Академия медицинских наук СССР, Москва, 1954.
[10] Rozhkova G.I., Sobolevski A.N. Scientific Activity of Alfred Yarbus: The Stages of Research Work, Senior and Younger Colleagues, Conditions of Investigations, Perception 2015, Vol. 44 (8–9) 837–850.
[11] Аркадьев В.К. Об электромагнитной гипотезе передачи мысленного внушения, Журнал прикладной физики, 1924, т. 1, с. 215.
[12] Остерман Л. Течению наперекор, Студия КРУК-Престиж, М. 2004.
[13] Турлыгин С.Я. Излучение микроволн организмом человека, Бюллетень Экспериментальной Биологии и Медицины 1942, том XIV, вып. 4, №10, с. 63-72.
[14] Васильев Л.Л. Таинственные явления человеческой психики. Издательство политической литературы, Москва, 1964.
Олег, привет
По первому:
Публикация произошла случайно и очень быстро. Послал текст «как есть», и решил ничего не править. Издателя больше всего интересовали эпизоды из 1930-х годов, и он взял только первую часть воспоминаний. Деятельность отца в Институте Гельмгольца там схематично описана на двух последних страницах.
Это происходило с 1958 года, когда Рославцев, директор Гельмгольца, предложил ему устроить Изотопную лабораторию, и до 1977 года, когда отец вышел на пенсию. За это время была организована экспериментальная лаборатория с виварием, хранилищем изотопов и т.д., получены все разрешения, обучены люди и т.п. И лаборатория полноценно работала около 20 лет, что подытожено в паре монографий и докторской диссертации отца (1969). Мне трудно оценить значимость всей этой прикладной, медицинской в своей основе, работы по большому (Гамбургскому) счёту, но по крайней мере на внутрисоюзном (думаю, что и на мировом) уровне всё было сделано очень достойно. Так что в Гельмгольце отец нашел, то что искал — свою «грядку», которую он успешно возделывал.
А что касается Лаборатории биофизики зрения, которую собрал тоже он, то её можно считать типичным примером serendipity, то есть интуитивной прозорливости, когда находят что-нибудь ценное, хотя может быть и не то, что хотели найти. Здесь отец интуитивно подобрал очень творческих людей, у каждого из которых была своя «грядка» в науке. И получилась лаборатория, которая зажила своей жизнью, своего места в которой отец не увидел.
Так что объективно, похоже, деятельность отца была довольно плодотворной, хотя эмоциональные оценки могут быть разными. А описывать его «субъективный мир» я не берусь.
Кстати, по запросу по запросу «Гуртовой Г.К.» Яндекс выдаёт: Винокуров И.В., Гуртовой Г.К. – Психотронная война, 1993. Каюсь, всегда скептически относился к подобным темам и даже не нашел ещё времени внимательно просмотреть этот труд. Может быть соберусь на досуге поискать там что-нибудь интересное.
Прочитал сразу же (информацию об этой публикации прислал М. А. Островский)!
Молодец Константин, что довёл дело до конца — до публикации, хоть и вот в этом, не слишком известном, не всем доступном источнике (не очень в них разбираюсь, но, надеюсь, доступном для программ-поисковиков, по запросу «Гуртовой Г. К.»). Два замечания «читателя» (из уже редких, кто знал Георгия Константиновича — я происхожу из лаборатории Николая Дмитриевича Нюберга):
Первое: Если бы это было печатной книжкой, или хотя бы брошюрой, особенно же — видео-очерком, то предварил бы этот текст (в основном авторский, руки самого Г.К.) неким экспертным взглядом на его достижения — книги, статьи, относящиеся к периоду его успешной работы в совсем новом направлении, после перехода в Институт глазных болезней им. Гельмгольца. Я в особенности имею в виду то, что избирательное взаимодействие разных тканей глаза с разными веществами (ионами?), хотя и представляют собой их чисто случайное, попутное свойство (не следует впадать в наивно-школьный дарвинизм, граничащий с верой в премудрость провидения и искать во всём свою «полезность») — эти побочные свойства обернулись (насколько понял без чтения работ Г. К.) плодотворным для Г.К. и полезным для медицинской диагностики образом ; и тут интересно бы докопаться, — благодаря чему? в чьих руках? (и в чьей голове?). Что тут было от Г.К., а что от Рославцева, его нового руководителя в Гельмгольце? (в оригиналах книг может быть своя информация о их доле в проекте, о степени того, как тогда «а за рубежом вон уже…!», итд. Объясню, почему мне это было бы интересно, а всем прочим читателям полезно.
Нам, оставшимся в живых из числа знавших Г.К. по его карьере в Институте биофизики, к его образу приклеелось «неудачник», которое перекликается с его собственными нотами (см. текст Г.К.) самокритичного отношения к самому себе. И эта его нота, похоже — из деликатности, — дальше так же тенденциозно трактуется как «да это во всём!». И когда только в конце всего текста (работы Константина) выясняется, что это вовсе не так, и читатель наконец добирается до его (Г.К.) творческого взлёта, то до конца уже ни страниц, ни времени судьбы Г.К. мало что остаётся. А в авторских словах в его книгах могут быть ещё и другие следы его научной судьбы — П.П.Лазарев и др., — т.е. что-то о связи его новых достижений с той его «школой».
Второе. Что там такое мельком про Сеченова (не стану перечитывать), о его недостаточной грамотности в математике, что ли? Мне пахнуло привычной советской снисходительной позой стоеросового павловца (- А что это за наш малоизвестный «отец русской психологии», не ученик ли великого нашего всё, Ивана Петровича Павлова?!). Если кто не знаком с его биографией, то настоятельно рекомендую. Всё доступно в Инете. Лучшего уровня военный инженер своего времени, из лучших ВУЗов своей эпохи. Для интересующихся физиков и инженеров — на голову выше Павлова, если в двух словах. Если будет интерес, пришлю отзыв великого Ухтомского о великом Сеченове. Как Сеченов прорубал окно в ещё неизвестную главу физхимии, а его «Элементы мысли» (так странно звучащее заглавие) — чуть ли не полный конспект на тему «как работает мозг» или «слово и смысл». И кое-что ещё. Смешно, но перекликнется с кое-чем сегодняшним.
По второму:
В пассаже про «бессилие в физике и математике» Сеченова и других знаменитых русских физиологов отец, видимо, воспроизводит, то что он, студент старших курсов, в конце 1930-х годов слышал от профессоров кафедры теоретической физики и оптики физического факультета МГУ — это И.Е. Тамм, Г.С. Ландсберг и другие. Кроме того, на физфаке, как известно, всегда (в сталинские и последующие советские времена) была какая-то смесь некоторого «физического высокомерия» и «советской стоеросовщины». Последняя тоже отражена в обсуждаемом пассаже. Думаю, что у упомянутых русских физиологов с физикой и математикой всё было более или менее в порядке, однако, не готов обсуждать эту тему по существу.
Кстати о «физике в биологии», хочу здесь отметить, что, хотя и Тамм, ведущий физик-теоретик СССР, видимо, всегда следил за происходящим в биологии, и брат его соавтора по Нобелевской работе Г.М. Франк всю жизнь занимался биофизикой ещё с начала 1930-х, но никто из физиков в СССР не смог сыграть «роль Шредингера» в развитии «линии ДНК»: Колли (1894) — Кольцов (1927) — Тимофеев-Ресовский и Дельбрюк (1935) — Шредингер (1945) — Уотсон и Крик (1953) (см. Шноль, Герои, злодеи, конформисты отечественной науки, 2010, глава о Кольцове), приведшей к главному достижению 20 века в биологии — открытию Уотсоном и Криком структуры ДНК и её значения в биологии. Впрочем, в 1930-40-е годы в СССР было по большому счёту не до основ биологии.
Конечно я не помню, как выглядела округа тогда, в 1950-х. Сейчас напротив упоминаемого 4-хэтажного «ампирного особняка», Знаменка 10, по круговой панораме Яндекса, вижу дома 13 и 15 — 7 или 8-иэтажные. Знаменка дом 11 — сейчас — это бок Библиотеки естественных наук.
Наверное раньше могла быть немного другая нумерация. Подозреваю, что ты имеешь в виду дом 13. Сам дом 10 на снимке 2021 года покрыт лесами и завешан строительной сеткой — наверное, реставрируют.
Благодарю, хотя читала без перерывов — не хотела останавливаться… Во времени и пространстве — параллели обще-исторические (особенно история науки и людей в ней), семейные, личные.
«Добило» описание лаборатории на ул. Фрунзе /Знаменке: семья жила в доме 11 напротив дома 10 до 1959-го года…
В данном тексте трудно было различать фрагменты, которые написаны от первого лица: некоторые — дневниковые Г.К. Гуртового, а другие — вроде тоже от первого лица, но по «сюжету», предполагают, что они написаны от имени К.Г. Гуртового, например, фрагмент — про Знаменку: «… в детстве я там бывал…»?
Рада встрече — тут.
Александр, вы совершенно правы, что отметили маргинальные точки зрения, которые сейчас преобладают в бурном и, главное, мутном потоке трудов по истории, особенно новейшей (истории науки в том числе). Очень сложно выудить сбалансированную точку зрения из потока мусора или полумусора.
Даже по такому вопросу, как Вторая мировая война мне ещё не попался серьезный, объемный (но сжатый) анализ действий СССР и его лидера или же обзор Второй мировой войны с экономическим, политическим и психологическим анализом, с обсуждением разных мнений, со ссылками на надёжные источники, не только отечественные. Может быть вы встречали такую книжку?
Образец зрелого, взвешенного, анализа для меня — это книга Тарле «Наполеон», опубликованная в начале 1940-х. То есть через 120 лет после смерти главного персонажа. Наверное, только смена 2-3-х поколений необходима для того, чтобы сформировался трезвый взгляд на новейшую историю.
Спасибо за статью. Не знал совсем о деятельности М.Бонгарда и Смирнова до Института проблем передачи информации — познакомился с их лабораторией только в 1970, в подвале где-то в Очакове. Занимались программой «Животное». Был ещё с ними Вайнцвайг, но кажется ещё до защиты.
Вопрос о причинах, толкнувших власти в позитивные науки в самом деле остаётся не ясным,
если не считать конспирологию и не принимать их за параноиков. Нынешние почему-то не лезут (постучим по дереву), отправляют родственников, друзей и подруг родственников и родственников друзей и подруг … Тоже не очень понятно зачем…