Улыбнись, мое счастье, поговорим о любви,
покуда подводные лодки прицеливаются из глубин.
Нас с тобой только двое — но ласточки и воробьи,
и киты, и дельфины, и кони — и все, как один…
УЛЫБНИСЬ, МОЯ РАДОСТЬ
Улыбнись, моя радость, поговорим о любви,
пока над нами курлычат косяки перелетных ракет.
А у нас с тобой всей авиации — ласточки и воробьи,
А у нас с тобой никаких флотов да и армий нет.
Улыбнись, мое счастье, и смотри на меня, смотри,
не отрывая любимого взгляда, пока они жгут и лгут,
мы у этого века, к сожаленью, живьем внутри,
он безжалостен и спокоен — никуда они не убегут.
Улыбнись, моя радость, их ненависть — черный дым,
да, его не уносит ветром, здесь тысячу лет — война.
Я люблю тебя, дорогая, мы их не победим,
но и они не опустят нас в подвально-подлетные времена.
Улыбнись, мое счастье, поговорим о любви,
покуда подводные лодки прицеливаются из глубин.
Нас с тобой только двое — но ласточки и воробьи,
и киты, и дельфины, и кони — и все, как один…
* * *
Цыганских облаков разрозненные сны
плывут над головой, цветны и клочковаты.
А эти берега ни в чем не виноваты,
и лишены вины до будущей весны.
Под тонким слоем глин — понтийский известняк,
все прошлые моря уже опять возможны,
и медленный возок качнется осторожно,
по склону уходя в колеблющийся мрак.
Там город позади. Там никаких огней,
и ночь еще легка, и ни о чем не помни,
на узеньком пути вокруг каменоломни,
с полынным серебром, светящимся над ней…
* * *
Над камнем, унылым и голым,
как орден забвенья — репей.
Куда подевались монголы,
властители этих степей?
От Венгрии вплоть до Китая
лежала, грозна и горда,
где Синяя, где Золотая,
где — красок не хватит — Орда.
Топтала, гнала, убивала,
пожаром и кровью слепя,
и вот ее как не бывало —
сама провалилась в себя.
Империи злобы и страха
и в прошлых, и в нынешних днях
кончаются крахом и прахом,
репьями на голых камнях.
* * *
Есть сигнал — налет и сигнал — отбой, есть убитые города.
А звездного неба над головой здесь не было никогда.
И когда поднимаешь глаза вверх на бегство бедных комет,
там свой Сталинград, и свой Кенигсберг на сто световых лет.
Никто не знает, сколько небес уносится вдаль, в разлет,
и сколько созвездий, рожденных здесь, никто нигде не найдет.
В том небе, которое нам не дано, — не позволено никому —
звезда Бетельгейзе погибла давно, она ослепла в дыму.
В неведомых звездах полночь встает, и как тысячи лет назад
ни одна из них не прервет полет, чтоб заметить прощальный взгляд.
Только мягкий блеск возлюбленных глаз, только дальний отзвон беды —
лишь они одни достигают нас как свет погибшей звезды.
* * *
Не верю снам, с провидцами не спорю,
— но пробудись, опомнись, оглянись —
там шесть волков на снежном косогоре
стоят неровной строчкой — сверху вниз.
Они застыли — как окаменели,
который год, которые века,
как темные, не шелохнувшись, ели,
как белая, не двигаясь, река.
Январской ночью на опушке леса
они глядят, судьбу не торопя,
без сожаленья и без интереса
не на тебя, а в ночь поверх тебя.
Уже и жизнь прошла, и в снах смешалась,
молчаньем волчьим, волчьей тишиной —
а то ли волчья шалость, волчья жалость,
иль волчья шутка в полночь надо мной…
Не верю снам. Я как заговоренный,
и в эту явь поверить не могу —
где шестеро уходят вверх по склону,
следов не оставляя на снегу.
* * *
В свою страну — в приполярный чум, —
по старым шкурам скользя.
Собаки свирепы. Хозяин угрюм.
Темно и дышать нельзя.
Смрад от коптилки уходит вверх,
А от скиснувшей браги — вниз,
вернулся в родной шестнадцатый век,
хочешь выжить — пригнись.
Еще привыкнешь — дыши, живи —
корми и кормись треской,
в оленьей крови, в тюленьей крови,
и в самой сладкой — людской.
* * *
Дорогая, ты знаешь, на глинистом берегу
до сих пор под утренним ветром дрожат оливы.
Серебристые узкие листья небрежны и торопливы —
ты прочтешь их попозже. А я уже не смогу.
На холодном песке — ты же помнишь, как он горяч, —
утихая, уляжется траурной темной каймою
все, что грозною ночью добудет и выловит море,
принесет и оставит — добычей для наших удач.
Эти груды ракушек, медуз голубая слюда,
и рыбачьи шары, и зеленые нити агара,
и стеклянные капли из августа и от загара…
Ибо море не знает, что мы не вернемся сюда.
* * *
Я живой надеждой живу —
я рассчитываю на траву.
А всего-то умеет трава —
низкорослый зеленый народ —
поглощать СО2,
а взамен выделять кислород.
Остальное — житье-бытье,
снег придавит и град прибьет,
сапоги истопчут ее,
но весною она взойдет.
С нами ненависть, с нами страх,
с нами мщение — под расчет.
Но в чернобыльских ржавых лесах
все равно трава подрастет.
По разгромленным городам,
по откосам мертвой реки
и по танковым тяжким следам
пробиваются стебельки.
Исступленья полны слова,
гнева — тысячи мегатонн,
но вовеки права трава,
пробивающая бетон.
И по краю смертного рва
непреклонно она растет,
поглощающая СО2,
выделяющая кислород.
Я последней надеждой живу.
Я рссчитываю на траву.
