И когда устанет охрана, когда заропщет
и уйдет, одного оставив на месте общем
убеленной земли, станет мать-зима
навсегда. И погоду сведя с ума.
МОСКОВСКИЙ МЕССИЯ
1
Он заявляется, тихий,
туда, где его никто не ждет.
Иерусалим-город
в снегах не тот.
На иконах лики —
похож? не похож? —
От таких-то светлых
мир и бросает в дрожь.
Он разговорчив, только
на каком языке?
Как-то он не по-русски,
будто бы вдалеке
времени…
***
Может, не к нам, приветный,
а хоть бы и к нам!
Из чистого льда был светлый,
старый храм…
Из чистого льда и полымя —
развалится!
Босыми мы да голыми,
хевра вся,
выйдем за Ним — расстанется
путь живой
с прошлою — долго тянется
тень — страной
русскою…
2
Город мертвых не ждет к себе никого такого,
город мертвых богато живал и живал убого,
город мертвых помнит свои дела,
как их белым метель замела, бела!
Прежде всяких орудий смерти убьет погода —
этот воздух тяжёлый, серый, как время года,
и не надо греха и суда — живой
за порог — и, руки раскинув, стой.
Город мертвых не вздрогнет небом, нависшим сводом,
над любою твоею казнью. Отсюда родом
быть не может, кто всякого князь добра,
здесь всегда не время, не та пора.
***
И когда устанет охрана, когда заропщет
и уйдет, одного оставив на месте общем
убеленной земли, станет мать-зима
навсегда. И погоду сведя с ума.
3
А не гнет-сугроб на дубовый гроб —
только белая канитель
из последних дней, только холодней
в жилах стынущий смертный хмель.
Понимаю снег и подлунный бег
ветров, эту взметая хмарь.
Как последний Бог к своим истым строг!
И под ним Город — падь и гарь.
И выходит срок, чтобы встал Восток
в тайнах тайн, язвах язв своих,
чтобы хлынул свет, чтобы спасу нет
ни для мертвых, ни для живых.
4
Возьми мою нищету,
худобу нет тощей,
слабость ходить туда,
где нечестивых совет.
А не во славу Твою
похоть моя мертва,
а потому, что так
уродливы люди тут.
5
Мы устали от всяческих войн, устали
от гулявшей над нами, разящей стали,
от летящей пули, от газов плотных,
от военной смерти, тоски животной.
Разучились латы ковать; траншеи
рыть, крепить; молчит барабан на шее.
Как истлели хоругви, так новой ткани
нет пошить ни в нашем, ни в ихнем стане.
Кровь была руда — а вода водою
нынче хлещет, мир затопив собою.
Каждый остров других островов далеко,
только тьму окружную видит око.
6
История закончилась. Не так,
как это напророчил Фукуяма,
японский хват, наивный дуралей,
великий оптимист. Совсем не так.
История закончилась, поскольку
мы разучились делать ее, что
и к лучшему, ведь получалось плохо,
кроваво и бессмысленно, но сколько
сил отбирало. Тошная работа.
7
В этот раз тут встанет веха
и отсюда смех-потеха
затопИт весь божий мир,
чтобы рухнул в прах кумир.
Церковь только тут живая,
правду со света сживая,
будто вкопана стоит,
силы русские гноит.
Ходят, бродят, стонут силы,
надрывают кости, жилы;
будет, будет всход, исход!
Здесь всегда — последний год.
Вздрогнет церковь, оседая,
храм, на волю отпуская
Бога, ухнет, рухнет — страх! —
поднимая русский прах!
На свободу мы отсюда,
рушится тюрьма покуда,
камни кто куда бросать,
за камнями успевать.
8
Уж такой бедолага уродился,
что чего понимать мне о себе, как
не все это проклятье, дар небесный,
таковой-от талант на горб, на спину
вьючат, мучат, и холку натирает…
***
А не звери лесные приходили,
а не пташки небесные слетались,
не цветы-былье следом прорастали,
не ветра-вьюги в спину дули-плюли —
только люди меня не замечали.
***
Тесно, душно мне в доме, в околотке,
в этом городе, в той Москве великой,
в прошлом всяком — когда я мускул, сгусток
тех энергий, какие жизнь, боль мира!
Я возможностей всяких созидатель!
9
Я понимаю, что только начать, первый шаг — дальше сами,
сдвинувшись с места, события нас повлекут, только знай что
ты успевай, шевелись да вертись… Кулаки с тумаками
над головою, спиной замелькают, град частый, их счетом
вынесу я, не поморщусь — такая дубленая шкура.
И раскачнутся границы, и рухнут в час добрый границы,
тьма расточится, увидим друг друга, и в трепетном свете —
где та вражда, что была, что сводила войска в поле ровном? —
Только любовь, только братство.
За нами другие народы
двинутся…
Тоже, поди, все измучились, тоже не лучше родимой
Родины нашей. Обрыдло все, сука, и новой закваски
жаждет квашня европейская…
На!
Затеваю потеху!
10
Эх, Давидыч, скажут —
долго запрягал!
Руки сзади свяжут,
чтобы не махал!
Верят человеку
сразу и вполне!
Стражу и опеку
назначают мне.
Что моя утрата
жизни и еще?
Замкнуты палаты,
чтобы защищен.
Чудеса случатся,
явные они!
Это, святотатцы,
так проводим дни!
В общем скорбном доме
с теми, кто — увы! —
в полном буреломе
мыслей головы.
А замки-то в петлях
проржавели все —
в заповедных землях
срок во всей красе!
Кончена эпоха,
кончена страна —
воля без подвоха
русскому дана.
Бледный и забитый,
встану — стук цепей —
зрением несытый
дальних рубежей…
11
А теперь самое время…
Отсюда правда выйдет и пойдет
гулять по миру. Это вроде взрыва,
явленье новой правды, вот и нас
размечет по языкам… Тем и славны,
что были первослушатели, что
грехи наши и вдохновили гнев,
пыл, силу правды…
12
Из этого вечного плена,
из темной, холодной Москвы
идем. Если все — не измена!
На волю, наружу, на вы!
13
Вот я теперь и занятый:
тексты мои —
не ради большой политики,
малой любви,
а ради последней, выспренной
правды той,
что если только высказать —
Боже ж мой!
***
Жить здесь нельзя, исчерпаны
до конца
все варианты Истории,
вся беда.
Мы начинаем Исход, идем,
в Русь — Орда!
Тоже и там добра не ждем
от Отца!
14
Уступивший эту землю Сатане,
Бог наблюдает наше движение
по некой пустым-пустой пустыне,
по синему морю, его мельтешащим волнам,
по прозрачному воздуху — дальше и дальше…
Бог больше не вмешивается в наши дела,
ничего не обещает земли, богатства,
не пишет на своих скрижалях посланья,
не кормит в пути, не раздвигает воды.
Куда мы дойдем, Он сам не видит, не знает!
Это так начинается настоящая наша История.
