и над гитарами ярились majos
а фашистские сволочи расстреливали толпы
а танцовщицы в шелковых туфлях
— на каблуке высоком ―
внизу ― на мостовой ― топтали мое сердце
[Дебют]КОГДА НА ОСТРОВАХ КОРАЛЛОВЫХ ЗАДУЮТ ВЕТРЫ
Предисловие и перевод с новогреческого Олега Цыбенко
Рисунки автора
Предисловие[1]
Олег Цыбенко
Никос Энгонопулос родился 21 октября 1907 года в Афинах. Отец Н. Энгонопулоса был родом из Константинополя, некогда столицы Византийской империи, города, сохранившего глубокие исторические и культурные традиции Византии и считающего себя частью нового, «ромейского» эллинства. По материнской линии Н. Энгонопулос – афинянин, то есть уроженец столицы, призванной стать политическим и духовным центром «возрожденной» в XIX веке Греции (символично, что его мать – внучка немецкого архитектора Шмидта, который состоял на службе у первого греческого короля Оттона и создавал новые, неоклассические Афины). Детство Энгонопулоса прошло в Афинах, отрочество (1914-1919) – в Константинополе, юность (1919-1927) – в Париже. После окончания лицея в столице Франции, Н. Энгонопулос продолжал учебу в Афинах: сначала закончил греческую гимназию (1928-1930), затем (1932-1938) учился в Высшей школе изящных искусств.
После возвращения в Афины Н. Энгонопулос провел в родном городе почти всю свою жизнь (умер 31 октября 1985 года). Его творчество, как литератора, так и живописца, получило должное признание греческой общественности и государства [2].
Самая непосредственная связь Н. Энгонопулоса с двумя величайшими центрами греческой истории и культуры не только в силу происхождения, но и жизни в них нашла яркое отражение в его стихах и живописи.
30-е годы, когда Н. Энгонопулос учился в Высшей школе изящных искусств, – пожалуй, самое замечательное время в истории греческой культуры ХХ века, именно тогда формируется и начинает творить так называемое «поколение 30-х», то есть литераторов и художников, родившихся в начале ХХ века. Впрочем, правильнее было бы говорить не о «поколении 30-х», а об «эпохе 30-х годов». Речь идет не о какой-то специфической «одаренности» отдельных деятелей культуры, но об особом направлении в культуре определенного периода, которая, собственно говоря, перестала существовать, когда исторические условия изменились. Как это ни странно может показаться на первый взгляд, стимулом к возникновению этого культурного явления (точнее к возникновению его предпосылок) стала так называемая «малоазиатская катастрофа», то есть поражение Греции в войне с Турцией 1919-1922 годов и последующее изгнание греческого населения из западной части Малой Азии на территорию Балканской Греции. Следствием «малоазиатской катастрофы» явилось окончательное крушение «великой идеи», т.е. идеи «восстановления» греческого государства в пределах Византийской империи. Оборотной стороной крушения «великой идеи» стало интенсивное обращение к подлинно греческой культурной традиции. Впрочем, обращение к национальным традициям было только одним из факторов, оказавших решающее влияние на формирование творчества «поколения 30-х»: это был внутренний фактор. Был также и внешний фактор: поворот к национальной традиции в период между двумя мировыми войнами происходил в большинстве стран Европы. Так в Греции в 30-е годы модернизм стал вполне закономерным сочетанием новых европейских культурных и идеологических форм с традиционным местным (главным образом византийским и поствизантийским) колоритом. Что касается поэзии (а явление литературного модернизма нашло для себя благоприятную почву в Греции прежде всего в поэзии), то мощные веяния сюрреализма шли сюда главным образом из Франции. Впрочем, западные культурные веяния нельзя не заметить и в живописи Н. Энгонопулоса: достаточно даже беглого взгляда на работы Н. Энгонопулоса и известного итальянского художника Джорджо де Кирико, «предшественника сюрреализма», чтобы увидеть разительное подобие между ними.
Имя Н. Энгонопулоса появилось в культурной жизни Греции уже под конец десятилетия – в 1938 году. Сначала это были его первые живописные работы, представленные на выставке «Традиции современного греческого искусства», а затем, в том же году, и первые литературные публикации: переводы стихов румынского и французского поэта, основоположника дадаизма Тристана Тцара и первый сборник собственных стихов «Не разговаривайте с водителем» (всего 200 экземпляров), а в сентябре 1939 года вышел и второй поэтический сборник – «Клавесины молчания».
Характернейшая черта творчества Н. Энгонопулоса (как художника, так и поэта), – переосмысление греческой истории, ее отдельных эпох (античности, Византии и нового, «ромейского» эллинства), их связи и единства. Что же касается сюрреализма, то по признанию Н. Энгонопулоса, сюрреализм никогда не был для него некоей данью моде, чем-то искусственным, а наоборот, самым естественным мироощущением.
Во время второй мировой войны Н. Энгонопулос, сражавшийся в 1941 году на передовой на албанском фронте, оказался в немецком плену и был отправлен в «рабочий лагерь», однако сумел бежать и, пройдя пешком почти половину страны, добрался до Афин. Под влиянием военных впечатлений поэт написал в 1942-1943 годах свое самое известное произведение – «Боливар» с характерным подзаголовком «Греческая поэма». Она была посвящена знаменитому герою за освобождение Южной Америки от испанского владычества, но не только ему. «О, Боливар, прекрасен ты, как эллин!», — восклицает поэт и тут же переносится в эпоху Греческой революции 1821 года, к героям войны за независимость Греции от Османской империи. Поэма получила широкую известность, стала своего рода «Гимном Свободе» поколения 30-х годов в годы Сопротивления, а позднее, в 1968 году ее текст был положен на музыку композитором Никосом Мамангакисом.
Издание «Боливара» в 1944 году знаменовало стало началом нового периода поэтического творчества Н. Энгонопулоса – тяжелейшего периода, начавшегося с ожесточенной гражданской войны, за которой последовали трагические годы упорного внутреннего противостояния и жесточайших политических репрессий. В этот период вышли поэтические сборники Н. Энгонопулоса «Возвращение птиц» (1946), «Элевсин» (1948), «Атлантический» (1954) и, наконец, «В цветущем эллинском слове» (1957), за который в следующем году после выхода (1958) автор был удостоен Первой премии Поэзии Министерства народного образования. Вплоть до 1974 в Греции постоянно сменяли друг друга военные режимы или «просто» консервативные правительства, в стране было много политзаключенных в тюрьмах, напоминавших своими пытками концлагеря.
Такой же премии Н. Энгонопулос был удостоен вторично в 1979 году за поэтический сборник «В долине с розариями» (1978). Этот сборник – итог его творческих исканий несколько иной эпохи – более спокойной, хотя и отмеченной мрачным семилетием диктатуры «черных полковников» и борьбой с ней. Этот сборник отделен от предыдущего огромной временной дистанцией в два десятилетия. Кроме оригинальных стихотворений, в него вошли также переводы и рисунки, множество портретов деятелей греческой истории и культуры, начиная с мифологических времен, образы интеллектуалов недавних дней, портреты- маски самого автора. И здесь же в этом итоговом сборнике поэта и художника, «человека борющегося», — исполненное лиризма стихотворение в прозе «О возвышенном», которое завершается словами:
«Разве я не пиротехник? Разве мои стихи не пасхальные петарды, а мои картины поразительной красоты не озаряют ярким светом ночные выси аттического неба? А то, что тело мое еще не разорвали безжалостно на куски и не бросили собакам, разве этим я не обязан тебе, твоей великой любви и нежности?»
Олег Цыбенко
Примечания к Предисловию
[1] Предисловие к настоящей подборке стихов представляет собой несколько сокращенный вариант вступления (Поэт и художник, «византийский сюрреалист») к подборке стихов Н. Энгонопулоса, опубликованных в журнале «Иностранная литература», 2021, № 8, с. 29-40.
[2] Н. Энгонопулос дважды получал Первую премию в области поэзии Министерства народного образования (1958 и 1979 годы), Золотой Крест Георгия I за художественное творчество (1966 год), в 1971 году стал командором ордена Феникса.
СТИХИ
ПИКАССО
посвящается Пабло Пикассо
Никос Энгонопулос
тореадор живет теперь в Элассоне[1]
на мощенной плитами площади под платанами
официант кофейни то и дело подходит сменить
кофе в чашке и табак в наргиле тореадора
пока не пройдут ностальгически
часы дня
не соберутся мириады птиц
в густой листве платанов
означая что солнце заходит
тогда заговорщики выскальзывают один за другим в закоулок
молча когда падает ночь помогая им
встретиться незамеченными так же
как птицы
где им хочется
и тяжкие слезы катятся из глаз их коварных
мать пытающаяся приструнить фашистов
в темной комнате где заговорщики шепчутся тихо
а у потолка висят сохнущие перцы
мозолистыми руками украшенными гранатами
снимает стекло с лампы, зажигает ее
и испачканные нефтью старые мозолистые руки
медленно-медленно вытирает о передник
а поскольку как было сказано старуха пытается приструнить убийц
она берет со стола лампу
резко распахивает окно
и высовывает наружу
― в ночь ―
ручищу с лампой
старая матушка! кричат ей
куда ты несешь лампу?
однако в полях Авилы[2] запрыгали
странные тени с автоматами под мышкой
и вдали показался словно звезда
свет выставленный на окне
и совсем тихо стали звенеть гитары
пустились в пляс цыганки
с прекрасными бедрами в широких пестрых развевающихся юбках
а с накрашенных губ их горячих совсем как крики страданья
срывались слова песни:
«поведаю тебе о моем одиночестве в Soleares»[3]
и над гитарами ярились majos[4]
а фашистские сволочи расстреливали толпы
а танцовщицы в шелковых туфлях
— на каблуке высоком ―
внизу ― на мостовой ― топтали мое сердце
и тогда случилось «из ряда вон выходящее»
словно рыжий бык в середину ворвался
из ноздрей пламя пуская
бандерильи больно впивались ему в бока и холку
и принялся там и сям он бодаться
кишки выпускать
пронзать тела рогами
бросать высоко в воздух
кого доставали удары
горой взгромождались трупы вокруг
и конские и людские
в струящихся реках крови
(хребет ему и холку так больно УКРАСИЛИ бандерильи)
девы с прекрасными сосками откинулись навзничь
и в прекрасных глазах их садилось
и восходило
солнце
МУЧЕНИЯ ЛЮБВИ
Du musst das Leben nicht verstehen,
dann wird es werden wie ein Fest.
(Ты должен не понимать жизнь,
и тогда она станет как праздник.)
R.M. RILKE
когда волновались
ее легкие волосы
так у меня
перед глазами
словно я вдруг проснулся
и впервые
увидел ее
— и ее заметил —
прекрасную
юную
девушку
меня взволновала
гармония
ее движений
легкость членов
ее тела
очарование взгляда ее
нежная округлость
ее сосков
наконец вся прелесть
исходившая
из
изящного
освежающего
создания
и сразу же я подумал
— и «мудрствовал» —
мысль моя обратилась
к тому благому
который может некогда
— да я уверен —
страдать
мученически
терпеть несчастье
словно воображая
что обладает разумом
душой обладает
нежное
воздушное
созданьице
и кровоточить сердце его
впадать в отчаянье
чтобы воздать
хотя бы
крупицей ума
в совершенно
пустом
маленьком
черепе
ТРУБА
Une vieille faisait cuire des aubergines,
Sur l’herbe, sous un toit…
(Старушка баклажаны варила,
На траве, под крышей…)
графиня де Ноай[5], Constantinople
до Константинополя дует нещадно
караял[6] отлученный
(он с севера дует)
а в Фессалонике упорно свирепствует
страшный Вардар[7]
там очень часто дома
строят из дерева
чтобы зимой можно было как-то согреться
и не замерзнуть
только вот незадача: летом когда баклажаны созреют
и начнут запекать их и жарить
только от искры одной может вспыхнуть большое несчастье
днем и ночью бушуют пожары
скапливаются дымящиеся развалины
руины бескрайние черные
превращаются
в огромные города
но только без жителей ― чисто греческое население ―
чтобы найти какое-то решение
в некоем словно посланном с неба ― часто возвращающемся ― божьем проклятии
опять вспоминают старинные мифы Нации
прежде всего ― это ведь выгодно ― старинный миф о фениксе
восстающем из пепла ― он возрождается ―
целостный как и ранее
Следствие: в Константинополе родился
мой отец
на прекрасной площади в Салониках поставили
дивный памятник герою Павлу Меласу[8]
и я знаю кого-то ― стало быть знаю?―
кто когда познал где-то во Граде[9]
― среди множества всяких чудес и случаев ―
некий лавр (дерево)
прекрасный во всей его славе и в горести
и снова приходит ему на память юный лавр-девушка
и идет он когда вечереет выпить стопарик в лавке
«У Кахриманиса» в Псирри
(где ранее любил сиживать Пападиамантис)[10]
иногда ― но тихонько― поет он о своей страсти
и очень бережно на инструменте
аккомпанирует ему
уроженец Малой Азии на бузуки[11]
(опять-таки Пападиамантиса)
АРКЕСИЛАЙ
…fuyard que je connais aux traces de tes larmes.
(… беглеца, которого я знаю по следам твоих слез.)
MARIE-JEANNE DURUY
он ушел
я вижу:
он удаляется
вдоль
пустынного проспекта
оборачиваясь время от времени
чтобы послать нам привет
неощутимым взмахом ресниц
пока
— мало-помалу —
волненье его
не пропадет
не угаснет
в глубине горизонта
он написал
в письме своем
он говорил — кроме прочего —
что любит
дождь
«я грек
— это его слова —
моя мать и родина
дождь»
«если дождь настигает
— продолжал он —
если настигает меня
совсем нагим
когда иду я по улицам
то одевает меня
— дождь —
в одеяния
невероятного блеска
и разнообразия
и устраивает непрестанно вокруг меня
когда я двигаюсь
сказочно роскошные
декорации
и украшения»
теперь идет в «конце»
средь многолюдия, музыки и веселья народного
смешавшись
— становясь единым целым —
с толпой
и чувствует себя
иногда
словно царь среди подданных
а иногда опять-таки
— возможно, в то же мгновение —
словно
вельможа в изгнании
среди
чужих
— и неизвестных —
народов
БАХВАЛЬСТВО ПОД ДОЖДЕМ
дадим же что-то Терезе Иисусовой[12]
дадим же что-то великому поэту
дадим же что-то и Пабло Пикассо
но не нужно давать ничего
черным устьям колодцев
достойным слез верблюдам Бактрии
темным часам войны
БЕНЗИН
(Из сборника «Не разговаривайте с водителем», 1938)
средь леса
где сквозь густые ветви
скудный свет проникает
с тяжелого неба
у земли
прикрытой
толстым слоем
гнилых листьев
внизу на ветке
сидит
п т и ц а
очень
странная
птица:
ощипана будто
задумчива будто
с т а р а я п т и ц а
о чем же думать
этой птице
старой
во тьме?
ах! ни о чем
не думает совершенно!
просто-напросто
она для нее собирает
виновную
страсть
ГИМН ЖЕНЩИНАМ, КОТОРЫХ МЫ ЛЮБИМ
Женщины, которых мы любим, — леса
в которых каждое дерево — послание страсти
о том, что в этих лесах
нас уведут в заблужденье
наши шаги
и пропадем
мы тою порой,
как раз той самой,
когда мы себя вновь отыщем
…
божественность некая в женщинах нами любимых:
в минуты, когда мы их крепко сжимаем
в объятьях своих,
то сами богам мы подобны,
возносимся высь, как суровые башни,
и больше ничто преклонить нас не может:
их белые руки вокруг нас
вонзаются крепко
а все племена и народы
идут на поклон к нам
и нам возглашают
что имя
наше бессмертно
вовеки
ведь женщины,
коих мы любим,
так щедро нам дарят
божественность
ИЗ ПОЭМЫ «БОЛИВАР»
Боливар! Ты был реальность и есть
теперь еще, не сон ты.
В час, дикие охотники когда гвоздят орлов
и прочих диких и зверей, и птиц,
над деревянной дверью средь лесов дремучих,
ты снова жив, кричишь, дерешься:
ты сам же — молот, гвоздь и сам — орел.
Когда на островах коралловых задуют ветры,
спокойные переворачивая лодки,
а попугаи закричат неистово с приходом
дневного света, сад задушит влажность,
на древах высоко усядутся вороны,
задумайтесь в кафе у волн, за столиком железным,
средь черноты, что их прохладный вечер гложет, и далеко
свет вспыхнет и угаснет и опять горит, перемещаясь,
идет рассвет ― ужасная тревога! ― после ночи,
лишенной сна,
вода не выдает своих секретов.
Жизнь такова.
Выходит солнце и дома на бреге,
где арки островные,
окрашенные розовый, в зеленый, а подоконник белый
(таков ведь Наксос, Хиос),
как живы! Как нереидами прозрачными сияют! И это —
Боливар!
О, Боливар! Кричу я твое имя, на вершине
горы с названьем Эре —
на высшей из вершин на Гидре лежа.
Отсюда вид на острова открыт волшебный
до самых Фив видны Сарона воды,
с другой же стороны видны Монемвасия и сам грозный
Египет-Миср,
и также и Панама, Гватемала,
и Никарагуа и Гондурас с Гаити,
Боливия и Сан-Доминго,
Колумбия, Перу, Венесуэла,
Бразилия и Чили с Аргентиной,
там Уругвай и Парагвай и земли Эквадора,
и даже Мексики самой.
Я жестким кремнем высекаю твое имя
на камне здесь, чтоб люди поклонялись.
Когда я высекаю, сыпят искры ― таким был, как говорят доныне,
и Боливар ― я наблюдаю,
рука моя как пишет и блестит на солнце.
Впервые свет ты зрел в Каракасе: тот свет твоим был,
о Боливар: когда ты в Южную Америку явился,
она вся пребывала в марке горьком.
Теперь твое же имя, факел жгучий, светит
в Америке и в Северной, и в Южной, во вселенной!
Из глаз твоих струятся реки — Амазонка с Ориноко.
Основы гор высоких — на груди твоей,
хребет твой — Анды, что идут грядою.
По темени главы твоей, герой, несутся
быки свирепые, невзнузданные кони — богатство Аргентины.
На животе твоем — кофейные плантации без края.
Ты говоришь — и рушит все землетрясенье
от Патагонии равнин великих
до пышных островов цветастых,
вулканы извергаются в Перу, взметая
свой гнев до неба,
везде качается земля, трещат иконы
здесь, в Касторье —
спокойном приозерном граде.
О, Боливар, прекрасен ты, как эллин!
С тобой впервые встретился я в детстве,
на мостовой, идущей вверх, Фанара:
лампада Мухлио[13] твой благородный лик мне осветила.
Неужто ты — один из образов, один из тысяч, что приемлет
и оставляет после Константин наш Палеолог?
Примечания
[1] Элассон — небольшой город в предгорьях Олимпа.
[2] Авила — город в Испании, известный своими средневековыми памятниками.
[3] Soleares — мн. число от solea — один из основных жанров фламенко.
[4] Majos — (мн. число от majo) парни из народа.
[5] Анна де Ноай (1876-1933) — французская поэтесса, хозяйка литературного салона. Её роман «Новое упование» (1903) перевела на русский язык в 1916 году Марина Цветаева.
[6] Караял (тур. «черный ветер») — северо-западный ветер.
[7] Вардар — северо-западный ветер, дующий из долины реки Вардара (греческое название — Аксий).
[8] Павел Мелас (1870–1904) — герой вооруженной борьбы за освобождение Македонии из-под власти Османской империи и ее присоединение к Греции.
[9] Град — историко-поэтическое название Константинополя (ср. русское Царьград).
[10] Псирри — старинный район в Афинах неподалеку от Акрополя. Здесь на улице Сарри находится традиционная таверна (бывшая торговая лавка в 1860–1920 годах) «У Кахриманиса», завсегдатаем которой был классик греческой литературы Александрос Пападиамантис (1851–1911).
[11] Бузуки — щипковый инструмент, один из самых характерных греческих народных инструментов.
[12] Тереза Иисусова (Авильская) (1515–1582) — испанская монахиня, католическая святая, автор мистических сочинений, реформатор кармелитского ордена (создательница орденской ветви «босоногих кармелиток»).
[13] Мухлио — церковь Богородицы в Фанаре (Константинополь).
