Арсений Александрович (Тарковский) считал, что троечника надо перевести так, чтобы было понятно, что это троечник, и за это ставить переводчику пятёрку. Каким бы ни был оригинал, раз его обрекли на перевод, эту работу должны выполнять профессионалы. Конечно, не улучшая! Переводчик, который, подмигивая, говорит, что оригинал так себе, а он сделал из него конфетку, плохой переводчик.
[Дебют]Елена Консон
ПОСТОЯННОЕ ОЖИДАНИЕ УДАЧИ
Интервью с Павлом Грушко по случаю его девяностолетия
EК: Павел, Вы — российский поэт, переводчик и драматург. У Вас несколько сборников стихов, Вы — автор нескольких пьес и либретто. Вы перевели множество стихов и других текстов не только испанских, но и латиноамериканских, американских, филиппинских и других поэтов. Как Вы стали переводчиком?
ПГ: Закончив в послевоенном 1949 году школу в подмосковном Пушкино, я работал некоторое время на местном радио и в газете «Сталинская правда». И решил связать своё будущее с журналистикой. Но на факультет журналистики МГУ, хотя приложил к документам публикации, не был принят.
В те годы, победив фашистскую Германию, страна переключилась отчасти на борьбу с «пятым» пунктом, так что мне — Моисеевичу — было непросто планировать своё будущее. Однако судьба, в лице Петра Сергеевича Бычкова, отца моего школьного друга Игоря, спланировала мою жизнь по-другому. Пётр Сергеевич был парторгом Института иностранных языков на Остоженке и, зная всё про «пятый пункт», решительно склонил меня к поступлению в его институт, только деликатно попросил в соответствующей графе анкеты написать, что я «украинец». Я не стал артачиться и, вплоть до смерти, на моём третьем курсе, Усатого Отца Народов, пребывал украинцем. Впрочем, эта родная моя фамилия — копия украинской.
EК: Почему Вы стали именно испанистом?
ПГ: При поступлении в иняз тот, кто хотел сменить язык, изучавшийся в школе, мог выбрать итальянский либо испанский. Я в школе изучал немецкий, который, простите меня, Лена, недолюбливал, и выбрал испанский, доверившись подсознанию. В нём адаптированное издание Дон Кихота соседствовало с образами героев испанской Гражданской войны, с группой шумных испанских ребят, с которыми я в предвоенном 1940 году отдыхал в «Артеке», и определённо — с неотразимо красивой девочкой-испанкой, с которой я до сих пор сижу рядом на артековской фотографии.
Моё раннее стихотворчество тут же сошлось с великой испанской поэзией, и я увлёкся художественным переводом. Благо, моему увлечению потворствовал преподаватель политического перевода Семён Александрович Гонионский. Он позволил мне на двух последних курсах выбрать, в качестве нестандартных курсовых работ, перевод стихов эквадорского поэта Эухенио Морено, а с русского на испанский — главу из книги Константина Паустовского «Золотая роза».
EК: Удавалось ли переводить только то, чем хотелось бы поделиться с читателями?
ПГ: Я многое перевёл по своему выбору, по увлечению. Это в ряде случаев не сходилось с планами издательств, с этическими и эстетическими вкусами издателей.
EК: И что тогда?
ПГ: Иногда хоронили издание злонамеренные «подножки» коллег, часто весьма талантливых, писавших «за трёшку» длиннущие внутренние рецензии, где некоторые верные наблюдения тонули в потоках язвительного недружелюбия. Предполагалось, что эти внутренние рецензии будут храниться под спудом, но они всплывали. При встрече я покажу Вам несколько таких. Я в своей жизни не написал ни одного отрицательного заключения, из того соображения, во-первых, что концепция другого также имеет право на существование, а, во-вторых, потому что надо позволять людям ошибаться: ошибка сама научит, если писатель человек не конченный. В результате, меньше издержек и… травм.
Не один раз мои переводы, сделанные по увлечению, тормозились запредельно высокими ценами авторских прав, держателями которых являются люди, далёкие от литературы. Это как щелчок по носу: не садись за перевод прежде, чем ознакомишься с расценками. Вот и сижу до сих пор на большой антологии Октавио Паса, моего друга, правами которого, после его смерти и смерти его жены, завладели мексиканские «буржуины».
EК: Случалась ли работа вынужденная, навязанная? Если так, то открывалась ли в процессе работы прелесть текста, к которому сначала душа не лежала?
ПГ: Не забудем, что испанский язык — язык страны больших социальных потрясений, а также стран «огненного континента» Латинской Америки, где поэты деятельно сражались и сражаются стихами.
Помимо перевода высокоодарённых и великих поэтов общественной страсти, таких, к примеру, как перуанец Сесар Вальехо, чилиец Пабло Неруда, кубинец Николас Гильен, испанцы Мигель Эрнандес и Рафаэль Альберти, мне, конечно, приходилось откликаться на заказы, связанные с желанием отечественных изданий публиковать переводы случайных кубинских, чилийских, никарагуанских или сальвадорских поэтов. Впрочем, гонорары за эти переводы были всегда кстати. Я иногда брался за такую работу, хотя мне претит слоган «к штыку приравнять перо», я не считаю, что, сражаясь, надо гнать впереди себя девушку-Поэзию. Она тоже может сражаться, но не криками, а своими художественными средствами. Приведу в пример мой верлибр «Покаяние»:
Узнав всю правду,
ужаснулось киндзмариули
и стало уксусом.
EК: В одном интервью Вы сказали, что Арсений Тарковский учил не украшать плохие стихи. Можно представить, как велико должно быть искушение. Вам всегда удавалось устоять?
ПГ: В самом начале я перестарался, переводя в конце пятидесятых испанского поэта, эмигранта, Хулио Матеу. Это был душевный, но неумелый сочинитель. Не думаю, что о нём узнали бы, не появись мои переклады. А Арсений Александрович (Тарковский) считал, что троечника надо перевести так, чтобы было понятно, что это троечник, и за это ставить переводчику пятёрку. Каким бы ни был оригинал, раз его обрекли на перевод, эту работу должны выполнять профессионалы. Конечно, не улучшая! Переводчик, который, подмигивая, говорит, что оригинал так себе, а он сделал из него конфетку, плохой переводчик.
Лет двадцать назад меня покоробило высказывание замечательного поэта, который в телевизионной передаче обмолвился, что он «подхалтуривал» переводами. А ведь он неплохо перевёл стихи Гёте и Роберта Пена Уоррена. Инерция подлого советского времени, когда считалось, что переводчики как бы «пишут из чужой головы», а некий член секции поэзии или прозы, зачастую «задвинутый» в Союз писателей из определённых инстанций, как бы «из своей». Первичность творчества бонз и вторичность творчества толмаческой челяди. А ведь переводчикам приходится не только «писать из чужих голов» (в том числе дураковатых), а неизменно черпать материал из своей. И если это гениальные творцы, — какая это уникальная учёба! Переводя, учиться не по учебникам, а в «творческих семинарах» Гонгоры, Кеведо, Гарсиа Лорки, Неруды, Борхеса, Октавио Паса, Элисео Диего, Кортасара!
Я пишу свои стихи, и мне незачем играть мускулами на чужих.
EК: Вы переводите тексты разных эпох. Как Вы постигаете дух времени? Играет ли он вообще какую-то роль для переводчика?
ПГ: Нас ведь, Лена, интересует, не постижение духа времени для себя, а что получается у переводчика «на выходе», не так ли?
Взять, к примеру, великого испанского поэта XVII века Луиса де Гонгору-и-Арготе. Он был ровесником Шекспира, старше его лишь на три года. В Европе это была эпоха позднего Возрождения, перешедшего в барокко, когда поэзия Гонгоры, Лопе-де-Веги, Кальдерона и Кеведо сформировала в Испании язык, кардинально повлиявший на его дальнейшее развитие.
Перевод художественного произведения — не копирование, а прекодирование, переклад, посильное продвижение, с неизбежными потерями, некоего материала в другое время и пространство. Делает это человек будущий по отношению к человеку бывшему, и на языке будущем по отношению к языку бывшему. В терминах грамматики — он переводит давно прошедшее (плюсквамперфект) в настоящее (презент). И есть ещё немало во-вторых, в-третьих, в-четвёртых и так далее.
Нужна смелость, каждый раз убеждаешь себя: нужно по-наполеоновски ввязаться в сражение, а там видно будет.
EК: Расскажите, пожалуйста, об особенностях перевода с испанского.
ПГ: Каким бы ни был оригинал, помимо его содержания, — это всегда повод к состязанию с формами испанского стихосложения. Тут надо иметь хороший слух. Это 14-строчные сонеты, 3-строчные терцины, 10-строчные децимы, а также разно-ударные дольники, безрифменные белые стихи и стихи свободные, то есть верлибры, в которых строчки, пусть без рифм и размера, не просто так нижутся сверху вниз. Первая строчка задаёт еле уловимый ритм и размер — «вертикальный», как я его называю.
Пусть перед тобой не ахти какой текст, — и от него своя польза, и от него «шерсти клок»: при переводе ты, подобно музыканту, тренируешь, условно говоря, руку, готовясь к исполнению будущего классического произведения.
EК: Как отличить хорошие стихи от плохих, кажется, понятно. Но это ведь только кажется?
ПГ: Я до сих пор ломаю голову над этим. Большинство написанных в мире стихотворений относится к выспренней пустопорожней «пуэзии» или к простоватой потребительской «паезии» (иногда — к их помесям), а не собственно к Поэзии. Обоснования, почему мы пишем так, а не иначе, не оправдывают отсутствие поэтического излучения. Оно возникает, на мой взгляд, когда уникальная судьба (а каждая судьба — уникальна), находя присущие только данной личности неповторимые тональности, рождает текст, где есть:
а) информация, основанная на своём, а не на чужом опыте, изложенная своим натуральным голосом;
б) когда этот текст прост (а истинная простота добывается из сложности, она — просветление сложности);
в) когда в тексте есть необычные, желательно не трюкаческие, приёмы и некая элегантная нескладность, новизна, нарушающая монотонность изложения.
г) когда содержание гармонично сочетается с формой.
EК: Можно несколько примеров?
ПГ: «Буря мглою небо кроет, \ вихри снежные крутя…»
«Февраль. Достать чернил и плакать…»
«Не домой и не в суп, \ а к милой в гости, \ две морковинки несу \ за зелёный хвостик…»
Я — за музыку мысли, а не за шум слов. Слова — выскочки. Ставить их на своё место (в прямом и переносном смысле), — это, собственно, и есть искусство написания стихов.
EК: С хорошими стихами ясно. А как отличить хороший перевод от плохого?
ПГ: Если мы говорим о переводе поэзии, то это должен быть необычный добротный оригинал. Когда с первых строк видна значительность сообщения. Причём в органичной для этого сообщения форме.
Вот пример из пьесы Федерико Гарсиа Лорки «Марьяна Пинеда». Это детский напев. Есть ноты. Я вам напою его на испанском языке.
|
|
В данном случае мы имеем дело с так называемым эквиритмическим переводом, когда текст должен соответствовать музыке. Простите, что это пример из моей практики.
EК: У кого больше шансов хорошо перевести текст (при прочих равных) — у того, кто переводит на родной язык, или у того, кто переводит с родного?
ПГ: Поэзия — это язык в языке. У неё в разных языках несколько разные правила стихосложения. При понимании разности и сущности этих законов в обоих языках шансы переводящих уравниваются.
EК: Вы много переводили на испанский. Пишете на испанском?
ПГ: В своё время я написал на испанском языке не Бог весть какую песню для кинофильма «Всадник без головы». Композитор Никита Богословский прилюдно удивлялся: «Подумать только, советский поэт написал песню на испанском языке!» Помимо перевода ряда своих стихов, я написал также девять текстов на испанском к диску певицы Наталии Сенчуковой. И одну строчку к музыке безвременно погибшего Артура Пилявина, которую поёт его группа «Квартал»: ”¡Ay, mi Vida, tan divertida y triste! Válgame Dios…” . До сих пор не знаю, как уложить это ритмически в русскую строчку. В дословном переводе это: «О, жизнь моя, такая развесёлая и грустная! Бог ты мой…»
EК: Насколько я знаю, Ваш любимый поэт — Пабло Неруда. У него есть очень тонкая лирика, но мне кажется, что основной его «звук» другой — (перефразируя булгаковского Мастера) «не очень-то лирика«. Или я ошибаюсь?
ПГ: Неруда явился миру в раннем отрочестве глубоко лирическим циклом «Двадцать стихотворений любви одна песнь отчаянья», который знают миллионы подростков и взрослых в странах испанского языка:
Люблю, когда ты молчишь, словно ты отлучилась
в печальное одиночество — словно ты умерла.
И тут достаточно слова или просто улыбки —
и радуюсь, радуюсь я, что смерть неправдой была.
Что бы он ни писал в дальнейшем — эпическую «Всеобщую песню», трагическую «Испанию в сердце» или «Гимн чилийской революции», — его речь подспудно исполнена переживания, субъективного личного чувства, что и определяет лирическую поэзию.
EК: Как же получилось, что для большинства читающих по-русски Неруда — этакий «певец революции»?
ПГ: Я старался выявлять и отстаивать реальные черты поэта, которые зачастую искажались теми, кто переводил его по подстрочникам, а также издательствами и составителями, отбиравшими большей частью социально-политические тексты под образ поэта-коммуниста и большого друга Советского Союза. Он действительно был коммунистом, только совсем другой партии, приверженцем иных взглядов на человека, и был истинным другом России (доказательством этого — его «Колокола России»), — не её выхолощенной «советскости».
Вот опубликованное в «Литературной газете» мнение Константина Симонова:
«Мне кажется, многое в Неруде я понял после того, как появились его стихи в переводах Павла Грушко, который дал почувствовать то в его лирике, чего не смогли передать другие переводчики».
Другими-то были его друзья, именитые поэты того времени. Эренбург, Савич, Алигер, Кирсанов!
Неруда, к слову сказать, раньше многих ужаснулся сталинским репрессиям, написал об этом стихи, переводы которых я не мог опубликовать до наступления перестройки.
Не стало стольких, что образовалось
немалое количество пустот, —
дыра, дыра, ещё дыра, и вот вам
не ткань, а сеть, не родина, а невод, —
так родина внезапно стала сетью,
так всех запеленала пустота,
так сеть без нитей туго спеленала
глаза людей, и слух и рты людей,
так у людей не стало чувств, не стало
чем чувствовать, и с этих самых пор
рот проглотил язык, глазам велели
не замечать, что стольких нет, — так сердце
жить научилось в тесной одноте.
EК: Неруда считал Вас лучшим русским переводчиком его стихов.
ПГ: Полагаю, это суждение помогли составить ему мои великодушные коллеги, — Неруда ведь русского языка не знал. Я определяю его путь как путь Человека к Человечеству и обратно к Человеку.
EК: Ваше любимое стихотворение Неруды?
ПГ: Их много, но давайте я прочитаю вам его «Басню про сирену и пьяниц»:
Все эти сеньоры коротали время в таверне
когда совсем нагая появилась она
они изрядно выпили и стали на неё плевать
она их не понимала она пришла из реки
это была сирена заблудившаяся в дороге
оскорбления струились по её гладкому телу
а грязь налипала на её золотые груди
она не умела плакать и поэтому не заплакала
не знала одежд и поэтому была нагая
они татуировали её тлеющими пробками и окурками
и хохотали так что падали на пол таверны
а она молчала потому что говорить не умела
её глаза были цвета далёкой любви
а руки вытесаны из близнецов-топазов
а губы выточены из сиянья кораллов
внезапно она выскользнула за двери
и едва нырнула в реку вновь стала чистой
сверкнула как белый голыш под дождём
и не оглядываясь опять поплыла
поплыла в никогда больше в небытие.
EК: Можно ли (да и стоит ли), ответить на вопросы Неруды: Что есть печальнее поезда, застывшего под дождем? Правда ли, что надежды надо кропить росой? Кто больше страдает — ждущий или тот, кто не ждет никого?
ПГ: Это строки из его посмертно изданной «Книги вопросов». Отвечать на них не обязательно, они побудительные, да и не все можно откликнуться. Например, на такой: «Скажите, роза — нагая или это её наряд?». Некоторые из его вопросов — многослойные метафоры. Одна из них: «Какая жёлтая птица высиживает лимоны?». Этот вопрос вызвал недоумение моей знакомой, она спросила: «А какая это птица?» Я приблизительно так препарировал ей эту метафору: «Так как лимон и яйцо одинаковы по форме, а лимон жёлтого цвета, то можно предположить, что если бы лимон высиживался, то и наседка была бы жёлтого цвета». Она так и не поняла, что свидетельствует об отсутствии образного мышления. В том-то и сила метафор, этих маленьких быстродействующих взрывчаток, экономно и сжато выражающих мысль.
Впрочем, куда важнее — задаваться вопросами. У меня об этом стихотворение «К вопросу»:
Вопрос вопросов «Почему?»,
настырный пастырь поколений,
ты не даёшь дремать уму,
спасая люд от лютой лени.С тобою нам покоя нет,
бываешь горек ты и сладок,
ты нас наводишь на ответ,
ты — нож на горле у загадок.Ты просишь нас изведать суть,
охотишься за складной речью.
Спроси меня о чём-нибудь.
Я как смогу тебе отвечу.
EК: Нерудa как-то написал, что все пути ведут к одной цели — рассказать творчеством, кто мы такие. Эта мысль близка Вам?
ПГ: Близка. Может быть, потому, что многие мои стихи автобиографичны.
С самого начала начинаю,
своё слово жизнью начиняю,
что забылось, убыло и ладно,
что осталось, стало необъятно,
стать бы Словом, умереть не жалко.
Время — это нить, а память — прялка.
Я многое черпаю из событий, связанных с моей семьёй и с моей жизнью. Но мне кажется, что Неруда хотел разобраться не только в себе, но и в Человеке, в Человечестве. У меня, в этом смысле, есть опасения, что страшные события, творимые в мире это «горькая плата за то, что мы — люди». А в «Звезде и Смерти Хоакина Мурьеты» я написал слова умирающей Тересе:
Не родись мой сын, не родись.
В нерождённый прах обратись…
Не иди в этот мир… здесь… грязь…
Лучше поле травой укрась.
EК: У Вас несколько сборников стихов. Может быть, это прозвучит глупо, но все же: чувствуете ли Вы одиночество, присущее всем художникам? Ваши стихи — не способ его преодоления? Или это что-то другое?
ПГ: Не думаю, что я — «не от мира сего». В жизни я не был одинок из-за своей, может быть, чрезмерной общительности. Конечно, был предельно одинок в момент написания стихов.
EК: Вообще, где, в чем больше Вас — в переводах, в пьесах или в собственных стихах?
ПГ: Количественно, конечно, больше в переводах, чем в своих стихах и в стихотворных пьесах. Литературное имя мне снискали именно переводы, они появились в печати раньше моих стихов. Которые мне из издательства «Советский писатель» возвращали три раза с рецензией «стихи хорошие, но требуют доработки», что в переводе с «совписовского» означало «раньше, чем через три года чтобы ноги твоей здесь не было!».
Во всех трёх моих жанрах — поэзии, театре и переводах — «меня одинаково», полагаю. Всё это — одно и то же русское слово, которое снисходительно позволяет с его помощью стиходействовать. Вот смотрите:
Трава везде трава, лишь ей одной
везде по нраву благостной тихоне…Какие одинокие дома,
как слякотны проходы между ними…Мы в душе уносим щебет птиц,
шелест вязов, звон реки певучей…
Первое двустишие — из моего перевода, второе — из моего стихотворения, третье — из пьесы.
EК: Вы пишете о многом и стихи очень разные. Есть у Вас какая-то любимая тема? Какая-то «нота», определяющая Ваш собственный голос?
ПГ: Судить не мне. Но приведу два мнения, мексиканца Гильермо Самперио и венесуэлки Трины Киньонес, которые познакомились с моими стихами в переводе на испанский. Думаю, немаловажно то большое и малое, что видится на расстоянии.
По мнению мексиканца:
«Павел Грушко разделил неизбежную участь истинных художников: он не только глубоко постигает окружающее, но испытывает боль от явлений мира. Мы понимаем это, читая выбранные наудачу стихи Павла, где находим, прикасаясь к его ранами, свидетельства его скорбных изумлений».
А по мнению венесуэлки:
«Павел Грушко ведёт нас из жизни в иную реальность, чьё немеркнущее мерцание тревожит… Я имею в виду сновидческие образы войны, которые наплывают призраками темноты и голода, исчезнувших тел и мгновений, застывших в их вечной колючей мимолётности. Я имею в виду ребёнка, которого жестокий опыт делает поэтом, умеющим поведать о море, о запахе сена, о снеге, о женщине, любимой или безвестной».
EК: Я с этими авторами абсолютно согласна! Не знаю, «боль ли это от явлений мира», но ведь Вы сочувствуете даже улице, что «подошвами утамбована» и говорите: «ей от них достается!» Ваши стихи исполнены нажности, бережности («сестра — худенький вороненок!») — того, что часто называют щемящим чувством. По-моему, такое отношение к миру присуще печальной еврейской мудрости. Можно спросить, в какой степени Вы ощущаете своё еврейство? Занимает ли оно Вас вообще?
ПГ: Безусловно, занимает. Во-первых, это то, как сказывалась на мне, и я не исключение, затаённая и открытая юдофобия в разные времена в России. В детстве — непонимание, в дальнейшем затаённая обида, а в зрелом возрасте спокойное обретение своего я, уважение к своему происхождению и даже определённое сострадание к антисемитам. К счастью, это не привело меня к национализму. Я не ожесточился. Мне кажется, точно выражено всё это в строке из моего стихотворения «Миньян»»: «Разысканье еврея в себе».
МИНЬЯН*
Форт-Уорт, Техас, 22 июня 2007
(* В иудаизме, кворум из десяти взрослых мужчин (старше 13 лет), необходимый для ряда религиозных церемоний).
Подмосковье. Зима. Сорок пятый.
Мне неполных четырнадцать лет.
Я в молитвенном доме десятый.
«Посиди», — попросил наш сосед.
Вносят свиток. Тревожные лица.
В серебристой финифти окно.
Без меня девять взрослых молиться
почему-то не могут. Чудно!Приобщенье к высокому плачу, —
то ли к жалобе, то ли к мольбе, —
я до смерти теперь не утрачу,
в разысканье еврея в себе.
Это было так горько пропето,
так пронзительно (Борух… Ато…
Адэй-ной…). Мне запомнилось это
как общенье со Всей Полнотой.Та надрывная чистая нота
в неземную влекла чистоту.
Я там был лишь для ровного счёта.
Всё же, думается, — на счету?
После института меня в 1955 году не приняли на работу в «Главную редакцию вещания на страны Латинской Америки» на Пятницкой улице в Москве. При том, что я уже полгода внештатно там стажировался. Серый чиновник в отделе кадров, сидевший под портретом Лазаря, тоже Моисеевича, Кагановича, отведя глаза, промямлил, что у них нету мест. И слава Богу — мотался бы до старости лет с микрофоном. Это, как модно теперь говорить, — «по жизни».
Тот отказ в принятии на работу подвиг меня к любимой творческой деятельности на вольных хлебах, — к поэзии, переводу и театру.
Сумма еврейских чувств прямо или косвенно отразилась в двух десятках стихотворений, в рассказах «Мяч» и «Снова тараканы», в пьесе-либретто «Звёзды блуждают…» по мотивам знаменитого романа Шолом-Алейхема, и в немалом количестве переводов.
EК: Ваши переводы из Шем-Това — недвусмысленная дань происхождению, попытка приближения к еврейской этике?
ПГ: Наверно.
Из ТОЛКОВАНИЯ МУДРОСТЕЙ
или
НАЗИДАТЕЛЬНЫХ ПРИТЧ
РАВВИНА ШЭМ ТОБА ИЗ КАРРИОНА
(1290?-1369)
Монарх, чей славен род, / тебе к подножью трона
свои стихи несёт еврей из Карриона…Засохнув, роза длит свой бренный век в настое,
который много лет хмелит и крепче вдвое…Увы, не знает тот, кто цену себе знает
(и глуп, коль мира гнёт покорно принимает),что испокон веков, как повелось на свете,
удел людей таков: в достатке и почёте —тот, кто бесславней всех, а те, что служат чести,
не ведают утех в страданьях и безвестьи.Вглядись в пучину вод: там рухлядь неживая
в морскую даль плывёт, на гребнях волн взмывая,а в глубине морей бесценных грузов груды
с погибших кораблей, — сапфиры, изумруды,так чаши на весах: та, что полна до края,
внизу, а в небесах парит сестра пустая…Коль мысль моя верна, не след её стыдиться, —
что-де из уст она незнатного провидца:умеют меч хранить и треснувшие ножны;
а шёлковую нить прядёт и червь ничтожный;лодчонка верный путь находит ночью хмурой;
девическая грудь под грубой скрыта шкурой;гонец в обносках рад примчаться с важной вестью;
а нищий адвокат не порывает с честьюне меньше слава роз из-за шипов опасных,
внутри корявых лоз начало вин прекрасных;из грязного гнезда орёл, а всех быстрее;
беда ли в том, когда благой совет — еврея?..
EК: В который из Ваших сборников включены эти стихи?
ПГ: В антологию «Облачение теней. Поэты Испании».
EК: Которая в 2015 году была признана лучшей книгой Международной книжной выставки-ярмарки? Кстати, если можно, расскажите о Ваших изданиях. Вот, например, очень интригующее название «Обнять кролика»!
ПГ: У меня опубликованы четыре книги стихов: «Заброшенный сад», «Обнять кролика» «Между Я и Явью» и «Свобода слов», а на испанском языке сборники, опубликованные в Испании, в Перу и в Мексике. Упомянутое Вами заглавие «Обнять кролика» лучше всего объяснит одноименное стихотворение, помещённое в нём.
ОБНЯТЬ КРОЛИКА
15 марта 2002
Спорили, — новое тысячелетье начнётся в 2001-ом?
Но вроде бы старое тысячелетье уже проводили?..
Так и не позволили остыть нашим пылающим нервам
в том нежданном зазоре,
в той внекалендарной идиллии.Не удалили вживлённые в нас разнопартийные электроды,
ежесекундно изымающие у нас так тщательно
возможность быть живою частью беспартийной природы,
которая, ещё немного, и отвернётся от нас окончательно.Осмотрим внимательно наши тела: какие они непростые.
Наши руки — для того ли, чтобы мордовать и калечить?
Разглядим в зеркале наши глаза: до чего же пустые…
Вслушаемся в нашу речь: сколько в ней хмурых наречий!От человеконенавистничества к человеколюбию дорога
лежит через детство, которое остаётся до смерти со всеми.
Чтобы привести себя в чувство, надо совсем немного:
обнять кролика, а уж человека —
вот и спасенье!Время снова задвигалось, мы это сразу заметили
по тому, как дёрнулись щёки, — тут бы и следить за собой.
В том нежданном зазоре между двумя тысячелетиями
не наладились быть младенцами, незлобливою голытьбой.
EК: Столько опубликованного! А неопубликованного сколько?
ПГ: Среди неопубликованного до сих пор — перевод пьесы Гарсиа Лорки «Марьяна Пинеда», неоднократно отвергнутый редколлегией Издательства Художественной Литературы в пользу старого перевода, причём безрифменного, в отличие от тонко инструментованного Лоркой оригинала этой пьесы в стихах; две книги Хулио Кортасара; десятки рассказов и стихов Борхеса. Это только известные имена.
EК: А что Вы включили в Ваш сборник «Театр в стихах»?
ПГ: Театр у меня начался с антиутопической пьесы в стихах «Сердце на всех». Я начал её в далёком 1963 году на Кубе. Это пьеса о некоем городе, где власти с помощью цветных фильтров манипулируют светом солнца, этим воздействуя на сердца горожан.
Пьеса-либретто «Кто ты?» — о женщине-фотографе бальзаковского возраста, о её любовных помыслах и критическом осмыслении своих лаковых фото-серий недавнего прошлого. Её преследует ужасающее воспоминание о том, что она фотографировала сцену убийства вместо того, чтобы спасти жертву.
Третья пьеса в этом сборнике — «Напев к вечеру» — плод перестройки: о закладке «Института человеческих проблем» и о его агентах с их взглядами:
Чтобы человека отключить
от огромных перегрузок века,
надо досконально изучить
болевые точки человека!
В этой антологии, кроме «Звезды и Смерти…» по мотивам Неруды, ещё четыре стихотворных переложения. «Без Царя в голове» по «Городу Глупову» Салтыкова-Щедрина. «Было или не было…» по «Мастеру и Маргарите» Булгакова. «Монарх, Блудница и Монах» по «Фьоренце» Томаса Манна и «Эстетике Возрождения» Лосева. И «Звёзды Блуждают…» по роману Шолом-Алейхема.
EК: С 2001 года Вы живете в Америке. Как Вам живётся? Вообще, зависит ли Ваша жизнь, Ваш образ жизни от какой-либо страны? Я имею в виду, конечно, не средства и материальные блага, а работу, творческие, деловые и дружеские контакты.
ПГ: Двадцатилетним преимущественным проживанием в Бостоне, мы обязаны «худенькому воронёнку» — моей сестре Агнессе, пригласившей меня с семьёй в Бостон по программе воссоединения близких родственников. Здесь меня, девяностолетнего, надёжно и бесплатно продолжает опекать американская медицина. Замечательная природа. Новая Англия поразительно схожа природой с центральной Россией: в основном, те же виды растительности и животного мира. Только рядом Атлантика с ее Гольфстримом. Многонациональная молодёжь пяти университетов. Всемирно известные музеи. Академия джаза. Родина выдающихся американских поэтов. И повсюду испанская речь любимых моих латиноамериканцев.
EК: Т.е. никакой ностальгии?
ПГ: Ностальгию по России как болезнь я испытал лишь однажды в 1963 году на Кубе, где почти три года пробыл безвылетно в составе киногруппы «Мосфильма», снимавшей картину «Я — Куба». Хотелось тогда закрыть глаза, съёжиться и магическим образом оказаться в Москве. Впоследствии этого больше не было. До пандемии я почти каждые год-два прилетал в Москву, повидаться со старшим сыном Дмитрием, внучкой Лизой и моей свояченицей Еленой Кореневой, не только мною горячо любимой. Это совпадало с приглашениями на Международный конгресс переводчиков и с публикацией моих книг, их за время пребывания в Америке написано немало.
Я безмерно благодарен Америке за то, что она, не догадываясь об этом, помогает мне реализовывать себя в русском слове на благо русской культуры. И, конечно, я, как прежде, много перевожу из американской поэзии.
Давайте я прочитаю Вам два моих стихотворения из американского цикла.
ЗАКАТ НА ТРЕСКОВОМ МЫСЕ
Кейп-код , 7 января 2007
Съезжаются ближе к вечеру снимать недолгий закат,
глушат моторы, ставят камеры на откосе у океана,
откупоривают вино, целуются и смотрят за так
спектакль, — он развивается сиренево-лилово-багряно.Он такой же почти, каким был до звероподобных орд,
до эволюций, революций, зондеркоманд и озона,
и целоваться при нём, косясь на запад, — тихий восторг,
и вино при нём — не мерло, а не хуже «Дом Периньона».Это длится недолго и снова всё, что окрест,
обретает сиюминутность, и над Тресковым мысом
вихляется рэп, и вновь от мерло не пьян и не трезв.
Лишь поцелуи всё так же наделены особенным смыслом.
НА КРЫШЕ ДОМА САД…
2005
На крыше дома — сад / с мансардою стеклянной.
Я очень был бы рад там жить с моей желанной.
Располагаться в ночь за столиком, лакая
душистый виски-скотч, ликуя: «Ночь какая!»Уверен, в том саду на поднебесной крыше
живут в любви, в ладу, — в наитишайшей нише.Внизу житейский блуд, неимоверный хаос,
а там покой, уют, таинственный пентхаус.
И, может быть, там край всей жизненной печали —
врата в тот самый рай, где Пётр гремит ключами.
EК: А путешествуете часто?
ПГ: Был в Коста-Рике, несколько раз в Канаде и в Панаме, куда меня два раза пригласили как международного члена жюри по жанру поэзии национального конкурса, и один раз в связи с выходом моей двуязычной антологии «Поэтов Панамы». С появлением ZOOM’а я перемещался со своими выступлениями в Барселону, в Киев и в Мехико-сити.
EК: Объездив полсвета (тут и Куба, и Чили, и Мексика, и Никарагуа), бывали раньше в старой Европе, в Германии?
ПГ: Несколько раз — в «советских» туристических поездках в Болгарию, Финляндию и Югославию. На симпозиумах и конгрессах — в той же Югославии, Италии, Франции, Ирландии. В Германии я был несколько раз по разным поводам.
В первый раз я сопровождал моего тестя в первом браке Иосифа Марковича Романюка в город Дессау, знаменитый город Баухауза, где он по окончании войны был военным комендантом и стал его почётным гражданином. Он оставил в городе после себя добрую славу. Я помню чету стареньких немцем, которые принесли его записку 1945 года со словами «Выдать буханку хлеба».
Затем я был в Германии с актрисой Алёной Беляк с показом фильма «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты», в котором она сыграла Тересу.
Потом в Аугсбурге, родном городе Брехта, куда мы с Евгением Рейном привезли наших молодых поэтов на встречу с их ровесниками.
И, наконец, — я был в Германии, где состоялись мои творческие вечера в Берлине, Франкфурте, Висбадене, Мюнхене и в Штутгарте, где прошёл мой вечер, замечательно подготовленный и проведённый Вами. Говорю я это не из льстивых соображений: меня удивило, что Вы так подробно ознакомились с моими произведениями, выказав этим уважение не только ко мне, но и к присутствующим.
EК: О сборнике «Свобода слов»: Каково его настроение?
ПГ: В него, помимо новых стихов вошли тексты, написанные в разные годы, они оставались в столе и недавно были просмотрены. Я намеренно не скрыл даты их написания, в надежде, что читатель услышит в каждом звук своего времени. Удивительно, что некоторые из них, которые я считал мертворождёнными, по прошествии многих лет ожили. Выставленные в интернете, они собирают положительные отклики. Всё это проделки Времени с большой буквы, которое я считаю одной из ипостасей Бога.
Название книге «Свобода слов» дало четверостишие:
Свобода слов скорей всего не скоро
вновь посетит своих усталых чад.
На фоне оглушительного ора
фигуры умолчания кричат.
EК: Что скажете, оглядываясь на весь Ваш литературный путь? Были опасные моменты?
ПГ: Как же без них. В пушкинской школе, через год после окончания войны, учительница заявила, что я пишу букву Х как фашистский знак…
Когда я работал в районной газете «Сталинская правда», тоже в Пушкино, меня вызвали в райком партии по доносу, что я выношу шрифты. Я сказал, что девушка-линотипистка отлила мне гранку с надписью «Из книг Павла Грушко». Я принёс и показал её секретарю отдела пропаганды. Он был нашим соседом и доверительно назвал человека в редакции, которого я должен опасаться.
EК: Вы встречаетесь с множеством людей — знакомство с некоторыми даже представить себе трудно (с Маркесом, например, или с Кортасаром). О ком вспоминаете чаще всего? С кем интереснее было общаться?
ПГ: Долголетняя дружба связывала меня с выдающимся кубинским католическим поэтом Элисео Диего, с которым я не раз встречался на Кубе и в Москве в связи с работой над переводом его поэзии и прозы. Мне трудно передать его обаяние, скромность и мудрость взглядов на жизнь и поэзию. Я не устаю повторять его слоган «Делать хорошо то, что ты умеешь хорошо делать». Это относится ко всем: и к поэту, и к сапожнику, и к политику.
Испанский поэт, прозаик и философ Хосе Хименес Лосано, которому я однажды позвонил из Мадрида в его городок, приехал на следующий день с чемоданчиком своих невероятных книг прозы и эссе. Я опубликовал переводы его произведений в книге «Испанская опись». Они позволили мне заново совершить открытие Испании. Я познакомился с его семьёй в городке Алькасарен, где одна из маленьких уютных площадей носит его имя.
А с мексиканцем Октавио Пасом, я беседовал только раз у него дома в Мехико-сити, где он дал мне многочасовое интервью. Эту беседу, которая осталась его голосом на ленте магнитофона, я время от времени слушаю, извлекая каждый раз новые смыслы, помогающие понять доколумбовое прошлое и нынешнее состояние Мексики, где поныне соседствуют 69 отдельных коренных языков.
EК: Говорят, что Толстой, услышав музыку Рахманинова, задал композитору вопрос: Какая музыка нужнее народу — «ученая» или «простая»? А что Вы скажете о поэзии? Какая нужнее? И народ-то вообще тут «при чём» или скорее нет?
ПГ: Любой творческий человек, будь то художник, скульптор, поэт или музыкант, начиная творить, делает это в абсолютном вакуумном одиночестве, наедине с самим собой. Но через какое-то время, а иногда тут же, к нему подсаживается представитель Народа и шепчет, тыча наганом в бок: «Забыл, что Ленин сказал Кларе Цеткин про искусство, которое принадлежит народу?». Творец немедленно даёт представителю по морде, и пишет, что ему заблагорассудится, справедливо считая, что искусство принадлежит не абстрактному народу, а ему, конкретному, даже и по авторскому праву. У меня, кстати, есть запись: «Народ, вольно! / Разойдись по людям».
EК: Применительно к советскому времени «Народ, разойдись по людям» — отдельная тема со множеством толкований, правда?
ПГ: Толстому и в страшном сне не мог привидеться «советский писатель эпохи развитого социализма». Я ведь тоже — оттуда. Текст зависел от меры опасений перед обществом, это общественно-политический фактор: тут и боязнь строгих нравственных и идеологических оценок, цензуры, и часто — моральных и физических репрессий. Что приводило (это фактор психологический) к самоцензуре, одно из названий которой в России — «внутренний милиционер»; сегодня это «внутренний полицейский». Либо это симуляция свободы, её имитация, иногда при искреннем убеждении Автора, что этот эрзац и есть свобода.
Владимир Набоков подметил «удивительное изобретение советского времени — метода принуждения целого литературного объединения писать под диктовку государства». Воздействие извне, ещё до акта написания, к тому же зачастую преувеличенное Автором, сравнимо с кислотой, разъедающей не только Текст, но и деформирующей сознание Автора, который общается со своим Текстом, а через посредство подобного Текста — разъедает ещё и душу Читателя.
Так всюду, где предательство переименовано в высшую форму верности, а доносительство — в высшую форму честности. По словам одного из персонажей Салтыкова-Щедрина, доносы — это «выражения общественной самопомощи-с». Вот почему Евгений Замятин в статье «Я боюсь», впервые напечатанной в 1921 году, а перепечатанной в России лишь в 1988-ом писал: «Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь, я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: её прошлое».
EК: Я заметила, что Вас почти никто не спрашивает о музыке.
ПГ: Я музыкально необразованный человек, но у меня верный слух. По первым нотам я могу пропеть многие арии, не всегда вспомнив, кто автор. Мама замечательно играла, а я три раза увильнул от обучения игре на пианино. До сих пор страдаю. О музыке — моё стихотворение «Музыка»:
МУЗЫКА
8 марта 2000
Помню, на приёме в мексиканском посольстве
юная скрипачка так самозабвенно играла,
так гармонично играло на скрипке её тело,
её ладные руки и грудь, её плечи и бёдра,
что я увидел: это не скрипачка играет,
я увидел: это музыка играет на ней.Эта девушка могла бы играть для глухих:
они бы увидели, как хороша эта музыка,
и если бы глухие были ещё и слепыми, —
всё равно, положив ладони на её тело,
они услышали бы, как эта музыка хороша.
Вместо скрипки она могла бы играть на скалке,
вместо смычка — сжимать камышинку:
всё равно музыка на её плечах и бёдрах
беззвучно сыграла бы ту же самую пьесу.Была ли музыка, когда не было нас?
Хорхе Луис Борхес в этом нисколько
не сомневался. И Бог наслаждался ею,
музыка была для Бога его богиней,
и чтобы увидеть воочию, какая она,
Бог из ребра Адама сотворил Еву, —
вселенская музыка ожила в её теле.Но Адам был существом достаточно грубым
и в Еве он услышал совсем другое.
И ещё есть у меня цикл стихов «Мне нравятся артисты джаза» — о Дюке Эллингтоне, Элле Фитцджеральд, Дэйве Брубеке и Майлзе Дэвисе. Там же — «Блюзовый квадрат».
БЛЮЗОВЫЙ КВАДРАТ
1978
В каждой пьесе джазовой, так уж повелось,
есть своя особая джазовая злость,
атакуя клавиши, тренькая, трубя,
каждый хочет выразить самого себя.
Но закон для каждого — ритмовый уклад
с угловатым именем блюзовый квадрат.Прочь однообразие, пробуй и твори,
в джазе приживаются только бунтари.
В этом деле выдумки — непочатый край,
главное — придумывай, главное — играй,
делай всё, что хочется, но попробуй, брат,
возвратиться вовремя в блюзовый квадрат.Дело не в названии — как ни колеси,
все колёса вертятся на одной оси,
ты в своих наитиях помни, старина:
сколько бы нас ни было, музыка — одна.
Где бы ни блуждали мы, лучше всех наград
возвращенье вовремя в блюзовый квадрат.
EК: Как Вы относитесь к старомодности? Я, например, люблю вещи, исполненные гармонии и смысла, которых в современном искусстве часто не нахожу. А Вы?
ПГ: Вещи, исполненные гармонии и смысла, в прошлом ли они появились или сегодня, одинаково привлекают внимание, западают в душу.
Что нам от былого остаётся, —
неужели только пустота?
Пять веков загадочно смеётся
золотая девушка с холста.Все цвета сошлись в её наряде,
а в подоле — гроздь душистых роз.
Мастер Боттичелли, Бога ради,
как тебе такое удалось!Моль веков твои холсты не тратит,
вешним светом дышит каждый тон.
К чистоте и чести землю катят
лёгкие ступни твоих мадонн.
Не помню, кто из мыслителей прошлого, определяя степень восприятия произведений искусства, предложил два параметра — интенсивность посыла и скорость восприятия.
Живопись и музыка, для зрения и слуха — на все времена: что наскальная живопись, что перуанская свирель-кена. А поэзия, — меняется язык, устаревают слова. Но ведь не старомодны Шекспир, Сервантес, Гонгора. Последний пребывал в забвении три столетия и был воскрешён знаменитым испанским поколением 1927 года.
Поэтическая ломка идёт во всех поэзиях мира, дети прикола перемогаются на всех континентах. Чураются традиций, не понимая, что и новизна устаревает. Я согласен с Вами: вещи, исполненные гармонии и смысла — более долговечны. Мне многое нравится из того, что было девяносто лет назад. В стихотворении «Свет отца» у меня есть строчки:
любовь к поруганным вещам,
хранящим отсветы былого…
EК: Тут вспоминаются Ваши строки: «Я считаю, память незлопамятна у меня»… И в том же стихотворении есть слова, которыми, я думаю, можно завершить наш разговор. Пусть они станут напутствием для всех нуждающимся в нем, а Вам я желаю еще много прекрасных дней, стоящих того, чтобы «улечься плотней» в Вашей памяти!
ВОТ-ВОТ
(13 июня 2019)
Постоянное ожидание удачи: вот-вот…
Душе пристало полагаться на что-то
небывало-светлое от бескорыстных щедрот
Природы или Всевышнего Полиглота.
Это вот-вот превращается каждый миг
в обычную быль, тут же улетая в былое,
всё это — область Времени, его маховик,
лишь память управляется как-то с вечной мглою.Я считаю, память незлопамятна у меня,
так странно в архиве её до сих пор остаётся
росток, пробившийся из-под замшелого пня,
гулкое одиночество утреннего колодца.
Вот бы и этот день в память улёгся плотней:
жаркий закат и влажный взгляд моей Маши,
вспомнившей что-то, что не прощается с ней
в этот вечер, когда Нынь спешит во Вчерашье.
Запись выступления Е.Консон и П.Грушко на Ганноверском международном семинаре можно посмотреть и послушать в \»Лектории Берковича\»: https://www.youtube.com/watch?v=MJ406pwmlJY
Большое спасибо за интересное интервью!
Кстати, испанский язык преподавали в несколких московских школах,
например, в (теперь печально) знаменитой 57-й.
Получила высокое наслаждение, читая беседу поэта Павла Грушко с тонко чувствующей и высоко образованной Еленой Консон.По сути всю беседу можно назвать по заголовку романа Германа Гесса «Игра в бисер». Беседа для посвященных, избранных и при этом открытых тем читателям, кто готов разделить пребывание на заданной высоте. Я знаю и люблю многие стихотворения и переводы Павла Грушко. Но я не знала его биографию, раскрытую по обстоятельствам сугубо творческим безо всяких посторонних примесей.В такой атмосфере одухотворенности хотелось бы оставаться.
Свобода слов скорей всего не скоро
вновь посетит своих усталых чад.
На фоне оглушительного ора
фигуры умолчания кричат.
EК: Что скажете, оглядываясь на весь Ваш литературный путь? Были опасные моменты?
ПГ: Как же без них. В пушкинской школе, через год после окончания войны, учительница заявила, что я пишу букву Х как фашистский знак…
:::::::::::::::::::::::::::::::::
Замечательный дебют. Надеюсь, нас ожидают новые встречи с Еленой К. и прекрасными поэтами.