СЕМЬ ИСКУССТВ

История эта показывает, как обманчивы бывают самые достоверные свидетельства и самые авторитетные оценки, и если бы мне предложили дать короткое заключение, я бы выбрал сократовское «Подвергай все сомнению» и библейское «Не создай себе кумира».

Борис Рушайло

ТУРГЕНЕВ, ТОЛСТОЙ И ФЕТ ПРОТИВ ПУШКИНА

«я по совести исполнил долг историка:
изыскивал истину с усердием и излагал ее без криводушия.»
Пушкин-Бенкендорфу. 6 дек. 1833. Черновик.

История о том, как Тургенев, Толстой и Фет нашли у Пушкина плохую строку вошла в число хрестоматийных рассказов о наших классиках, но редко кто помнит, что пушкинская строка послужила поводом к рассуждениям Толстого и Тургенева о том, что лишь немногие способны к восприятию произведений искусства и только те, кто способен обнаружить эту плохую строку имеют «тонкий орган к восприятию искусства».

Именно поэтому представляет интерес максимально точно реконструировать эту историю, поскольку пишущие о ней расходится во мнениях, кто — Толстой или Тургенев — нашёл эту строку и когда это произошло — то ли между 1857 и 1861 г. за границей то ли в 1878-1881 в Ясной Поляне.

На первый взгляд это не очень существенно, но именно из таких фрагментов и складывается история и всего несколько неверных эпизодов приводят к тому, что вся она перестает быть достоверной.

История эта в различных вариантах приведена в статьях к 70- и 80-летию Толстого и в мемуарах его дочери Татьяны и сына Сергея, а с недавних пор школьные учителя стали рассказывать ее на уроках.

Но была ли она в действительности и так ли плоха строка Пушкина, как следует из рассказа?

* * *

… В пушкинской «Туче» есть такие строки:

Ты небо недавно кругом облегала,
И молния грозно тебя обвивала;
И ты издавала таинственный гром
И алчную землю поила дождем.

Довольно, сокройся! Пора миновалась,
Земля освежилась, и буря промчалась, <…>

Стихотворение это написано Пушкиным в начале 1835, и его высоко ценил Тургенев, выбрав именно его для чтения на торжествах по случаю открытия памятника Пушкина.

Выразительное описание этого чтения приводит А.Ф. Кони, бывший и на открытии памятника Пушкину и на чтении Тургеневым этого стихотворения:

«Вечером, в зале Дворянского собрания, был первый из трех устроенных в память Пушкина концертов, с пением и чтением поэтических произведений. <…> Вышел наконец и Тургенев. Приветствуемый особенно шумно, он подошел к рампе и стал декламировать на память, и нельзя сказать, что особенно искусно, «Последнюю тучу рассеянной бури», но на третьем стихе запнулся, очевидно его позабыв, и, беспомощно разведя руками, остановился. Тогда из публики, с разных концов, ему стали подсказывать все громче и громче. Он улыбнулся и сказал конец стихотворения вместе со всею залой. Этот милый эпизод еще более подогрел общее чувство к нему, и когда, в конце вечера, под звуки музыки все участники вышли на сцену с ним во главе и он возложил на голову бюста лавровый венок, а Писемский затем, сняв этот венок, сделал вид, что кладет его на голову Тургенева, — весь зал огласился нескончаемыми рукоплесканиями и громкими криками «браво»».

* * *

Впервые о плохой строке у Пушкина поведал переводчик Толстого Левенфильд, приезжавший к Толстому в Ясную Поляну по случаю его семидесятилетия в 1898 году и опубликовавший большую статью об этом визите.

По словам Левенфильда, неудачную строку у Пушкина нашел Толстой и указал на нее Тургеневу во время их совместного пребывания за границей[1]:

«Тургенева я [т.е. Толстой — БР] пытался убедить в том, что у большинства людей вовсе нет собственного чувства к поэзии и искусству и что они большею частью говорят с чужого голоса, с голоса авторитета. В доказательство я посоветовал ему предложить большому количеству людей стихотворение Пушкина, которое само по себе очень красиво, но в котором есть довольно плохая строфа «и молния грозно тебя обвивала». Тот, кто не отличит тотчас же разницы между этой строфою и другими, тем самым засвидетельствует, что у него нет тонкого органа к восприятию искусства».

Причина, по которой Толстой рассказал эту историю Левенфильду, скорее всего в том, что Толстой был занят трактатом «Что такое искусство» и примыкающими работами о Мопассане и Шекспире и его волновали вопросы об оценке художественности литературных произведений (кстати, в том же интервью речь шла о работе Толстого над «Воскресением»).

Но что представлял из себя Толстой в то время, о котором шла речь, и мог ли он учить Тургенева поэзии?

В то время Толстой был начинающим и не очень образованным автором, которого Тургенев в декабре 1855 года знакомит в Петербурге с Некрасовым и писателями некрасовского «Современника» (Дружинин, Панаев, Анненков, Боткин и др.).

Весь 1856 год Толстой постоянно общается новыми знакомыми (в письме к В.П. Боткину 20 января 1857 г. он напишет, что есть у него свой «бесценный триумвират: Боткин, Анненков и Дружинин, где чувствуешь себя глупым от того, что слишком много понять и сказать хочется»; Дружинину Толстой отдает на суд свою «Юность» (писатель Елисей Колбасин пишет Тургеневу, что «Толстой просто на него чуть не молится»).

Дружинин в эти годы ведет ожесточенную полемику с Чернышевским[2], отстаивая эстетические (а не социальные) критерии при оценке художественных произведений (к слову, знаменитая статья Чернышевского «Русский человек на рандеву» о тургеневской «Асе» является примером такого «социологического» подхода), а потому идея об «особом художественном органе» для определения ценности художественного произведения, очевидно, отражает взгляды Дружинина с Тургеневым.

А в них пушкинская «Туча» может служить индикатором для «обнаружения» такого органа, другими словами дело не в самом стихотворении, а в критерии для определения того, обладает ли читатель или критик художественным чутьем и возможен ли с ним разговор.

Однако Толстой, по его же словам, плохо разбирался в стихах (во всяком случае в технических деталях), а Тургенев был признанный мэтр: он в это время редактировал один из сборников Фета, да и сам писал и публиковал стихи (одно из них «В дороге», написанное в ноябре 1843 года, стало романсом «Утро туманное» и исполняется до сих пор).

Толстой встречался с Тургеневым за границей в 1857 и 1861 годах; в марте 1861 Толстой пишет из Брюсселя брату Сергею, что «с Тургеневым я, к удовольствию моему, кажется сошелся», однако представить себе, что Толстой учит Тургенева, трудно.

Поэтому скорее всего не Толстой учил Тургенева, а Тургенев — Толстого, о чем впоследствии написал Сергенко в статье к 80-летию Толстого («Нива», 1908, №34. с.594)[3]:

«В один из своих приездов в Ясную Поляну Тургенев создал как бы игру-задачу — он прочитывал Пушкинское стихотворение: «Туча бури» и экзаменовал слушателей: Где изъян?

Когда очередь дошла до Л.Н. Толстого и Фета, сразу сказали: — В словах: «И грозно тебя обвивала». Mолния не может обвивать тучу.

Тургенев признал за Толстым и Фетом право на звание знатоков искусства.»[4]

Еще одно свидетельство принадлежит сыну Толстого Сергею[5] (1863 г.р.):

«Он [Толстой — БР] называл прекрасным стихотворением «Тучу», в котором одно лишь слово неудачно. Он рассказывал, что Тургенев предлагал ему и Фету угадать это слово. Оба отгадали.

Это было слово «обвивала» в стихе «И молния грозно тебя обвивала». Молния не обвивает тучу. Отец, по примеру Тургенева, предлагал этот вопрос разным лицам и по ответам судил об их художественном чутье.»

Сергей Львович не выдает себя за очевидца, что, впрочем, легко объяснимо — в другом месте он вспоминает о Тургеневе лишь то, что в последний приезд в Ясную Тургенев охотился с отцом и обещал привезти Сергею Львовичу ружье, но не успел…

Более подробный рассказ принадлежит дочери Толстого Татьяне (1864 г.р.):

«Тургенев, чтобы проверить чьё-нибудь художественное чутьё, всегда задавал вопрос:

— Какой стих в пушкинской «Туче» не хорош?

Помню, что отец тотчас же указал на стих: «и молния грозно тебя обвивала».

— Конечно! — сказал Тургенев. — И как это Пушкин мог написать такой стих? Молния не «обвивает». Это не даёт картины…

Помню, как после этого отец задал тот же вопрос Фету. Фет входил в комнату. Отец, не здороваясь с ним, сказал:

— Ну-ка, Афанасий Афанасьевич, какой стих в пушкинской «Туче» не хорош?

Фет, не задумавшись, тотчас же спокойно ответил:

— Конечно, «и молния грозно тебя обвивала»…

Замечу,  что  со времени полемики   Дружинина и Тургенева с Чернышевским минуло   полвека и споры сторонников чистого искусства и революционеров-демократов стали историей,  а потому в изложении Сергиенко  и Татьяны Толстой дело  сводится   к экзамену на «звание знатоков искусства»,  который Фет и Толстой блестяще выдержали.

На первый взгляд, и Сергиенко, и дочь Толстого дают одинаковые описания  происшествия, слегка различаясь в деталях, причем если Сергеенко писал  с чужих слов,  то дочь Толстого пишет «помню», как и положено очевидцу.

Выделим два момента: первый, что недостаток в стихотворении Пушкина заметил Тургенев, и второй, что действие происходит в Ясной Поляне у Толстого, где одновременно присутствуют Тургенев и Фет.

Но на самом деле все трое в Ясной Поляне встретиться не могли!

Тургенев с Толстым с 1861 по 1878 годы были в ссоре, а после Тургенев всего четыре раза на пару дней заезжал к Толстому в Ясную Поляну (в 1878, 1880 и 1881 гг.), но Фета в это время там не было; более того, в 1880 г. Фет пишет обиженное письмо Толстому, что тот не отвечает на его письма по поводу приезда в Ясную, давая, по словам Фета, понять, что визиты Фета нежелательны:

«… факт налицо: Ваши редкие письма и окончательное молчание, на сборы мои в Ясную Поляну, не требуют толкований» [6];

Толстой прислал Фету извинения, но Фет в Ясную более не приезжал.

Конечно, гипотетически они могли встретиться у Толстого и до 1861 года, однако Фет только в 1860 году, после отставки и женитьбы, купил имение Степановка недалеко от Ясной Поляны, а до отставки служил под Петербургом и бывал в столице наездами.

Именно в Степановку в мае 1861-м года приехали Толстой с Тургеневым для совместной охоты и там чуть ли не в тот же день произошла их ссора, едва не приведшая к дуэли и затянувшаяся на 17 лет (она подробно описана в мемуарах Фета, которые он, кстати, давал на просмотр Толстому).

А до того Фет с Толстым был едва знаком, да и Тургенев с Толстым были за границей, да и как могла дочь Толстого помнить то, что было до ее рождения…

Но как же тогда объяснить ее рассказ о Тургеневе?

Очень просто — заметки о Тургеневе не являются воспоминаниями в смысле «свидетельства очевидца», и хотя Толстая пишет «помню», но впервые глава о Тургеневе была опубликована в 1923 году в ее книге «Друзья и гости Ясной Поляны» (примерно через 45 лет после описываемых событий) и начинаются со слов:

«В конце лета — это было в 1878 году — он [Тургенев — БР] должен был приехать из Парижа в Россию и обещал заехать к нам. Был ли он у нас в это лето или это было год или два спустя — не помню. Помню себя в это время подростком — еще не девушкой, — Тургенева помню стариком.»

В 1950-м эта книга вместе с воспоминаниями о детстве в Ясной Поляне была переиздана под названием «Воспоминания» и с тех пор стала цитироваться как подлинные воспоминания, тем более что в книге «Друзья и гости Ясной Поляны» глава о Тургеневе соседствует с подлинными воспоминаниями об учившем ее рисованию Н. Ге.

В заключение замечу, что подлинность свидетельства Татьяны Львовны опровергается ее же «Дневником», который она вела с 14 лет (с 1878 года), где о Тургеневе написано всего несколько слов (первый раз вскользь в записи 1882 года, когда смертельно больной писатель жил во Франции) и никаких упоминаний о его приездах в Ясную![7] , однако «Дневник» был издан только в 1950-м и никто не сличил его с книгой…

Но если Тургенев, Толстой и Фет не встречались у Толстого, то рассказы Сергеенко (1908), Т. Толстой (1923) и С. Толстого (1928) о «загадке Тургенева» не более чем пересказ, а не свидетельство очевидцев.

А может вся эта история вымысел?

Нет, не вымысел, только место действия не Ясная Поляна, а Москва, где у Фета был дом на Плющихе и где Толстой в 1882 г. купил дом в Хамовниках.

В Хамовниках Фет бывал неоднократно (в это время Толстой учился сапожному делу и сохранилось шутливая расписка Фета об уплате им Толстому 6 руб за сшитые тем для Фета ботинки[8]).

Однако Тургенев после 1881 года в России не был, а значит встреча всех троих у Толстого как в Ясной Поляне, так и в Хамовниках исключена.

Но если допустить, что эпизод с Фетом произошел в Хамовниках после переезда туда Толстого в 1882 году (скорее всего в 1887-9 году), а сообщение Тургеневым Толстому о неудачной строке Пушкина относится к совместному их пребыванию за границей (не позднее 1861), то все противоречия снимаются.

Решающее свидетельство принадлежит зятю Толстого Михаилу Сухотину[9] (он в 1899 г. стал мужем Татьяны Толстой, но и до женитьбы был у Толстых своим человеком):

«1903. 14 ноября. ‹…› По поводу художественности я припоминаю, как лет 15 тому назад у себя вечером [т.е. в 1887-9 гг. в Хамовниках — БР] Л.Н. доказывал, что истинный художник имеет особое чутье, которое простому смертному не дано. И это чутье дает ему возможность распознавать фальшь и неправду там, где обыкновенный человек пройдет мимо, не поморщась. «Тургенев, — рассказывал Л.Н., — научил меня отличать человека, обладающего художественным чутьем, от человека, лишенного этого чутья. Лучшей пробой, по его мнению, служит „Последняя туча рассеянной бури“, стихотворение, которое сам Тургенев так любил и чуть ли не декламировал на пушкинском празднике[10].

«Если с вами кто-либо заговорит о чем-либо художественном, — говорил Тургенев, — предложите ему вопрос, что он находит нехудожественного в стихотворении «Последняя туча»? Если он ответит, продолжайте с ним разговор; если не ответит, лучше бросьте: все равно друг друга не поймете».

«Так вот, господа, — продолжал Л.Н., обращаясь к нам, — что́ вам режет слух в этом стихотворении?».

Нас было несколько человек, и всякий наперерыв старался угадать, в чем дело, и тем доказать свое чутье. «Не то, не то», — говорил Л.Н.

В это время своей тяжелой поступью вошел в комнату Фет, Фет, который своим сизым носом, крикливым голосом, низменными рассуждениями ничего общего не имел с тем обликом, каким, казалось, должен был бы обладать поэт.

«Стойте, стойте, Афанасий Афанасьевич, — воскликнул Л.Н., — не подходя к нам, сию же минуту отвечайте, что вам как поэту не нравится в «Последней туче» Пушкина?» Фет задумался на минуту и затем прокричал: «И молния грозно тебя обвивала».

— «Верно! Верно! — радостно воскликнул Л.Н. — Вот, господа, истинный поэт. Молния грозно обвивала тучу! Это не картина, а это черт знает что такое! Непонятно, как такой поэт, как Пушкин, мог сказать такую фальшь!».

Дополнительную достоверность рассказу Сухотина придают его дальнейшие слова о том, что вечером он поехал к друзьям (отсюда следует, что дело происходит в Москве, а не в Ясной!), где и передал разговор с Толстым и ответ Фета.

«После вечера у Толстых я заехал еще к моим родственникам Боратынским. Там я застал довольно многочисленное общество и, как на смех, общество, состоящее все из поэтов или претендующих быть таковыми. Были Вл. Соловьев, кн. Дм. Цертелев, гр. Фед. Соллогуб, его жена, образованные ценители поэзии хозяева дома. Я им передал загадку, заданную Толстым.»

Далее  у Сухотина следуют   подробности вечера  у Боратынских, но об этом   чуть позже,  а закончил Сухотин словами:

«Я не кончил своего рассказа о вечере у Толстых. Появление Фета, если и подтвердило убеждение Л.Н., что лишь художник может заметить промахи другого художника, то вместе с тем доказало другое положение, Л.Н-м не высказанное и, кажется, не разделяемое, а именно: художник не видит собственных художественных промахов.»

Скорее всего именно свидетельство Сухотина и послужило основой для последующих воспоминаний Сергеенко и детей Толстого с обычным в таких случаях эффектом «испорченного телефона».

* * *

Но что побудило Толстого припомнить этот эпизод и почему вероятная его датировка ограничена 1887-89 гг.?

…В 1889 г. Фет был пожалован в камергеры, что возмутило Толстого, записавшего в дневнике  «Фет… безнадежно заблудший. У государя ручку целует.» и их отношения полностью прервались (они не ссорились, просто стали чужими).

А 1887 год памятен 50-летием смерти Пушкина и кончиной М.Н. Каткова, поэтому именно этот год представляется наиболее вероятным для воспоминаний Толстого, описанных Сухотиным, тем более что смерть Каткова была событием общественным, о чем Толстому писал Н. Страхов летом 1887:

«Три дни назад пришло известие о смерти Каткова. <…> Эта смерть почти равняется перемене царствования. Многое зашатается- благодаря Каткову деятельность правительства имеет постоянно вид твердости, энергии, последовательности; но, в сущности, я всегда удивлялся, как не замечает Катков, что его страстное вмешательство в дела не ведет ни к чему хорошему.»

И хотя Толстой почти десять лет как прервал с Катковым все отношения, вспомнить ему было о чем — ведь в журнале Каткова Толстой опубликовал «Казаки», начало «Войны и мира» и «Анну Каренину», причем последняя печаталась перед самыми пушкинскими торжествами, на которых Тургенев читал «Тучу» (что и припомнил Толстой), после чего вопрос к слушателям об изъянах пушкинского стиха выглядит вполне правдоподобным продолжением разговора.

* * *

Воспоминания Сухотина, прерванные ранее, включают описание вечера у Боратынских:

«Все этим [поиском неудачного слова у Пушкина — БР] заинтересовались и стали каждый на свой лад искать в Пушкине то, что режет ухо. И что всего поразительнее, это то, что по большей части указывалось на действительно существующие недостатки в этом прелестном стихотворении, но не на промах художника, и таким образом под мерку, предложенную Тургеневым, все же никто не подошел. Я помню такие замечания: «Издавала гром некрасиво: издают книги и журналы». «Алчную землю поила дождем неверно: земля может быть жаждущей, а не алчущей». «Пора миновалась не по-русски: по-русски миновала, а сь прибавлено лишь для промчалась».

По всему выходит, что Пушкин — дутая фигура, что ни слово то промах! — но критики слишком распалились — например, «миновалась» во времена Пушкина употреблялась наравне с «миновала»,   да и в начале 20-го века   так писал сам Блок «Все миновалось, молодость прошла!»   в классическом «О доблестях, о подвигах, о славе».

Однако куда более существенно другое — правы ли Тургенев с Толстым, что Пушкин допустил промах?

Да, обычно молния ударяет из тучи прямо в землю, но бывают ветвистые молнии, которые встречаются на море, где Пушкин мог их видеть во время южной ссылки — правда разряд молнии длится доли секунды, а «обвивать» подразумевает статическую картину, но вот фотография, на которой запечатлена ветвистая молния[11] и слово «обвивала» вполне уместно, т.к. фотография есть остановленное мгновенье и динамика пропадает!

Для чистоты эксперимента можно прикрыть верхнюю часть снимка и найти глагол для нитей молнии, которые (опутали, обхватили, обвили) тучу…

«По-толстому» пушкинская строка «не дает картину», т.е. человек, не видевший молнию, не сможет ее воссоздать, но можно поставить вопрос по-другому — насколько точно картина (фотография) описана?

И оказывается, что пушкинская строка точно описывает запечатленную на фотографии картину, хотя может лучше не «обвивала», а «опутывала», но существенно, что туча зрительно позади молнии.

И если, перефразируя Достоевского, выбирать между Тургеневым с Толстым и Фетом или остаться с Пушкиным, я выбираю Пушкина!

* * *

История эта показывает, как обманчивы бывают самые достоверные свидетельства и самые авторитетные оценки, и если бы мне предложили дать короткое заключение, я бы выбрал сократовское «Подвергай все сомнению» и библейское «Не создай себе кумира».

Но есть и другое заключение.

…История, начатая спорами Дружинина и Тургенева с Чернышевским по поводу гоголевского и пушкинского периодов и тезисом Тургенева о наличии у художника «особого органа», позволяющего распознавать художественное произведения и выбравшая строку из пушкинской «Тучи» мерилом художественности, сделала чтение «Тучи» на пушкинском празднике символическим ответом западников консерваторам и как бы подвела черту их многолетним спорам.

Она могла бы стать предметом исследований, стоящих рядом с работами о речи Достоевского на открытии памятника Пушкину[12], но этого не случилось.

«Все перепуталось и некому сказать, как постепенно холодея, все перепуталось».

К началу 20-го века споры Дружинина и Чернышевского интересовали только филологов и «драма идей», где перемешаны личные отношения, литературные платформы и недостоверные воспоминания свелась к забавному анекдоту о «загадке Тургенева», а еще через сто лет, в веке 21-м, сам забавный анекдот стал скучным вопросом на уроке в школе «Какая строка является нехудожественной» с напечатанным мелким шрифтом ответом «и молния грозно тебя обвивала».

Примечания

[1] Электр. ресурс: http://tolstoy-lit.ru/tolstoy/vospominaniya/poltavskij-levenfeld-u-grafa-tolstogo.htm

[2] Результатом полемики явился разрыв Дружинина, Тургенева и Толстого с «Современником» в 1856 году.

[3] Электронная копия «Нивы» доступна в https://runivers.ru/upload/iblock/e96/Niva_tom_80_1908.pdf

[4] Отмечу, что в своих «Записках» (запись от 10 сент. 1905) Сергеенко приводит несколько отличную от опубликованной в «Ниве» в 1908г. версию (в частности в Ясной Поляне кроме Фета и Тургенева был Страхов!) со ссылкой на рассказ М. Сухотина, однако сами «Записки» не предназначались для печати и были опубликованы лишь в 1939г. Электр. ресурс: http://feb-web.ru/feb/litnas/texts/l37/t37-5392.htm?cmd=p

[5] Воспоминания С.Л. Толстого под названием  «Мой отец в семидесятых годах» они были напечатаны лишь в 1928 году в журнале «Красная новь», №9   Электр. ресурс:  http://tolstoy-lit.ru/tolstoy/vospominaniya/v-vospominaniyah-sovremennikov/tolstoj-moj-otec-v-semidesyatyh-godah.htm

[6] Электр. ресурс: http://tolstoy.lipetsk.ru/pisma-deyatelej-literatury-i-iskusstva-k-l-n-tolstomu/pismo-a-a-feta-lvu-tolstomu/

[7] Представление о дневнике 14-ти летней Татьяны Толстой дают ее первые записи: «28 октября 1878.  Нынче я не ходила гулять, потому что у меня шишка в горле. <…> У нас есть два осла. Мы на них ездим каждый день. Вперед они всегда идут шагом, а назад, если погнать, то они скачут галопом. Одного осла зовут Бисмарком, другого Мак-Магоном [соответственно канцлер Пруссии и президент Франции –БР] …»  Электр. ресурс: http://az.lib.ru/s/suhotinatolstaja_t_l/text_0030.shtml

[8]  «Сие дано 1885-го года Января 15-го дня, в том, что настоящая пара ботинок на толстых подошвах, невысоких каблуках и с округлыми носками, сшита по заказу моему для меня же автором «Войны и мира» графом Львом Николаевичем Толстым, каковую он и принес ко мне вечером 8-го января сего года и получил за нее с меня 6 рублей. В доказательство полной целесообразности работы я начал носить эти ботинки со следующего дня. Действительность всего сказанного удостоверяю подписью моей с приложением герба моей печати, А. Шеншин». Электр. ресурс:  https://pda.litres.ru/a-a-vaskin/razgaday-moskvu-desyat-istoricheskih-ekskursiy-po-rossiyskoy-st/chitat-onlayn/page-2/

[9] Дневники Сухотина были опубликованы в 1961 (ЛН, т.69, кн.2, с 146); они отрывочны и нерегулярны, о чем он и сам сожалел, однако подвергать их сомнениям оснований нет. При этом фраза «Как-то в Ясной Поляне были Тургенев, Страхов, Фет и другие.», приписываемая ему Сергеенко, в дневнике отсутствует.

[10] Толстой неточен – Тургенев именно читал «Тучу» на следующий день после банкета по поводу открытия памятника, на котором отказался чокнуться с Катковым, заявив «я старый воробей, меня на шампанском не обманешь!». Случай этот  усилил и без того восторженное отношение к писателю и потому на следующий день, по словам Сергеенко (1911),  «появление Тургенева на эстраде было встречено ураганом рукоплесканий и восторженных криков, когда он с тонкой находчивостью ответил на «катковское облако» на Пушкинском празднике дивно прочитанным стихотворением «Последняя туча рассеянной бури»; рукоплескания длились несколько минут, а пушкинские слова «Довольно, сокройся» воспринимались при чтении как ответ Каткову и вызвали бурю оваций.» — насчет «дивного чтения» явное преувеличение, но таков стиль Сергеенко!

[11] Эту и другие подобные фотографии можно получить по запросу «background petir»

[12] Литературные произведения редко, но приобретают общественное значение — так было с пьесами Бомарше, Гюго и Шекспира, так, хотя и в более слабой мере, произошло и с «Тучей», воспринятой как ответ Каткову.