Итак — нас не двенадцать рассерженных мужчин, а всего лишь шестеро — дело-то не уголовное — гражданское дело нам предстоит разбирать, и мы — три женщины и трое мужчин, обалдевшие от вопросов-допросов и бесконечного ожидания, еще не понимаем, кого и за что судить.

Ася Лапидус

ШУТКИ ШУТКАМИ, ДА ГОРЕ ГОРЬКОЕ

Были-небылицы, пестрые рассказики

Бегом от мрачного Аида,
Запремся также от Ковида!
Зажжем огни. нальем в бокалы,

И скинув маски, как забрала,
Похитив поцелуй сильфиды,
Восславим царствие Ковида!
Непочтительно — по А.С.Пушкину. Пир во время чумы.

Скажите доктору, что будет гонорар

Не убий.
Десять Заповедей
‏עשרת הדברות

На дороге Гиппократа можно встретить Гипокрита

Если вы не стадо, то онколог не пугало! Именно об этом постоянно говорит всем своим пациентам Иосиф Яковлевич Гуртовой, онколог-хирург, врач высшей категории. (Валентина Русак. Диагностика. 11.07.2011).

Пугало — пугало — как есть пугало, и звали это пугало именно — Гуртовой Иосиф Яковлевич. Высокий — крупный, что называется, представительный мужчина, уже тогда — в самом конце 60-ых — он был восходящей звездой — признанным хирургом-онкологом. Работал в известном онкологическом диспансере на Бауманской.

Это он убил моего папу — нет, не профессионально — не скальпелем, не онкологией — все было гораздо хуже.

С незапамятных времен у моего папы на ноге был нарост — бородавка. Была и была — а тут он ее ударил, и пошла кровь. Решили на всякий случай обратиться к онкологу. Куда, к кому? Небезызвестный онкологический центр Блохина на Каширском шоссе грозил обреченностью. Да и случай не для них. К тому же самое доброе имя по тем временам снискал Бауманский онкологический диспансер.

Сказано — сделано. Дело известное — медицина бесплатная, но, чтобы записаться на консультацию, получить место в больнице и залучить специалиста с репутацией — гони монету, причем для непосвященного человека это куда как не просто — взятка все-таки — боязно. Спасибо — знающие люди научили, сколько, кому и как платить выкуп, и сезам на Бауманской — открылся. С этим справились.

На собеседование с доктором перед папиной госпитализацией мы пришли всей семьей втроем — мама, папа и я. Симпатичная быстроглазая накрахмаленная медсестра провела нас в довольно обшарпанное помещение с просторным столом, за который она нас тут же и рассадила, оставив два свободных места между мамой и папой. После этого, не сказав ни единого слова, она куда-то исчезла отнюдь не на короткое время, вернувшись в сопровождении крепкого, уверенного в себе мужчины, представившимся онкологом-хирургом — доктором Гуртовым.

Доктор повел разговор, обращаясь главным образом к папе.

— Операция предстоит тяжелая. За последствия трудно ручаться. Возможны метастазы. Многое прояснит биопсия. Многое покажет ход операции. Так или иначе надо быть готовым ко всему. Возможно, придется делать общую анестезию. А возможно, и повторную операцию. Я со своей стороны сделаю все возможное и невозможное, чтобы спасти вам жизнь.

Подобного заявления услышать от онколога в 60-е и даже 70-е годы в Советском Союзе было просто немыслимо — установка была совершенно другой — щадить пациента, в особенности обреченного, щадить — до последней минуты. Да и не был папа обречен — у него была самая обыкновенная, банальная доброкачественная бородавка. И доктор знал об этом, но пугал. Почему? Сейчас узнаете. Подождите немного.

Между тем, по мере докторского монолога родители мои старели на глазах — мама побледнела — смотреть страшно, а папа — папа отрывисто тяжело задышал — но доктор, увлеченный собственной тирадой, ничего не заметил.

Вдруг у папы склонилась голова как-то набок, мама рванулась было к нему, но медсестра резко осадила ее, и тут я углядела, что она пытается передать что-то маме.

— Она сует мне записку, а я боюсь — как бы папа не увидал, — Это уже потом мама рассказывала.

— Доктор нагнал такого страху, что у папы давление наверняка зашкалило, а тут еще записка эта… Пытаюсь украдкой прочитать, и не вижу без очков. Как нашла очки — ума не приложу, но кое-как нашла и все-таки прочитала:

Скажите доктору, что будет гонорар.

— Ну, думаю, слава богу — у меня отлегло от сердца — это он для гонорара так старался.

По окончанию речи доктор попрощался и пошел к выходу — мама за ним, а я к папе, и мама просто мгновенно — тут как тут, обнимает папу и протягивает ему записку:

— Читай!

— Давай немножко посидим, у меня ноги не идут…

…Операция длилась меньше 15-и минут — под местным наркозом. Бородавку доктор аккуратно срезал и послал на биопсию. С результатами биопсии, как водится, тянули неделю. Бородавка оказалась вполне доброкачественной, но пока не получили окончательного лабораторного анализа, из больницы не выписывали.

На следующий день после операции мы с папой сидели в больничном скверике, и прямо при мне у папы случился микроинсульт — скривился рот, речь стала невнятной… Я побежала за доктором. Безрезультатно. Медсестра наотрез отказалась даже просто померить давление, и меня выставили за дверь.

Мне не хочется вдаваться в дальнейшие детали. Скажу только — после многострадальной этой операции гипертония у папы приняла самый злокозненный характер, и в течение двух лет его не стало — инсульт.

Умер он в Боткинской больнице, где врачи делали все возможное и невозможное, чтобы спасти его. Помню, заведующая отделением доктор Черняк — с утра пораньше, не успев оглядеться, быстро скинув пальто, со всех ног бежала к папе — он был самый тяжелый больной, и она спешила — скорей на помощь

Ему было 67 лет, он пережил одиночку в Бутырках, лагерь на Воркуте, цингу и куриную слепоту, войну пушечным мясом — солдатиком-танкистом, годы-десятилетия бесправия по политической неблагонадежности, а стресса по поводу пустяковой операции не выдержал.

Говорят, до сих пор врачам на Руси платят недостаточно — вот они и пробавляются вымогательствами-поборами — прямо как чиновники при Петре — почем нынче клятва Гиппократа?

Встать! Суд идет. Казнить нельзя помиловать

Dat veniam corvis, vexat censura columbas
Суд прощает воронов, но не прощает голубок
Ювенал

Замела метель дорожки, запорошила — завалило город Нью-Йорк снегом по самые уши. А у меня повестка в суд для исполнения обязанности присяжного заседателя — по изящной советской фразеологии, если не ошибаюсь, именуемого народным — на местном же наречии просто jury duty. В дословно-развернутом разъяснении тутошних обычаев на язык родных осин это означает всеобщую повинность поголовной обязаловки по участию в судопроизводстве.

Раз в несколько лет такое случается со всеми — впрочем, отбояриться вполне возможно, но канительно, проще пройти отбраковку прямо на месте, что случалось со мной не раз и не два — у прокуроров-адвокатов глаз наметан на всяких там сомнительных грамотеев — от которых жди непредвиденных неожиданностей — чего-чего, а сюрпризов законоведы на дух не выносят.

С одной стороны, увильнуть от тоскливой судейской рутины сам бог велел, с другой — в такую погоду плестись на работу совершенно неохота, там более, что там наверняка по причине ненастья ни души, да и волочиться в полуживой подземке, готовой того и гляди из-за заносов окончательно застопориться, а потом еще и болотыкаться, увязая в снегу — увольте — лучше уж в суд, особенно, если учесть, что он в двух шагах от дома. Хотя такие мысли и проскользнули — но остались почти незамеченными — на деле ни о каком даже самом санкционированном прогуле я по причине добропорядочности не помышляла — запаслась детективным романом от скуки и поскакала вперед по сугробам — на службу закону и порядку.

Погода гадкая — вьюжной снежной пылью задувает нещадно и сверху, и снизу — зато воздух пахнет яркой пронзительной свежестью — дышать — не надышаться.

Как и положено, здание суда серого цвета вполне величественно — в стиле модерн 50-ых — этажи пластами, крошечные окошечки решетчаты, зато торжественно-высокая лестница осанисто просторна, хотя и почищена кое-как. Внутри тепло, светло, по стенам солидные деревянные панели — все честь честью.

Народу — самого разношерстного — нагнали несчетно. Тех, кто заблаговременно запаслись медицинскими справками, отпускали с миром после длительной толчеи у заветного окошка, завершавшейся кратким собеседованием. Остальных мариновали бездействием. Описывать нескончаемые бюрократические процедуры по выбору-отбору членов жюри скучно — да и зачем?

Итак — нас не двенадцать рассерженных мужчин, а всего лишь шестеро — дело-то не уголовное — гражданское дело нам предстоит разбирать, и мы — три женщины и трое мужчин, обалдевшие от вопросов-допросов и бесконечного ожидания, еще не понимаем, кого и за что судить.

Зал заседания — все, извините, дубовое — деревянные панели, наши сиделища — на возвышении направо, кафедра для свидетелей в центре и тоже несколько справа, тяжеленный стол с массивным креслом для судьи в самой середине — мореный дуб — казенная роскошь.

Судья маленький, невзрачный, похоже, злой и какой-то неумно крикливо-бестолковый — все тянет одеяло на себя, не дает никому слова сказать. Совершенно не похож на зоркого киношного служителя правосудия, и уж, конечно, не чета тонко образованному, добродушно-общительному единственно мне знакомому судье Дуберштейну, с которым мы приятно общались, дружественно соседствуя в одном доме, и в честь которого теперь названы здание суда по делам о банкротстве и конкурс учебных судебных заседаний.

Что касается членов жюри — то компания подобралась довольно пестрая и очень даже симпатичная: пожилая полнотелая улыбчивая негритянка — лет пятидесяти — школьная учительница, немногословный, седовласый подтянуто-худощавый ООН-овский чиновник неприметной наружности, красивый молодой яркий брюнет итальянского происхождения — фармацевт, тонюсенькая голубоглазая блондинка — серьезная барышня — аспирантка экзотической специализации — поэзии трубадуров, и самый молодой из нас — молчаливо-стеснительный, нескладный огромного размера чернокожий юноша — разнорабочий авиационной компании, ну, и я — Wall-street-ский quant — аналитик.

Немногочисленная публика сидела внизу. Там же в первом ряду — по разные стороны через проход — истец и ответчики — каждый со своими адвокатами. Истец по имени мистер Кол — немолодой изрядно поседевший блондин держится прямо, хотя и опирается на палку. Рядом с ним его защитник — мордастый, похожий не то на телохранителя, не то на конвоира.

По поводу группы ответчиков ничего сказать не могу — не сложилось у меня никакого маломальского впечатления — их там скопилась довольно-таки внушительная толпа — по виду того невразумительного писчебумажно-бюрократического рода-племени, в котором отличить подсудимых начальников от мастеров и подмастерьев крючкотворства весьма затруднительно.

Между тем суть предстоящей тяжбы оказалась достаточно незамысловатой. Однажды тяжеловесная кованая железная дверная решетка, призванная в нерабочие часы охранять супермаркет от непрошеных гостей, нежданно-негаданно средь бела дня сорвалась и, грянув оземь, ударила ничего не подозревавшего покупателя, аккурат в это время проходившего через порог. Он упал. Ему повезло — его не убило, и рядом как раз случилась медсестра из близлежащей больницы, оказавшая ему первую помощь.

Казалось бы, он легко отделался — обошелся без госпитализации, но не тут-то было — пошли бессонницы, головные боли, да такие, что он от врачей не вылезал, пришлось бросить работу — не бог весть какую — продавцом в отделе мужских рубашек — стоять за прилавком уже не мог. Вот тогда мистер Кол — а это был он — подал в суд на супермаркет.

Супермаркет немедленно попытался переложить юридическую ответственность на фирму-производительницу этих самых решеток, занимающуюся также их установкой, тестированием и ремонтом. Но кузнечных дел мастера в обиду себя не дают — Иван кивает на Петра, а Петр на Ивана, и оба на ни в чем не повинного тишайшего мистера Кола.

Итак, пошла-поехала процессуальная разборка. Пожалуй, больше всего меня поразила откровенная некомпетентность юристов обеих сторон. Адвокаты соответчиков дружно и совершенно бездоказательно оговаривали потерпевшего, обвиняя его в симуляции и даже в организации аварии, вплоть до привлечения знакомых — в качестве прохожих — якобы случайных свидетелей и подкупа медсестры из соседнего госпиталя. Более того — на редкость плохо подготовленный, к тому же спотыкающийся на каждом слове поверенный супермаркета, описывая весьма скромную биографию и трудовую деятельность мистера Кола, как бы невзначай не удержался и поведал о гомосексуализме истца.

Тут-то он и просчитался — для нас жителей Большого яблока — подобные, не имеющие никакого отношения к делу, секс-откровения нисколько не очернили пострадавшего, а скорее показали нравственный и легитимный уровень подсудимых, подтвердив отсутствие малейшего оправдания их вины — раз уж их защита так бесцеремонно идет на подобные низкопробные уловки.

Относительно внутривидовой борьбы служителей Фемиды, защищающих обвиняемых, то мы это лучше все-таки опустим. Подобная голословная грызня не делает чести даже ее описанию и может сравниться по отсутствию всякого присутствия разве что с неумелыми выступлениями адвоката заявителя, который, похоже, совсем не подготовился и вдобавок соображал довольно туго.

Свидетели же, как один, оказались на удивление по всем статьям гораздо смекалистее правоведов, находчиво отвечая на их бестолковые каверзы. Перестрелка вопросов и ответов напоминала диалоги абсурдистской пьесы, причем сварливые окрики судьи, зачастую совершенно не к месту, добавляли к бессмысленной этой какофонии еще и комическую ноту.

На фоне распоясавшейся нелепицы диссонансом прозвучали показания крайне респектабельного, очень немолодого и очень впечатляющего эксперта — физика-атомщика, участника Манхэттенского проекта, интересно и доходчиво осветившего механику (нет-нет, не статистическую) устройства, сбой которого привел к несчастному случаю. С другой стороны, стрельба из пушки по воробьям — выступление почтенного высоколобого специалиста в области ядерной физики, объясняющего причины поломки простой механической системы, вполне и доброкачественно соответствовало жанру сюрреалистической комедии.

Процесс длился несколько дней — так что мы вшестером даже успели подружиться — ходили все вместе на ланч, прогулялись по променаду, даже в снежки поиграли. Ближе всего я сошлась с аспиранткой — не помню какого университета — как не помню ее имени, тем не менее кое-какие избранные места из ее биографии не забылись и, по-моему, заслуживают внимания.

По всем статьям она должна была родиться на Острова Свободы, если бы не ее юная глубоко беременная мама. Едва узнав о гибели мужа-журналиста — в тюрьме при подозрительно невыясненных обстоятельствах, кинулась мама со всех ног наутек — с риском для жизни ради спасения нерожденного ребенка — сбежала на всех парах вон из коммунистического рая. Причалив к берегу Желтого Дьявола, через короткое время она родила недоношенную, но живехонькую кроху-девчушечку — новоявленную гражданку Соединенных Штатов.

Одни-одинешеньки на всем божьем свете — зажили они душа в душу — да только доченька недолго росла и подрастала под сенью материнской ласки — мама рано умерла, и зная, что конец близок, собрав последние силы и средства, определила ребенка в одну из лучших школ-интернатов. Вдумчивая девочка училась прилежно и с интересом, результаты не заставили себя ждать — проблем с поступлением в университет не было ни малейших, когда она, следуя своему увлечению — довольно странному для подростка конца ХХ-ого века — изучать поэзию средневековья, отправилась в Нью-Йорк. Такая вот внесудебная история.

Еще, пожалуй, для полноты картины добавлю пару слов о молодом фармацевте. Он поведал нам, что ему надоело заниматься таблетками-микстурами. Хочется впечатлений, так что решил осуществить детскую мечту — пойти в полицейские — не сегодня-завтра собирается подать заявление в Полицейскую Академию.

Тем временем слушание наконец закончилось, и присяжных — то есть нас — раздраженно проинструктировал недовольный судья, после чего отпустил совещаться

В крошечной комнате, куда нас загнали, мы разместились в тесноте да не в обиде и сразу же приступили к делу. Не помню, кто среди нас был председательствующим, во всяком случае — точно не я. К своим обязанностям наша команда отнеслась более чем серьезно, так что кардинальный вопрос — кто виноват? — дебатируемый долго и обстоятельно, грозил затянуться навсегда. Ответчиков-то двое — кого и насколько осудить-наказать — поди разберись.

Вся эта суета вокруг дивана в конце концов мне так надоела, что я решила подать свой скромный, но настойчивый голос:

— Как представитель широкой публики, я не хочу, чтобы всякие железные решетки-ограждения падали на ни в чем не повинные головы. Инцидент произошел в супермаркете — пусть супермаркет и отвечает перед покупателем.

Совершенно неожиданно все остальные тут же со мной согласились, и давай наперебой подсчитывать размер денежной компенсации пострадавшему. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить — по крайней мере от вычислений — в этом деле я слаба и потому самоустранилась, так что за семизначную цифру выплаты ни малейшей ответственности не несу, хотя и одобряю ее на все сто — и по сей день. Жалко только, что треть платежа достанется туповато-хамоватому адвокату истца — тут уж ничего не поделаешь — таков общий порядок.

Чувствуя себя заговорщиками, внутренне сами себе аплодируя, мы не спешили, да и расставаться не хотелось. Обменялись телефонами, а потом вереницею, неторопливо, как в кино, а как же еще? — вернулись в зал суда.

Все до единого — судья и адвокаты, истец и ответчики, да и мы сами были шокированы нашим решением, но дело было сделано. Справедливость восторжествовала

Прошел год или что-то вроде этого. На улице я неожиданно столкнулась лицом к лицу с мистером Колом. Мы с обоюдным удовольствием узнали друг друга. Он поблагодарил меня, поцеловал руку. Я спросила, чем все это кончилось. Оказывается — не кончилось. Они подали на апелляцию. Конца-края пока не видать. Больше я его не встречала.

Чепуха на постном масле

Она была похожа на ржаной сухарик, небольшая, худенькая, с острыми плечами и неприметным, как бы зачерствевшим, явно семитским лицом — не сказать что запоминающимся.

Все это затеялось в конце 80-ых, еще до крупнокалиберной эмиграции физиков-математиков в бессердечный мир алчного капитала. Мне до зарезу нужно было обсудить коэффициент полезно-бесполезного действия моих весьма скромных околонаучных шашней. Для этого дела требовался математик. А где его возьмешь? Питеру Клейну, вконец издерганному перемежающейся лихорадкой на фондовом рынке, было не до моих маловразумительных квази-теоретических построений, Валю Турчина я тоже не посмела беспокоить — он человек глубоко занятый и РЕФАЛом и философией науки, да к тому же вообще он по другой математике. А больше никого я и не знала.

Но мне повезло — нашлась вот эта девушка — назвавшаяся математиком из Воронежа, где, насколько мне было известно, в университете когда-то работал Митягин — уже одно это послужило более чем рекомендацией.

Встретились, но обсуждения не состоялось. Ей было явно не до наукообразных дискуссий. Она как-то принципиально уходила от академического разговора в бесцеремонные, даже почему-то надменные расспросы о моей Wall-street-ской карьере. Профессиональная беседа обернулась чем-то вроде прямолинейного дознания-допроса. Ничего особенно злокозненного я не почувствовала, кроме разочарования и досадной неловкости, в сопровождении легкого, скорее всего незаслуженного подозрения — что девица, по-видимому, больше воображает, чем соображает, а может, и вообще гражданка-самозванка. Впрочем, неуместная эта щекотливая мысль проскользнула, совершенно не задержавшись.

День стоял светло-серый и, как разговор, — невразумительно-скучный. Я поспешила обратно на работу. И нет худа без добра — тут же безжалостно заставила себя разобраться во всем самой, и разобралась — получилось неожиданно удачно.

История эта забылась, тем более что вскорости друзей-коллег понаехало в американские кущи видимо-невидимо.

…Прошло несколько лет. Как всегда, некстати — я потеряла работу. На Wall Street-е это рядовой, но, как и везде, не сказать что приятный случай — тем более, что увольнения тогда прошли широкоформатно-безжалостные. В подобной ситуации вакансий просто — нет как нет. Но мне повезло — не успела впасть в уныние, как Леона Зуккерман — агентша по трудоустройству — крупноразмашистая, добродушно-улыбчивая и вполне толковая деваха нашла работу — ну, прямо по мне.

Как удалось пройти через сито многочисленных интервью, — ума не приложу, ну, просто по писаному — без малейших затруднений — бывает же такая везуха. Через пару дней секретарша радостно меня поздравила, назначив назавтра время, когда начальство должно мне пожать руку. Уже перед самым моим уходом она вдруг вспомнила:

— У нас работает одна русская — Алла Кацман, может, вы ее знаете?

Тут что-то занозно кольнуло меня, но я не стала отнекиваться:

— Да, я ее встречала

Воронежскую собеседницу звали Алла Кацман.

На следующий день с раннего утра позвонила моя импресарио:

— Они передумали вас брать на работу — вы им не подходите.

Было заметно, что она огорчена за меня.

— Не может быть, — и тут до меня дошло, — это русская — да?

— Не имею права говорить об этом, тем более отвечать на этот вопрос.

Долго ли коротко — скорее все же коротко — нашлась другая позиция и очень даже удачно — по всем статьям, и я уже готова была забыть этот инцидент, как случайно лицом к лицу столкнулась на улице с Леоной Зуккерман — той самой хлопотуньей по моему трудоустройству, с которой у нас случилась столь неприятная осечка. Она схватила меня за руку и жарким шёпотом с нескрываемым бруклинским акцентом торопливо задышала прямо в ухо:

— Да, эта была та самая русская.

И добавила, уже вслух:

— Не понимаю. Мы, евреи, стараемся друг другу помогать, а у вас, русских, подставить подножку своему брату — первое дело. Почему?

Действительно — почему?

Работа у нас такая…

Доктор Алексей Чалов — низенький, коренастый с коротенькими ручками-ножками, напоминающий пузатого, почему-то голубоглазого краба. Врач — не сказать, что милостью божией — но вполне и безусловно — доброкачественно-профессиональный. Звезд с неба не хватает, но и не без способностей, да и энергии не занимать. Где он только не работал до эмиграции — от участкового врача в поликлинике до дежурного по вызову в неотложке, от оздоровительного профилактория до лечебно-физкультурного диспансера.

Приземлился в конце 70-ых в Америке, точнее в Нью-Йорке. С английским трудности — язык заплетается, хотя жена инъязовка — все-таки кое-какая помощь — эфемерная, конечно — но не скажите — вся документация, все переговоры на ее плечах. Кто говорит, что семья — жена и сынуля — обуза, ничего подобного — стимул, да еще какой!

Медицинский экзамен и для англоговорящего-то вьюноши — хуже горя горького, а ему под 50, и басурманский язык не дается ни в какую. Но Алексей Чалов сумел преодолеть невозможное. Зубрил как проклятый. 24 часа в сутки. Сдал экзамен. А потом еще резидентура, как водится, на побегушках. Натерпелся, конечно — но прошел и через резидентуру, хотя и не без отвращения. Американская медицина не пришлась по душе, как касторка — не лезла в глотку — он ее недоверчиво презирал, да ничего не поделаешь: надо — значит, надо.

А в Америке ему нравилось — как ни кинь — все пути-дороги открыты, не зря говорится, страна неограниченных возможностей — требуется только усилия приложить — это он на своей шкуре испытал. Уж он-то натужно старался, и не зря — удача не заставила себя ждать — тут как тут, да не за углом — прямо у него она на крючке, живи и радуйся. Он и радуется, как полагается, и гордится даже, но где-то там глубоко изнутри червь точит и точит — самозванец он здесь, инкогнито — аноним, из другой жизни пришелец. Никто здесь о нем ничего не знает, и он никого толком не знает. Может с три короба наговорить о себе все, что заблагорассудится, и никто за руку не поймает. Темная вода.

Нет, не мучила его ностальгия. Обратно в Москву не хотелось ни за какие ковриги. А здесь — здесь не хватало памяти-воспоминаний.

Минул не год и не два и не три. Открыл Чалов свою практику — обособился — сам себе голова — немалое облегчение. Какая-никакая, а собственная клиника — хрустящий халат на фоне уважительной тишины и подчеркнутого порядка. Пациент все больше по соседству — свой брат — русскоязычный, хотя — никуда не денешься — попадаются и туземцы. Тут уж Аня на главных ролях — с ними у нее, как по маслу — интуристский опыт не прошел даром. Она у мужа первая помощница — всё делопроизводство-канцелярия на ней, и не только одно бумагомарательство — для медицинского бизнеса ее умение сглаживать острые углы оказалось очень даже на руку.

Между тем дела пошли вполне и прямо хоть куда, но соблазн велик — деньги, деньжата, деньжищи. По натуре-то он вроде и не жадный и не какой-нибудь там продувной жуликоватый заправила, но вот не устоял — слаб человек. Да и опять же червоточина отстраненности. Началось с малого — объявил себя в русской газете доктором медицинских наук, хотя и до кандидатской не дотянул. А дальше больше — доброхоты компатриоты-соплеменники впутали во всякие негласные дела-делишки.

Сколько веревочке не виться… Отвертеться не удалось. Главные-то жулики отбоярились, а у него не получилось.

Лишили доктора Чалова медицинской лицензии. Позор-то какой. А ведь врач-то он был толковый. И понимал-принимал свою лечебную профессию как призвание. Не единожды говаривал:

— Работа у нас такая медицинская — в дерьме копаться, в гное, в крови, во всякой дряни. — Вот и я туда же, и ничего, даже нравится.

Работягой он был, а вышло по-другому. Жаль, конечно, да ничего не попишешь, никуда не денешься — отставной козы барабанщик и все тут. Спасибо, что хоть время подошло — можно на пенсию.

Душа надрывалась от обиды. Все одно к одному. Не прошло и года, как Ани не стало — скоротечный рак — в одночасье сгорела. Родная душа, одна она на всем белом свете понимала его. Милая, милая Аня… Уговаривала не ввязываться в сомнительные мероприятия — не послушался — дурак. А кто кого слушается? Вот Витька — даром, что компьютерный профессор — взял да и женился на экзотической девушке — тоже, между прочим, профессорше — нейро-психологичке — страшно подумать, не то что выговорить — кого хочешь с ума сведет — и по имени нет, не Пинг-понг, а Ли Пинг — из бананово-лимонного Сингапура. При ближайшем же рассмотрении оказалось, что эта дикая магнолия в цвету вовсе даже не с темно-синими бровями, а с лицом, как эта глупая луна, к тому же приземистая некрасивая коротышка с заплетающимися корявыми ногами и с характером — упаси боже.

Аня не дожила до рождения внука, нареченного — хотя и несколько приблизительно — в ее честь — Антони. Совершенно китайский ребенок — с раскосыми глазами и волосами щетинкой — не вызывал у Алексея Алексеевича никаких чувств, кроме досады на глупость сына. Аня-то — она и с невесткой умела ладить, несмотря на жестко-жестокую строптивость и прямолинейную грубость Ли Пинг, а уж мальчоночку наверняка и приняла бы и нежно полюбила. Чалов все это понимал и казнился, но ничего поделать с собой не мог — с души воротило.

Надо что-то решать. К чертовой матери! В Москву! Диплом Первого медицинского никто у него не отнял, и американский опыт как-никак опять же при нем — тоже не хухры-мухры, между прочим. На вес золота американский опыт — в нынешней-то России. На всякий случай запасся еще письмами-рекомендациями — поди-проверь. История повторяется, ну и пускай, главное, что решение принято.

Но сначала на разведку. Никому ни слова. Оформил визу. Все, как полагается. Купил — почему-то с брезгливостью — Аэрофлотовский билет. Никакого багажа — налегке, с чемоданчиком ручной клади. Сидит себе — ждет посадки. Кругом по-русски. Уборщица — похоже, тоже русская — по-деревенски в платочке, немолодая, лет 50-и — протирает пол. Чтобы не мешать ей, он вскочил.

— Сиди, сиди, сынок — не беспокойся. Это моя работа, — спокойно, не поднимая головы и не озабочиваясь местным наречием.

Какой он ей сынок — раза в полтора старше. Снова было уселся. Потом вдруг встал, подхватил чемодан и не оглядываясь, быстро пошел к выходу.

Небесная лазурь больно ударила по глазам.