СЕМЬ ИСКУССТВ

Но время осыпью идёт,
к концу сползая,
как будто суп из миски жрёт
овчарка злая…

Валерий Черешня
СГРЕБАЯ МУСОР ВАЖНОГО С НЕВАЖНЫМ

* * *
Воскресная прогулка. Как я рад
пройтись по этим улицам без цели
и, увеличив протяженность тела,
пространство пропустить через себя.
Ты, бескорыстье, лучший проводник, —
куда велишь, туда я и шагаю,
покорно следую извивам парапета,
безлюдной набережной скользкому пути
и захожу во все дворы и подворотни,
лишь стоит поманить стеной кирпичной,
косым окном, прорубленным под крышей,
и черным деревом в нетронутом снегу, –
заветной жизнью тесного угла,
где выход только в небо, вверх и в небо.

И вновь холодный, в оспинах, гранит,
вослед за костенеющей рекой,
ведет на старое немецкое кладби́ще,
где узкие протоптаны тропинки
среди камней, под выпушкой из снега,
со стершимися буквами псалмов,
где тень от смерти стерлась и исчезла
настолько, что не может возродить
ни бледных девушек в кисейных длинных платьях,
ни их отцов в парадных сюртуках,
уложенных семейственно и рядом.

И я, чья жизнь нелепее стократ,
быть может, а точнее — несравнимей,
стою, живой, под низким ровным небом
и представляю кукольный уклад
их жизни — осознание, как чудо,
полно серьезности и тайны: тень крыла
коснулась сердца и исчезла.

С этим чувством
я выхожу на крошечный проспект
к домам, автобусам, трамваям, людям.

* * *
С чего-то сердце у меня
болит надрывней, чем вчера,
видать, изменится погода,
и среди ливней октября
проглянет ясная пора,
как реквием по смерти года.

Восторжествует жёлтый цвет,
но сущий осени портрет
есть пустота пространства-вздоха;
тогда он может быть и без
застиранной голубизны небес,
хотя без этого и плохо.

И вот он — кроткий вздох тепла,
подобный хрупкости стекла,
звенящего предельной нотой…
Дни осени тем хороши,
что в них присутствие души
очерчено твоей заботой.

МОЛИТВА

Не оставь меня в робости
перед немощью, немостью,
наклонившимся к пропасти
в позаброшенной местности.

Там ни смысла, ни дерева,
ни глотка, ни объятия…
Взяв от облика зверева,
люди разум утратили.

Не оставь в неприкаянье
духоты тела тесного,
где на шёпот раскаянья
только эхо ответствует.

Сохрани мне умение
быть и небом, и глиною…
А не то, — дай терпение
и забвенье звериное.

* * *
Та женщина, с которой всякий раз
был внове мир, которая преступно
тебя в уме держала про запас, –
а ты смотрел до онеменья глаз, –
теперь почти всегда тебе доступна.

Но что тебе теперь, — тогда, тогда…
Взамен невыносимо трудной страсти
снисходит поздней мудростью строка:
дарить нам счастье надобно, пока
оно для нас ещё немного счастье.

И понуждая памятью те дни
озвучить снова шелестеньем платья,
овеществить прорехами скамьи
с застрявшим сором, и её в тени,
ты ничего не чувствуешь, — проклятье!

Но это было, я её любил!..
И оглянувшись, чтоб найти приметы,
вдруг натыкаешься на этот поздний пыл
и вздрагиваешь: ты ли погасил
блеск этих глаз, сиявших прежде светом?

* * *
Вечер. Город вымучен до дна.
Серый цвет усталости на лицах.
Солнце тычется последней спицей
в форточку чердачного окна.

Ватная, густая глухота
нависает облаком из пыли.
Гончие дорог — автомобили
ждут зелёной дичи по углам.
Проступает голый свет реклам.

Кажется, сейчас произойдёт:
вздрогнет воздух, вздёрнется завеса…
Почему так нестерпимо тесно
вровень с жизнью, как она идёт?

Что-то ловишь в воздухе пустом,
что-то ждёшь — подумать! — что-то ищешь.
Свет заката, как смиренный нищий,
тихо умирает под мостом.

* * *
Собака тоскует в трамвае,
скулит и рвётся на волю,
и плачет, недоумевая,
зачем это движется поле?

Как может, ей суть переезда
хозяин толкует сурово
святыми словами «на место»,
лишёнными смысла вне крова.

А Ты, удивительный лекарь,
врачующий буйное стадо,
как мне объяснишь, человеку,
своё безусловное «надо»?

Ты хочешь добиться прозренья,
что наши стремленья напрасны?
Твои повеленья прекрасны
и вне моего разуменья.

НАКАНУНЕ
 Отцу

В то время как готовятся к войне
с постыдной спешкой и безумным рвеньем,
купи малины, сахару вдвойне
и приготовь целебное варенье.

Больших тазов сияющая медь
и солнце, затекающее в кухню,
и сладострастье детское — смотреть,
как плёнка сласти потихоньку пухнет.

Ты знаешь, наступающей зимой,
когда былая жизнь уже убудет,
в разгар вражды отчаянно немой
оно ещё понадобится людям.

Но даже если обратится в прах,
замрёт в горсти, как бабочки биенье,
вся жизнь твоя, ты не играл в их страх,
а пробовал, как тянется варенье.

 МОРСКИЕ ЭТЮДЫ

 1
 Приходи хоть сюда, к этому морю, к его берегам,
к мерной одышке волн:
вот тебе небо, чаек однообразный гам,
струйка глины, шуршащая по камням, —
всё, чем ты пуст и полн.

Оставайся, оставайся в этой большой пустоте,
раскинув дрожащую сеть
для жизни подспудной, в кричащей её немоте…
Так, руки сложив, лежишь в темноте,
не боясь уже умереть.

2
Рыжею извилистой тропою
поднимаюсь с моря — сохнут плавки на плече,
пахнет тиной, пустошью степною, –
всем, что есть в божественном сачке.

Всем, что так уловлено умело
цепкой сетью с незаметной ячеёй,
оставаясь обречённым телом
и притом свободою самой.

 3
Так остро, как под взмахом палача:
солёный вкус согретого плеча,
запястье в мелком бисере песка
и тщетные попытки муравья
из лунки выбраться.
И солнце у виска
садится в море сорок лет спустя,
да так, что слышен слабый плеск весла
и зыбь золотоносная видна…

ПРАЗДНИК

Шальной динамик утро сотрясает.
Весенний воздух слишком юн,
чтобы стыдиться диких звуков марша,
и с детской радостью безумье повторяет
далёких марширующих колонн.
Их долгий гул в глухих аллеях парка…
На «осторожнокрашенных» скамейках
счастливая роса седьмого дня,
не тронутая ранним робким солнцем.
Два воробья у тополя под мышкой
давно сидят и ленятся летать.

* * *
Таинственная неизбежность, хоть и
никто не повелел нам быть собою, –
не превозмочь особенности плоти,
как скучного рисунка на обоях:
ты сделан только так и не иначе, —
лицо, походка, голос, выраженье,
с неотвратимостью поставленной печати,
которую отменит только тленье
и, замкнутое в брошенном сосуде,
получит вновь свободу расплескаться,
забыв, что есть названия и люди,
и только с ними обречён встречаться.

События болят тебе, как рана,
и не хотят укладываться в строчку,
ты бережно предчувствуешь: как странно,
что заключён в такую оболочку.

ДИПТИХ

 1
Эта страсть, потянувшая их
в неуютный, нетопленный дом,
эта жадная жажда двоих,
содрогнувшись, забыться в одном,
этот медленный тесный зачин,
затыкающий разуму рот,
доходящий до гулких пустот,
до неведомых прежде глубин…

 2
Часы дробили равномерным ходом
остуженную глыбу тишины.
Окно пугало резким чёрным входом
во тьму. Свисали полые штаны.
Два отчуждённых тела возвратились
к самим себе в усталом полусне.
Их лица в темноте едва светились.
Жизнь прогорела в собственном огне.

ПОЭТ

«Жил на свете рыцарь бедный…»

Ясным небом начиналось,
острым нюхом, злой тоской.
Всем томленьем обещалось
точной вылиться строкой.

И пока она звучала
под сурдинку бытия,
зачарованно вползала
сила в слово, как змея.

Но с годами задувает
в щели слов житейский вздор,
и ничто не прикрывает
поражения позор.

В старости или болезни,
упадая в нищету,
он поёт простые песни
в пустоту про пустоту.

И она ему внимает
всем величьем немоты,
милосердно растворяет
в гулкой вечности черты.

* * *
Пока вы живы, все мои,
и всё, что с вами,
я так же не могу спасти,
как жизнь обрамить,

пока вы дышите, и пар
дымком с порога
ввысь поднимается, — навар
к застолью Бога, –

утробным голосом гуля,
как ярый голубь,
жизнь размножается, суля
густую злобу.

А я стою, над всем дрожа,
как жадный скупщик,
в чём только держится душа? –
в нелепом сущем.

Но время осыпью идёт,
к концу сползая,
как будто суп из миски жрёт
овчарка злая…