Если называть вещи своими именами, то это обыкновенные литературно-поэтические сорняки, занимающие место на литературной грядке. При знакомстве и встрече ни действительно настоящий творческий симбиоз, ни общение между ними и их читателями так никогда и не состоятся. А ведь этот симбиоз и есть главный смысл литературы.
ПРАВИЛА РИМСКОГО КАРНАВАЛА
Гасить чужие «мокколетти»,
Не давать гасить свой «мокколетто»
Римский средневековый карнавал, как и все другие карнавалы в то время — это явление, состоящее из множества диких традиций и зрелищ. Как, например, казнь какого-нибудь осуждённого преступника. Нравы того времени допускали смесь прилюдного убийства и безудержного веселья. Вообще-то, для справки: слово «карнавал» состоит из двух слов. «Carne» — мясо и «Vale» — прощай. Естественно, во время карнавала поглощалось огромное количество мяса. Во Франции сумасшедшее поедание мяса было заменено вином.
В Риме существовала традиция провозглашать начало карнавала ударом старейшине еврейского гетто по плечу.
Если в Венеции карнавал — это потрясающе красивые маски, цель которых обезличить человека, но никак не высмеять его, то, например, в Дюссельдорфе — это политизированное зрелище, ставящее целью высмеять глупость неадекватных политиков.
Недавно где-то в Бельгии состоялся кошерный карнавал, целью которого была демонстрация терпимости ко всем религиям.
Но сейчас речь пойдёт об особой исторической теме. Об одной конкретной причуде римлян во время Римских карнавалов в восемнадцатом-девятнадцатом столетиях. О странном правиле гасить чужие «мокколетти», но не давать гасить свой «мокколетто».
«Мокколетто» — это огарок зажжённой свечи, горение которого символизирует человеческую жизнь.
Несправедливо и странно следующее: — Если можно пренебрегать чужими свечами и стараться гасить их, то почему иным людям при этом так важно сохранять собственные? И какими психологическими чертами нужно для этого обладать? Попробуем найти аналоги этих поступков и разобраться в них.
Писательская страсть — это не многолетняя пандемия и не рудиментарная игровая потребность. Это результат древнейшей функции общества примат, потому, что общение и потребность в мессенджерах у них всегда была очень высокой. Язык «мессенджеров» некоторых видов обезьян насчитывает до 900 «слов»!
Вопрос в том, сколько мессенджеров — читай графоманов, нужно человеческому обществу? Ведь люди — тоже приматы.
Число людей, пишущих на русском языке, сегодня превышает спрос не в десятки, а в тысячи раз! Причин много. Не только интернет. Например, только в «Журнале Самиздат», несколько лет назад в России состояло более ста тысяч писателей и поэтов. Не знаю сколько сейчас. Наверное, во много раз больше.
По меньшей мере 99% этих «мессенджеров» не считают себя графоманами. Пусть так. Но нужны ли они в таком «товарном» количестве? Боюсь, что да. Именно они являют собой питательную среду и своеобразный «бульон» для писателей, принятых обществом.
А как же насчёт графоманов?
Как же определить: кто есть кто? Вопрос очень деликатный.
Например, я — уже пятьдесят пять лет обыкновенный писатель-графоман. Хотя бы потому, что иногда чувствую, что не могу не писать. Но есть у меня одно слабое отличие от других графоманов. На него вся моя надежда.
Я всегда помню: — чтобы считаться писателем, одного моего желания писать мало, нужна ещё добрая воля читателя и это, пожалуй, поважнее.
Следующий вопрос: — Вредят ли человеческому обществу графоманы?
Нет, чаще всего, не вредят. При всей своей затейливой назойливости, эти люди тоже на пути к истине и гармонии. Они ищут дороги к вашему сознанию и апеллируют к вашей и своей совести. Они тратят на вас лучшее, что у них есть.
Но при всём этом, здесь кроется парадокс.
Как ни странно, графоманам вы безразличны. Они не любят вас.
В том, что графоманам очень нравится написанное ими самими, но не интересует то, что написано другими, нет ничего удивительного. Это продукт ИХ высокоразвитой материи. Написанное ими самими, при участии их чувств и ума, они не в состоянии критиковать.
Это будет выше их сил. В этом не только их пресловутый солипсизм, но и их болезненная страсть к мессианству.
Настоящие графоманы часто настолько одержимы любовью к написанному ими, что забывают о том, что всё это должно нравиться читателям. В таком состоянии творческого процесса они легко пренебрегают и Вами, и некоторыми правилами приличия. При всех своих наклонностях и некоторых способностях к прозе или стихосложению они обладают довольно низкой этикой поведения. Человеческий фактор их совершенно не интересует. Он им не нужен. Им нужны только ваши уши. И только на то время, пока они читают вам свои опусы. После этого даже ваши уши им не нужны. Интерес к тем, казалось бы, для кого они пишут, у них совершенно атрофирован. Его нет.
Не пытайтесь читать им в ответ свои произведения. Это только их раздражает. Для этого у них нет лишнего времени. В крайнем случае, они скажут Вам, что уже это где-то читали. Наиболее сообразительные из них могут прочитать Ваши работы по диагонали, выхватив одно-два имени нарицательных, и брякнуть ими, создавая у Вас иллюзию прочтения.
Если уж Вы попадётесь им на крючок, Вы будете поражены их неутомимостью, объёмом их творчества и искренней любовью к собственным опусам.
Они не пожалеют ни Вашего, ни своего времени, даже если будут понимать по Вашим лицам, что отнимают внимание и дезориентируют ваше сознание низко эстетической, суковатой поэзией или бездарной прозой. Зато — одно хорошо, по окончанию регламента чтения своих произведений, они быстро исчезнут из Вашей жизни в поисках следующих ушей. Некоторым графоманам даже безразлично, что Вы думаете о них. Они даже не будут дожидаться от Вас столь желанной, высокой оценки.
И от них Вы никогда не узнаете мнения о вашем творчестве, поэзии или прозе. Как правило, максимум, что они могут вам продемонстрировать, это едва скрытое снисхождение, нетерпение и лёгкое раздражение тем, о чём Вы пишете, и как Вы пишете, или же то, что Ваше творчество, на их взгляд, слишком жестоко, слишком сентиментально или лишено достоверности. Потому что — «так не бывает». Хотя, опытные графоманы иногда могут и похвалить Вас, скрыв безразличие. Но в следующее мгновение они всё равно выдадут себя отсутствием интереса к Вам.
О гипотетической или психологической достоверности, эти уважаемые люди в большинстве своём не слышали.
Если называть вещи своими именами, то это обыкновенные литературно-поэтические сорняки, занимающие место на литературной грядке. При знакомстве и встрече ни действительно настоящий творческий симбиоз, ни общение между ними и их читателями так никогда и не состоятся. А ведь этот симбиоз и есть главный смысл литературы.
Эти люди не догадываются, что иногда нужно суметь побороть свою болезненную страсть, когда «не всякое лыко в строку». Они реагируют только на комплименты. Но они не очень глубоки, и от их произведений, несмотря на хорошо «сплагиаченный» лоск, ничего нового ждать не стоит. Они замкнуты на себе и, немного изменив, повторяют то, что очень давно было написано и забыто другими. Откуда же им знать про новое, когда им никто из окружающих не интересен? Они не в состоянии осилить простой человеческий принцип: «как ты ко мне, так и я к тебе» и, пытаясь лукавить, они живут по правилам тушения мокколетти на Римском карнавале.
«Серебряный век», помимо всего удивительного, отличался великой литературной свободой и терпимостью к графоманам. Их в то время развелось немало. Но время избавило литературу от всего реликтового, и мы уже не помним их имён.
Мне страшна мысль о том, что и я могу быть в чём-то таков, она никогда не покидает меня, но слава Богу, я испытываю перманентный интерес к своим читателям, даже больший, чем к себе и своим героям. Ведь главные участники великого таинства литературы — это они, а не мы.
Во время чтения моих работ, я пытаюсь следить за лицами слушающих. Если я увижу на них малейшие признаки скуки, для меня будет очень важно узнать её причину и убедиться, что в этом не моя вина. Но пока хоть бы одному слушающему моё чтение интересно, нужно продолжать. Иначе зачем я здесь? Если мне кто-нибудь не интересен, что вполне может быть, я сделаю всё, чтобы скрыть это. Мне в голову не придёт вежливо осведомиться: — «Когда закончится это чтение?» — даже, если человек немного не уложился в свой регламент. Ведь это оскорбительно и стоит на пороге хамства, имя которому и есть та самая графомания и бездарность.
Пренебрегая личностью и творчеством другого пишущего, вы не откроете тот мир, который может оказаться сложнее и интереснее вашего.
Ещё хочу напомнить, что одним нравится Кафка, другим стихи о хорошей погоде. И то, и другое — литература и поэзия. И делаемые замечания с предложением поменять тему на другую — это бестактная моралистика.
За пятьдесят лет любопытства к этим субъектам, я видел многих графоманов, абсолютно безразличных к тем, ради кого они пишут. Я видел, как такие «писатели» избивали друг друга, пытаясь на кулаках выяснить чей талант «истинный». Я внимательно слушал, как один человек долго рассказывал аудитории, капризно требуя тишины и внимания, что-то вроде того, как он сидел рядом на одном диване с знаменитостью. Он не понимал, что шум в зале, это барометр отсутствия интереса к его творчеству.
Правда, по окончанию этой «хлестаковщины», когда тема иссякла, он мгновенно исчез. Возможно, навсегда. Наверное, спешил и боялся упустить следующие уши. Он же умудрился в течении сорока минут чтения своей прозы более трёхсот раз произнести слова «я» и «мне». Случалось, что некоторые мастера «высокого художественного слова», закончив чтение своих произведений исчезали, даже забыв объяснить причину своего появления и исчезновения.
— Да, они больше не могут находиться в одном помещении с всякими графоманами, ведь у них самое важное уже состоялось. Они выступили, а настоящими писателями были именно они, а не кто-то ещё, с кем их больше ничего не связывало.
Однажды, не так давно, мы сидели в библиотеке, в компании пишущей братвы. Вдруг появился какой-то субъект, бесцеремонный, как племенной бык среди мелкого скота (так и хочется назвать его имя), и сходу заявил: «Кто хочет послушать настоящие стихи?».
Откуда он узнал, что его стихи настоящие, если другие он слушать не захотел, а предлагал послушать только свои?
Когда он узнал, что желающих нет, его мгновенно не стало, ведь посторонний человеческий фактор его не интересовал.
Естественно, люди растерялись, но они его мало интересовали, ведь именно он был настоящим писателем, не кто-то другой. Это и был самый настоящий «граф».
Но у графоманов есть и преимущества. Любой бесцеремонный ретивый редактор не упустит случая «оттоптаться» на удачной работе писателя, считая это своей редакторской привилегией. Он добавит туда свои августейшие пять копеек, но на работе явного графомана — никогда. Редактор скорее всего выставит напоказ и оставит без изменения его «художества».
Случаются графоманы, видимо «наиболее одарённые», едва открыв двери в помещение и впервые увидев любое скопление незнакомых людей, не спрашивая никого, сходу начинают читать свои произведения.
Уж если человек в первый раз появился в обществе, неужели нельзя сначала послушать других?
Возможно, такое поведение и свойственно очень великим писателям. Но ведь, как правило, эти «гении» иногда даже не считают своим долгом представиться и выслушать присутствующих.
Я до сих пор не могу понять, как можно, не проявив никакого внимания к аудитории и не испытав интереса к тем людям, для которых они пишут, рассчитывать на их признание? То самое признание, ради которого они писали и за которым они пришли?
Но такова «Cavalleria Rusticana» (сельская честь) этих «глухарей на току», до сих пор живущих на задворках человеческих понятий, по правилам средневекового Римского карнавала.
Итак, надо признать, что самый верный признак психологии графомана — это совсем не страсть к словотворчеству, эдакая «писательская горячка», но:
ГРАФОМАНИЯ — ЭТО ПРЕЖДЕ ВСЕГО ОТСУТСТВИЕ ИНТЕРЕСА К НЕ СВОЕЙ ЛИТЕРАТУРЕ.
Надо добавить ко всему ещё одну важную черту психологии графомана. «Сплагиаченные» и украденные у более способных современников тексты, слегка изменив, графоманы адаптируют настолько, что начинают считать своими и яростно отстаивают своё авторство. Но в этом их прямой вины нет. Здесь за них говорит их болезнь.
Толстой и Чехов много писали, а Толстой — даже считал себя графоманом, но им не был, потому, что живо интересовался творчеством других и пытался понять его «анатомию».
