СЕМЬ ИСКУССТВ

Существует распространенное заблуждение, что в пространстве Лобачевского параллельные линии сходятся. Это заблуждение встречается и в литературе, у Генри Миллера, например. На самом деле, параллельные линии сходятся в трехмерной сфере, а в пространстве Лобачевского все наоборот. Там несправедлив пятый постулат Евклида, и через каждую точку можно провести не одну, а множество прямых, параллельных данной.

Владимир Захаров

ПРОСТРАНСТВО  КАК ТЕМА  ПОЭЗИИ И НАУКИ^[1]                

Особое место ученым
Из редкой породы зануд,
Которые черное черным,
А белое белым зовут.
           А. Цветков

I.

Пространство — крайне многозначное слово, если употреблять его с определением или дополнением. Откройте любую газету,  и вы найдете там многочисленные «пространства». На первых страницах будет «экономическое пространство» или «таможенное пространство». Слава Богу, «жизненное пространство» сегодня не в моде. На последних страницах, где об искусстве, вы встретите «сценическое пространство» или «пространство рисунка». Можно найти и более утонченные примеры. Скажем, у Германа Гессе есть «духовные пространства Аквината». Или «пространство меж душой и спящим телом». Это строчка из стихотворения Бродского «Большая элегия Джону Донну».

И все же то многообразие смыслов, которое может вложить в слово «пространство» гуманитарно образованный человек, — просто ничто по сравнению с тем количеством «пространств», которыми оперирует математика. Здесь их многие десятки. И новые открываются постоянно. Я вспоминаю конец пятидесятых годов, ранние студенческие годы. Тогда вышла в свет монография Гельфанда и Шилова «Пространства основных и обобщенных функций». «Загляните в нее, — говорил мне один из моих учителей, скромный доцент математики Ф.В. Широков^*, — и вы найдете в ней целый зоопарк интереснейших пространств!»

Большинство математических пространств имеет узкоспециальные названия. И все же, многие математики мечтают, чтобы какое-нибудь из вновь появившихся на свет пространств было названо их именем.^** Потому что главнейшие пространства, изучаемые в математике, названы именами великих. Таково, прежде всего, «пространство Евклида». Таковы «пространство Гильберта» и «пространство Банаха» (первое является частным случаем второго). Таковы же и «пространство Римана», «пространство Лобачевского», «пространство Эйнштейна». Эти последние нам еще понадобятся, потому что они имеют прямое отношение к основному предмету настоящей статьи — к пространству без определений и дополнений, к «просто пространству», к «Пространству» с большой буквы.

Давайте не будем углубляться в философскую схоластику, а примем точку зрения «наивного реализма». То есть, признаем безоговорочно, что это пространство существует, что мы в нем живем, и что оно, наряду со временем, является первейшей из данных нам данностей. Относительно него мы можем ставить чисто естественно-научные вопросы. Как это пространство устроено? Что мы о нем знаем? К какому классу пространств, используемых в математике, оно принадлежит?

Существуют и другие вопросы, относящиеся к сфере гуманитарной культуры — почему слово «пространство» занимает такое исключительное место в нашем языке, во всех языках, почему оно столь широко используется в абсолютно разных сферах человеческой деятельности, почти не имеющих между собой пересечений? Почему мы его так часто употребляем? Попробуем ответить сначала на второй вопрос. Ответ кажется довольно очевидным и состоит в следующем. Мы относимся к пространству весьма эмоционально. Иначе невозможна была бы ни скульптура, ни архитектура, ни живопись. Пространство интимно близко нам. Каждую минуту это ощущают только люди с психическими отклонениями, для которых пространство является источником беспокойства и страха. Существует «клаустрофобия» — боязнь замкнутого пространства, существует и «агорофобия» — боязнь открытого пространства. Здесь показывает свою вершину необъятный айсберг эмоционального отношения к пространству, скрытый в нашем подсознании. Именно этот эмоциональный айсберг и заставляет нас постоянно обращаться к слову «пространство» в нашей речи, именно его существование делает пространство предметом искусства.

Чтобы ответить на первый вопрос и продвинуться дальше, мы должны сделать одно утверждение, избежать которого не удастся. С любой точки зрения — и с рациональной, и с эмоциональной, — основным атрибутом пространства является протяженность, длина. И мы сознательно или бессознательно сопоставляем ее с размерами нашего тела. Отсюда идут все старинные меры длины. Фут — это просто foot, нога (в данном случае — ступня), а миля — тысяча двойных шагов римского легионера. Конечно, метр — по замыслу его изобретателей — одна десятитысячная доля четверти земного меридиана. Здесь дышит совсем иной дух — дух Просвещения, дух энциклопедистов. Но, в конце концов, это ведь тоже около трех футов.

Такой выбор мер длины определился удобством и практическими нуждами. Но соотношение размеров пространства с нашими обыденными длинами имеет и концептуальное значение. Эмоционально мы совершенно по-разному воспринимаем пространство размером с чайную чашку и пространство размером с Тихий океан. С точки зрения физики тоже совершенно не очевидно, что пространство размером с атомное ядро имеет те же свойства, что пространство масштаба звездных расстояний. Между этими масштабами разница, как минимум, в тридцать порядков величины. И, тем не менее, оказывается (это эмпирический факт), что свойства пространства столь разных масштабов вполне тождественны. Всюду это — одно из простейших с точки математики пространств — трехмерное ортогональное вещественное пространство Евклида. В нем выполняется теорема Пифагора и справедлив пятый постулат — через данную точку можно провести только одну прямую, параллельную данной прямой. Иначе говоря, в нем справедлива та геометрия, которую мы учили в школе.

В сущности, школьная геометрия — это физика нашего пространства. Вместе со временем оно составляет несколько более сложный объект — пространство Минковского или четырехмерное псевдоевклидово пространство сигнатуры «один-три». Геометрией этого пространства является специальная теория относительности. Некоторые люди, даже имеющие достаточное образование, до сих пор ее опровергают, хотя эти теория подтверждена огромным количеством фактов, в том числе неопровержимым феноменом существования работающих ускорителей элементарных частиц.

Итак, мы ответили на вопросы «первого уровня». Теперь возникают вопросы «второго уровня». Почему все обстоит именно так, как оно обстоит? Почему наше пространство — это пространство Евклида, а не, скажем, пространство Лобачевского, то есть, Риманово пространство постоянной отрицательной кривизны? Или, наоборот, Риманово пространство постоянной положительной кривизны (трехмерная сфера)? Почему оно, вообще, трехмерно? Сколько фантастики написано о четвертом пространственном измерении! А, может быть, оно действительно существует?

Все это — трудные вопросы, из числа тех вопросов «о началах и концах», которые так не любил герой Фазиля Искандера мальчик Чик. Проще всего сказать, что это метафизические вопросы, и что наука на них дать ответа не может. «Так установил Господь!» — сказал бы уже упомянутый Фома Аквинский. И все-таки наука, отнюдь не возражая этому тезису, никогда на этом уровне не остановится. Она всегда будет стараться понять «вторичную причину» (по выражению того же Фомы Аквинского), то есть механизм, при помощи которого оказалось, что мы живем именно в этом пространстве, а не в каком-нибудь другом. Всегда найдется два-три знающих предмет профессора, и вокруг каждого стайка пытливых мальчиков, постарше Чика. И эти мальчики за несколько лет выучат все, что знает их учитель, а затем употребят весь свой талант и молодой пыл для того, чтобы придумать нечто новое, и если не решить, то, по крайней мере, отодвинуть эти метафизические вопросы, подняв их на новый уровень и поставив совсем по-другому. Сегодня этим мальчикам совсем неуютно в России. Им не платят денег и не особенно считают за людей. Но они знают, куда поехать. Можно в Принстон, к Виттену, Вильчеку или Саше Полякову. Можно в Бонн, к Юрию Ивановичу Манину, можно в Кембридж — к Пенроузу или даже к самому Хокингу^***. Есть в мире и другие места. Но, хватит об этом.

Следующие вопросы «второго уровня» относятся к гуманитарной сфере. В чем причины нашего эмоционального отношения к пространству? Можем ли мы дать какое-нибудь «топографическое описание» мира эмоций, который связан с переживанием человеческим индивидуумом феномена пространства? Второй из этих вопросов целиком относится к области искусствоведения. Ему, собственно, и посвящен весь предлагаемый читателю том. Об этом и данная статья, в которой главным образом обсуждается тема пространства в поэзии.

От уважаемых мною людей (Константин Мамаев) мне приходилось слышать мнение, что пространство не является темой поэзии вообще. Я должен сказать, что совершенно с этим не согласен. Пространство есть естественный предмет поэзии, желанный гость в лаборатории активно работающего поэта. Оно может быть дружелюбно или нести в себе вызов, но его присутствие всегда возвышает. В текстах, напечатанных параллельно с этой статьей, читатель найдет написанные мною стихотворения, в которых так или иначе звучит тема пространства. Я не стал включать фрагменты из них в текст статьи.

Но вместе с тем надо признать, что тема о взаимодействии пространства и поэзии — это очень непростая, хотя и значительная тема. Несомненно, она заслуживает отдельной книги. Представленный ниже текст неполон и схематичен. Он был бы лучше, если бы я писал его в России, имея доступ хотя бы к собственной домашней библиотеке.

II.

Нужно побыть еще в мантии ученого-естественника, чтобы обсудить вопрос о происхождении нашей эмоциональности при отношении к пространству. Этот вопрос относится к психологии и тесно связан с психофизикой зрения. Наш (да и многих других животных) зрительный аппарат — одно из чудес природы. Внешний мир, проецируясь на сетчатки двух глаз, создает две двумерные, перевернутые вверх ногами и весьма искаженные картины. Затем существующий в мозгу — не только людей, но и каких-нибудь осьминогов — компьютер перерабатывает всю эту информацию во вполне адекватную картину трехмерного мира, позволяющую всем нам (не говоря уж про хищных птиц) в этом мире существовать.

Сегодняшняя наука весьма далека от понимания механизмов переработки зрительной информации в мозгу и способов формирования в нем трехмерных образов. По оценкам специалистов, в этом процессе участвует до сорока процентов нервных клеток нашего мозга. То есть, переработка нашей зрительной информации является одной из важнейших функций нашего мыслительного аппарата. Неудивительно поэтому, что ощущение и переживание пространства занимает такую огромную роль в нашем подсознании, делая возможным существование изобразительных искусств.

Еще на рубеже шестидесятых годов, когда появилась кибернетика и компьютеры стали интенсивно внедряться во все области жизни, была сформулирована амбициозная программа создания искусственного интеллекта. Как программа-максимум, она предполагала и рациональное постижение эмоций. С точки зрения чистой науки здесь ничего невозможного нет. Но если это произойдет, весь стиль нашей культурной жизни изменится совершенно кардинально. Уже сегодня имеются компьютеры, играющие в шахматы лучше среднего гроссмейстера. Почему бы не появиться компьютерам, которые пишут картины, сочиняют стихи или музыку лучше художников, поэтов и композиторов? Это всем надоевший вопрос, но я сознательно касаюсь его, хотя и предвижу бурю возражений и прямо-таки вижу выражение физического отвращения на лицах некоторых моих друзей.

Что делать! Позиция страуса, прячущего голову в песок, недостойна человека. Человек, живущий в мире иллюзий и отказывающийся смотреть правде в глаза, подобен гуляке, который после бессонной ночи в кабаке боится заглянуть в собственный кошелек и пересчитать оставшиеся там деньги. Следует задавать себе любые вопросы, в том числе и «всем надоевшие», и идти, по выражению Бертрана Рассела, туда, куда ведет тебя аргумент.

Для нашей отечественной культурной традиции характерна фигура «учителя жизни», человека больших амбиций, дающего всем «смелые советы». Например, отменить точные науки вообще. Такие люди в России иногда добиваются значительного влияния. Без всякой эмоциональной оценки, просто в виде констатации факта, я должен сказать, что сегодня очень мало шансов для того, чтобы это влияние распространилось за пределы России и оказало какое-то воздействие на ход развития мировой цивилизации. Надежда на это есть рецидив имперского мышления. Мы составляем сегодня два с половиной процента от населения планеты, а наш вклад в мировое производство — и того меньше. И оба эти вклада продолжают уменьшаться. В западных университетах еще функционируют по инерции множество Russian departments, основанных во время холодной войны. Но им дают все меньше денег, и они хиреют. А Билл Гейтс, владелец компании «Микрософт», тратит три миллиарда долларов в год на программу создания искусственного интеллекта, и будет продолжать это делать, не слушая ничьих советов, а паче того — советов из России.

И все-таки я должен успокоить — и современных луддитов, и самого себя. До создания искусственного интеллекта еще далеко. Конечно, процесс усовершенствования компьютеров происходит очень быстро. Их общая мощность удваивается каждый год, и лет через десять компьютер, равный по мощности знаменитому «Крею», будет стоять на столе у каждого студента. Но одного прогресса компьютеров недостаточно. Нужно еще понять, как работает человеческий мозг. А это — крепкий орешек. Физиологи до сих пор не знают как хранится и обрабатывается информация в мозгу живых существ. Пока еще невозможно скопировать нервную систему мухи, не то что мозг человека. Можно идти по другому пути и, не копируя живую природу, попытаться по собственному разумению построить роботов, выполняющих отдельные функции людей. Так, собственно, и поступают, и на этом пути есть некоторые успехи. Но они ограничены. Компьютеры уже очень хорошо играют в шахматы, но еще не создана компьютерная программа, способная обыграть даже средней руки игрока в го — японский аналог шашек. Хороший игрок в го легко побеждает самый совершенный компьютер. Это связано с тем, что го — стратегическая игра, цель которой состоит в овладении пространством противника, а компьютеры пока взаимодействуют с пространством плохо (от редакции: это утверждение автора слегка устарело. В 2016 году компьютерная программа выиграла матч из пяти партий у игрока в го высшей категории со счетом 4:1). Одной из первой задач, стоящих перед конструкторами искусственного интеллекта, является создание робота, умеющего свободно ориентироваться в пространстве и реагировать на происходящие в нем изменения со скоростью человека. Например, автомобиля без водителя, способного ехать по городу в час пик. Это имело бы огромное гуманистическое значение. Такой автомобиль изменил бы жизнь всех слепых в мире. Особенно в Америке, где без автомобиля жить невозможно. Кроме того, за такого робота отдали бы большие деньги американские военные. Для них жизнь их солдат действительно «дороже любой машины» (в устах Сталина эта фраза была чистой демагогией). И они были бы счастливы иметь танки, самолеты и вертолеты, полностью лишенные экипажей. Можно представить с какой интенсивностью соответствующие исследования ведутся! Робот, вооруженный двумя телевизионными камерами, уже может вести автомобиль по шоссе. Но ситуация в городе несравненно сложнее. И метко стреляющий робот-полицейский — это пока только персонаж фантастических боевиков.

Один из основателей современной науки и философии Декарт ввел понятие о «врожденных идеях», в том числе о врожденной идее пространства. Врожденная идея пространства тесно связана со зрительным аппаратом, но не тождественна ему. Она существует и у слепых, способных различать пространственные формы посредством осязания. С точки зрения кибернетики «врожденная идея» — это нечто вроде «пакета программ», software, содержащего базисную информацию об одном единственном пространстве — трехмерном пространстве Евклида, в котором мы живем. Этот пакет программ включает в себя полное знание о «группе движений» нашего пространства. Иначе говоря, и зрячий и слепой распознают, что куб — это куб, независимо от того, под каким углом к нам повернут. Правда, эта программа не лишена ошибок. Вспомните «оптические иллюзии».

Все это достаточно тривиально. Менее тривиально следующее — психологи давно установили, что основные программы, генетически заложенные в человека, заложены, так сказать, в потенции, в виде «архетипов», и для полной их реализации человек нуждается в обучении и упражнении, происходящем в раннем детском возрасте. Поэтому, если человеку, слепому от рождения, вернуть зрение в зрелые годы, то первое время он видит только игру цветных пятен, и потребуется большое время, прежде чем он научится видеть отчетливо.

В связи с этим я хотел бы поставить следующий вопрос. А что если новорожденный человеческий ребенок попадет каким-то таинственным образом из нашего плоского в кривое трехмерное пространство? Например, в пространство Лобачевского, или внутрь трехмерной сферы? Оба эти пространства столь же симметричны и одинаковы во всех своих точках, как наше. В них есть характерная длина — радиус кривизны. Пусть она много больше размеров человека (иначе жить ему будет невозможно), но соизмерима с масштабом его сферы обитания, скажем, километр, или около того. Сможет ли этот ребенок через некоторое время так же свободно ориентироваться в своем пространстве, как мы в своем? Сможет ли он переделать свою «врожденную идею» трехмерного плоского пространства в идею трехмерного пространства постоянной кривизны? Да еще замкнутого, если мы говорим о трехмерной сфере.

Кстати, существует распространенное заблуждение, что в пространстве Лобачевского параллельные линии сходятся. Это заблуждение встречается и в литературе, у Генри Миллера, например. На самом деле, параллельные линии сходятся в трехмерной сфере, а в пространстве Лобачевского все наоборот. Там несправедлив пятый постулат Евклида, и через каждую точку можно провести не одну, а множество прямых, параллельных данной. Знание этого факта есть простейший тест, отличающий человека, профессионально изучавшего математику. То, что данное заблуждение живуче и сохраняется в течение полутора столетий — интересный социологический феномен. Он показывает, насколько эзотерично сообщество математиков даже в такой традиционно ценящей образование и образованность стране, как Россия.

Еще более интересные мысленные эксперименты можно было бы представить себе, если бы наше трехмерное пространство было гиперплоскостью в четырехмерном, и мы могли бы «видеть» хотя бы ближайшие к нам гиперплоскости — другие трехмерные пространства. Но я не хочу превращать свою статью в научно-популярный текст. Я только замечу, что если бы удалось построить видящего робота, но не было бы большой проблемой дополнительно научить его ориентироваться в кривом пространстве. И даже в четырехмерном.

III.

Вернемся к теме взаимоотношения пространства и поэзии. Лучше всего начать с примера. Вот одно из ранних стихотворений Пастернака:

Как бронзовой золой жаровень
Жуками сыплет сонный сад,
Со мной, с моей щекою вровень
Миры расцветшие висят.

И как в неслыханную веру
Я в этот сад перехожу,
Где тополь, желтовато-серый,
Завесил лунную межу,

Где пруд — как явленная тайна,
Где плещет яблони прибой,
Где сад стоит постройкой свайной
И небо держит пред собой.

Это — классическое стихотворение о пространстве. Именно оно, а ни майские жуки, ни сад, ни пруд, ни тополь является здесь главным действующим лицом. Пространство, вмещающее все описанное, переживается Пастернаком как одушевленное, высшее существо, настолько значительное, что его собственная внутренняя жизнь отходит на второй план.

Это — ключевой пример. В данном случае поэт испытывает к пространству благоговейное чувство и почти готов ему молиться. Это достаточно типично, но бывают совсем другие примеры. Например, Бродский, мизантропический поэт, и к пространству относится без симпатии. За передвижение в пространстве надо платить, и Бродский сравнивает пространство со скрягой:

Пусть время взяток не берет,
Пространство, брат, сребролюбиво.

В стихотворении Бродского «Осенний крик ястреба» пространство вообще выступает как внешняя, беспощадная, враждебная сила. Оно отвергает земное бытие героя стихотворения (птицы, ястреба) и неумолимо выбрасывает его за пределы Земли:

Но как стенка — мяч,
Как падение грешника — снова в веру,
Его выталкивает назад
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад…

Последняя строчка представляет собой достаточно адекватное описание реального космоса. Это — одна из замечательных интуиций Бродского. Об этом дальше, пока важно сравнить приведенные примеры. При всем их несходстве, их объединяет одно. Пространство в них — как минимум равноправно соотносится к «лирическому герою», если не превосходит его. Пространство в поэзии начинается там, где оно выходит за пределы личных проблем, где оно перестает быть сценой и декорацией, и становится действующим лицом. Для того, чтобы ввести пространство в поэзию, поэту необходимо выйти из круга своих внутренних переживаний, сколь бы значительны они ни были. Пространству нечего делать внутри внутреннего мира человека.

В прошлом веке было модно сравнивать Пушкина и Лермонтова — кто был более великий поэт? Давайте сравним сегодня, но только в одном аспекте — по отношению к пространству. Возьмем самые хрестоматийные стихи, знакомые каждому со школьной скамьи. У Лермонтова:

Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом,
Что ищет он в стране далекой,
Что бросил он в краю родном?

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой.

У Пушкина же выберем стихотворение, на первый взгляд, на сходную тему.

Погасло дневное светило,
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, могучий океан.

Лети, корабль, неси меня к пределам дальним,
По прихоти таинственных морей,
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей.

:

Я вас бежал, отечески края…

:

И вы, наперстницы порочных заблуждений,
Которым без любви я жертвовал собой,
Покоем, славою, свободой и душой,
И вы забыты мной, изменницы младые,
Подруги тайные моей весны златые…

Бессмысленно спорить, какое из стихотворений лучше. Оба пережили смену многих поколений и доказали свое право на существование. Дай Бог всем, пишущим и публикующим сегодня стихи, написать хоть одно такое стихотворение. Большая часть того, что пишется — это трава, судьба которой, отмерев, удобрить произрастание будущей травы. И это еще не худшая судьба. Многое из написанного в каждую данную эпоху, в том числе и стихи весьма ценимых поэтов, просто исчезнет без следа. К сегодняшнему времени, когда единая литературная среда отсутствует, и любители поэзии разбиты на непересекающиеся группочки, это относится более всего. Я восхищаюсь приведенным стихотворением Пушкина. Написать с такой высотой о «наперстницах порочных заблуждений» мог еще разве только Блок. Недаром Тынянов использовал выражение «изменницы младые» в своем романе о Пушкине. Но вот «могучий океан», да и вся морская тема — это фигуры речи, чистая условность, сцена и декорация на сцене, где действующие лица — сам автор и «изменницы младые».

Напротив, в стихотворении Лермонтова автора как бы вовсе и нет. Его примысливали потом. На самом деле, главным героем стихотворения является море. Если прислушаться, можно буквально услышать шипение воды у бортов корабля, несущего «парус одинокий». Таков весь Лермонтов. Что стоит одна строчка:

Люблю я цепи синих гор…

Для одних поэтов пространство — это естественная тема, другие полностью погружены в мир, в котором пространству делать нечего. Это лишь одной стороной связано с «уровнем» поэта. Оценивать стихи с точки зрения взгляда на пространство — интересный и независимый взгляд на поэзию. Плохой поэт о написать о пространстве не может. В то же время даже очень крупный поэт может его не замечать. Таков был, например, Даниил Хармс. В то же время Александр Введенский, его ближайший друг и литературный соратник по «Обериу» был поэтом пространства, начиная с первых опубликованных абсурдистских строчек:

Небо грозное бросает
Птичьи взоры на Кронштадт,

до «Элегии», где автор предощущает пришествие времени, в котором пространству не будет места в поэзии:

Где лес глядит в полей просторы,
В ночей неслышные узоры,
И мы глядим в окно без шторы
На свет звезды бездушной.

В пустом сомненьи сердце прячем,
А в ночь не спим, томимся, плачем,
Мы ровно ничего не значим,
Мы жизни ждем послушной.

Нам восхищенье неизвестно,
Нам туго, сумрачно и тесно,
Мы друга предаем бесчестно
И Бог нам не владыка.

Цветок несчастья мы взрастили,
Мы нас самим себе простили,
Нам тем, кто как зола остыли,
Милей орла гвоздика.

Это было написано перед войной, в 1940 году, но звучит в полную силу и сегодня. «Мы нас самим себе простили» — это про наше время, лучше не скажешь. Имморализм, ставший нормой, пустые надежды на приближение некоего лучшего будущего, которое неизвестно откуда возьмется.

Готовя эту статью, я перелистал антологию «Строфы века», подготовленную Евтушенко и Витковским. Это серьезный труд, достойный многих хвал. Но поразительно, как мало в данном огромном томе стихов, в которых звучала бы тема пространства! Зато ощущение той тесноты, о которой писал Введенский, присутствует повсеместно. В современной русской поэзии пространство — редкая тема. Из пишущих сегодня поэтов можно назвать немногих, которым она близка, — Ивана Жданова, Александра Кушнера. Зато в прежней русской поэзии тема пространства прямо-таки царствовала. Возьмите Державина, Фета, позднего Некрасова. Возьмите Тютчева, наконец.

Дайте Тютчеву стрекозу,
Догадайтесь, почему.
(О. Мандельштам, Стихи о русской поэзии)

IV.

Вполне тривиально утверждение, что в эмоциональном отношении к пространству, как к предмету искусства, основную роль играет его размер по отношению к нам и к нашей среде обитания. Если эти размеры сравнимы, то пространство есть предмет для пластических искусств, для дизайна, для архитектуры. В поэзию пространство входит, когда оно достаточно велико, по крайней мере, — поле и город. Здесь с ней еще соревнуется живопись. Предметом исключительно поэзии является еще большее пространство — страна, планета, дальние страны. И, тем более, — звездное небо, космос, вселенная. Уместно вспомнить слова, этимологически родственные слову «пространство» в русском языке. Это, например, «простирание», «сторона», «странник». Непосредственно «пространство» происходит (см. Фасмер, Этимологический словарь русского языка) от слова «простор». «Простор полей» — не только общее, и потому заезженное, место в традиционной русской поэзии. Оно может служить источником очень тонких переживаний. Возьмем опять самые хрестоматийные примеры:

Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
(Лермонтов)

Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все, простор везде,
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
(Тютчев)

Или, вот, лаконичный шедевр Юрия Иваска:

Поле, поле, поле,
Пули, пули, пули,
Пели, пели, пели,
Пали, пали, пали.

Это стихи о гражданской войне, о совершенном напрасно подвиге самопожертвования. Но пространство, поле, присутствует здесь как самостоятельный субъект. Это, вообще, характерно для «военной поэзии». Со времен былин «чистое поле», в котором происходит сражение, никак не есть просто неодушевленное и безразличное место, а всегда молчаливый и грустный наблюдатель людского безумия.

Здесь мы все время говорим о пространстве, охватываемом нашим взором — так сказать, о пространстве до горизонта, или немного дальше. Такое пространство — одна из любимых тем поэзии Пастернака, звучащая во многих его стихах. Как всегда, у Пастернака пространство не просто одушевленно, оно, как минимум, эмоционально равноправно человеку, или даже превосходит его.

Известно ли как влюбчиво
Бездомное пространство,
Какое море нежности
К тому, кто одинок,
Как по извечной странности,
Родимый дух почувствовав,
Летит в окошко пустошь,
Как гость на огонек.
(«Лейтенант Шмидт»)

Или:

Пространство спит, влюбленное в пространство.
И грезит город, по уши в воде,
И море просьб, проснувшихся и страстных,
Спросонья плещет, неизвестно где.
(«Спекторский»)

Сравнимый подход к пространству звучит у любимого Пастернаком Рильке. Пастернак немного переводил Рильке, и вот, в одном из переводов:

Сквозь рощу рвется непогода,
Сквозь изгороди и дома,
И вновь без возраста природа,
И дни, и вещи обихода,
И даль пространств — как стих псалма.
Как мелки с жизнью наши споры,
Как крупно то, что против нас.
Когда б мы поддались напору
Стихии, ищущей простора,
Мы выросли бы во сто раз.

Тема пространства не оставляла Пастернака до старости:

Нет, надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов,
Завоевать любовь пространства,
Услышать будущего зов.

Подобные примеры можно приводить до бесконечности. Анализ восприятия пространства крупными русскими поэтами занял бы множество страниц. Были случаи, когда один и тот же поэт воспринимал пространство по-разному в разные периоды своего творчества.

Ранний Заболоцкий эпохи «Столбцов» не похож на поэта пространства. В центре внимания — ирония над «наличным» бытием большинства и стремление решать чисто по созданию новых форм стиха. И все же, тема пространства возникает — и в «Знаках зодиака», и в «Поэме о времени».

Легкий ток из чаши А
Стройно льется в чашу Б,
Вяжет дева кружева,
Пляшут звезды на трубе.
Поворачивая ввысь
Андромеду и Коня,
Над землею поднялись
Кучи звездного огня.

Пока поэт только кокетничает с ней. Но она уже заняла место в его сердце. Дальнейшее так же неизбежно, как приход любви. Через некоторое время тема пространства буквально взрывается в Заболоцком, захватывая его едва ли не целиком. Он становится великим поэтом пространства. Чего стоит стихотворение «Где-то в поле, возле Магадана»? А «Путешествие Рубрука к монголам» — это прежде всего потрясающая сага об огромном, разоренном и выстуженном пространстве, одна из поэм о трагическом и бескрайнем пространстве России. Отнесение действия в тринадцатый век позволило автору обойти цензуру.

Вот еще строки Заболоцкого из стихотворения «Гурзуф»:

В большом полукружии горных пород,
Где, темные ноги разув,
В хрустальную чашу сияющих вод
Спускается сонный Гурзуф,
Здесь скалы, вступая в зеркальный затон,
Стоит по колено в воде,
И море лежит и несет небосклон,
И зеркалом служит звезде.

Естественным жителем пространства является ветер. И это — меньше всего банальная тема:

Я живу на важных огородах,
Ванька-ключник мог бы здесь гулять,
Ветер служит даром на заводах,
И далеко убегает гать.
Чернопахотная ночь степных закраин
В мелкобисерных иззябла огоньках…
(О. Мандельштам)

Это поразительно, какими изобразительными возможностями при предельной краткости формы обладает поэзия! Одна строка «ветер служит даром на заводах» стоит целого романа. Ветер — это, кроме всего прочего, — творец пространственных форм:

Ветер гуляет по пустырю,
Не отыскав ночлега,
Не для того, чтоб смутить зарю,
Новым порядком снега.
(И. Бродский)

Или:

Скажи мне, чертежник пустыни,
Сыпучих песков геометр,
Ужели безудержность линий
Сильнее, чем веющий ветр?
(О. Мандельштам)

V.

Здесь впервые поэзия соприкасается с наукой о пространстве — геометрией. Геометрию, как и вообще науку, открыли древние греки, хотя кое-что знали уже и египтяне. Иначе они не построили бы своих пирамид. Исторически геометрия была первой наукой в современном, точном смысле этого слова. Разработанный здесь метод рассуждений (аксиомы, теоремы) был кодифицирован в «Началах» Евклида, книге написанной много раньше Нового Завета, за триста лет до нашей эры. «Начала» — это целиком и полностью книга о пространстве. Она оказала огромное влияние на развитие цивилизации. Еще в начале девятнадцатого века, во времена Гаусса и Гете, она была реальным университетским учебником. В Новое время такие крупные философы, как Декарт и Спиноза, писали свои книги по образцу «Начал» Евклида. Их философия оказала большое влияние, но «геометрический метод» в философии не прижился.

Философия по традиции любит называть себя «наукой», но сложившийся способ писания философских текстов имеет мало общего с канонами, принятыми в позитивной науке, опирающейся на факты, будь то физика, лингвистика или история. При сравнении столь базисных составляющих нашей цивилизации — философии, науки и искусства (религию мы пока оставим в стороне) — полезно обратиться к исторической традиции. Древние греки весьма уважали философию, но совершенно отделяли ее от искусства. Математика, геометрия, напротив, считались формой искусства. Этот взгляд на вещи сохранился и в средние века. Арифметика, геометрия и астрономия, наряду с музыкой, составляли «квадриум» — вторую ступень «семи свободных искусств». Философия в их число не входила.

У греков была специальная муза, покровительница геометрии и астрономии, — Урания. Она изображалась с циркулем и глобусом в руках. Древние греки с очень давних времен знали, что земля — шар! По существу, Урания — муза пространства. По мнению Евгения Рейна, Урания — самая холодная из муз. Рейн — мой близкий друг, но здесь я возражаю. Я согласен с Бродским, что Урания древнее, чем Клио, муза истории, но почему холоднее?

Вот передо мной лежит прекрасно изданная Chronicle of the Roman Emperors, от Августа до Константина. Автор — Крис Скарр, ведущий сегодня в США популяризатор античной истории. Возьмем для примера главу про императора Каракаллу. В 210 году нашей эры Каракалла пытался заколоть ударом в спину своего отца, престарелого императора Септимия Севера. Только крики окружающих помешали ему сделать это. На следующий год Септимий Север скончался, и Каракалла стал править вместе со своим младшим братом Гетой. В том же году Каракалла зарезал Гету в присутствии их общей матери, на ее руках Гета и умер. Через четыре года Каракалла поехал в город Александрию и, по неизвестным причинам, (возможно, просто дурное настроение), учинил там резню, убив тысячи человек. В 217 году он заболел расстройством желудка, хроническим поносом, какой-то формой дизентерии. Оттого во время поездки по нынешней Сирии, он остановил повозку и пошел в кусты, сопровождаемый своим телохранителем. Там он и был поражен им, «одним ударом меча в тот самый момент, когда снимал штаны». За этим стоял заговор, но телохранитель имел личные причины. В свое время Каракалла отказался произвести его в центурионы.

И такова вся история, во все времена, вплоть до происходящего сегодня в России. И вы хотите сказать, что это живее и интереснее математики и физики? Вспоминаются стихи Бродского, посвященные Евгению Рейну:

Скучно жить, мой Евгений. Сколько ни странствуй,
Жестокость и тупость скажут тебе — здравствуй!
Вот и мы! Скучно пихать в стихи их,
Как говорил поэт — и на всех стихиях,
Далеко же видел, сидя в своих болотах!

Про себя добавим — и на всех широтах!

Нет, Урания не холоднее Клио, не холоднее и других муз. Ей знаком «жар холодных числ» и соблазн «пылких теорем». Те немногие, которые генетически предназначены для профессиональных занятий точными науками, переживают предмет своих исследований не менее эмоционально, чем переживают свое творчество поэты, художники и композиторы. Мне рассказывали о мальчике, которого неразумные родители мучили игрой на фортепьяно, и который, убегая от них, складывал камешки и рисовал фигуры, и однажды самостоятельно доказал теорему Пифагора. Это был несчастный мальчик. Ему так и не разрешили стать профессиональным математиком. Эмоциональная жизнь профессиональных математиков вряд ли описана в литературе. Некоторое, хотя и очень приблизительное, представление о ней может дать набоковская «Защита Лужина», в которой с блеском изображена внутренняя жизнь профессионального шахматиста. Но шахматы и наука — это очень разные вещи.

Есть еще одно общее у науки и искусства. Как искусство окружено шлейфом любительщины, графомании, всяческой «художественной самодеятельности», так и поодаль от науки всегда была, есть и будет псевдонаука, «патология науки», по выражению Л.Д. Ландау. Кажде новое поколение — это tabula rasa, оно должно учиться всему заново. В том числе и точным наукам. В мозгу каждого индивидуума онтогенез должен повторить филогенез. Эта дорога не всем по плечу. Для многих трудности оказываются непреодолимыми. В большинстве случаев такие люди просто не выбирают науку в качестве профессии. Но иногда берут верх амбиции, и тогда формируются псевдоученые, отрицатели теории относительности и квантовой механики, изобретатели машин времени и доморощеных теорий элементарных частиц. Имя им легион. До недавнего времени в их числе были «ферматисты» — доказатели великой теоремы Ферма. Два года назад теорема Ферма была, наконец, доказана. Это сделал не любитель, а профессор Принстонского университета Эндрю Вайлс, высокий, худой, симпатичный, скромный и довольно молодой человек.

Графоманы и художники-любители, как правило, безвредны и никому не угрожают. В отличие от них люди, отрицающие науку, могут быть агрессивны и социально опасны. Трое моих друзей, профессоров математики (двое в Греции, один в США), были застрелены, причем своими бывшими студентами, недоучившимися бездарями. Случаи нападения из идейных соображений на представителей науки происходили и в России. Так что, псевдонаука — отнюдь не безобидное явление. Есть и более серьезные причины относиться к ней с жесткой непримиримостью. Поскольку каждому новому поколению приходится учиться заново, преемственность поколений зависит от качества и здоровья социальных институтов, осуществляющих поддержку образования. Потеря этой преемственности может привести к возвращению варварства, если не в масштабах всего человечества, то, по крайней мере, в некоторой отдельно взятой стране. Мы слишком беспечны, когда, гордясь собственной культурой, думаем, что ей ничто не угрожает. Очень даже угрожает. Вполне может статься, что пройдет время, и вся русская словесность станет лишь неким файлом в некоем суперкомпьютере будущего.

VI.

Вернемся, однако, к предмету настоящей статьи. Родственными к слову «пространство» являются: «страна», «странный», «странствовать». «Муза дальних странствий» — не только изобретение Гумилева. Она вдохновляла поэзию с древнейшего времени, со времен песен о Гильгамеше, щумерском герое, совершившем поход в страну ливанского кедра и достигшем края света в поисках волшебной «травы бессмертия». И «Одиссея» — это не только гимн человеческому хитроумию и предприимчивости. Это еще и сага об Океане, который пространственно огромен и одновременно тесен, ибо буквально наполнен  неведомыми островами, от острова лестригонов до острова феаков, и к тому же персонифицирован отнюдь не благожелательным богом Посейдоном.

И покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
(О. Мандельштам)

Русские мало путешествовали по океанам, и в нашей современной поэзии тема «дальних странствий» представлена, пожалуй, только Гумилевым, хотя кое-что есть и у других поэтов. Вот, у Блока:

Случайно, на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран,
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман.

Зато в английской поэзии тема дальних странствий — одна из осевых. Здесь были специальные «морские» поэты, для которых эта тема была основной. Таков, например, Кольридж, чье главное произведение «Сказание о старом мореходе» — образец романтической поэзии, соединение мистики с географией. Хорошие переводы на русский язык этой поэмы мне неизвестны, хотя ее, конечно, переводили. Зато в тридцатые годы И. Кашкин очень хорошо перевел другого, более близкого нам по времени, «морского» поэта Джона Мейсфильда (1878-1967). В отличие от Кольриджа, он, в самом деле, в молодости был матросом, хотя впоследствии стал оксфордским профессором. Вот один фрагмент из него:

Опять меня тянет в родные моря,
К просторному солнцу и морю,
И нужно мне только, чтоб свет заслоня,
Руль направили звезды и зори.
И взмахи кормы, и маятник рей,
И ветром наполненный парус,
И мглистый туман на глади морей,
И мглистых рассветов пожары.

Тема огромности планеты и, вместе с тем, какой-то близости всех ее частей, доминирует у Киплинга. Это, конечно, естественно для певца империи, над которой никогда не заходило солнце. В фильме Н. Михалкова «Жестокий романс» в качестве цыганского романса исполняется перевод из Киплинга («Ворсистый шмель на душистый хмель», и т.д.). В подлиннике это стихотворение действительно называется «Цыганский путь» (The Gipsy trail), но по сути дела не имеет ничего общего с нашей цыганщиной. Это, вообще, одно из самых империалистических стихотворений Киплинга. Герои его — никакие не цыгане, это — «младшие дети» аристократических английских фамилий, которым не достается майорат, и которые должны стремительно объехать весь мир, чтобы найти подходящее место для своей будущей процветающей плантации. Где-нибудь в Австралии или на Гвиане. Пафос стихотворения Киплинга состоит в том, что у молодого человека, затеявшего подобное дело, всегда найдется достойная его подруга. А потом — весь мир у их ног. (And the world is at our feet.)  Кстати, Киплинга за его империализм нигде, кроме России, не любят.

VII.

В русской поэзии место огромности земного шара занимает тема пространственной огромности России. Это — трагическая тема. Вот у Андрея Белого:

Века нищеты и безволья,
Позволь же, о родина мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твое прорыдать.
Туда, где смертей и болезней
Лихая прошла колея, —
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!

Или — одно из лучших стихотворений Блока, все наполненное ощущением пространства России:

Когда в листве сырой и ржавой
Рябины заалеет гроздь,
Когда палач рукой костлявой
Вобьет в ладонь последний гвоздь,
Когда над синью рек свинцовой,
В сырой и серой высоте,
Пред ликом Родины суровой
Я закачаюсь на кресте,
Тогда — просторно и далеко
Гляжу сквозь соль предсмертных слез,
И вижу — по реке широкой
Ко мне плывет в ладье Христос.
В глазах такие же надежды,
И то же рубище на нем,
И жалко смотрит из одежды
Ладонь, пробитая гвоздем.
Христос! Родной простор печален!
Изнемогаю на кресте.
И челн твой будет ли причален
К моей распятой высоте?

Оба эти стихотворения написаны задолго до первой мировой войны, во времена, которые кажутся нам сегодня вполне благополучными. Россия бурно росла экономически, была уже Дума, и не было еще Распутина. Нам трудно понять, почему для современников это были «страшные годы России»? Когда настали, действительно, страшные годы, тема трагической обреченности русского пространства зазвучала уже во всю силу:

Расплясались, разгуделись бесы
По России вдоль и поперек,
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северовосток.
Ветер обнаженных плоскогорий,
Ветер тундр, полесий и поморий,
Черный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
Медных зорь, багровых окоемов,
Красных туч и пламенных годин.
(М. Волошин, 1920)

В советское время тема трагической огромности России стала запрещенной. Ее еще мог позволить себе Есенин («Пугачев», «Сорокоуст», да и множество других прекрасных и пронзительных стихов, «В том краю, где желтая крапива…», например.) Но Есенин, по крайней мере, до смерти Сталина, был гвоздем в сапоге у официальной литературы, выдернуть который не удавалось из-за его огромной популярности. Тема пространства не вызывала доверия. Даже Леонид Мартынов, воспринимавший пространство скорее романтически и оптимистически, был нежелателен. Впрочем, эту подозрительность можно понять:

Но посылали вы
Сюда лишь только тех,
Кто с ног до головы
Закутан в черный грех,
Ведь это было так!
Труби, Норд-Ост, могуч,
Что райских птиц косяк
Летит меж снежных туч,
Косяк безгрешных душ
Ему наперерез.
Пути, пурга, завьюжь,
В снегах эрцинский лес,
В снегах эрцинский лес,
В снегах эрцинский лес,
Чьи корни до сердец,
Вершины до небес.

Сейчас уже многое сделано по изучению «подпольной» поэзии сталинского времени, писавшейся не только запрещенными поэтами (как Н. Клюев), но и людьми, формально в «литературу» никогда не входившими. Оказалось, что это большой пласт русской поэзии. На мой взгляд, самым ярким из этих поэтов был Даниил Андреев, весьма популярный сегодня в качестве мистического философа. В его исторических поэмах тема российского пространства и его судьбы была одной из основных. Но его стихи оставались скрытыми от читателя еще много лет после его смерти и не оказали на дальнейшую поэзию того влияния, которого они заслуживали. Так же были неизвестны и сохранились лишь в архивах КГБ поздние стихи Н. Клюева. Они поражают своей пророческой точностью:

К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки ковыли,
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули.
:
Нам вести душу обожгли,
Что больше нет родной земли.

О том, что Аральское море погибло, знают все.  И теперь уже все знают о том, что в начале пятидесятых годов в Сарове был построен крупнейший в России центр по разработке и производству ядерного оружия.

Вполне естественно, что тема несчастной судьбы российского пространства была одной из главных в эмигрантской поэзии. Здесь были написаны подлинные шедевры.

Покуда день не встал
С его страстями стравленными,
Во всю горизонталь
Россию восстанавливаю…
Туман еще щадит,
Еще, в холсты запахнутый,
Спит ломовой гранит,
Полей не видно шахматных,
И — шире раскручу
Невидимыми рельсами,
По сырости пущу
Вагоны с погорельцами.
(М. Цветаева)

Или:

Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму,
И голубые комсомолочки
Визжа, купаются в Крыму.
(Георгий Иванов)

Тема пространства России часто звучит и в современной эмигрантской поэзии. Вот строки из стихотворения Бродского «К Урании»:

Вот они, те леса, где полно черники,
Реки, где ловят рукой белугу,
Либо — город, в чьей телефонной будке
Ты уже не числишься. Дальше, к югу,
То есть, к юго-востоку, коричневеют горы,
Бродят в осоке лошади-пржевали,
Лица желтеют. А дальше — плывут линкоры
И простор голубеет, как белье с кружевами.

В этих стихах звучит печаль. К сожалению, у Бродского бывали и другие, совсем другие интонации. Они ощущаются уже в таком стихотворении, как «Пятая годовщина» (1977):

Падучая звезда, тем паче астероид,
На резкость без труда свой праздный взгляд настрой,
Взгляни, взгляни туда, куда глядеть не стоит,

и достигает апогея в поздних стихах. Например, в стихотворении «Представление» (1987). Я не люблю эти стихи и не хочу их цитировать. Но говорить о них нужно по следующей причине.

Мы все, жившие в «годы застоя», помним то раздражение и недовольство окружающим порядком, которое тогдашняя жизнь вызывала у нас. Пустые магазины, рамольные генсеки, неспособные по-человечески слово вымолвить, нелепая внешняя политика и, главное — отсутствие свободы, отсутствие возможности поехать за границу, невозможность написать по собственному усмотрению и опубликовать, например, такую статью, как эта. Это недовольство породило литературу протеста, одним из пионеров которой был Бродский, потом — Венедикт Ерофеев. Я сознательно не называю Солженицина, который после своей вынужденной эмиграции перестал оказывать влияние на литературную жизнь России. Уже у Ерофеева тема протеста против большевиков и их наследников перешла в усмешку над Россией вообще, пока еще трагическую. «Поэма» Венедикта Ерофеева была переведена и многократно издана на Западе, но осталась там практически незамеченной. Зато в России ее влияние было огромно. У многочисленных последователей трагический элемент быстро куда-то исчез, и его место занял брезгливый национальный мазохизм, такое вот высокомерное юродство, вариации на тему: «Дернул меня черт с моим умом и талантом родиться в России!» В результате огромных перемен, происшедших в нашей стране за последние десять лет, литературная богема впала в отчаянную бедность, а национальное самоедство можно было продавать на экспорт. Теперь, после окончания холодной войны, это становится все труднее. Я пишу все это не для того, чтобы кого-то судить. В моих собственных стихах начала восьмидесятых годов есть мотивы горькой насмешки над страной. Я сознательно привожу их в подборке, приложенной к статье.

Но вот Анна Андреевна Ахматова. 1921 год был годом голода и смертей. И у нее было достаточно и чисто личных причин презирать и ненавидеть происходящее. Но вот, что тогда было написано:

Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
Днем дыханьями веет вишневыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес.
И так близко подходит чудесное
К развалившимся, грязным домам,
Никому, никогда неизвестное,
Но от века желанное нам.

Увы, в процветающем сегодня брюзгливом мазохизме нельзя усмотреть даже намеков на подобную душевную высоту. Читая многие сегодняшние стихи (еще раз скажу, не хочется их цитировать), я испытываю тот самый «стыд за другого», который Л.Н. Толстой считал самой жгучей формой стыда. Искусство, в том числе и поэзия, имеет свои законы. Хайдеггер противопоставлял «плебейское чувство обиды» «аристократическому чувству вины». Поэзия, в которой звучит чувство вины, имеет шанс выжить, а стихи, вдохновленные обидой — это даже не «однодневки», это стихи, мертвые от рождения. Особенно, если эта обида искусственно раздута. А это так часто бывает с обидой. Интересно, что при любой попытке перевести такие стихи на иностранный язык происходит катастрофа. При переводе неточности моральной позиции усиливаются бесконечно.

Имя Бродского широко известно в США. Его книги можно найти в любом книжном магазине. Но, к моему удивлению, оказалось, что если исключить круг профессиональных славистов, его знают прежде всего как политическую фигуру, затем как эссеиста. Как поэта его ценят довольно умеренно. Более всего — «Большую элегию Джону Донну». И это не потому, что Бродский — непереводимый поэт. Как раз наоборот, как поэт мысли и образа он переводим гораздо лучше Пушкина, поэта ускользающего звука. И он переведен чуть ли не полностью. Но периодически звучащие у него нотки неуважения к людям (как объяснить американцу значение слова «чучмек»?), его непонятное здесь презрение к собственной стране, несовместимы с западной литературной традицией. Мне приходилось тратить немало времени, доказывая, что Бродский был великий поэт.

VIII.

Теперь об отношении поэзии к большому пространству, к Космосу, ко Вселенной. Пока господствовала геоцентрическая, птолемеева система мира, космоса в его сегодняшнем понимании в сознании людей просто не было. Самым большим на свете был размер Земли. Над Землей были сферы, затем твердь небесная, выше — рай и место пребывания Бога и ангелов. Размеры Земли были вычислены еще древними греками, а размеры сфер подразумевались не намного большими. Человечество лишь очень постепенно стало осознавать подлинные размеры Вселенной. Гелиоцентрическая система Коперника вполне утвердилась только во второй половине семнадцатого века. Тогда же было определено расстояние до Солнца. Оно оказалось в двадцать четыре тысячи раз больше диаметра Земли. Размеры до планеты Сатурн (последней из тогда известных планет) еще примерно в десять раз больше. Эти цифры произвели большое впечатление. Поэты эпохи Просвещения стали писать о физическом космосе.

В то время первых успехов наук отношение к космосу было благожелательное и оптимистическое. Ломоносов, химик и металлург, воспринимал космос как мастерскую Господа, бесконечно превосходящую, но не чуждую подобия его собственной мастерской. Вот что он писал о солнце:

Там огненны валы стремятся
И не находят берегов,
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков,
Там камни как вода кипят,
Горящи там дожди шумят.
(Утреннее размышление о Божием величии)

Было еще «Вечернее размышления о Божьем Величии при случае великого северного сияния»:

Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна.
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен.
Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов,
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков…

Это один из редких в русской литературе удачных образцов «метафизической поэзии». И, по-моему, ничего лучшего о реальном космосе с тех пор не написано. Во времена Ломоносова астрономы еще не знали расстояний до звезд. Их измерили в начале девятнадцатого века. Они оказались огромны. Потребовалось ввести новые единицы измерения — световой год, парсек. Световой год — это десять в шестнадцатой степени наших родных метров. Все это вполне поддается рациональному умопостижению, но совершенно несовместимо с нашим подсознанием. Вряд ли это — предмет для будущей поэзии. Разве что, для совершенно бурлескной:

Один генсек зашел в отсек,
Глядит, а там сидит парсек,
Он голову ему отсек.
Се — человек!
(Е. Рейн)

Или:

Ах, мартышечка моя,
Дорогая Пишек,
Есть в пределах бытия
Черных дыр излишек.
(С. Стратоновский)

Сколько черных дыр в космосе — точно не известно. Но вполне возможно, что Стратоновский прав, и их довольно много. И не дай Бог приблизиться к такой черной дыре. Они осуществляют «аккрецию», притягивая и поглощая вещество из окружающего мира. И тело, пересекающее некоторый «горизонт», окружающий черную дыру, ни при каких обстоятельствах не может вернуться оттуда. Что с ним произойдет в конце концов, никто сказать не может. С нашей точки зрения, этот вопрос не имеет смысла. В нашей системе отсчета тело падает на черную дыру бесконечно долго. Но в системе отсчета самого тела это происходит за конечное время. На достаточно близком расстоянии от черной дыры любое тело будет разорвано и превращено в тонкую струю элементарных частиц.

В космосе еще бывают взрывы сверхновых звезд, когда звезда размером с земную орбиту за минуты сжимается до размера в десять километров. При этом выделяется такое количество энергии, что если одна из десяти тысяч ближайших к Земле звезд станет сверхновой, жизнь на Земле погибнет.

Вдали от этих больших катаклизмов, космос — пустынное и неуютное место, воистину «астрономически объективный ад». Самый утонченный из мыслителей семнадцатого века, Паскаль, интуитивно чувствовал это. Его не раздражали размеры его родной Франции. Но о космосе он говорил: «Молчание этих пространств пугает меня».

Я согласен с ним. Ломоносов был неправ в одном. Следуя традиции, идущей от Джордано Бруно, он был убежден во множественности обитаемых миров и ожидал от космоса некого подобия человеческой теплоты. На самом деле, космос холоден, огромен и равнодушен к человеку. Насколько, по сравнению с ним, уникальным и гостеприимным объектом является наша Земля! Несмотря на все существующие на Земле проблемы — экономические, экологические, политические, демографические, этнические и религиозные — она есть единственное место в обозримом космосе, пригодное для жилья.

И насколько она при этом уязвима для разных потенциальных опасностей! Кроме взрывов сверхновых, есть скопления космической пыли, кометы, метеориты. Раз в несколько миллионов лет достаточно крупный метеорит поражает Землю. На севере штата Аризона, США, где климат сух и процессы выветривания медленны, прекрасно сохранился кратер от удара такого метеорита (Каньон Дьявола). Это чаша размером более полтора километров. Еще больший метеорит лежит на дне Мексиканского залива. Его падение было столь грандиозной катастрофой, что вызвало гибель множества видов живых существ, в том числе динозавров. И такое происходило на протяжении геологической истории Земли десятки раз. Мне кажется, что ощущение Земли как единственного оазиса в космической пустыне до сих недостаточно проникло в сознание человечества.

Одним из любопытных реликтов рационалистической эпохи Просвещения является научная фантастика. Сегодня как серьезный литературный жанр она, скорее всего, кончилась и продала свое дело массовой культуре («Звездные войны», «Стартрек»), которая населяет космос всевозможными инопланетянами. Немало людей в это серьезно верит. Можно найти таких, которые думают, что в решительную минуту некий «космический разум» спасет человечество, запутавшееся в своих проблемах. Увы, человечество может помочь себе только само. Реальность такова, что жизнь в космосе — чрезвычайно редкое явление. Во всей нашей Галактике, из ста миллиардов ее звезд, может быть сотня имеет планеты, подобные нашей Земле, на которых в принципе могла бы возникнуть жизнь. Это отнюдь не значит, что она там возникла. Сегодня нет никаких сомнений в том, что жизнь произошла из одной единственной молекулы ДНК, оказавшейся способной к редупликации. Многие ученые считают, что вероятность появления такой молекулы настолько мала, что мы, вообще, одиноки во Вселенной.

Вряд ли кто-нибудь ответит на этот вопрос в разумном будущем. Но «вблизи» нас, в объеме с диаметром в тысячу световых лет, жизни, скорее всего, нет. Это достаточно достоверно.

IX.

Ниже будет приведен краткий обзор того, как современная наука представляет себе пространство и космос. Эти представления нельзя считать окончательными. Но к ним следует отнестись серьезно. Они представляют собой результат напряженных усилий множества людей — астрономов, математиков, физиков-теоретиков в течение нескольких десятилетий.

Несколько слов о ближнем космосе, о солнечной системе. Ни на планетах, ни на их спутниках жизни, конечно, нет. Но они — интереснейшие объекты для научных исследований. Например, на спутнике Юпитера Ио — множество действующих вулканов и постоянно идут извержения, тогда как другой спутник Юпитера — Европа — полностью покрыт слоем льда, под которым, возможно, скрывается огромный океан. Что же касается «звезды Венеры» (которая есть «Веспер золотой»), то на ней идут дожди из кипящей серной кислоты, и посылка на нее экспедиции с участием людей ни в каком обозримом будущем не представляется возможной.

Теперь о космосе в целом. Еще в сороковые годы в России полагалось обязательным считать, что пространство вечно, бесконечно и в среднем равномерно наполнено материей. За высказывания иных взглядов профессор университета, особенно провинциального, мог легко потерять работу и подвергнуться репрессиям.^**** Между тем, еще в прошлом веке было понято, что такое «материалистическое» представление о пространстве является грубо ошибочным и приводит к целому ряду неразрешимых парадоксов. Простейшим из них является «фотометрический» парадокс. Поскольку звезды во Вселенной расположены случайно, любая прямая где-то должна пересечь поверхность какой-нибудь звезды. Значит, куда бы мы ни смотрели, взгляд всегда будет направлен на звезду. Ночное небо должно сиять, как поверхность Солнца. Есть и другие, не менее серьезные парадоксы. Выход из них наметился после двух существенных достижений науки — построения Эйнштейном общей теории относительности и открытия Хабблом явления «разбегания галактик». Необходимо упомянуть еще работы А.А. Фридмана, построившего математические модели расширяющейся Вселенной. Синтез этих результатов привел в 1929 году бельгийского астрофизика Леметра к формулировке гипотезы «большого взрыва» (Big Bang), которая до сих пор является основой современных космологических представлений. Интересно отметить, что Леметр был не только ученым, но и католическим священником.

Согласно общепризнанной сегодня теории большого взрыва, мир существует конечное время, и имел место момент его возникновения. Это произошло около четырнадцати миллиардов лет назад. В момент возникновения мир был очень маленьким. С тех пор он непрерывно увеличивается в размере, и успел расшириться настолько сильно, что пространство сегодня является с большой точностью плоским Евклидовым. Вблизи нейтронных звезд и черных дыр пространство кривое.

Рассматривая в телескоп отдаленные объекты Вселенной, мы рассматриваем прошлое. Чем дальше мы видим, тем в более далекое прошлое мы смотрим. Поэтому история Вселенной нам достаточно хорошо известна из астрономических наблюдений (примерно 92% ее времени жизни). На ранних стадиях катастрофические явления происходили во Вселенной гораздо чаще, чем сейчас. Фотографии, которые делаются (конечно, при помощи компьютеров, в синтезированных цветах) большими телескопами, особенно установленными на спутниках, очень живописны. На них можно увидеть такие грандиозные события, как поглощение черными дырами целых звездных скоплений. Эту живописность еще в 1931 году предсказал отец теории «большого взрыва» Джордж Леметр:

«Эволюция Вселенной может быть сравнена с фейерверком, который уже закончился. Несколько струек красного огня, пепел и дым. Стоя на холодной золе, мы наблюдаем угасание солнц и можем только вообразить себе, насколько красочным было начало мира».

Первый миллион лет своего существования Вселенная была непрозрачна для световых лучей. И заглянуть в это ранее время будет очень трудно, какие бы совершенные телескопы люди ни строили на Земле или в космосе. Однако, знание законов физики позволяет восстановить и раннюю историю Вселенной достаточно уверенно. Мы говорим о том, что было в первые минуты, секунды, и даже столь малые доли секунды, когда Вселенная была размером с горчичное зерно. Я советую всем прочесть прекрасную популярную книгу С. Вайнберга «Первые три минуты».

Трудности начинаются, когда мы хотим описать самые ранние моменты существования Вселенной, когда она имела размеры, сравнимые с размерами атомов. Большой скачок в понимании происходивших здесь процессов связан с именем С. Хокинга, одного из самых мужественных людей нашего времени. Это произошло в начале восьмидесятых годов. Согласно современным представлениям, Вселенная первоначально имела размеры, настолько же меньшие размера электрона, насколько электрон меньше светового года. И расширение ее от этого исходно ничтожно малого размера до размера атома водорода произошло практически мгновенно (так называемая «инфляция»). В это время Вселенная состояла из некоего гипотетического протовещества. Оно, хотя и имело колоссальную плотность, в некоторых отношениях неотличимо от вакуума. Поэтому не лишено смысла утверждать, что «Вселенная создана из ничего».

Вопрос о том, что было до возникновения Вселенной, по сути дела был решен еще раннехристианским богословом Августином, который учил, что время было создано вместе с миром. То есть, «нормальное» четырехмерное пространство-время возникло только после «Акта творения». Каким при этом было пространство? Есть теория, что оно имело тогда десять измерений, но по шести измерениям оставалось свернутым в «трубочку» диаметром порядка планковской длины.

X.

Таков реальный космос в глазах современной науки. Он, увы, не очень похож на предмет для поэзии. Допустим, некий будущий поэт примет участие в экспедиции на Марс и захочет написать об этом поэму. Независимо от того, на каком языке он пишет, перед ним встанет труднейшая проблема — как найти слова для описания того, что он видит? В его языке этих слов просто не будет, а все сравнения с земными пейзажами (даже с пустыней в Аризоне) покажутся крайне бледными. Поэзия опирается на «коллективное бессознательное», на генетически закрепленный опыт человеческого рода, причем на ту именно его часть, которая экспонировала себя в языке.  Никакой информации о реальном космосе в этом «коллективном бессознательном» нет. А если бы была, наши предки испытывали бы к космосу чувства, подобные чувствам Паскаля.

Но над головами людей было звездное небо. И возникали такие стихи:

Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
(М. Лермонтов)

Или:

На стоге сена ночью южной
Лицом на тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом, раскинувшись, дрожал.
Земля, как смутный сон, немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис…
(А. Фет)

В этих примерах главное — коммуникация их авторов с пространством, непохожим на «чистое поле», — с «пустыней», с «бездной полуночной», с обителью звезд «живых и дружных». И там, конечно, обитает Бог, с его «дланью мощной».

С тех пор, как человеческий род отделился от животного мира, звездное небо стало волновать его. В известном фильме «Борьба за огонь», где очень тонко описан процесс очеловечивания прачеловека, в последних кадрах первая, уже человеческая, пара молча смотрит на сияющую в небе звезду. Простой факт существования звездного неба всегда был одним из источников, питающих поэзию. О звездном небе во все времена на всех языках мира было написано множество прекрасных стихов. И, конечно, каждый поэт строил при этом образ космоса по своему усмотрению. Вот, у Лермонтова Демон вспоминает о временах,

Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил.

Заметим, у Лермонтова Демон — «познанья жадный». А вот космос Мандельштама:

Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами —
Растяжимых созвездий шатры —
Золотые созвездий жиры.
Сквозь эфир десятично означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает свой путь опрозраченный
Светлой болью и молью нулей.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей,
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.
(Стихи о неизвестном солдате)

Многое в этих стихах звучит как родное нам, физикам и математикам,. Мандельштам был одним из немногих поэтов, который живо интересовался современной ему наукой, имел друзей в ученом мире и, вообще, относился к науке без высокомерия и раздражения, нередко присущего литераторам. Возможно, он даже знал о теории Большого взрыва. А, может быть, я вообще неправ, считая что реальный космос не есть предмет для поэзии?

На самом деле совсем неважно, как много поэт знает о реальном космосе. Важно то, что есть в нашем «коллективном бессознательном». А там уже в древнейшие времена звездное небо, под которым выросло человечество, породило устойчивую парадигму существования иных, «неземных» миров. Конструировать эти миры есть одна из высших задач поэзии. И необязательно помещать их в наше физическое пространство. Они вполне могут быть нашему пространству трансцендентны. Например, находиться за «огненной рекой». Вот стихи Ходасевича на смерть кота Мурра:

В забавах был так мудр и в мудрости забавен
Друг утешительный и вдохновитель мой,
Теперь он в тех садах за огненной рекой,
Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин.
А хороши сады за огненной рекой,
Где пошлой черни нет, где в благородной лени
Вкушают вечности заслуженный покой
Поэтов и зверей возлюбленные тени.

На этом нужно остановиться. Тема «иных пространств» и «иных миров» в поэзии настолько глубока и значительна, что это предмет для отдельной статьи. «Иные миры» существуют в мифах всех народов мира. Об этом предмете можно справиться в известной и действительно замечательной энциклопедии. Из нее мы узнаем, что кроме «верхнего мира» всегда был «нижний мир», и что проблема иных миров имеет и нравственное наполнение, что, впрочем, очевидно. Так же очевидно то, что все мифы сочинены конкретными людьми, и живи эти люди сейчас, они были бы поэтами. Поэтому и сегодня тема «иных миров» есть постоянный вызов каждому поэту. Отказывающийся откликнуться на этот вызов рискует оказаться ничтожнейшим «из всех детей ничтожных мира», и превратиться в скучного, мелкого честолюбца, живущего в коммунальной ссоре со всем по отношению к нему внешним.

Я хочу привести еще строки Бродского из «Большой элегии Джону Донну»:

Но этот груз тебя не пустит ввысь,
откуда этот мир — лишь сотня башен
да ленты рек, и где, при взгляде вниз
сей страшный суд почти совсем не страшен.
И климат там недвижен, в той стране.
Оттуда все, как сон больной в истоме.
Господь оттуда — только свет в окне
туманной ночью в самом дальнем доме.

XII.

Осталось вернуться в мир науки о космосе, который столь же романтичен, сколь и рационален, и задать себе деликатный вопрос. А вдруг эти «другие миры» в самом деле существуют? Не является ли наша Вселенная частью некоторого, гораздо большего мира? Не являются ли «черные дыры» ходами, пусть чрезвычайно узкими, в другие Вселенные? Не может ли еще раз произойти «акт творения», на этот раз уже внутри нашей Вселенной?

Что же, надо сказать, что профессионалы все чаще обсуждают — с некоторой стыдливостью и самоиронией — подобные вопросы между собой. Ставятся они иногда и в серьезных научных журналах. Вопросы это трудные, и ответов на них пока нет. Но остановить интеллектуальную любознательность невозможно. Еще более трудными являются вопросы типа «почему»? Почему наша Вселенная такая, а не какая-нибудь другая? Мы уже можем ответить на вопрос — почему пространство плоское (в результате расширения), но отнюдь не понимаем, как объяснить экспериментально найденные значения «мировых констант». С точки зрения любой из обсуждаемых ныне теорий, эти константы могли бы быть и другими. Одно из существующих остроумных объяснений (антропоморфный принцип): «Другие Вселенные, возможно, существуют, но в них не может существовать разумная жизнь. Поэтому их некому наблюдать».

А вот следующий вопрос вообще не имеет ответа ни с точки зрения науки, ни с точки зрения поэзии. Почему вообще существует пространство? Почему Господу Богу недостаточно было держать наши бестелесные души в своем идеальном мире, но потребовалось поместить их в пространство, дав им телесную оболочку? Нужно будет спросить у Ю.И. Манина и С.П. Новикова.^***** Они ведь члены не только нашей, но и Папской академии наук в Ватикане. А там такие вопросы, надо полагать, обсуждают.

2008 г.

Примечания

^[1] Эта относительно давняя статья В.Е. Захарова публикуется здесь в рамках проекта «Урания» (см. «Манифест» в «Мастерской» от 15 октября 2021 года)

^* Феликс Владимирович Широков был весьма замечательным человеком, и не только потому, что был одним из мужей Светланы Аллилуевой, дочери Сталина. Он был необычайно образован, знал многие языки, в том числе японский, был одним из главных переводчиков математической литературы. Был также большим знатоком английской поэзии.

^** Это мало кому удается. Впрочем, сегодня довольно популярны «пространства Бесова». Их изобретатель, член-корреспондент РАН Олег Владимирович Бесов, живет и здравствует в Москве.

^*** Виттен и Вильчек — ведущие фигуры в области теории элементарных частиц и космологии. Оба — сотрудники Института высших исследований в Принстоне.
Александр Маркович Поляков, член-корреспондент РАН, профессор Принстонского университета. Юрий Иванович Манин, член-корреспондент РАН, директор Института математики имени Макса Планка в Бонне. Оба, будучи в России, были лидерами научной молодежи.
Стивен Хокинг — крупнейшая фигура в современной космологии, профессор в Кембридже. Ведет активную научную деятельность, будучи полностью парализованным вследствие рассеянного склероза. Пенроуз также профессор в Кембридже. (Стивен Хокинг скончался 14 марта 2018 года — ред.)

^**** Смотри роман Галины Николаевой «Битва в пути».

^***** Сергей Петрович Новиков, академик РАН, почетный профессор Мерилендского университета, Вашингтон. В течение многих лет был президентом Московского математического общества.