СЕМЬ ИСКУССТВ

Я допускаю мысль, что кому-нибудь этот иллюстративный ряд в книге может показаться необязательным, нарочито искусственным, но удивительное дело — по мере погружения в ткань книги открывается чудо: каждый рисунок оказывается абсолютно необходимым, а его точное “попадание” именно в нужное место книжного поля оборачивается магической аурой издания.

Леонид Вольман

ИЗ ЗАПИСОК НЕРАВНОДУШНОГО

(К выходу сборника Б. Пастернака «…И творчество, и чудотворство»)

Коль музыка поэзии близка
И как с сестрой с ней соединима,
Любовь меж ними будет велика…
В. Шекспир

Я смотрел на обложку этой книги и мне казалось, что из зеленоватой тины лесного озера, как легендарный град Китеж из глубин Светлояра, поднимается сказочный корабль… Нет, это был не корабль. Я узнавал до боли знакомый эркер чудного строения — обиталища гениального поэта. Таким чудом явился рисунок художника книги Ирины Дмитренко.

Я перелистывал страницы Послесловия этой книги и представлял себе площадку звонарского помоста. Я думаю, как на этих нескольких квадратных метрах, ограниченных перильцами, должен быть раскован и свободен звонарь — хозяин колокольного звона. В том, как расторопно звонарь управляется с веревками, протянутыми к языкам подзвонных, трельных колоколец, в той гордости, с которой он нажимает на педаль, связанную с тяжелым билом благовестного колокола, можно угадывать радостную любовь к этому занятию.

Для каждого важного события существует определенное звучание колокольного звона. Так по-разному можно “услышать” каждую из четырех глав Послесловия, каждую — в своем регистре… Текст Послесловия к книге был написан израильским филологом Ириной Калинковицкой^[1]*.

Эта книга была выпущена в 2020 году иерусалимским издательством “Филобиблон” в серии «Из русской поэзии ХХ века (Художественные издания “Филобиблона”)». Серия возникла по инициативе книговеда и издателя Леонида Юниверга в 2013 г. и в ней успели выйти семь книг, в т.ч. сборники стихов И. Бродского, Б. Ахмадулиной, М. Цветаевой, А. Ахматовой и А. Белого. Небольшие по объему (от 44 до 64 стр.), с оригинальными иллюстрациями и сопроводительными аналитическими статьями, эти малотиражные издания (от 100 до 150-ти экз.) снискали популярность в кругах израильских и российских любителей поэзии.

В сборник вошло десять стихотворений Бориса Пастернака, прямо или косвенно связанных с музыкой. Название книги было продиктовано финальной строкой стихотворения “Август” — “…И творчество, и чудотворство”. Органическая связь такого “ИМЕНИ” книги со всеми ее компонентами будет доказываться, как увидим это в дальнейшем, составителем сборника — той же Ириной Калинковицкой.

В начале своего Послесловия, в первой его части, Калинковицкая делает акцент на важном фрагменте из воспоминаний Пастернака — воспоминании из своего раннего детства, описанном в его прозе “Воздушные пути”. Как завязка в классическом романе, перед читателем открывается картина традиционного для семьи Пастернаков музыкального вечера, состоявшегося осенью 1894 года. Именно этот вечер, насыщенный явлениями, беспрецедентными для четырехлетнего ребенка, оказал громадное влияние на развитие личности будущего поэта.

Ещё бы! Впервые увидеть великого Льва Толстого, чьи книги иллюстрировал отец Бориса — Леонид Пастернак — или услышать впервые в жизни звучание скрипки и виолончели в составе музыкального трио, если до этого ребенок знал только звуки фортепиано. (Исполнялось траурное трио П.И. Чайковского “Памяти великого артиста”).

Читатель, открывающий любую главу Послесловия, получает “ключ” — эпиграф к тексту. Так вторую главу предваряют строки Б. Пастернака:

Голоса приближаются.
 Скрябин.
О, куда мне бежать
От шагов моего божества!

Скрябинская тема обязательна в любом повествовании о жизни Бориса Пастернака. И здесь серьезный документалист-хроникер Клинковицкая решает прибегнуть к литературной ассоциации: обращается к повести Рея Бредбери “Вино из одуванчиков”, в которой рисуется психологическое состояние двенадцатилетнего подростка.

“…Дирижируя своим оркестром, Дуглас повелительно протянул руку к востоку. И взошло солнце. — Вот то-то, думал он. — Только я приказал и все повскакали. Все забегали… Распахнулись двери домов, люди вышли на улицу…”

Калинковицкая продолжает: «Что-то похожее случилось с тринадцатилетним Борисом летом 1903 года. И все, что тогда происходило в его жизни, совершалось под воздействием музыки, символом которой на многие годы стал для Пастернака Александр Николаевич Скрябин. И как первая любовь, незабываемая в смутах и страстях дальнейшей жизни, композитор Скрябин оставался для Пастернака “пожизненным собеседником”».

В главе “Скрябин” Калинковицкая рассказывает историю связи Пастернака — ребенка и юноши, с гениальным композитором и о парадоксальном результате их профессиональной встречи. Она говорит о “разрыве с музыкой” молодого Пастернака, сравнимого с “прямой ампутацией”, “фантомную боль от которой он будет испытывать на протяжении всей жизни”. (Речь идет об отказе талантливого юного музыканта от композиторской деятельности). Калинковицкая цитирует фрагмент повести “Воздушные пути”:

“Совершенно без моего ведома во мне таял и надламывался мир, еще накануне казавшийся навсегда прирожденным. Я шел, с каждым поворотом все больше прибавляя шагу, и не знал, что в ту ночь уже рву с музыкой…”

Через много лет Пастернаком были рождены такие строки:

… Но как ни сковывает ночь
Меня кольцом тоскливым,
Сильней на свете тяга прочь
И манит страсть к разрывам.

Кропотливый исследователь пастернаковских текстов, Ирина Клинковицкая обращает внимание на эпизод в романе “Доктор Живаго”, который проливает определенный свет на истинный мотив разрыва Пастернака с музыкальным творчеством, отказа от профессиональных занятий философией, но ставший толчком к выбору быть Поэтом. Цитируя фрагмент текста романа, Калинковицкая резюмирует:

”… здесь, в этом отрывке, Пастернак ближе всего подошел к тому, что он назовет в стихотворении “Август” “творчеством и чудотворством”, когда в какой-то момент одно незаметно перетекает в другое, и, как по наитию, вдруг все складывается и начинает получаться само собой. Быть может, отсутствие этого ощущения в музыке и послужило для Пастернака одной из глубинных причин разрыва с ней?..”

Любой исследователь, занимавшийся творческой биографией Бориса Пастернака, (Владимир Альфонсов, Лидия Гинзбург, Даниил Данин, Александр Жолковский, Наталья Иванова, Андрей Синявский, Лазарь Флейшман, в том числе и Ирина Калинковицкая), обращался к текстам автобиографической прозы: “Воздушные пути”, “Охранная грамота”, “Люди и положения”. В них раскрыты побуждения или закономерности связи Пастернака с миром музыки. Но и в других источниках были опубликованы работы Пастернака, продиктованные его музыкальными пристрастиями. О своем втором музыкальном божестве (после Скрябина) Пастернак написал серьезную работу “Шопен” и опубликовал ее в 1945 году в журнале “Ленинград”. В этой статье Пастернак представил “своего” Шопена, отличного, например, от мнения Шумана, который предположил, что “если бы сейчас жил Моцарт, он написал бы концерты Шопена…”.

Пастернак считал иначе; он связал два имени — Бах и Шопен. Тем самым он вывел Шопена из круга романтиков и ввел под своды Академии, где “скорее обучают истории, строению Вселенной.., чем игре на рояле”. “Если наставления Баха к игре на рояле и на органе, — писал Пастернак, — хочется назвать практическим богословием в звуках, то таковы же и этюды Шопена”. Позже Пастернак напишет:

… Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды…

Пастернак любил повторять: “самое шопеновское в Шопене — его этюды”. В них поэт видел синтез разума и эмоции, логики и интуиции, продуманной конструкции и импровизации.

Но что интересно, первый “бог” Пастернака — Александр Скрябин — высказал в свое время суждение, противное мнению поэта: ”…музыкальность Шопена не находилась в соответствии с широтой его умственного кругозора… Поразительно в Шопене то, что он как композитор почти не эволюционировал…”.

Но… вернемся к текстам Ирины Калинковицкой.

В третьей главе Послесловия читателя ждет повествование, построенное по принципу полифонии: описания конкретных событий в жизни поэта переплетаются со стихотворными текстами. Так воспринимается образный строй стихотворений “Баллада”, “Вторая баллада”, “Годами когда-нибудь в зале концертной…”

Для поэтики Пастернака характерно еще одно свойство: в его стихах изображение изменчивой жизни природы (как божественного начала!) ассоциируется или с неизбежными ударами рока, или с мгновениями высшего наслаждения — свободными полетами духа.

Ирина Калинковицкая, известный в среде филологов литературовед, умеет определять главное в анализируемых ею текстах, отделять зерна от плевел. Кроме того, одарена Ирина музыкальным слухом. Так, вступая в “диалог на равных” с автором-составителем книги “Раскат импровизаций…”, петербургским музыковедом и литературным критиком Борисом Ароновичем Кацем, Калинковицкая приглашает читателя вслушаться в звучание аллитераций, которыми насыщено стихотворение Пастернака “Музыка”:

Дом высился, как КаЛанча.
По тесной ЛестНице угоЛьНой
НеслЛи рояЛь два сиЛача,
Как КоЛоКоЛ на КоЛоКоЛьню.

Стихотворение Пастернака “Август”, венчающее книгу и являющееся по симфоническому принципу четвертой частью Послесловия, вобрало в себя все вехи его земной жизни. Сон и смерть “среди погоста”, любовь женщины и природа, “яркая как знаменье”, память об унижениях и ”полета вольное упрямство” — все это заключено и спрессовано в четырехстопном ямбе этого стихотворения, своеобразной автоэпитафии Поэта.

Не случайно стихотворение “Август”, где нет “ссылок на музыкальные экзерсисы”, Ирина Калинковицкая включила в цикл стихов о “музыке в судьбе и стихах поэта”. Здесь каждая строка для Калинковицкой исполнена особым музыкальным звучанием, а строка “Прощай, размах крыла расправленный” переносит ее воображение в действие стиха “Импровизация”: “Я клавишей стаю кормил с руки / Под хлопанье крыльев, плеск и клекот…” “И, вероятно, — пишет Калинковицкая, — огромные черные птицы, описанные поэтом в этом стихотворении 1915 года, напомнили поэту раскрытый рояль с поднятой крышкой и вибрирующими струнами…”

Стоп, стоп! Кажется, я видел что-то подобное, рассматривая книжку в первый раз…

Ну, конечно! На задней крышке переплета — изображение открытого рояля и пианиста.

И удивительная находка: подобно секвенции в музыкальном опусе это изображение повторяло такой же рисунок, который являлся иллюстрацией к поэтическому корпусу сборника.

Видение московского художника Ирины Дмитренко в этом рисунке, летящем, “звуковом”, было сродни видению Поэта: “открыть окно — что жилы отворить”.

Таким же образом абрис пастернаковской дачи в Переделкино, воспроизведенный на лицевой крышке переплета, изначально был предназначен как иллюстрация внутри книжного блока.

Рисунки Ирины Дмитренко для книги “… И творчество, и чудотворство” создавались не как конкретные иллюстрации к конкретным “сюжетам”, но рождались как плоды поэтической атмосферы, создаваемой при чтении стихотворений Бориса Пастернака. Я допускаю мысль, что кому-нибудь этот иллюстративный ряд в книге может показаться необязательным, нарочито искусственным, но удивительное дело — по мере погружения в ткань книги открывается чудо: каждый рисунок оказывается абсолютно необходимым, а его точное “попадание” именно в нужное место книжного поля оборачивается магической аурой издания.

Издание десяти стихотворений Пастернака, помещенных в графическое пространство Ирины Дмитренко, не могло быть незамеченным в книжном мире. Не случайно в этом году, на конкурсе “Лучшие книги года — 2020”, проводимым Ассоциацией книгоиздателей России (АСКИ), книга “…И творчество, и чудотворство” была награждена не только Дипломом АСКИ в номинации “Лучшая книга русского зарубежного издателя”, но и Специальным дипломом Фонда «Русский мир».

Примечание

^[1]* Оба видения автора этих строк возникали независимо от информации, заключенной в тексте И. Калинковицкой и касающейся описания третьего акта оперы Н. Римского-Корсакова “Сказание о невидимом граде Китеже”, проходящем под колокольный звон.