И настежь оконная рама —
там птицы и неба слюда —
на сердце бубновая дама
опять, как в былые года.
[Дебют] Виктор Есипов
«СРЕДЬ ОКРАИН ГОРОДСКИХ…»
* * *
Поглядишь — и день не тяжек,
даже стало веселей —
над каре пятиэтажек
вьётся стайка голубей.
Вьют круги над головою
под порывом ветерка,
выше — небо голубое,
кучевые облака.
Кружит стая будто тает
средь окраин городских,
на земле стоит хозяин
и любуется на них.
Возле старой голубятни
в Тимирязевке моей…
Этот миг забудешь вряд ли,
жизнь уходит безвозвратней,
с каждым годом все быстрей.
* * *
По Поварской из института —
в мгновенье ока зонт раскрыв,
по лужам с радугой мазута,
под канонаду струй косых,
под этот ливень, как в июне —
того гляди, раздастся гром,
где пена в лужах, словно слюни,
и где во фраке грустный Бунин
стоит под мартовским дождём.
* * *
Словно утром ворона накаркала
или связи мобильной обвал —
в суматохе апреля неяркого
на полдня я тебя потерял.
Ты редакторка, ты учителка,
не последнее ведь ремесло,
на какие же пражские выселки
вдруг тебя, как на зло, занесло.
А потом, снизойдя к моим хлопотам,
вдруг откуда-то снова взялась —
обжигаешь словами и шёпотом,
сотрясая мобильную связь.
То смеешься, то просишь прощения,
и «грущу» — говоришь — и «люблю»,
взбудораженной жизни течение
возвращая в свою колею.
* * *
Гнут ветки голые и хвою
весны холодной сквозняки,
дождь моросит, а мы с тобою
вновь друг от друга далеки…
Все пограничные заставы,
как будто с пальцем на курке,
идёшь по набережной Влтавы —
смартфон вибрирует руке.
Наверно, туфельки разбухли,
пальто насквозь, мой пражский друг,
и только буквы, только буквы,
да в телефонной трубке звук…
* * *
Земной фонарь, холодное светило
среди ночной бескрайней темноты —
в лучах Луны магическая сила,
уже мы с нею, кажется, на «ты».
Вдруг вспомнится: в студенческой общаге —
в далёкие совсем уж времена —
несмелые объятья в полумраке,
и в стёклах рамы полная луна.
Она во тьме всходила над Кодори
и от Кавказских гор за сотни миль
катилась вниз за Баренцево море,
когда стоял на море полный штиль.
Она всю жизнь — то кстати, то некстати —
как будто интересовалась мной:
глядела в окна дома на Арбате,
заглядывала в кухню на Тверской,
всем вопреки приличьям и законам…
И вот опять, в предчувствии весны,
висит, как шар воздушный, над балконом,
но снятся мне совсем иные сны.
* * *
Вам из Усадково с любовью,
где комариный хоровод —
пробилось лето в Подмосковье
сквозь частоколы непогод.
Кругом свежи и ярки краски,
а солнце припекает лоб —
траву косили на участке,
кинзу сажали и укроп.
Вьюнок завился мелким бесом,
в бутонах ирисы пока,
и словно замерли над лесом
тюками хлопка облака.
Источник новых вдохновений
и соловьиных фон рулад —
густые заросли сирени
вдоль изгородей и оград…
* * *
Вот, кажется, грянуло лето
и тянет к сухому вину,
жизнь вновь хороша, как Бабетта,
что в юности шла на войну.
И настежь оконная рама —
там птицы и неба слюда —
на сердце бубновая дама
опять, как в былые года.
И, кажется, нет угомону
и сил этикет соблюсти…
А липа, вплотную к балкону,
готова уже зацвести.
Спектакль, многоактная пьеса,
где дождь в персонажах и гром,
и листьев сплошная завеса
до осени вновь за окном…
* * *
Мне погода такая нравится,
утром сразу же двадцать пять:
лето ширится, воздух плавится,
настоящая благодать.
Это празднество не нарушу я
тем, что в памяти, в глубине…
Просыпаясь, лежу и слушаю,
как листва шелестит в окне
Дождь ли, солнце — какая разница,
небо в сером ли, в голубом?
То-то бабочки-шоколадницы
оккупировали весь дом.
Всё свершается, что завещано
зимней стужею, миг лови!..
А земля горяча, как женщина,
в опьянении от любви.
* * *
Я расстегнул рубахи ворот,
под лёгкой кепкой кудри спрятав,
жара обрушилась на город,
как и в две тысячи десятых.
Ваш ангел да пребудет с нами,
как в незапамятных поверьях —
течет асфальт, пылают камни,
желтеют листья на деревьях.
Потеют лысины и спины
и закипает кровь в аортах,
и седовласые мужчины
в футболках щеголяют, в шортах.
Как жарко в нынешнее лето —
жара не просто, а в квадрате,
и женщины полуодеты
так соблазнительно и кстати…
* * *
Ночь опрокинута на треть,
боль утихает понемногу —
принять, смириться и терпеть —
такая заповедь у Бога.
В больнице тихо и темно,
ни стона громкого, ни скрипа,
смотрю в просторное окно,
прищурив глаз от недосыпа.
Ночному мраку вопреки,
светясь рубинами попарно,
видны Каширки маяки
для вертолетов санитарных.
Ночная тьма, ночная высь,
две роковые башни рядом —
внезапно согревает мысль,
что мне туда пока не надо…
* * *
В.
Умаясь за день, не спьяна,
сосед в углу храпит привычно,
сегодня полная луна
повисла за окном больничным.
И вот, как лодка на мели,
я распростёрт в палате сонной —
после того, как привезли
меня из операционной.
Отходит медленно наркоз,
ступни теплеют и ладони,
и это трогает до слёз,
как днём твой голос в телефоне.
Сквозь эту ночь приди ко мне,
явись во сне, пройди сквозь стену —
шепчу в сознанье не вполне…
А утром кровь на простыне,
когда сестрица колет в вену.
* * *
Музейная до неба зона,
Афины предстают с высот,
туристы возле Парфенона —
внутри толпы экскурсовод
заводится с полоборота,
колонн обрубки, словно пни —
спускаемся,
на память фото,
у храма Ники мы одни…
Прозрачно небо, воздух чистый,
прицелы кинокамер, смех,
как муравьи, гуськом туристы
снуют по склону вниз и вверх.
Снимает с солнца ветер стружку,
и жаром веет от земли,
слышна в Акрополе кукушка,
как в переделкинской дали.
И нету лучшего лекарства
от вожделений и обид:
рождались царства, гибли царства,
а птица всё ещё кричит.
Уравнены орёл и решка
в бездонной времени реке…
Вдвоём в ближайщую кафешку
спускаемся, рука в руке.
* * *
Всё в этом мире временно,
как осени пожар —
опять вступаю медленно
на Яузский бульвар.
Ах, время заполошное,
уродливая стать,
и кто мне может в прошлое
дорогу указать?
Прошу не беспокоиться,
приметы знаю сам —
Живоначальной Троицы
остался сзади храм.
Вон впереди афишами
пестрит «Иллюзион»,
и облака над крышами
остались с тех времён.
Смертельной нету паузы —
и всё ещё путём —
пересекая Яузу,
иду в высотный дом.
С бойницами оконными
в его помпезный стиль,
где ждут меня Аксёновы —
и Майя, и Василь
Палыч…
