Жить бы мне в Греции древней, воспетой стократно,
Белый хитон, а не серую пару носить,
И потерявши навеки коня или брата,
Десять гекзаметров горестно произносить.
[Дебют]Лев Друскин
«ПОЭТ, МЕЧТАТЕЛЬ, СУМАСБРОД…»
Стихи разных лет
Публикация Лили Друскиной
МОЙ ДЕД
В веселый день сорокалетья
Так странно думать мне, друзья,
Жил человек на белом свете
И был Лев Друскин, как и я.
Он был, как я, Менахем-Мендл —
Поэт, мечтатель, сумасброд.
И бабка плакалась соседям
И подавала на развод.
Он ничего, чудак, не нажил,
Он так и умер бедняком.
Но ангелы спускались даже
К нему от Господа тайком.
И вот он входит, ты не смейся:
Он первый гость в моем дому.
Он говорит, потрогав пейсы,
Как все здесь нравится ему.
И у тебя прощенья просит,
Что он не в модном сюртуке,
И тост красивый произносит
На непонятном языке.
И я сажусь поближе к деду,
И мы, забывши обо всем,
Ведем ученую беседу —
О том — о сем, о том — о сем.
***
СЮИТА БАХА
«НА ОТЪЕЗД ЛЮБИМОГО БРАТА»
Мы с маэстро, трепетом объятым,
Смотрим одинаково
На отъезд возлюбленного брата
Иоганна-Якова.
Ждут его несчастья и разлуки,
Длинный путь с ухабами.
Вот что будет, — уверяют звуки
И вздыхают жалобно.
Вот что будет (каждый вздох об этом),
Если, вспыхнув лаково,
Увезет холодная карета
Иоганна-Якова.
Лучше бы он дома находился —
Какбывалов юности.
И сидел бы с братом, и дивился
Странности и струнности.
Для чего бежать в чужие страны
Из страны Гармонии?
Грустно Иоганну-Себастьяну,
Грустно филармонии.
Очень грустно с музыкой расстаться,
Что, колдуя, плакала.
Очень просим дома мы остаться
Иоганна-Якова.
***
Записная книжка,
Адреса друзей,
Имена, как вспышки
Радости моей.
В сутолоке суток,
В грохоте разлук
Как бы промежуток
Возникает вдруг.
Словно электричка,
Отправляясь в путь,
Каждая страничка
Просит: «Не забудь!»
И не надо — слышишь? —
Губы в кровь кусать.
Что уж тут попишешь —
Нечего писать.
Всяких дел по ворот,
Бед невпроворот,
И не тот уж город,
Да и сам не тот.
А с собой не сладишь,
А прошьет игла —
Седину пригладишь,
Сядешь у стола.
Локтем отодвинешь
Годы и семью
И тихонько вынешь
Молодость свою.
Записная книжка,
Адреса друзей,
Имена, как вспышки
Радости моей.
***
Маршак сидит в халате и брюзжит.
Он судит снисходительно и строго.
Он понимает, что моя дорога
Наискосок, проклятая, лежит.
Он мне советы добрые дает.
Вернусь домой и стул к столу поставлю.
Но ни одной строки не переправлю!
Господь судья, а что-то восстает.
А утром вновь по улицам седым
К нему приду я и напротив сяду,
И дивную английскую балладу
Он мне прочтет, закутываясь в дым.
Так тетерев токует на снегу,
Закрыв глаза, один с поляной белой…
Прочтет и скажет сухо: «Переделал?»
А я отвечу тихо: «Не могу».
Он переспросит каждую строку
И буркнет: «Как же! Вам не до советов!»
И на прозрачном томике сонетов
Напишет: «Моему ученику».
***
Жить бы мне в Греции древней, воспетой стократно,
Белый хитон, а не серую пару носить,
И потерявши навеки коня или брата,
Десять гекзаметров горестно произносить.
Жить бы мне в Греции! Я бы пошел к Эврипиду
И пригласил бы его на отменный обед.
Сколько б ни выпили мы, я б не подал и виду,
Не прихвастнул, что и сам я немножко поэт.
Жить бы мне в Греции! Я бы наполнил без меры
Сердце и слух, и глаза проглядел, и ослеп.
А разрешили бы боги, я стал бы Гомером —
Пел бы и ел бы слезами закапанный хлеб.
***
Когда гроза безумствует над крышей
И в бубен суши бьет девятый вал,
Мужская дружба всех похвал превыше
И женская превыше всех похвал.
Дай руку, друг, и я печаль отрину —
Далек наш отдых и прекрасен труд…
А Цезаря закалывает в спину
Все тот же Брут, все тот же верный Брут.
***
Ксеркс побежден. Бьют персов. Тонет флот.
Чужая боль. Чужая неудача.
Я удаляюсь от дневных забот.
Проносят мимо раненых. Я плачу.
Сижу один. Обломки по воде
Плывут к столу и ранят мне колени.
И тонут корабли в кровавой пене:
В чужом несчастье и в моей беде.
И где мой дом — надежда и оплот?
И как мне жить? Я не могу иначе!
Ксеркс побежден. Бьют персов. Тонет флот.
Проносят мимо раненых. Я плачу.
***
Судите и да будете судимы!
Пути Господни неисповедимы.
Но если Бог послал тебе правеж
И смертная наглажена рубаха,
Не надо душу растлевать от страха,
А лучше сразу кинуться под нож.
Я не борец, прости меня, о Боже!
Я не герой, вы не герои тоже.
Я не искал судьбы с таким концом,
Чужая мука больше мне не впору…
Опять звучат шаги по коридору,
Но лучше рот залить себе свинцом.
И я несу свой крест по Иудее,
И ни о чем на свете не жалею,
И пот слепит, и горло жажда ест,
И жгут мне спину оводы и плети…
Но мученики двух тысячелетий
Плечами подпирают этот крест.
***
Когда я вижу Борю Зеликсона,
Я забываю, что я сам персона.
Я вижу те мордовские края,
Где шел он в ад… И мне б немного ада!
Ну хорошо, не надо, так не надо —
На этом не настаиваю я.
Теперь зима — разминка, ветер, лыжи…
Мне нравится, что он веселый, рыжий,
Что у него печальная жена.
Нальем в стаканы водки или старки!
Бывают новогодние подарки,
Вы — наш подарок… Елка зажжена.
Еще нас ждет удача или слава,
Еще поет нам песни Окуджава.
Что из того, что прошлое в крови?
Нам хорошо — не сломлена отвага.
Поговорим о бурных днях ГУЛАГа,
О Пушкине, о дружбе, о любви.
***
К старухе — горестной и умной,
Блистательной, полубезумной,
Мы едем в гости — сквозь содом
И пиво улицы вокзальной…
И это вовсе нереально,
Что есть она и есть тот дом.
Она торжественно и трудно,
Как бури видевшее судно,
К нам выплывала, как фрегат,
Быть может, чуть и старомодный,
Но затмевавший что угодно —
И день, и ночь, и нас, и сад.
Она ко мне благоволила,
Она стихи мои хвалила,
И если двести лет прожить
(Счастливо или несчастливо),
Сотрется все, лишь это диво
Мне будет голову кружить.
И было так невероятно,
Когда мы ехали обратно,
Казалось выдумкой такой,
Что за углом, за полквартала,
Она бредет домой устало
И сосны трогает рукой.
***
А как вещи мои выносили,
Все-то вещи по мне голосили:
Расстаемся — не спас, не помог.
Шкаф дрожал и в дверях упирался,
Столик в угол забиться старался,
И без люстры грустил потолок.
А любимые книги кричали:
«Не дожить бы до этой печали!
Что ж ты нас продаешь за гроши?
Не глядишь, будто слезы скрываешь,
И на лестницу дверь открываешь —
Отрываешь живьем от души».
Книги, книги, меня не кляните,
В равнодушных руках помяните,
Не казните последней виной.
Скоро я эти стены покину
И, как вы, побреду на чужбину,
И скажите — что будет со мной?
***
Мне снился отъезд мой — всё тот же,
точь в точь, —
На выдохе чувств, на пределе.
И были друзья нам не в силах помочь,
И только глядели, глядели…
Струилась асфальта тревожная ртуть.
Последние стропы рубили.
Я даже губами не мог шевельнуть
И понял: убили… убили…
О Боже, судьбу мою уговори!
О сжалься хоть раз надо мною!
И если ты можешь, плечом подопри
Тяжелое небо земное.
***
Так вот что значит слово «навсегда»!
Друзья! Поток их горький нескончаем.
О скольких мы вершин не замечаем —
Как поредела горная гряда!
Уходит в ночь вагонное окно
И самолет исчез в глумливой сини…
А мы — домой… Нам скоро суждено
В своей стране остаться на чужбине.
***
Вот дом, где мог я жить. Как он закатом вышит!
Не вышло. Так всегда. Я к этому привык.
Горит мое окно… Друзья б сказали: «Пишет!»
Вот чей-то силуэт за стеклами возник.
Намеченный едва, действительно похожий,
Прозрачный и сквозной — он кажется душой.
А может, это я? Но кто тогда прохожий,
Стоящий под окном на улице чужой?
Я в комнате моей, где луч заката бродит.
У пристани своей. У брега своего.
Я здесь. Я у себя. А он пускай уходит —
Я не хочу страдать и думать за него.
***
Друзья уезжают в далекие страны,
Я тоже пакую свои чемоданы:
Я дом упакую, я площадь вложу…
Потом затоскую, но вам не скажу.
Я вам не скажу, что припрятал ограду
И нежность к Фонтанке и Летнему саду.
Пускай полежат они в темном тепле,
Не зная, что бродят за мной по земле.
Что можно, с собой захвачу я в изгнанье,
И этим я Божье смягчу наказанье,
И где-то в Париже, у слез на краю,
Увижу Дворцовую площадь мою.
***
Хотите, я вам нарисую
Две лодки и два корабля,
И землю, с которой простился?
Пускай уплывает земля!
Пускай уплывает, не жалко…
Зачем она машет плащом?
Полжизни на ней протрубили,
Полжизни осталось еще.
Уходит она в повороте,
Который не преодолеть…
Пускай уплывает, не жалко…
Ах лучше бы мне умереть!
***
А три раввина собрались втроем,
Решая непосильную задачу.
И думали: я все-таки заплачу,
Заплачу о неверии своем.
Они к молитве созывали всех,
И над душой поверженною бились.
И за меня, как за себя, молились,
Почти что не надеясь на успех.
А я, лежавший в пепле и в дыму,
Не реял в небе и рекой не лился…
И не ЕМУ, но все-таки молился,
И сам себя обманывал: ЕМУ!
***
Моя жена в тени
Коричневого кедра
Перебирает дни,
Рассыпанные щедро.
Как будто на весы
Укладывает в спешке
Все эти дни, часы —
Кедровые орешки.
А тень растет. А тень
Наглеет и дерзает —
Перелезает пень,
Ручей переползает,
И в сторону мою
Старается разлиться,
И я уже стою
Почти что на границе.
Граница. Самолет.
Прощанье с белым светом.
Я ночи напролет
Все думаю об этом.
Моя тоска все дни
Горит и не сгорает…
Сидит жена в тени
И жизнь перебирает.
Изумительно, спасибо большое! Ужасно понравились стихи — и «Мой дед», и про Маршака, и про отъезд… сразу вспомнилось и наше расставание с городом, мы тоже уезжали из Ленинграда. Эти чувства потускнели от времени, а сейчас остро вспомнились. В общем, огромное спасибо!
Дорогая Лидия Викторовна!
Возвращаюсь к август-сентябрьскому Дебюту(Лев Друскин) — в Портале
«СЕМЬ ИСКУССТВ», прослушав М. Мейлаха в «Школе злословия»:
https://www.youtube.com/watch?v=VM4Co9xPZio
О Михаиле М. написано много. Он теперь — новый герой:
http://blogs.7iskusstv.com/?p=87403&cpage=1#comment-46892
«Судьба ленинградской интеллигенции».
Беседа Николая Солодникова с Михаилом Мейлахом (видео)
Вступление Николая Солодникова:
«Рассказ о жизни Михаила Борисовича Мейлаха — это летопись жизни ленинградской интеллигенции ХХ века. Французский язык, консерватория, филологический факультет Большого университета, Ахматова, Мандельштам, Бродский, запрещённая литература и тюремный срок в пермском лагере. Как много вмещает в себя одна человеческая жизнь и как быстро она пролетает. Филолог, профессор, поэт, сын великого пушкиниста Бориса Мейлаха, Михаил Мейлах — новый герой.»
Для Вас, дорогая Л.В., м.б. будет интересно то, что он (М.М.) рассказывает о
Льве Друскине, о его влиянии, а также — о любви, вере и о многих других интересных материях.
Будьте здоровы и веселы.
Дорогая Лидия!
Прочитал сегодня Вашу суровую отповедь Дмитрию Б. в «Нашем компромиссе«.
А м.б. , это не Вы, а Лиля Д. ))… Как бы то ни было, не мне, постороннему читателю,
делать замечания по этому поводу. Стихи у поэта Дмитрия Б. замечательные, «этим он и интересен«… А проза его, как и обычная проза жизни, как мне кажется, — не так замечательна. “Нет на свете совершенства”, — грустно сказал лисёнок маленькому принцу.
Желаю Вам и всем вашим близким в новом, 5781 году много счастья, вдовения и удач.
Будьте здоровы и вЕселы.
Почтительно,
Алекс Б.
Замечательная публикация замечательных стихов
Глубокоуважаемый господин А.В.!
Десять дней назад Вы написали в журнал «Семь искусств» комментарий к подборке Льва Друскина, моего мужа.
Все десять дней я мучаюсь тем, что не нахожу верных слов для моей растроганности. Вы словно вернули меня в то счастливое время, когда в доме звучали стихи.
В благодарность я расскажу Вам смешную историю об одном сочинении Л.Д.
В каком-то году пошла мода на венки сонетов. Лев поддался моде (Ну если уж Солоухин, то я уж точно смогу) и написал.
А так как по телефону 15 стихов читать каждому из друзей было затруднительно, он позвал их к себе.
Все собрались, серьёзно насторились, с интересом прослушали, восхитились и вдруг один говорит: Лёвушка, а почему у тебя сонеты тринадцатистрочные? Лёва побледнел: как? — А так. Перечти магистрал.
Лёва и перечитывать не стал, он стал строчки пересчитывать: раз, два, три, четыре — тринадцать! Ужас какой!
Ах, как мы все смеялись, как издевались, потом некоторые тоже что-то похожее изобразили, жаль не осталось текстов.
Лев долго работал над венком. Во второй терцет вставил по строке.
Вы это можете прочитать в сборнике «У неба на виду». Называется «Ленинградский венок сонетов».
Ещё раз всем сердцем благодарю Вас за отзыв и желаю всех благ.
Лидия Друскина.
Дорогая Лидия, спасибо за историю о сонетах. На Ваши тёплые пожелания попробую ответить
стихами из наследия Льва Д.
Алекс Б.
«Лев Друскин никогда не был в числе “громких”, популярных поэтов, не спекулировал на своей биографии — при всём её драматизме. И я не слишком уверен, что найдётся так уж много, даже из бывших ленинградцев, кто бы знал и, тем более, ещё помнит это имя. А он был подлинно ленинградским поэтом и был изгнан из родного города “органами” при активном содействии “братьев-писателей”« — Александр Лейзерович 7i.7iskusstv.com/2018-nomer7-lejzerovich/
«..В мае 1989 года Ленинградское отделение СП признало его исключение «аморальным».
*
Немного осталось бывших…небывших, но ещё помнят тех, кто был изгнан.
*
Из стихотворного наследия Льва Друскина
* * *
Грибоедов, и Пушкин, и Лермонтов тоже —
Современники наши на вас не похожи…
Но когда они входят — поспешно, без стука,
И садятся к столу, и трясут мою руку,
И читают стихи, — я глаза закрываю,
И, как трудную строчку, свой век забываю.
Задыхаюсь от счастья и от горя избытка,
И звенит колокольчик, и скачет кибитка,
И со мной на сидении — Господи Боже! —
Грибоедов и Пушкин, и Лермонтов тоже.
Ах, я всё о них знаю… Я слушаю, плача,
Как читают стихи мне, судьбу свою пряча,
Три поэта, три ангела, три человека —
Непутёвые дети двадцатого века.
* * *
Когда на лес упала
Июльская гроза,
Я вдруг увидел Пана
Гуцульские глаза.
Во мгле кустов лежал он,
Внезапный, как ожог.
В одной руке держал он
Пастушеский рожок.
И, белая от гнева,
Затянутая в дым,
Над ним клубилась дева,
Обманутая им.
Я тоже выбегаю
Из дома в острый мрак,
Мне молния мигает,
А это – добрый знак.
И по звериной тверди
Текут мои слова
О жизни и о смерти,
Но о любви сперва.
Лев Д.
© Лидия Друскина, 2020
© НП «Русская культура», 2020
* * *
Я пошлой роскошью дышу.
Четвертый день вокруг – нирвана.
Меня качают, как пашу,
Пружины нового дивана.
. . . .
Но книжный шкаф (а цвет, а лак-то!)
Хранит значение своё,
И он смущение моё
Уравновешивает как-то.
Средь этой чинной скукотищи
Стоит он дерзким чудаком,
В нём слышен хор весёлых нищих
И тянет пивом и дымком.
И Дон-Кихот под вопли эти
Спешит, спасая от беды.
Большие, пыльные следы
Он оставляет на паркете.
Жует обивку Россинант:
«А что? Овса не предлагают!»
И серый в яблоках сервант
Ему по-дружески мигает.
И никакого блеска нет –
Лишь пыль дорог да ветер милый.
Здесь мой рабочий кабинет.
Здесь всё, как прежде, всё, как было.
хорошая подборка, многое вспомнилось с теплом
* * *
Мы с маэстро, трепетом объятым,
Смотрим одинаково
На отъезд возлюбленного брата
Иоганна-Якова…
* * *
Маршак сидит в халате и брюзжит.
Он судит снисходительно и строго.
Он понимает, что моя дорога
Наискосок, проклятая, лежит.
Он мне советы добрые дает.
Вернусь домой и стул к столу поставлю.
Но ни одной строки не переправлю!
Господь судья, а что-то восстает…
Лев Друскин
Кто в Питере не слыхал этого имени… Однако, пустившись по рыбам, звёздам и буквам, раскопал столько в интереснейшей прозе уважаемого автора, что быстро набралось на комментарий для усердных читателей Портала (+ стихотв. #27, кот. “друзья Л.Д. до сих пор считают классикой’) —
Л. Друскин “Спасённая книга” — …В девять лет я прочитал уже и «Анну Каренину», и «Пана», и «Госпожу Бовари». Двадцать седьмое мое стихотворение «Неверная любовь» друзья до сих пор почитают классикой:
Спи навеки, муж прекрасный,
Баюшки-баю!
Отравила тебя ядом —
Другого люблю.
Скоро выйду замуж снова,
Годик проживу,
Полюблю потом другого —
Мужа отравлю.
И опять все снова, снова
Будет так же вновь.
Полюбила, отравила —
Вот и вся любовь!…
Как густо замешана моя девятилетняя наивность на Шиллере и Шекспире!
— А это что? Тоже любимое — «Старик».
Истощились мои силы,
Стал я дряхлый и седой.
А бывало я кобылу
Поднимал одной рукой.
Честное слово, я завидую тогдашней живости и непосредственности.
Разумеется, на каждом шагу вторгалась и политика:
Блестит прозрачная вода,
Стоят советские суда.
И наша яхта среди них,
Как Сталин меж людей своих… — Что поделаешь, я — дитя своего времени! …Когда стихов накопилось много, папа понес их в редакцию «Ежа» и вернулся очень довольный.
— Сначала они не поняли, решили, я автор, и очень смеялись. Но потом, узнав, что это стихи моего маленького сына, стали их хвалить и обещали даже кое-что напечатать.
Все радовались, все поздравляли меня. И только я был втайне уязвлен.
«Они подумали, что папа автор? Ну и что из этого? Какая разница кто написал? Стихи-то все равно хорошие!»
Вообще, самомнение у меня было ужасное — я так и раздувался от гордости.
…Кстати тогда же Самуил Яковлевич выхлопотал мне пенсию, которую я, вплоть до нынешних дней, получал с прежней формулировкой: «Как исключительно талантливый мальчик в области драматургии». Не знаю, каким образом распознал меня Маршак. Многие ребята писали великолепно, по-моему, гораздо лучше. Поэма Алика Новикова о Ломоносове и сейчас слушается превосходно. Куда Солоухину!
«Держит Михайло граненый стакан,
Мелькают камзолы и ленты,
Катятся бочки по доскам к столам —
В кнейпе пируют студенты.
Негде взять студенту
Время для ученья!
Утром надо выпить,
Ночью стекла выбить…
И все-таки, вместо этих блистательных стихов, на первом съезде писателей Маршак цитировал мои — детские и смешные:
Будь то молния иль змеи,
Будь то тигр или кит,
Человек все одолеет,
Человек все победит.
Цитировал он мою поэму и в журналах «Резец» и «Рабочий и театр» (тогда были модны такие названия, символизирующие главенство рабочего класса), но нигде — ни в выступлении, ни в статьях — он не приводил моей фамилии: двенадцатилетний мальчик, да и все…”