В комнате стояли два шкафа — один по левой стене, другой по правой. В их нижних отделениях старший редактор Эдуард Эдуардович Бугровский хранил бесценный архив редакции, о котором я ещё скажу. Верхние отделения, имеющие раздвижные стёкла, были заклеены какими-то плакатами вполне пристойного содержания. А вот за стеклами стояло… В общем, что купили, то и стояло. Чаще водка.

[Дебют]Сергей Андреев

КОМНАТА НА СЕДЬМОМ ЭТАЖЕ

Довелось пройти по Дому Радио. Тихо, безлюдно. Стало очень не по себе. Я помню другой Дом, или «Контору», как мы говорили. Он был наполнен людьми, звуками, жизнью. Вот из машбюро доносится треск машинок. Направо, в дальнем углу у окна сидит старшая машинистка Богумила Станиславовна (Буба). Она может говорить на любые темы и одновременно пулемётно стучать на своём историческом Ундервуде (или «Интернационале»?), в общем, на старинном железном аппарате. Электрических машинок, которые тогда уже были в ходу, она не признавала. Если ты немного запоздал с диктовкой текста — она на тебя так посмотрит, что тебе будет до вечера стыдно. Вот из фонотеки вышла красавица Нелли Машенджинова. Вот в музыкальную редакцию прошла Света Таирова, дальше по коридору — молодёжная редакция, ещё дальше, — общественно-политическая. Солидные немолодые люди Шалман и Поляков. Из библиотеки выходят люди с книгами, из кабинетов руководителей — с лицами разной степени озабоченности. Неужели всё это было? Было, и где-то памяти планеты всё это отпечаталось. В моей тоже. Но надо ли всем этим делиться? Будет ли интересно? Наши шутки, наши заботы, наши слова и словечки — будут ли понятны?

Как-то на встрече с молодыми ребятами, интересующимися нашей культурой и историей, я задал вопрос: «Как вы понимаете строчки Высоцкого «Мои друзья хоть не в болонии, зато не тащат из семьи». Человек 20 думали-гадали, предлагали всякие объяснения, кроме правильного. Не знают они, что ткань называлась «болонья», а грошовый по сегодняшним меркам плащ из этого насквозь синтетического материала был маркером модности и благосостояния.

Но всё решила книга Татьяны Дервиз «Рядом с большой историей», подаренная мне автором. Кто не читал, очень советую. Оказалось, бесхитростный рассказ о простых вещах, наполнявших нашу жизнь полвека назад, может вернуть время с его делами, красками, запахами. Попробую и я. Да к тому же ещё и Кира Набутов решительно посоветовал писать. Правда, насчёт этажа мы заспорили. Он считает, что редакция, где работал его отец, была на шестом этаже. А всё просто: это смотря по какой лестнице подниматься. Если по чёрной, которая со двора, то на седьмом. Если по парадной — на шестом. Но это, в общем, неважно. Давайте зайдём и вспомним. Хочу быть максимально точным, и потому речь пойдёт о жизни всего одной комнаты Дома Радио, какой я её видел на протяжении всего двух с небольшим лет. Но сначала

Разрешите представиться…

Итак, июль 1972 года. Мне 25, я закончил третий курс заочного отделения факультета журналистики, уже полгода работаю литсотрудником на радио объединения «Электросила». Кое-чему меня успела научить моя руководительница — редактор радио Тамара Фёдоровна Островская. Замечу, что не только меня. Удивительное дело — поработав с ней по году, по два и мои предшественники, и те, кто пришёл после меня, легко находили дорогу в большую жизнь. Крохотная комнатка в старинном здании на Московском проспекте родила поэта Леонида Палея, писателя Владимира Шали, нескольких журналистов. О Тамаре Фёдоровне хотелось бы сказать тепло и много, но это должен быть отдельный рассказ, а пока вернёмся в Дом Радио.

Работая на «Электросиле», я сделал несколько заметок для радио городского. Нештатники тогда были в любой редакции желанны и платили им прилично. Молодым журналистам напомню, что тогда существовало правило — 40 процентов гонорарного фонда редакции полагалось штатным авторам и 60 — нештатным, а их ещё редактору нужно было найти, иначе сам будешь лапу сосать. Так что к заметкам нашим относились тепло, тем более что в моём случае речь шла не о мелочах. Рекордно крупные генераторы, звучные имена строек, всё это помогало пробиться в эфир. Сначала мои писания правили, потом они пошли в эфир без правки. Окрыленный, получив отпуск, взял свой электросиловский портативный магнитофон и пришел в редакцию «Последних известий». Напомню, дело было летом, притом, рекордно жарким и сухим. Я рассудил, что пора отпускная и лишние руки не помешают. И не ошибся. Так и попал в комнату на седьмом этаже. Прилагаю её самодельную схему с расположением столов и именами журналистов, за ними сидевших.

Так случилось, что меня посадили в середине комнаты, спиной к двери, впритык к столу Виктора Сергеевича Набутова. Сейчас, конечно, более известен его сын Кирилл. А тогда он был школьником. Думаю, что если бы кто-нибудь надумал составить рейтинг популярности журналистов, в городе у Виктора Сергеевича соперников не было бы. Боюсь, что сегодняшним нашим молодым коллегам имена остальных обитателей комнаты мало что говорят, но в семидесятые, безусловно, эти люди были лидерами новостной городской радиожурналистики. А других, собственно, и не могло быть. Радио-то было в городе одно. В общем, попал, как говорится, в приличную компанию. Оставалось в ней прижиться. А это было непросто. Комната умела работать, у каждого был какой-то свой участок. Какой — расскажу на страничке, посвящённой её обитателям.

Комната знала себе цену, имела свою гордость и характер. Это отражалось на отношениях с начальством. Например, главного редактора, который был моложе многих её обитателей, держали на расстоянии. Подозрительно относились и к человеку, который меня рекомендовал. Это был мой давний, ещё по занятиям спортом знакомый, работавший помощником Филиппова — тогдашнего председателя комитета, то есть руководителя самого высокого. Помощника комната опасалась, звали ёжиком, считая, что «ходит тут высматривать и вынюхивать».

Бояться было чего. В комнате часто выпивали. Правда, никогда не «до», всегда после работы. И поначалу, когда я входил, повисала пауза. Надо было как-то выправлять положение. А лето стояло рекордно жаркое. Нашёл повод «влиться» — предложил сбегать за пивом. Бутылочного было не достать. Но на Фонтанке, в задах кинотеатра «Родина», работал пивной ларёк. Только что вышло постановление ЦК о расширении производства безалкогольных напитков и пива. Набутов, как безусловно старший и самый уважаемый, посмотрел на меня, потом на коллег и сказал: ну что же, это ведь не запрещено, и ЦК позволяет…

В качестве тары нашёл два графина, которые разместил в портфеле. Тогда ведь все с портфелями ходили и только некоторые особо продвинутые — с дипломатами. Сбегал. Быстро принёс. Выпили. Набутов только сказал одобрительно: «гонец». И всё. Прошло дня два — тихо. Народ понял, что я никого не заложил. И поверил.

В этот месяц я, конечно, не только за пивом бегал. Помню, был послан в колхоз. Никакой машины у меня, естественно, не было, ехал на электричке, и далее-пешком. 32 градуса, а на солнце, наверное, много больше. И где-то на обратном пути, на обочине дороги меня «стукнуло». Присел в тенёчек, подышал. Почувствовал, что магнитофон (у меня был венгерский Репортёр-3) стал тяжелее, но ничего, как-то дотащился. Не уверен, что сделал работу качественно, но главное, сделал. Потом было ещё несколько материалов, в том числе интервью со всесоюзно известным человеком — интеллигентнейшим главным конструктором турбин Металлического завода, Героем Социалистического труда, лауреатом многих премий Глебом Степановичем Щёголевым. Осенью меня приняли в штат. Поскольку мы всё-таки много работали, а не только пили пиво и что покрепче, будет уместно рассказать, кто и что делал и как.

Как работали

Вообще-то в редакции было принято отраслевое деление, но в тот год, когда я пришёл, главный редактор решил ввести районное. Я получил Кировский и Ленинский районы. Но и отраслевой принцип сохранился. Например, Зоя Устинова обслуживала лёгкую промышленность, дома мод, Вера Павловна Кончевская — культуру, Костя Кротков, а затем и Валера Самсонов — сельское хозяйство, Симон Котон — науку. Вадим Каменев, я и другие ребята из редакции имели районы. Была отработка оклада. Мы должны были в месяц сделать 4 заметки нештатных авторов и 4 звуковых выступления рабочих. Именно рабочих, потому что на сей счёт вышло специальное постановление — больше давать слово представителям пролетариата.

 Для меня эти выступления стали школой на всю жизнь. И когда много лет спустя, в Праге, во время «Бархатной революции», нужно было, что называется, на коленке, за несколько минут написать текст, работала именно та, заводская ленинградская школа.

Договорившись на Кировском заводе, ты приходишь в цех. Садишься с рабочим, беседуешь, выстраиваешь тему. Слушаешь его, потом отпускаешь на несколько минут, пишешь текст «под него», с какими-то его специфическими выражениями, словечками, манерой говорить. Потом, если условия позволяют, прямо в конторке, тут же, он этот текст читает. Если оговаривается, или что-то тебе не нравится — пишем с места оговорки ещё раз. Не получается записать на месте — договариваемся, когда приедет на радио. Но это хуже. В студии люди иногда совсем терялись.

Люди тогда говорили плохо, несвободно. Так говорили все, начиная с самого верха. Без текста могли выступать единицы, так что текст был обязателен, иначе гарантирован кровавый монтаж, и не факт, что он будет успешным. Такая вот рутинная работа. Но и она иногда приносила удовлетворение. В России ведь много талантливых людей, были они и в рабочей среде. Может быть, кто-то помнит дважды Героя Социалистического труда Василия Захарова. Так вот начинал он говорить у меня, и никаким героем не был, просто парень с Кировского. А потом разговорился и прекрасно выступал на высоких собраниях, на съездах.

Конечно, и в этих выступлениях проявлялся профессионализм журналиста, но «оттягивались» и зарабатывали гонорар не на них. Тогда ещё не умер жанр радиорепортажа, и сделать хороший репортаж, не записав и не использовав несколько фонов (теперь говорят «шумов»), было неприлично. Это были не просто, как сейчас говорят, «хрипушки», то есть, тексты, прочитанные на месте события, а полноценные репортажи, с движением, с действием, включая его звуковую картину. Грамотная работа с фонами очень ценилась руководством редакции, а главное — между своими. Придя на объект, ты просто обязан был искать, найти и записать фоны, чтобы подкрепить свои слова звуками события. Это принципиально отличается от работы телевизионной, когда ты ищешь картинку. Помню, как через несколько лет, когда уже работал корреспондентом Центрального телевидения и радио, мучился, когда нужно было сделать параллельно 2 материала об одном событии для радио и ТВ, это было для меня всегда очень трудно. Разные выразительные средства, разные подходы к раскрытию темы.

Здесь будет уместно сказать, что это были годы переломные для информационной работы. Телевидение переставало быть киношно-театральным, развивающаяся техника всё более позволяла оперативно выводить на экран прямые трансляции, событийные сюжеты, набирали силу и популярность информационные программы. Радио теряло свою монополию самого оперативного СМИ, но ещё были живы старые традиции качественной, специфически радийной подачи информации. Слушатель должен был не только узнать о событии, не только услышать его звуки, но и по-настоящему «увидеть» его.

Особо мы старались при подготовке материалов для «Ленинградской панорамы». Эта передача тогда шла по воскресеньям, где-то часов в 7 или 8 вечера, длилась всего полчаса и, конечно, попадала под мощный каток телевидения, но всё-таки она была фирменным изданием, и каждый старался предложить что-то своё, лучшее, что мог. Можно сказать, что делали не для публики, для себя. И свои же не стеснялись и покритиковать, и похвалить. Например, проходя мимо, Вадим Каменев скажет: «Хороший кадр сделал». И ты цветёшь. Мы эти странички называли не сюжетами, как на ТВ, а кадрами.

Сделать настоящую звуковую картину помогали монтажницы — опытнейшие Вера Козунова, Мария Клеёнышева, Света Шипилова. Многих фамилий просто уже не помню, Какие склейки они делали! Тогда ведь не было электронного монтажа, просто резали и клеили плёнку. Но можно было разрезать тупо поперёк, и звук будет прыгать, а можно — наискось, при ширине плёнки примерно полсантиметра резали по диагонали сантиметров на 5 в длину, это называлось музыкальной склейкой. Не случайно в их монтажных кабинках неоднократно видел солистов ленинградского мюзик-холла. Для них они тоже работали. Таким же образом резался и встречный кусочек, потом плёнка намазывалась клеем, который сох моментально, и куски соединялись. Это были великие мастера, просто фокусники. Сейчас бы их громко называли звукорежиссёрами.

Эстафету монтажёров-ветеранов принимали молодые. Помню Мишу Куделина. Он совсем не удивлялся, если ты приходил к нему в кабинку с несколькими фонами. Например, пятью. На шестой бобине был записан твой текст. И начиналось колдовство. Всё это хозяйство расставлялось на магнитофоны, и через несколько минут репортаж был готов. Его оставалось оформить и сдать на эфир.

Все материалы обязательно имели текст, который должен быть проверен представителем Горлита. С этим иногда выходили казусы и споры. Например, принесёт нештатный автор заметку о выпуске нового товара ширпотреба, а заметка не проходит, потому что предприятия, на котором этот чайник или утюг сделан, в списке Горлита нет. В природе завод есть, а Горлит не пускает. Понятно, что предприятие преимущественно выпускает продукцию другого назначения. И таких заводов и фабрик в Питере были сотни. И если кто думал, что Красный треугольник только галоши и резиновые сапоги выпускал, он сильно ошибался. Это сейчас на весь мир кричат о выпуске нового танка. И все знают, где и какие делаются ракеты. А тогда нужно было, обслуживая район, чётко знать, какие предприятия в эфире могут быть, а какие нет. Мы, конечно, знали и старались не нарываться. Но и это иногда случалось. Ну ладно, все рогатки пройдены, и даже Горлит даёт добро. Вот тогда можно было и выпить.

Как и что пили

В комнате стояли 2 шкафа — один по левой стене, другой по правой. В их нижних отделениях старший редактор Эдуард Эдуардович Бугровский хранил бесценный архив редакции, о котором я ещё скажу. Верхние отделения, имеющие раздвижные стёкла, были заклеены какими-то плакатами вполне пристойного содержания. А вот за стеклами стояло… В общем, что купили, то и стояло. Чаще водка. Как правило, всем нам в семьях выдавали по рублю на обед, сложи 3 рубля — вот и бутылка. С закуской было хуже. Но резервы находили. Особо выручали бутерброды Эдуарда Эдуардовича, если он дежурил и принимал участие. Жена ему делала бутерброды из хлеба с салом, мелко нарезанным кубиками. Всё очень легко делилось. Случалось, закуски было больше, когда Набутов, входя, как бы между прочим, произносил: «Женьтельмены, в меня есть три рубля, и больше ни …»

«Женьтельмены» этот призыв воспринимали, конечно, правильно и оперативно откликались. Кстати, вопреки ходячим легендам, Виктор Сергеич в редакции пил мало. Как это происходило у него в других местах — сказать не могу, не участвовал. А в редакции он водку смаковал. Маленькими глоточками и по чуть-чуть, не спеша. И почти не закусывал а, я бы сказал, долго зажёвывал какой-то крохотный кусочек. В общем, выгодный был партнёр для нас, молодых проглотов.

Но такой праздник случался далеко не каждый день. В первой половине 1973 года Набутов получил квартиру на Пушкинской 3, где сейчас мемориальная доска, и много занимался её ремонтом. Приходил, садился устало и, вздыхая, говорил: нет, я не комментатор, я прораб. Здесь уж было не до выпивки. Да и у нас не всегда и не у всех были деньги. Правда, чтобы чуток «остаканиться», больших капиталов не нужно было. Например, на углу нынешней Караванной, в гастрономе, разливали Каберне. Стакан стоил 40 копеек. У нас даже было такое выражение: «кабернуть». Было и ещё немало «разливух», в частности, как это ни странно, совсем рядом с входом в дом санитарного просвещения на Итальянской, тогдашней улице Ракова. Ещё было замечательное заведение на углу Герцена (нынешней Большой Морской) и Невского. Называлось оно «Откуда брали Зимний». Там из бочек дамы пятой молодости разливали портвейн. Что уж одной из них пришло в голову — не знаю, но вместо «три по двести», она нам выдала «шесть по шестьсот». Помню поднос, заставленный стаканами, и как мы их раздавали местным алкашам, вызывая удивление и подозрения в подвохе.

Традиции питья в редакции были давние. Старшие товарищи рассказывали о том, как в пятидесятые годы с получки снимался номер в Европейской, чтобы тихо и красиво выпить. Наверное, что-то в этом было от купеческих привычек, только без битья зеркал и посуды. Рассказывали, что слабейшего (даже сейчас помню его имя, хотя не знал его — уже не застал) Вальку Потапова, который быстрее всех «вырубался», грузили в ванную — отмокать. Со слов Толи Вьюника, многолетнего корреспондента радио, (в 70-х он уже работал в ТАССе) участвовал он, Слава Широких (Народный артист, великий диктор радио), Виктор Набутов, и ещё кто-то, чьих имён я не упомнил. Честно говоря, в 70-е годы всё это уже звучало, как легенда, и не очень верилось, но Толя показал партбилет, где в графе «взносы» фигурировала и зарплата, потому что взносы — определённый её процент. Так вот зарплата в пятидесятые годы регулярно составляла более пяти тысяч рублей! Это было примерно впятеро больше, чем получал квалифицированный рабочий. Да ещё надо иметь в виду, что к тому же это были дореформенные, более дорогие рубли. Не знаю, сколько тогда стоил номер в «Европейской», но думаю, значительно дешевле, чем теперь, так что, скорее всего, всё это правда. А как почитаешь некоторых авторов: «Ужас, кошмар, проклятое время, нищая страна, тоталитарный режим». Но журналисты могли снять номер в Европейской, чтобы спокойно напиться. Да, любила тогда партия своих журналистов и платила им прилично. Как и актёрам, и учёным. Может, поэтому и спутник запустили первыми?

Кто не хочет — может не верить, я никому ничего доказывать не собираюсь. И Набутова я о « Европейской» не спрашивал но, косвенным образом, всё это подтверждает его рассказ о том, как редакцией одно время руководила очень властная и справедливая женщина. И она могла сказать: «У тебя плохо с костюмом, я из зарплаты высчитываю на костюм» Месяца через три она выдавала собранные деньги, и тут уже было не отвертеться — нужно было идти и покупать новый костюм. Наверное, было из чего высчитывать, если никто не возражал и семья не страдала. Здесь самое время сказать, сколько же мы зарабатывали в начале семидесятых.

Сколько зарабатывали?

У меня был оклад корреспондента — 130 рублей. Гонораров получали примерно столько же. Но надо иметь в виду, что в это время были введены «потолки». Ты мог заработать гонорара не более, чем 75% оклада. Но бабки подбивали поквартально. Посему все мы два месяца жили хорошо, зарабатывая примерно рублей по 250, иногда и больше, а уж в третьем месяце квартала жили на одном окладе. Но всё равно работали. В принципе, зарплата по меркам тех лет была неплохая. Конечно, меньше, чем у научного сотрудника с кандидатской степенью, но примерно столько же, сколько у хорошего рабочего. Но купить с одной зарплаты костюм или пальто не получалось — надо было ведь и жить на что-то.

История «потолков» ещё ждёт своих описателей. Эта «строительная» норма то вводилась, то снималась. Как-то в весёлую минуту Эдуард Эдуардович достал из своих запасов плёнку с записью одного из капустников Дома Радио. И включил репортаж «Из новой квартиры, которую только что получил наш коллега». Пришедший спрашивает, почему мебели-то маловато? Хозяин отвечает: «Так ведь потолок не позволяет». И минут пять далее в таком духе. Тема «потолка» обыгрывалась и так и сяк. Такое вот «ужасное» было время. Слова нельзя было сказать. Меня очень умиляет, когда какая-то соплюшка начинает в очередной раз рассказывать нам с телеэкрана о том, как мы жили и дрожали под одеялом от страха. Почему бы не спросить тех, кто действительно жил тогда? Или нас уже за людей не считают? Забавно.

Твои пассажиры, матросы твои…
(посвящается моим Учителям)

 В комнате на тот момент я был самым младшим. Смотрел, слушал, впитывал. Как мама-утка научит утят щипать траву, так они всю жизнь это и делают. Когда мне доводится встречаться с молодёжью, они очень чувствуют, что мне приятно им помогать. Рад отдать всё, что знаю и умею. Это я несу оттуда, из семидесятых. Так по-доброму приняли и учили меня. Наверное, мне просто повезло. Я никогда не сталкивался с завистью, какими-то гадостями, сплетнями. Мне были тихо и тактично рады. Не было никаких нравоучений, разговоров «за душу». Учили собой, своей работой, своим примером. Не случайно для этой главки я выбрал слова из песни Окуджавы. По тону, по духу они очень соответствуют той атмосфере Комнаты. Никто не клялся в дружбе и не лез целоваться, но все как-то чувствовали плечо друг друга. И знали, что оно будет подставлено, если что случится.. Все они — мои Учителя. И конечно, самый первый —

Виктор Сергеевич Набутов

Начну с конца. Июнь 1973 года. Мы выносим гроб с телом Виктора Сергеевича из Дома Радио. Манежная площадь заполнена людьми. Тишина. И вдруг из толпы голос: «Прощай, Витя!» И снова тишина. Этот голос из толпы был дороже всех речей. Прошло уже почти полвека, но я его слышу. Кто это был? Не знаю. Просто ленинградец, и всё.

Люди любили Набутова. Ушедшего журналиста, даже очень популярного при жизни, быстро забывают. И это понятно. Он слуга сегодняшних дел и забот, а не вечности. Приходят новые события, люди, новые матчи, олимпиады. Тем более, Виктор Сергеевич не написал книг, не снял фильмов. И все-таки его помнят. Правда, это больше относится к старшему поколению. Недавно довелось быть на вечере, посвящённом столетию Виктора Сергеевича Набутова. Сколько выдающихся чемпионов было в зале, сколько ветеранов футбола и журналистики! И какие проникновенные слова говорили! А главного не сказали.

Он одним из первых начал у микрофона говорить обычным языком, таким, каким говорил тот ленинградец, крикнувший «Прощай!». И потому для людей он был своим, близким. Вижу, как современные молодые журналисты, прочитавшие эти слова, пожимают плечами. А что здесь, собственно, такого — говорить нормальным, обычным языком? Даю совет: сходите в публичку, в газетный отдел. Посмотрите «Ленинградскую правду» начала семидесятых. Там вы обязательно наткнетесь на фразу типа: «Каждый день нашей жизни богат удивительными событиями. Но этот день — особенный». И далее — подобным «высоким штилем» о сдаче очередной турбины для очередной ГЭС или генератора. Или спуске на воду корабля. А те, кто эту трудовую победу, собственно, и делал своими руками, читали и смеялись. Между языком народа и языком СМИ была пропасть.

Рядом с Набутовым нельзя было бросаться лозунгами, греметь фанфарами и бить в барабаны. И в эфире, и в общении. И прежде всего, именно это было мне близко. Думаю, что то же самое могли бы сказать и ещё очень многие, в то числе и обитатели нашей комнаты на седьмом этаже. А от нас зависело не так мало — наши аудитории и в то время, и позднее, когда многие из наших ребят, и я в том числе, оказались на телевидении, исчислялись миллионами душ. И в нашей интонации, в наших словах жил Набутов. Говорю это без всякого пафоса. Так было.

Вот пример: умер один из обитателей комнаты, Симон Котон. На втором этаже Дома Радио идёт прощание. Говорятся барабанные речи о заслугах покойного (конечно, в первую очередь, журналистских). Выходит Набутов и совсем в другой тональности говорит: «Вот вы тут всё о работе, а давайте вспомним, сколько Сима жизней спас». И далее — о том, как Котон, постоянно взаимодействуя с научными институтами, с разными медицинскими центрами, очень часто и много помогал коллегам пробиться в хорошие клиники, к ведущим специалистам.

Как-то, видя, как мы носимся с плёнками и заметками, Набутов почему-то сказал: «Вы ребята, не думайте, я тоже очень много работаю». А мы никогда и не сомневались в этом. Он мог запросто, набросав несколько строчек, наговорить на плёнку интереснейший пятиминутный рассказ о каком-то спортивном событии, притом, из самых разных областей спорта. И сделать это со свойственным ему юмором, мягко, без нажима, без крика, совсем не так, как мы сейчас видим и слышим, когда комментатор (типа Губерниева) то восторженно орёт, то рвёт на себе волосы. При этом он не дополняет своими знаниями «картинку», а просто ворует у слушателей их законное право на ту или иную реакцию. И это почему-то это теперь считается хорошим тоном.

Понятно, что такой же мягкой, и вместе с тем, юморной набутовской манерой отличались и его комментарии футбольных матчей. Причём, зная предмет, он для телевидения именно комментировал, а не пересказывал то, что происходит на поле. А когда включалась и радиотрансляция, всегда предупреждал, что начнёт говорить быстрее и больше, потому что это нужно для радиослушателей, просил телезрителей не удивляться.

Ему звонили с заводов, институтов, конструкторских бюро — приглашали выступить. На перекидном календаре, стоящем на рабочем столе, он делал соответствующие пометки. И таких пометок было очень много. Я не знаю, кто из спортивных комментаторов сейчас может удерживать несколько часов аудиторию своими рассказами. И зовут ли на такие встречи?

Он воевал, но я никогда не слышал его рассказов о войне. Только однажды, как-то вскользь, уже не помню, по какому поводу, он сказал, что по сравнению с Невским пятачком Ораниенбаумский плацдарм — это был просто курорт. Он был и на пятачке и на плацдарме, никогда об этом не говорил и никаких орденов-медалей я на его пиджаке не видел. Однажды, когда к нему особенно пристали, сказал: да что я? Вы вот Костю Кроткова спросите. Я — то капитан, а он майор, да ещё СМЕРШа. Костя отмолчался, что-то хмыкнул, и всё.

Давно замечено, что люди, прошедшие войну, к волнениям мирной жизни относятся иначе. Наверное, и у него были минуты досады, расстройства. Но в редакцию он эти чувства не носил. Пожалуй, только пару раз я видел его озадаченным чем-то неприятным. Он получил квартиру и в поисках необходимых материалов для отделки пробился на какую-то базу, типа той, где не надо спрашивать, есть или нет, надо говорить, сколько тебе надо, потому что есть всё. Мне показалось, что приехал он оттуда со сложными и смешанными чувствами, был и удивлён, и расстроен. Видимо, впервые наглядно увидел, что оказывается, у нас было всё, но не для всех. И ещё — однажды позвонили из Смольного, попросили выступить. Звонил большой начальник по идеологии. Я видел: там, куда звали, ему очень не хотелось выступать. Не знаю, чем всё кончилось. Он что-то говорил о больном горле.

О семье своей никогда не говорил ничего. Только однажды завёл разговор о сыне. Мы тогда были в комнате вдвоём. Говорил, что не хотел бы, чтобы Кира связывался со всякими там компаниями, а хотел бы отдать его в спорт, но в такой, который дисциплинирует, и не в футбол, где слава и разные искушения. Я ответил, что могу говорить только о двух видах спорта, которые знаю хорошо и изнутри — об академической гребле и регби.

А как может дисциплинировать гребля? — спросил он. Я не нашёл ничего лучшего, как сказать: например, ты в команде, в четвёрке или восьмёрке. Назначено время тренировки, ребята собрались, приехали из разных мест города, а одного нет. И без него ничего не выйдет, либо вместе, либо никак. Так что могут в раздевалке прогульщику и морду набить.

Он ничего не сказал, но только потом, много лет спустя, я узнал. что Кира стал гребцом. И очень надеюсь, что он об этом не пожалел. В конце концов, дело не в спортивных званиях, а в том, что этот спорт действительно учит труду и товариществу. Это закалка на всю жизнь. Славы там — на копейку, а труда — горы и годы. Кто знает какого-то третьего номера восьмёрки, даже если команда выиграла чемпионат мира? Только свои и знают. А сколько сил для этого потрачено! И так уж получается, что из ответственности перед командой протягивается мостик к ответственности перед жизнью, перед людьми.

Набутов очень ценил шутку, меткое точное слово, сам любил пошутить и не обижался, когда подшучивали над ним. Я уже упомянул, что в Доме радио к 8 марта устраивались капустники. Это были именно радиокапустники. Коллективу, собравшемуся в шикарном ренессансном зале на втором этаже, предлагалась запись. Раз в год.

Но мы в редакции были в более выгодном положении. Мы могли слушать капустники и под любой праздник. Это были архивные капустники, те, что для всего Дома Радио готовили в редакции «Последних известий». Было время (старики сказывали), что когда-то делалось это следующим образом: авторов запирали к комнате, пока не напишут, предварительно загрузив туда еду и напитки. Каждый делал по одному «кадру». Однажды Набутов не явился. Ему отомстили жестоко. В эфире это прозвучало так. Ведущий: а сейчас репортаж нашего знаменитого (плюс ещё несколько столь же лестных и высоких оценок) комментатора Виктора Набутова. И из бутылки полилась в стакан вода. Потом — из стакана в бутылку. И так — минут десять. Говорят, зал просто лежал. Бугровский сохранил эту запись и через несколько лет мы это слушали вместе с главным героем сценки. Все смеялись от души.

Несколько раз я слышал, как Набутов цитировал Михаила Светлова, который, как известно, был остёр на язык. Почему-то запомнилось, как он, светловскими словами и в подражание Светлову нараспев, как бы оглядывая (на ТВ сказали бы «панорамируя») коктебельский пляж, говорил: «Какой огромный вытрезвитель!»

Очень любил Высоцкого. Все песни спортивной серии мы впервые услышали благодаря ему. Слушали вместе. Сейчас часто крутят «Гимнастику». Но остроты сатиры, причём, политической, конечно, не чувствуют. А мы, когда её впервые услышали, чуть со стульев не попадали. «Не страшны дурные вести, начинаем бег на месте!» Но именно БЕГОМ НА МЕСТЕ и называли тогда политику Брежнева. Это «прочитывал» каждый. Набутов говорил, что привез записи из Швейцарии, от Корчного. Для этого, между прочим, тоже была нужна отвага — встречаться с беглым гроссмейстером.

Да, он многое мог себе позволить. Но никогда этим не бравировал. Какая-то высокая организация, может быть, спорткомитет или федерация футбола, проводила опрос журналистов. Тема: лучшие футболисты года, а может быть сборной страны — точно не помню. Нужно было поименовать трёх. А в том году наша сборная, как и во многие другие годы, мягко говоря, не блистала. Набутов написал: Николай Озеров, Коте Махарадзе, Ян Спарре. Для молодых читателей напомню, что это имена трёх популярных спортивных комментаторов. Это был плевок в лицо чиновникам. Говорят, на него обиделись. А он, кажется, гордился. Я уже упомянул об отношении фронтовиков к опасности. Мне кажется, это оттуда. Есть страхи пострашней чиновничьего гнева. Но и специально обострять отношения тоже не надо. Мне кажется, такова была его линия.

В моей памяти он остался всегда прекрасно державшимся в любых обстоятельствах. В Доме радио об этом ходили легенды. Рассказывали, как он из комментаторской кабины чуть не час развлекал слушателей в то время, когда на стадионе, среди футбольного матча (историки спорта просто обязаны найти, когда это было) рухнула перекладина ворот. Её чинили, а он работал. Ему было что сказать, и он умел это делать — вот главное.

Другая легенда Дома Радио, причём, относящаяся к тому времени, о котором я пишу. Случился юбилей (а может свадьба? Проклятая память!) у журналистки Марины Петровой. Она была уже не очень молода, выходила замуж не первый раз, но была очень мила, умна, улыбчива, доброжелательна и талантлива. И я понимаю её мужей. На это событие был приглашён Виктор Сергеевич. Он забежал ненадолго. Успел что-то рассказать, пошутить. Марине принёс какие-то невиданные синие розы, её мужу-геологу — редкий камень. Прощаясь, к удивлению Марины, достал розы из вазы и ушёл. На следующий день принёс розы Марине в редакцию со словами: «Мариночка, извини, присутствовать у тебя не смог, жуткий был день, много разного, но розы я сохранил». Можно было всё это проверить, пойти к Марине и спросить. Но ни я, и никто другой, я думаю, не стал этого делать. Потому что этот рассказ не о потере памяти, а об огромной собранности, культуре, такте, проявляемых в любых обстоятельствах, где и когда угодно. Видимо, в этот день у Виктора Сергеевича было несколько мероприятий, где-то что-то пришлось выпить, но он не сказал нигде ни одного неуклюжего слова, не «развязался», не распустился. И это тоже была школа для нас. Школа на всю жизнь.

После похорон Набутова были поминки. Я там крепко выпил. А ночью разбудил семью рыданиями. Плакал в голос, во сне. Такого со мной не было больше никогда. Мы потеряли что-то очень важное. Комната с его уходом оставалась та же, стол его никто не занимал. Но из неё стал выветриваться дух независимости.

Сейчас люди, о которых я пишу, уже по другую сторону жизни, да и та жизнь — уходящая, а вернее, уже ушедшая натура. В дальнем правом углу комнаты стоял стол

Веры Кончевской

Она осталась в моей памяти спокойной уверенной труженицей, знающей своё дело и цену себе. Я не помню случая, чтобы в редакции шли разговоры о том, что она когда-нибудь пропустила что-то важное из культурной жизни города. Видимо, такого просто не было. Сидела в комнате мало. Обычно приходила во второй половине дня, приносила свои заметки, правила их, при этом безбожно дымя, относила на печать, дожидалась, когда они пройдут старшего редактора и все прочие необходимые инстанции, и уходила. Однажды я был в большой квартире Веры Павловны, на первом этаже в доме номер один по Итальянской (в то время — улице Ракова), с окнами на Малый, ныне Михайловский, театр. Повода для прихода в квартиру не помню, кажется, какая-то помощь с моей стороны. Квартира старинная, большая и ухоженная. Видимо, и здесь она всё успевала.

Её муж и свёкор были писателями, оба имели одну фамилию — Воеводины. Как-то она рассказала забавную историю о том, что торопясь на интервью, попросила мужа написать маленькую заметку, дала все исходники. Вечером она нашла его потного, в куче черновиков. В общем, так и не написал. Набутов пробурчал про себя, как бы между прочим:

Чувствуешь ли родина
Нестерпимый зуд?
Это Воеводины
По тебе ползут.

Видимо, на фоне её честной работы творчество мужа вызывало у него не очень лестную оценку. Веры Павловны к этому моменту, по-моему, в комнате не было. Впрочем, точно не могу сказать.

Зоя Устинова

Как-то Набутов сказал, когда Зоя вышла: «Ах, какая Зойка была красивая в молодости». Это утверждение — пожалуй единственное, в чём я с ним согласиться не мог. Зоя Устинова была красивой всегда. Вспомните фреску «грехопадение» Микеланджело. Ева сидит под деревом и протягивает руку за яблоком, которое ей даёт Змей-искуситель. У неё фигура Зои. Да, Ева Микеланджело здорово отличается от современных модных вешалок 42 размера. Но это по-настоящему красивая женщина, которая не может не нравится мужчинам. Во все времена, и современным — тоже. Не собираюсь скрывать, и я испытывал те же чувства, хотя и был лет на 25 её моложе.

Естественно, она не курила и не участвовала в коллективном употреблении тех напитков, что скрывались в шкафу. Она пила кофе с главным редактором. Но это ей прощалось, как и критика в наш адрес типа: «Вы бы лучше на этот рубль яблок купили и принесли домой, детям». Красота — страшная сила, что тут поделаешь.

Очень часто Зоя приходила в редакцию с цветами. Пусть и скромными, но всё равно они очень украшали нашу задымлённую комнату. Думаю, цветы эти она покупала сама. Для красоты и радости. Для того и живут женщины на свете.

И материалы она делала изящно, по-женски. Я как-то узнал, что её звали за глаза сорокой. В комнате я этого никогда не слышал. Её легкие репортажи о лёгкой промышленности, в том числе и касающиеся очень «тяжёлых» тем, принимались коллективом и одобрялись. Но репортёром номер один, безусловно, был в то время

Вадим Каменев

Он из довоенного поколения, думаю, года тридцать шестого или седьмого. И, как многие мальчишки, пережившие войну, он мечтал стать военным, а именно, артиллеристом. Закончил военное училище и стал им. Военная струнка в нём очень чувствовалась. Стройный, высокий, аккуратный, всегда подтянутый, с офицерской выправкой и поставленным голосом. Я никогда не спрашивал его, почему не состоялась армейская дорога. Зато журналистская получилась. Не помню, чтобы в редакции к нему были какие-то претензии. Конечно, для сегодняшних слушателей та тематика, которой мы посвящали большую часть времени, показалось бы странной. Социалистическое соревнование, заводы, фабрики, передовики, ударники. Но мне не стыдно, ведь это были по-настоящему честные труженики. Не миллиардеры, не воры-чиновники, а те, кто собственно и создаёт всю материальную основу жизни.

У него была жена — балерина Вика Потёмкина, и пасынок Вася. Он их очень любил, и они платили ему тем же. Он очень гордился, что пасынок даже захотел взять его фамилию. Он с гордостью следил за спортивным ростом своего Васи. А Вася играл в хоккей, и несколько лет спустя фамилия Вадима звучала уже на больших хоккейных аренах, её носил один из ведущих хоккеистов нашего СКА.

Мне казалось, что в описываемое время Вадиму уже было тесновато в редакции. И он, действительно, вскоре пошёл «наверх». Мне доводилось с ним постоянно встречаться и позже, во второй половине семидесятых — начале восьмидесятых, когда он руководил редакцией информации на ленинградском телевидении, а я был корреспондентом ГОСТЕЛЕРАДИО по Ленинграду. Наше корреспондентское отделение, которым руководил Матвей Львович Фролов, должно было поставлять информационные сюжеты о жизни города для Главной редакции информации ЦТ. Собственно, для этого я и был туда Фроловым призван. Но и перед репортёрами телевидения стояла та же цель, им даже спускался план из Москвы. Такая вот коллизия. Но ссор и взаимных обвинений не было. Более того, мне на телевидении без проблем давали технику для съёмок, (с обеспечением техникой телевидение было всегда на шаг впереди нас) и часто я не с нашим оператором Виктором Мининым, уже пожилым в то время человеком, а с их операторами и осветителями выезжал на наиболее оперативные и ответственные съёмки. Как-то, после одной такой работы, когда в программе «Время» прошёл мой сюжет и Вадиму позвонил сам Летунов — главный редактор «Времени», Вадим сказал мне: «Серёжа, вот тут на меня наши бухтят, что тебе даю технику, а мне Летунов сказал: «Вадим, спасибо за державный репортаж». И для меня это в сто раз важнее всяких разговоров. Я знаю, что ты сделаешь, как надо. И это, кстати, нам тоже идёт в план».

Такой же позиции держались и другие руководители информации телевидения — Олег Веряскин, Костя Кротков. Дело ставилось выше всего. Но и мы, «московские», не нарывались. Мудрый Фролов так решил в самом начале наших отношений с ТВ: Смольный и все официальные мероприятия — зона работы ТВ, нам тем для работы и без того в городе хватит. Так что городское начальство давало указания, как его любимого снимать, напрямую родному ТВ, а мы всё-таки, в какой-то степени, сохраняли независимость. Понемногу, подобно Вадиму, на ТВ перетекли ещё несколько человек из нашей комнаты. В том числе и

Валера Самсонов

С рассказом о ТВ я забежал на пару лет вперёд. Вернёмся же в нашу комнату. Его стол в комнате стоял сразу слева от входа. Вадим ему как бы покровительствовал. Называл Валеру «Шамчик». Не знаю, что это значило, но прозвище это было точным — отражало его мягкость, нежность, и вместе с тем, детскую хитроватость, наивность. Так можно назвать плюшевого мишку. И Валера на него, действительно, был похож. Среднего роста, чуть полноватый, с вьющимися волосами и небольшими медвежьими глазами. Иногда они были закрыты тёмными очками. Это случалось, когда он «принял». На его беду, в отличие от нас, он мог принять и не совсем хороший портвейн, и даже «Солнцедар». Опять-таки для молодых замечу, что это была очень большая гадость в очень больших бутылках, так называемых «фаустпатронах».

Он был образован, начитан, мог легко родить стихотворный экспромт. Вот пример: мы сидим и ждём летучку, назначенную на пять часов. Делать совершенно нечего, материалы полностью готовы и сданы на эфир. Высиживаем попо-часы, как говорили в комнате. Валера берёт бумагу и пишет мне:

Жена-студентка, маленькая дочь,
И сам студент, прилежно книжки учит.
И он уйти домой давно не прочь,
А вот сидит и стойко ждёт летучку.

Стихи я запомнил, их мне не так уж много в жизни посвящали. Что помешало ему вырасти в большого поэта или как-то по иному развить свои изначальные способности? Беспартийность, мягкость или Солнцедар? Ему дали в обслуживание село. Пожалуй, это был самый неудобный участок работы, потому что машину давали редко. Чаще он выезжал в районы рейсовыми автобусами. Дорога, командировочные, гостиница, а приедешь — ещё и встретят по русской традиции…. Как тут удержаться?

Однажды мы поехали с ним в область вместе. Мне нужно было делать из области оперативный выборный репортаж, потому машину всё-таки дали. А Валера резонно рассудил, что пока я работаю, он тоже сможет сделать свой материал в одном из близлежащих хозяйств. Дело было накануне 8 марта. Ещё перед поездкой предложил мне: давай по дороге купим к празднику молочных поросят. Я, конечно, согласился.

Заканчиваю работу, выхожу, Валера уже ждёт меня в машине. Едем домой. Слышу, в уазике сзади что-то шевелится и голос подаёт.

— Валера, это что?

— Понимаешь, купить-то купил, но вот обработать они их не могут.

— Так они живые?

— Да.

— И что мы делать с ними будем?

— Не знаю, может, как-то сами справимся…

Я сказал однозначно: в город с живыми не поеду, ищи какой хочешь колхоз. Ладно, нашли, заплатили, обработали, привезли. Но на этом поросячья история не кончилась. Было и продолжение, к которому Валера уже отношения не имел. Полиэтиленовых мешков тогда не было, дома во что-то их завернули и сунули в морозильник, и они там примерзли. К празднику поросят стали отковыривать ножом и пробили камеру морозильника. Пришлось холодильник отвозить в ремонт. В 73-м году это была немалая проблема. Больше молочных поросят я не ел никогда.

———————————

В 75-м с седьмого этажа я переехал на второй, к Матвею Фролову, в корреспондентское отделение Центрального телевидения и Всесоюзного радио. Взялся за совершенно новое дело — телевидение. Но, как говорится, это уже совсем другая история.

Зал с колоннами

 А всё из-за денег…

Которых, понятно, всегда было негусто, но в начале 1975 года замаячило почти полное их отсутствие. Я уходил в преддипломный отпуск. Светило мне сохранение зарплаты в размере 100 рублей в месяц. О семейном положении вы знаете из предыдущей главы, о некоторых нехороших привычках тоже. Надо было что-то придумать. Спросил нашего главного редактора, нельзя ли, находясь в отпуске, всё же подработать. Тот сказал коротко: нельзя. Тогда с нашего седьмого этажа спустился вниз, на второй, где на двери висела старая стеклянная чёрная табличка: «Отделение «Последних известий» и «Маяка».

Фролов был на месте. Я его, конечно, знал, как и все, кто работал на радио, но прежде никогда с ним не говорил. Выяснилось, что и он меня знает, так что он обошёлся без расспросов, а я без рассказов о себе. Объяснил ему ситуацию. Фролов сказал: работай. Через несколько дней на заводе имени Жданова (нынешняя Северная верфь) был спуск на воду нового судна. Я предложил ему эту тему. Получив одобрение, поехал и сделал репортаж, первый свой материал для Всесоюзного радио.

Его должны были передать в самом престижном выпуске «Последних известий» в 22 часа. Приехав с завода, пыхтел над текстом, старался, потом был непростой монтаж — хотелось блеснуть, сделать звуковую картину события. В общем, провозился довольно долго. После того, как материал передали в Москву, понял, что к домашнему приёмнику не успею. Я тогда жил на проспекте Героев, в дальнем от метро конце. Теперь это Ленинский проспект, и станции метро, которая называлась Дачное, уже нет.

Принял такое решение: выйти на Технологическом, зайти в парикмахерскую (а в каждой парикмахерской обязательно было городское радио, которое передавало и выпуски «Последних известий» из Москвы), и там дождаться своей славы. Так и сделал. Пришёл, сижу, очередь не занимаю. Входящие спрашивают, кто последний, я даю понять, что не я. Я мол, по другим делам.

Время подходит к десяти, народу всё меньше, парикмахеры поглядывают на меня, я молчу, они переглядываются: к кому мол из наших пришёл этот симпатичный молодой человек? Видимо, поняли, что ни к кому. И тогда в мою сторону с решительным видом направляется уборщица со шваброй. Пришлось объясняться, и сквозь эти разговоры я одним ухом слушал свой текст.

Потом пошли и другие мои материалы, их было немало, город жил, заводы работали, а корреспондент Всесоюзного радио Уманский, который по штату должен был о них рассказывать, болел. По сути, я его замещал. Параллельно писал диплом, Фролов был моим руководителем.

Подошло лето, в том году холодное и дождливое. Была защита. Диплом наполовину состоял из моих репортажей. Всё состоялось без проблем. Вместе возвращались из университета на радио. Едем по Невскому. Я пристаю к Фролову: ну Матвей Львович, скажите, как же мне вас отблагодарить? Когда проехали Казанский собор, он сказал: сейчас будет Филипповская булочная, давай зайдём, угостишь меня кофе с полоской. Песочная полоска тогда стоила 12 копеек. Кофе — примерно столько же. За этим застольем он предложил мне работать у него. Наверное, я всё-таки был большой лопух. Потом мне сказали, что все о его намерении уже знали, разговоры такие по Дому Радио ходили, а меня новость как по голове стукнула. Но сообразил быстро и сразу ответил «да».

Кстати, почему «Зал с колоннами»? Открыв дверь корреспондентского отделения, вы попадаете в зал. Белые колонны, стены обшиты деревом. В зал выходят двери нескольких маленьких комнаток. Студия, рабочий кабинет и он же монтажная, закуток машинистки, дверь операторской. Всё невысокое, включая потолок, деревянное, тёплое, уютное. Окон не было, но я не припомню, чтобы там был спёртый воздух — дерево «дышало». Именно так я себе представлял старую помещичью усадьбу. Мне ещё довелось застать Михайловское и Тригорское до современных переделок «под музей», в их прежнем виде, восстановленными по старым стандартам. Стены там были из тёсаных брёвен, натёртые пчелиным воском. как у Бунина, в «Антоновских яблоках».

Возьмите в зубы карандаш

Суббота, утро. Мы сидим с бывшим корреспондентом «Маяка» Алексеем Захарцевым в пустой редакции нашей газеты «24 часа» и рассказываем на микрофон то, о чём говорилось вчера в Доме журналистов на вечере, посвящённом 105-летию Матвея Фролова. Записывает студентка МГУ. Будущие радиожурналисты решили сделать о Фролове передачу, но не смогли приехать в пятницу. Лёша передал им записи нескольких его репортажей, я приготовил пожелтевшие тексты 1984 года, когда мы вместе с Фроловым делали материалы к 40-летию снятия блокады Ленинграда. Но до текстов дело не дошло, и не жалко — радиста надо слушать.

Сам я слышал его выступления сотни раз и сразу девчонок предупредил: будете слушать — не ждите проведённого следствия с раскрытием грязных тайн, вообще чего-то, что отвечало бы образу журналиста — сторожевой собаки. Можно и по-другому приносить пользу людям.

Журналист не нетленку творит, его писания — что расходный материал. Сегодня нужен, а завтра забыт. А тут долгая память, мемориальная доска и всё такое прочее. Надо разобраться, в чём дело, провести, так сказать, инвентаризацию этого пути длиной в жизнь.

В год он делал по 700 — 800 материалов, включая звучащие и текстовые. И ни одной ошибки. И так на протяжении более, чем 50 лет! Не надо забывать, что бывали времена, когда за ошибку сами знаете, что мог схлопотать.

Мне почему-то всегда хочется, рассказывая о наших старших товарищах, (люблю это слово, для меня оно старославянское, а вовсе не партийное), сопоставить их опыт, их действия с реалиями сегодняшнего дня. И тем самым сделать их память полезной для будущего. Понятно, что для этого придётся возвращать к жизни некоторые ныне полузабытые обстоятельства того времени, но это тоже бывает полезно и даже интересно.

Помните о «потолках» из первой главы моего рассказа? Их и в ГОСТЕЛЕРАДИО никто не отменял. И Фролов в третьем месяце квартала регулярно наказывался за свою активность, получал перевод (зарплату нам присылали из Москвы) только в размере оклада. Ну и что? Это как-то влияло? Он отдыхал, не ездил на записи, не замечал новости? Ничего подобного. Работал, как всегда.

Если спросить людей, знавших его и писавших о нём книги, много ли было в их распоряжении фотографий на тему, так сказать Матвей Львович и его знаменитые собеседники, ответ будет однозначным, и я его знаю: мало. А ведь в 60-е, 70-е, 80-е годы расцветал БДТ, обновлялся Мариинский, куда пришли Темирканов и Виноградов, были открытия сезонов и гастролёры филармонии, (главный дирижёр Мравинский), выставки в Эрмитаже, которым руководил академик Борис Борисович Пиотровский. Я начал с культуры, потому что это первое, что пришло в голову. Но были ещё экспедиции института Арктики и Антарктики, огромные турбины и генераторы для великих строек, научные открытия, и. т.д. и т.п. Обо всём этом рассказывал Фролов.

Где же фото: Фролов и Товстоногов, Фролов и Агамирзан, или Игорь Горбачёв, или Владимиров? Где фото с героями науки и производства? Что, плёнки не было, фотоаппарат ещё не изобрели? Так о чём я, собственно?

О скромности

В коррпункте на его столе звонит телефон. Так называемая «вертушка». Фролов в студии, записывает текст. Я снимаю трубку. Не успел ничего сказать, из трубки голос: с вами будет говорить Григорий Васильевич Романов. И сразу голос Романова: Матвей!

Говорю: нет, это не Матвей, он сейчас в студии. Наверное, от растерянности добавляю странные для постороннего уха слова: он сейчас на Москву наговаривает. Романов смеётся: Наговаривает… это правильно. Ну пусть, как наговорит, мне позвонит.

Знали мы, что у него такие короткие отношения с руководителем города и членом политбюро? В общем, да, «по слухам». Говорил ли он об этом? НИ-КОГ-ДА.

То же самое я мог бы сказать об отношениях с великим и ужасным (как сейчас некоторые любят его представлять) руководителем ГОСТЕЛЕРАДИО Лапиным. Когда мы приезжали в Москву на всесоюзные совещания, проводившиеся раз в год, он ехал с женой Ириной Александровной и всегда их ждал у себя дома Лапин. И также, по слухам, как-то сторонкой, мы узнавали о награждении его орденом, о прочих отличиях.

Вернёмся в сегодняшний день. Можно ли представить подобную ситуацию с кем-то из, как сейчас принято говорить, публичных персон, у которых на их страницах в интернете отражён каждый чих? И не только их, но и детей, и жён. Всё вовне, всё на продажу.

(окончание следует)