СЕМЬ ИСКУССТВ

Они строили крепость, и Соня на четвереньках, выгибая спинку и совершенно не стесняясь, принимала такие позы, что все органы, включая гланды и аппендикс, выделяли адреналин и тестостерон. «Это называется эстетика. И ведь она это делает не специально. Она живёт так, потому что иначе она жить не может».

Борис Клейман

ПЕЧАЛЬ ВЕСНЫ ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ

(продолжение. Начало в №5/2020)

Сперва всё шло хорошо. Боковое течение тихой струйкой их влекло вниз. Порог был слышен впереди и справа. «Люблю тебя я до поворота, а дальше как получится…» — бормотал Леонид Михайлович известную песенку, сидя в корме. Вода, действительно, была мокрая и зверски холодная: лёд прошёл совсем недавно. Из-за спины Сони видно было мало. И впрямь оставалось не смотреть, а чувствовать. Река под днищем журчала, хлюпала и тянула лодку к порогу — приходилось крепко и часто грести веслом справа. Соня во все лопатки тоже работала веслом с той же стороны.

Но они не удержались. У самого порога какой-то виток от стрежня вывернул нос так, что лодка встала поперёк течения и Леонид Михайлович закричал:

— Греби! Греби, что есть силы!

Он погрузил весло в воду, стараясь зацепиться за донные камни,— да где там! Лодка накренилась и черпанула волну. Чтоб не опрокинуться, Соня перенесла весло налево. И их затащило в порог.

Сергей и Дима стояли на скале.

— Спокуха, — пробормотал Сергей.

— Выходи правым бортом на лоб!­— закричал Дима. — На лбы выходи! Справа!

Но его никто не услышал. С рекой было не справиться, она оказалась сильнее. Они едва удерживали течение по носу, чтоб их не закрутило и не смыло. Ледяные брызги били в глаза, одежда промокла вся. Соня работала веслом справа — Леонид Михайлович вообще не понимал, что ему делать, стараясь, как килем, сопротивляться силе стремнины. Как они ни старались влезть бортом на лоб, чтобы задержаться, зависнуть, их внесло точно между двумя валунами в пену и злую радугу. Нос задрало, показалось Леониду Михайловичу, прямо в небо. Он качнулся вперёд и накрыл собой Соню.

— Сиди на месте! Не падай! — закричала она и успела оттолкнуть упавшую в стрежень лодку от белого буруна, под которым скрывался острый клык.

Дима схватился за голову.

— Капец! Ушли в водопад. Сейчас их опрокинет.

Сергея уже не было на скале — он сбежал с неё, пару раз споткнувшись и каким-то чудом не скатившись, рванулся вдоль берега. Из лагеря, огибая скалу, неслись ещё несколько человек.

— Твою мать… — и Дима запоздало бросился вниз.

— Профессор! — вполоборота закричала Соня. ­— Ты слышишь?

— Да!

— Баллон пробило! Меня сдувает!

— Что делать?

— Нагнись к переднему клапану и качай ртом! Брось весло, я справлюсь!

Не успел профессор. И полуспущенный передний баллон лодки их спас. Течение хоть и было по-прежнему сильное, не смогло поднять их вертикально: корма была тяжела из-за немалого всё-таки веса взрослого человека, а провисший нос просто сполз с метровой высоты водопада. Лодку, конечно, залило, но не опрокинуло. Профессор, открутив пробку, всеми силами своих непрокуренных лёгких, вдувал воздух в баллон. Ниппель хрипел и звонко хрюкал. И лёгкие Леонида справились с пробоиной. Он только старался коленом удержать весло в начерпанной воде, чтоб не потерять его.

Соня сильными движениями на лёгком покатом разливе правила к ивняку. На берегу прыгали и махали руками все, кто бросился спасать и вылавливать. Сергей зашёл по грудь в воду и схватил за нос лодку, протянув вторую руку к берегу. За неё схватились, вытащили. Выдернули в два движения и лодку. Профессор вывалился в прибрежную гальку и выполз на четвереньках на берег. Упал и вздохнул.

— Мама дорогая! ­— сказал он, когда его перевернули на спину. — Я вижу солнце, и на нём червяки крутятся.

— Гипероксия, — сказал какой-то умник. — Скоро пройдёт.

Подбежал Дима. Он тяжело дышал. Прибыла машина «Скорой».

— Да не надо, — сказал Дима, — сейчас отдышатся.

— Чем помочь-то? — спросил врач.

— Спиртом. Внутрь, — ответил Леонид Михайловичи сказал Сергею: — Я понял, почему рёбра болят.

Но спирту не дали. Велели раздеться обоим, укутали в байковые одеяла, измерили давление и провезли метров пятьсот к костровищу.

— Теперь ясно, зачем ты велела взять вторые, пардон, штаны, — и лёг на склон, раскинув одеяло и подставив голое брюхо яркому солнцу. — Сейчас отдохну децл.

Соня рассмеялась и, спрятавшись за машины, стала стягивать с себя мокрую одежду. Вышла она в ярком жёлто-зелёном купальнике весеннего настроения.

— Афродительно! Я ж только что отдышался, — укорил её профессор.

— Теперь пусть все задыхаются. Ты ж не куришь. Что ж ты такой…— и, оттопырив губу, подышала часто и ехидно.

— Топчи меня, пинай! Тридцать лет разницы сплюсуются когда, посмотрю я на этих мясистых снобов, как они будут дышать. Дедушку обидеть может каждый.

Соня легла рядом с ним на одеяло.

— Ничего, что я без галстука? А здесь и вправду — кайф! Ты меня словно вытащила из пыльной коробки с ложью и враньём. Здесь всё истинно: сильная вода, честные люди; каждый стоит того, что он имеет.

— Хочешь ещё?

— Пока достаточно. Но учту на будущее. Ты молодец, Офелия-Онька. Спасла. И имя тебе придумали хорошее.

— Брось. Тут всегда так. Профи гибнут. Новичкам везёт. Димка с Серёгой или Санёк с Ингой ни за что не пробили бы баллон. И неизвестно, чем бы кончилось. А спасли нас твои лёгкие. Утонуть — не утонули, но искупались бы по полной. Где ты такие накачал?

В котелке закипала картошка. Леонид, переодевшись в тёплое и сухое и отдышавшись окончательно, вытащил из багажника в авоське полдюжины банок тушёнки.

— От нашего стола — вашему столу.

Банки вскрыли, содержимое бросили в картошку — и запахло! И у всех засосало под ложечкой и слюной наполнились рты.

— Дающий вовремя даёт вдвое!

Стало смеркаться. У костра на камнях расселись пятеро — откуда-то взялась девочка Гедрочка, с косичкой в капюшоне штормовки. Собственно, костровищем и кухней занималась именно она. Кто-то подходил, кто-то присаживался.

— А вы вправду профессор? — спросила девочка Гедрочка.

— Немножко. Так уж вышло. Вы из Литвы?

— Я родилась в Каунасе. Вам нравится моё имя?

— Жизнерадостное.

— А знаешь, Михалыч, ты мне сперва не понравился, — откровенно признался Димон.

— Только без кровопролития!

— Как-то показался чужим, невписамшись.

— Лодку продырявили, уж извини.

— Ни за что. Не расплатишься.

— Может это компенсирует как-нибудь, — Михалыч протянул Диме бутылку коньяка.

Дима внимательно её осмотрел, поцокал языком и одобрительно сказал:

— Ереван. Ноль-семь. Настоящий?

— Я пью. Вроде правильный.

— Посуду сюда! — призывно махнул рукой Димон.

— Мне чуть-чуть, я за рулём.

— Ночью-то куда поедешь? — спросила Соня.

Разлили по закоптелым кружкам двенадцатилетний янтарь.

— За что? — спросил Серёга.

В молчаливой тишине Леонид прочитал:

— Из дымных кружек крепкое питьё
мы пьём за молодое бытие,
не веруя, что может быть кончина.
Бессмертны мы, и нет такой причины,
Чтобы души почувствовать старьё.

— Хороший тост.

И они выпили древнего горного напитка и зажмурили глаза, не закусив, чтоб почувствовать вкус далёких лесов, трав и солнца, в которых вырос дуб, из которого сильные мужчины сделали бочку и заполнили её в давние года чистым и ярким виноградным огнём.

— Лодка — херня, — сказал Александр Моисеевич по-матросски грубо. — Завтра поутру заклеим. Заплаты есть. Не паруса латать.

— Пройдём на второй, — вдавливая большим пальцем табак в трубку, сказал Юрий Осипович. — Теперь будем знать, как надо проходить этот водопад.

— На спущенном баллоне — вот бы не подумал, — ухмыльнулся Юра Кукин во все свои рыжие веснушки и прикурил «приму» от тлеющей веточки. — А чьи это стихи?

Леонид опять виновато пожал плечами.

Откуда прилетела гитара, и запелось:

Есть странная печаль в весне первоначальной,
когда последний снег нам бесконечно жаль,
когда в пустых лесах так просто и печально
из дальнего окна доносится рояль.

И искры костра взлетали ввысь и застывали звёздными скоплениями. И казалось, что и там, рядом с другим солнцем, кто-то сидел у костра и пускал искры в свои небеса. И они, свои и чужие, свивались воедино и порождали ночные созвездия.

И ветер там вершит круженье занавески,
там от движенья нот чуть звякает хрусталь.
Там девочка моя, еще ничья невеста,
Играет, чтоб весну сопровождал рояль.

— Профессор! — спросила девочка Гедрочка. — А что вы преподаёте?

Юра Кукин подёргал её за косицу:

— Не порть песню, мышонок.

И они продолжили разноголосо:

Ребята, нам пора, пока мы не сменили
веселую печаль на черную печаль,
пока своим богам нигде не изменили,
в программах наших судеб передают рояль.

И будет счастье нам, пока легко и смело
та девочка творит над миром пастораль,
пока по всей Земле, во всех ее пределах
из дальнего окна доносится рояль.

— Нет, правда?

— Михалыч знает с полсотни языков, даже шумерский, — гордо ответила за профессора Оня-Офелия.

— Вау! — воскликнула девочка-мышонок. — Скажите что-нибудь по-шумерски! — и добавила плачуще: — Ну, пожалуйста!

Леонид засмеялся.

— Да чтоб я ни сказал, вы же не поверите. Скажете: «Так и я умею». Да и Офелия преувеличивает сильно.

— Нет, ну, правда…

— Не ломайся, Михалыч, — сказал Юра Кукин, — не принято.

— Хорошо. Это молитва или пожелание на одной глиняной табличке. Можно не верить. Можно принять за тост. По-шумерски.

— Давай, Михалыч. Мы поверим, — Юра затянулся, держа сигарету в кулаке.

Леонид пошевелил кадыком, опустил максимально заднюю часть языка вниз к гортани и горлом произнёс какие-то нездешние хриплые звуки.

Все замолкли.

— А ещё раз… — попросил Юра Кукин.

И Леонид произнёс ещё раз.

— А что это значит? — распахнув глаза, спросила девочка Гедрочка.

— «Пусть Бог всегда держит твои пятки в своих тёплых руках». Так говорили шесть тысяч лет до нашей с вами жизни.

Юрий Осипович смышлёно усмехнулся:

— Правильное пожелание, — и красиво пыхнул трубкой.

— Шесть тысяч лет назад… — задумчиво произнёс Юра Кукин. — Всё истлело, а слово выжило. Назло материализму.

— Здорово сказано, ­— одобрил Александр Моисеевич. — Жаль, Булат не слышит.

— Слышу-слышу, — раздвинув сидящих, шагнул в круг Мэтр.­— Напомнишь мне потом — я запишу, пригодится. У кого есть вкусная сигаретка?

Ему дали сигаретку, ему налили наравне со всеми. И все они пили не пьянея и пели не уставая. И бутыль из горных лесов всё время оставалась полной.

— Пойдём, — тихо потянула за рукав Леонида Офелия.

— О Набатея, ушедшая в небытиё!
Камни поют, ударяясь о гулкие стены.
Вспомню во сне я лиловое небо твоё
В дальнем краю, где снега и дожди неизменны… — неслось им в спину под гитарные переборы, тоскующие о сухой песчаной шумерской земле, далёких ханаанских краях, нездешней истории.

И они поднялись на скалу. И Офелия подняла его ещё выше — к звёздам. И звёзды приняли их, воспаривших в другие миры, в другие галактики. И они поднимались в звёздную высь и опускались на тёплую землю. И они растворялись во Вселенной, в первобытной тёмной материи Большого Взрыва. И они спускались на Землю, сливались с травой, цветами, деревьями, почвой. И снова взмывали вверх и парили в звёздном эфире. И никогда он не чувствовал такой радости от неземного-земного-вселенского счастья. Здесь отсутствовало время, и в их телах и душах пространство концентрировалось в напряжённую точку перед рождением новой Вселенной. Не было между ними разницы в тридцать лет — а была одна душа, одно дыхание, одна судьба.

«Ниссан» подъехал к её дому.

— Может быть, всё-таки ко мне?

Соня отрицательно покачала головой.

— Надо успеть хотя бы ко второй паре.

— Это, конечно, глупо, но всё-таки…

Она улыбнулась.

— Всё было здорово. Радостно. Звёздно и небесно. Зачем?.. — Соня засмеялась: — Я не готова стать бабушкой.

— То, что у меня есть внучка, я понимаю. А вот то, что я — дедушка, до сих пор не укладывается в голове. Курсовую не бросишь?

— И тебя не брошу. Но не сейчас, — она боднула его в плечо. — Поцелуй меня нежно.

Дома первым делом он закинул всю пропахшую костром, дымом, свободой одежду в стиральную машину и залез в душ. Сквозь шум воды слышал, будто кто-то звонил в дверь. «Всех к чёрту!»

Вытирая голову, включил чайник. Действительно, надо успеть хотя бы ко второй паре. В дверь и впрямь кто-то снова принялся звонить. И очень настойчиво. Леонид завязал на животе халат и открыл.

— Здрасьте вам весенним утром! Никак совесть проснулась? Деньги привёз?

На пороге стоял зятёк Витёк.

— Можно войти, отец Леонид? Я звонил на мобильник, за дверью слышал — он в квартире…

— Иди за мною, ловец человеков. Зелёненьких, — добавил отец Леонид зло. — На кухню иди.

Витёк поднял стоящий у ног рюкзак и прошёл, разувшись под вешалкой и со стуком задевая косяки тяжёлой сумой.

— Говори, — потребовал Леонид, — пока жарится завтрак.

— Тут такое дело…

— Много наловили?

— Я знаю, что вы не верите, отец…

— Где ты? Что ты?

— Мы сейчас на Ладоге…

— Да это как раз не важно. По мне так хоть на озере Титикака. На что живёшь-то?

На сковородке заскворчало, и Леонид вспомнил про котлеты. Выложил на тарелку парочку, посмотрел на зятька Витька и положил ещё парочку. Видок у Витька был совершенно старославянский: нестриженый-немытый, в растянутом свитере, но почему-то отутюженных брюках. Носки, по счастью, присутствовали.

— Так я не получил ответа на ребро поставленный вопрос.

Загудела микроволновка с котлетами и зятёк ответил.

— Шубами торгую.

— Это меняет дело. После службы в пожарной части на силосном заводе… Это полностью меняет дело. Май месяц — самый сезон.

— Взял фургончик в аренду, езжу по областям.

— Сетевой маркетинг — понял, не дурак. Кофе будет растворимый, — и поставил на столик две чашки.

— Вы напрасно смеётесь. Есть много маленьких городков, посёлков, деревень. Девчонки, женщины везде хотят иметь красивые вещи.

— И ты им предлагаешь!

— У меня красивые мутоновые шубки.

— Цигейка, то есть. Любимый мех на головах полицейских и солдат.

— Разных цветов и покроя. По лекалам «Мала Мати», «Сарацино», «Аннабелла».

— Ух ты! Спец! Самострок из Чмобаркульской швейной фабрики.

— До десятка в день продаю. Иногда.

— Успех. А в мешке у тебя деньги для Мирьямки? Не волнуйся, я все передам до рубля. Не украду — зуб даю, — отец Леонид показал, как он даёт зуб.

Микроволновка звякнула — тесть выставил сковородку с «сиротской» яичницей из полдюжины яиц, плавающих в свиных шкварках, и сверху выложил все четыре котлеты.

— А вы?

— Мне столько не съесть. Я же не ловлю человеков, — и пододвинул к зятьку хлебницу.— И по шубам не профи. Значит, теперь вы вычислили Ладогу. И когда туда собираетесь?

— Куда? — туповато спросил Витёк. — Мы уже там.

— На Титане? — удивился отец Леонид. — То-то ты такой голодный. Пешком оттуда шёл, видимо.

Витёк отложил вилку и уставился на тестя. «Кто-то из нас двоих сошёл с ума…», — читалось на его лице.

— На спутнике Сатурна Титане в Солнечной системе… ­— раздельно и доходчиво пояснил профессор и показал для убедительности пальцем в потолок, — … есть озеро. Зонд «Гюйгенс», аппарат «Кассини» — не слышал? Назвали его Ладога.

— Кто назвал? — испуганно спросил Витёк. — Это же от русского «лад»!

Леонид отхлебнул горячего кофе.

— От финского «волна», — а сам подумал: «Молчание — золото». — Зря я это сказал. Чего приехал-то? Не шубу же привёз. Хотя мог бы дочке и привезти в подарок.

— Сейчас, сейчас… — пробормотал зятёк.

Он торопливо вытер хлебом сковородку, хлебанул кофе, обжёгся, помахал у открытого рта рукой и вытащил из рюкзака огромную булыгу, величиной с астраханский арбуз. Булыга была гладко распилена пополам. Чашки и ложки на столешнице жалобно звякнули.

— Вторую половину, надеюсь, я не увижу?

— А надо? Если надо…

— Не надо, не надо! — замахал руками Леонид. — С Титана? — показал он пальцем на камень.

— Со дна. Мы вытащили её трактором. В деревне распилили — и вот…

— Что — вот?

— Тут клинопись. Отец Леонид, ты же читаешь всё, что написано. Помоги!

Леонид медленно пил кофе и думал, глядя в лицо зятя-идиота: «Дураков не сеют, не жнут — они сами родятся».

— И ты, значит, все заработанные гроши в тракторную тягу грохаешь? За фургончик-то расплатился?

— Да привезу я деньги, привезу. Не сейчас. Сейчас главное — это, — он похлопал ладонью по булыге. — А вот тут внизу даже карта какая-то изображена. И река вот, — показал он на кварцевую жилку, — и горы, и постройки какие-то…

— Значит, не расплатился.

«Как говорит наш военком Лапа Семён Иваныч, дураков гребать — только уд тупить», — вспомнил Леонид знакомого полковника и набрал на мобильнике номер.

— Гриша?

— Да, кто это?

— Леонид.

— Какой… А! Сколько лет? Сколько…

— Перебью. Дело есть. Ты где сейчас?

— Уже на работе. Но у нас сегодня не экскурсионный день.

— А я не на экскурсию. Через полчаса подойду к двери — позвоню, — сказал Леонид.

Он отключился, медленно положил телефон на столешницу, допил кофе.

— Устал я. И две пары ещё читать. Я тебе подскажу, где искать пришельцев. — Витёк-зятёк выкатил глаза. — Убери это, — показал профессор брезгливо на камень. — Кроме меня есть специалист покруче.

Витёк-зятёк закатил булыгу в рюкзак.

— Где? — поднял он глаза на тестя.

— Твоя дочь — это такое чудо! На всей нашей Земле не найти вторую, поверь мне. Точно инопланетянка. И если ты не хочешь ещё одной розуэлльской трагедии или повторения судьбы кыштымского пришельца — вези деньги дочери!

Тесть сурово постучал пальцем по столешнице.

— Я привезу, привезу. Летом. У нас будет экспедиция здесь.

— Здесь? — удивился Леонид Михайлович.

— На границе Кировской и Пермской областей есть озеро. Абсолютно круглое. Прямо в лесу. Там аномалии геополя и биополярные градиенты странные… взлёт-посадку объектов наблюдали много раз. Я завезу. По пути.

— С проволоками своими ходить будешь, лозоходец, с градиентомерами? А если объекты перед взлётом деньги отберут?

В машине они доехали до краеведческого музея.

— Здоров ли, Григорий?— пожал руку седовласому пожилому человеку Леонид. ­— Что-то ты сдал с последнего раза. Ты ж младше меня, помнится.

— Умеешь ты утешить и вселить оптимизм.

— А давай-ка, Гриша, я тебе устрою обследование. В госпитале. Ты же знаешь наш госпиталь? У них аппаратура армейской поставки, военврачи…

— А давай! ­Ловлю на слове. А это?..

Он кивком головы показал на зятька Витька. Зятёк положил на стол вытащенную булыгу.

— Читай, — приказал Леонид.

Григорий печально посмотрел на товарища.

— Как? Опять?

— Читай-читай! Лекцию читай. У меня есть десять минут — послушаю.

Григорий величаво показал Витьку рукой на шкаф.

— Прошу вас, молодой человек, — и открыл застеклённую дверцу.

В шкафу на полках лежали булыги разных размеров. Все распиленные и отшлифованные. С клинописью.

Витёк горячечными глазами бегал по строчкам, по камням, трогал срезы пальцами.

— И вы скрываете это всё от…— возмутился он.

— Да. Просто держу в шкафу. Без замка. Как в любой геологической коллекции любого музея,— и вдруг седовласый худенький больной старичок заорал, налившись кровью: — Это разновидность ситцевой яшмы, неуч! Ты где учился, недоумок?! Ты в советской школе учился или на партийных курсах?! От Орска и до Сибая эта яшма, как щебень, вдоль дорог валяется! Дресвы тебе в рот!

— Всем ша! — прикрикнул Леонид. ­— Извини, Гриша, прости меня, подлеца. Это бывший моей дочери.

— Ольги, что ли? Везёт тебе на олигофренов.

— Ищет своё счастье в быдле. «Что попишешь? Молодежь. Не задушишь, не убьешь», — искренно опечалился Леонид цитатой из Бродского. — Но мы не теряем надежды и над этим работаем.

Григорий закурил сигаретку и открыл окно. Сильно выругался в пространство.

— Буду краток: убирайтесь оба на хер,­— попросил он вежливо. — Уфологи-фуёлоги… Такой день обосрали!

Около машины Леонид сказал зятьку:

— На вокзал не повезу — некогда. Сам доберёшься. Будут деньги — не стесняйся, заходи.

Витёк виновато попросил:

— Это… билет у меня есть обратный… на вечерний… мне бы пожрать чего-нибудь в дорогу купить…

— Вот ты лох, бля… — не сдержался тесть. — Ты пример дефицита презервативов в советские времена!

Он вытащил из багажника пару банок тушёнки, недоеденной ночью, и со словами: «Чёрт! Надо ж было оставить ребятам!» — протянул их зятьку.

— Денег не дам. Из принципа. Шубу продай. Дочку захочешь увидеть — даже не думай. Там охранник. Не позорься.

И уехал.

Витёк долго смотрел ему в след, а потом сказал:

— Нет. Это послания.

Между парами Леонид Михайлович позвонил военкому Лапе Семёну Ивановичу. Знакомство с ним было не крепким, но приятельским. Леонид Михайлович старался не обижать его племянника с истфака, где читал курсы этнографии и фольклористики у младших и культурологию и знаковые системы у старших. За это Лапа Семён Иванович один раз отмазал от армии не Бог весть какого хорошего парня — «нашему забору двоюродного плетня»: младший брат мужа у второй дочери Леонид Михалыча бывшей жены от второго ея мужа. Каковой второй ея муж (для краткости профессор называл его «мужмуж») бросил ея вскоре после рождения второй ея же дочери. Трагедия была посильнее «Фауста» Гёте. Экс-жена просилась назад к первому мужу, хотела отдать Ольгу на воспитание в интернат (и почти уже отдала, но Ольгу вытащил Леонид Михайлович и забрал к себе), резала себе вены, лежала в психиатрии и, как говорил профессор на лекциях, «мндрпр». С красным дипломом филфака она кем только ни работала: председателем общества книголюбов (с десяток хороших книг появились в квартире, об одном альбоме — «История и искусство народов острова Пасхи» — он жалел до сих пор), редактором в газете, библиотекарем, регентом в церкви (это уже в новейшие времена отсутствия партийной бдительности) — в средней школе не работала: детей всех возрастов за партами боялась до мочеиспускания. Да к тому же, воспитанная пещерной антисемиткой мамашей («Я не против тёщи, — шутил Леонид Михайлович, — но тёща-антисемитка — уже напоминает групповое изнасилование: хорошо, но много»), как выяснилось, сама евреев то ли боялась, то ли ненавидела. «Зачем замуж шла?» ­— удивлялись друзья. «Это я её заставил, она ж на аборт собиралась,­— объяснял Леонид Михайлович.­— Ольга родилась, когда мы на пятом курсе были. Замуж бы не взял — внучки моей Мирьямочки не увидел бы», — говоря так, представлял, как целует Мирку-Машеньку в голову, в самое её всегда вкусно пахнущее темечко. Ольга от матери, к которой вернулась, повзрослев, снова сбежала, сдуру выйдя замуж за вожатого «Орлёнка», где тоже вожатой работала летом. И снова поселилась у отца. Кто ж знал, что Витёк-зятёк с крыши спрыгнет в поиски инопланетного разума. Сестра её от мужмужа тоже сбежала от матери в Уренгой, итам выпускница-физкультурница удачно нашла нефтяного «магнитика» (его брата и отмазывал военком Лапа), открыла фитнес-салон для местных «сэров и их сэрух, которые ещё недавно были … ляди и вдруг стали леди», и даже родила сына. «Классно! — искренне радовался Леонид Михайлович. — А то у меня в роду одни девки! Теперь вот павнучек появился!» Так и живёт его «экса» в одиночку, в пенсионной нищете, подрабатывая корректором в карагайскоймолодёжке, сменив партбилет на православный крестик, в полной уверенности своего всепрощения и осиянности — снизошло на неё.

Лапа ответил сразу:

— Опаньки! — воскликнул он. — На овёс и конь бежит!

— У тебя ещё один племянник объявился, Сэмен Иваныч?

— У меня сейчас подготовка к призыву — не до. Хотел тебя на шашлыки позвать.

— Шашлыки, — мечтательно протянул Леонид Михайлович, — это мы любим. Это вкусно. Канцероген, конечно…

— Так ты Елену Малышеву меньше смотри! Здоровее будешь. А то она тебе свитер-то отрежет по самую горловину. У неё всё, что ни откуси, — канцероген и ящур.

— Чем нейтрализовать будем?

— Да ты не переживай. Найдём всё. Мне пару овечек подкатили с деревни, и вискарь, и коньячок-первачок имеется. Кому сплавить девчонок своих найдёшь?

Что-то в вопросе интонация возникла дополнительная — не разобрал Леонид Михайлович в потоке речи, и потому не сосредоточился.

— Устроимся как-нибудь.

И тут Лапа проговорился. Сопоставив с восклицанием про коня и овёс, Леонид Михайлович насторожился.

— Привози и девок своих. Жена моя будет, дочка…

— Я с тобой, Иваныч, не настолько знаком… Кто-то говорил, что дочка твоя у нас учится, но я даже не знаю на каком…

— Отметим и это тоже. Девятого после парада часикам к четырём на дачу и приезжайте. Знаешь, где дачка-то?

— Помню.

— Навигатор включишь. «Джопаесть» в переводе.

— Грубый ты, полковник. Казарма. Сапоги и гуталин. Кто-то ещё будет?

— Да не волновайся ты так, Михалыч! Знаю я твои привычки в четырёх стенах сиднем сидеть, в книжки пялиться…(«Особенно вчера в книжки пялился активно», — подумал встречно Леонид Михайлович.) Жду — а сейчас некогда. Жена речь написала — учу.

«И что ему от меня нужно? — думал профессор. — Жена, дочка, кто-то ещё… Жена пишет речь — училка, должно быть. Военные любят училоки врачих — по военчастям таскать удобно, всегда работа найдётся. В хорошем смысле. С Ольгой её познакомить хочет? Скучно училке-то, скорей всего, литературы и русского… Ничего не понимаю, мало информации. Главное — его уговорить Гришу рекомендовать».

Заскочил на телестудию, сообщил о шашлыках, попросил не планировать на праздник ничего. Ольга, как ни странно, не ерепенилась, легко согласилась. В её комнатушке-загородке стоял Куляба с повинной головой. Видимо, что-то написал невиданное-неслыханное. Талантливое. Он может. Он способный.

— Я сегодня задержусь. Работы к празднику много, — сказала она. — Оставишь машину? И уМирки сегодня музыка.

— Да ради Бога! И из школы заберу, и в музыкалку отведу. На такси справимся, — и с намёком добавил: — Как ты тут сидишь без противогаза?

— Я в обед домой ездила, — в ответ съехидничала дочь. — У нас там запашок весьма кучерявый стоит. Кострами пахнет, шатрами кочевников… Да скифы мы? Да азиаты мы?

— Звон трензелей и гортанный говор. Твой приезжал.

«Хорошо, что в стиралку не заглянула».

— Чего хотел?

— Денег привёз.

— Неужто! Много?

— Придёшь домой, сосчитаешь. А то молодой человек стишок рассказать должен — забудет. Маршака? Барто?

— Чуковского.

— «Тараканище»? Успехов. Пойду причинять добро.

Профессор поспешил на лекцию.

— Иногда мне кажется, что я его ненавижу, — вздохнула Ольга.

Она посмотрела на Кулябина маслеными глазами и тихо сказала:

— Я люблю тебя, дурак. Поцелуй меня быстро.

Кулябин скользнул по её губам своими, и она всё сделала сама.

— Задержись после работы. А сейчас уйди.

В шесть вечера все ушли. Уборщица, после очередного скандала: «Где моя бумажка с записями?!» — мусор выбрасывать из корзин и пол протирать приходила в середине дня. Да и удобней ей так было: студентка подрабатывала часик-полтора сразу после занятий.

В тишине они целовались до запоя и головокружения. Константин потянул её к дивану.

— Не здесь. Не надо, — прошептала Ольга.

Она включила сигнализацию, заперла входную дверь на ключ, и парочка вышла на улицу, молча и сосредоточенно села в машину и доехала до дамбы за городом.

— Почему сюда? — спросил Константин.

— Молчи, дурачок, ничего не спрашивай.

Закатное солнцесветило им в спины, и длинные тени их сливались, достигая другого берега реки. Они подошли к самой кромке воды, и река вдруг встала, перегороженная их тенями, начав подниматься слева бурой грязной пеной, заливая дамбу. Открылось илистое дно, из которого торчали местами арматура, бетонный мусор и полузанесённые коряги. Раздалась вонь гнили и тухлятины.

Они шагнули на этот ил — и не провалились, двинувшись по собственным теням, затвердевшим и ставшими мостками для них. Противоположный берег был уже тёмен, хотя солнце за спиной ещё не село за горизонт. Лишь в отблесках лучей было видно, как из трав, мокрых и высоких, выползали ужи и полозы, свивались в шевелящиеся клубки, спариваясь между собой с шипением. Из почвы, зловонной и кочковатой, вылезали дождевые черви, мокрые и липкие. Они попарно и семьями скатывались в ярко-багровые клубни, которые шевелились и катались по чёрной земле, волоча за собой розовыми соплями отставших. Ольга с Константином слились вместе с ними, обмотав друг друга своими кольчатыми телами и смешав слизь свою со слизьюнапарника-гермафродита. Семя одного сливалось с яйцеклетками другого, всё смешивалось с выделениями остальных выползков. Над поляной летали нетопыри и с шипением падали попарно в шевелящиеся мотки змей и червей, спариваясь в резких криках. Жуки и мухи, комары и ящерицы, кроты и змеи — все предавались майскому шабашу соития и размножения. Вокруг поляны стояли чёрные старухи и хрипло хохотали, подняв руки ввысь к тёмной бездне. Едва не потеряв друг друга, два красно-алых выползка вырвались из клубня и устремились, извиваясь и блестя своею слизью, к берегу реки. Вода в ней застыла, бурля на границе теней, не поднимаясь выше и не опускаясь ко дну. И черви, спиралью обвившиеся друг вокруг друга, проползли по теням на человеческий берег, в мир людей, солнца, коснувшегося уже края земли, живых трав и зацветающих деревьев.

В машине самка-куляба, с трудом дыша, попросила кулябу-самца сесть за руль — у неё дрожали руки и ослабели ноги. Он довёз её до подъезда, от малого навыка медленно двигаясь по дорогам. Они ещё долго целовались в кабине, пока не подъехало вызванное такси, и не заметили, как с балкона, оставив развешивание детского белья, за ними наблюдал Леонид Михайлович.

— Шаббат, однако, — тихо напомнил он сам себе и, расправив последние маечки и трусики на верёвке, пошёл на кухню зажигать свечи; он не соблюдал никаких иудейских традиций, но субботние свечи зажигал всегда.

Она вошла в коридор и увидела отца. Присев на пуф, стала стягивать сапожки. Отец спросил, с трудом сдерживая презрение:

— Сарафан не так и в руке пятак?

Она промолчала. Отец ушёл на кухню.

В ванной онавзглянула на своё отражение и ужаснулась: губы распухли, тушь на веках застыла чёрными иглами, под глазами повисли тёмные мешки. «До чего же я дошла…» И, пустив горячую воду, стала раздеваться.

Когда она вошла в кухню с мокрыми волосами и в халате, то увидела, что столик был занят столярными инструментами, тюбиком с клеем, резаным ватманом. Отец тщательно и осторожно вставлял в рамку наклеенный на картон портрет дяди.

— В понедельник мы с Миркой пойдём с «Бессмертным полком».

— Он старший брат твоего отца — я знаю. А нам-то он кто?

— Твой двоюродный дед. Мирка — его двоюродная правнучка. ШимонАрьеСмушкевич, сын жестянщика ШаяИцхака. Посёлок Кривое Озеро Николаевской области. Лейтенант противотанковой истребительной артиллерии. Единственный с улицы, не сожжённый заживо в Черновицком лагере. Погиб в деревне Свидница. Перезахоронен на Центральном военном кладбище Вроцлава. Мой дед, впрочем, тоже выжил. В Воркуте.

— Ты не рассказывал — почему?

— Кому? Мирка была мала. Только сегодня спросила про «Бессмертный полк». А тебе это не нужно. Тебе вообще ничего не нужно. Деньги возьми возле плиты.

— Это он принёс? Сколько здесь?

— Считай сама, — ответил отец брезгливо.

Ольга пересчитала купюры.

— Надо же, почти штука баксов. И специально наменял одни пятитысячные. И вот так прямо в конверте передал? Что-то на него не похожее.

«Это я не продумал, — вздохнул про себя Леонид Михайлович,­— и туристское бельё снять с верёвки забыл. Ладно, после ванны на балкон не пойдёт».

— Зато на тебя похоже. Бег по граблям — любимый вид спорта? Твой и твоей мамочки. По стопам, так сказать,.. вишенка от яблоньки… Матерпульхраефилаепульхрирор.

— Он знал немного по-латыни…

— Значит, выбор твоей души пал на очередного недоумка?

— Это мой выбор.

— Да у вас любоффф? Фффь? Настоящая! Сильная! С большой буквы «Г»!

— И мать мою не трогай, будь любезен, — зло ответила Ольга. — Ты здесь прекрасно жил, писал свои научные труды, лапал студенток-первокурсниц…

— Гёрлушек, гёрлочек, дарлингушек…

— … а мы с сестрой умирали с голода в Карагае, и мать ревела по ночам от нищеты и безденежья. «Голодные волчата» — нас так звали родители одноклассников: приглашали на дни рождения — а мы кидались на угощение, удержаться не могли.

— А остальные-прочие?

— Что?

— Тоже кидались? Или их родители не ревели по ночам, а как-то умели в девяностые годы зарабатывать? Видимо, настала пора рассказать кое-что.

Отец перевернул портрет на лицевую сторону. На него глянул «фотошопом» отретушированный портрет младшего лейтенанта с «Красной Звездой» на груди.

— Надо же, за два с половиной года войны даже второй «звёздочки» на погоны не получил. Так «млоджим» и принял смерть. Хотя и в должности командира батареи. Готова выслушать? Или считаешь, я тебя бросил?

Ольга равнодушно выложила себе на тарелку котлет и куски варёной картошки, поставила всё разогреваться в микроволновку.

— Давай. Теперь твоя версия.

Отец снова перевернул портрет и стал вбивать маленькие гвоздики-держалки в рамку-багет.

— Она была уже беременна тобой на шестой или седьмой неделе. Я настоял на свадьбе — очень хотелось семью и ребёнка. Такое бывает у мужчин иногда. Она обожала турпоходы и на летние каникулы записалась инструктором на турбазу. Там много ошивалось всяких бездельников. Не столько за зарплату, сколько на халяву тушёнки набрать. Абалаковский рюкзак стырить. Вибрамы хорошие упереть. Репшнуром разжиться. На тот поход у неё выпал день рождения. Провела она свою группу старшеклассников по протоптанным тропам в лесу. Я знал их конечную точку на берегу Ургояка и в день рождения припёр туда огромное эмалированное ведро с малиной, садовой клубникой, смородиной, крыжовником — накупил у старушек на рынке. Шампанского пару бутылок. Стою посреди палаток, озираюсь, как дурак, ищу её глазами. Тут полог одной палатки откидывается, и там головой ко входу мужик какой-то лежит. И она сверху с него сползла и ко мне с виноватым видом подходит. Правду сказать, одетая. Но так убить её захотелось, ты не поверишь.

— Она рассказывала. Это инструктор второй школьной группы был, а они просто болтали в палатке.

— Тебе виднее. Ты уже зародышем шевелилась во чреве — свидетель. Потом ты родилась. И все твои младенческие простуды, и крики по ночам, и твоё взросление — отдельная эпопея. Еду для тебя она не готовила — я готовил. Друзья мне доставали и молочные смеси, и сухие прикормки — я подрабатывал дворником в ЖКУ и «тысячи» переводил с немецкого и английского по червонцу за контрольную для студентов — деньги были. Времени не было. А она могла легко сорваться из дома, чтоб «общнуться» с друзьями, с подругами. Качаю тебя как-то в коляске на улице, думаю, как бы бросить минут на двадцать — сбегать сухую гороховую кашку детскую тебе заварить кипятком, чтобы успела остыть. Вдруг подкатывает к подъезду такси, выходит она снова с виноватым видом, за ней какой-то интеллигентного вида бородач а ля рюс. Она обнаглела до такой степени, что меня со своим любовником познакомила. Саша с Вагонмаша.

— Я знаю.

— Теперь и я знаю. И ещё мелькал какой-то сынок преподавательницы сольфеджио в музыкальной школе, где она когда-то училась. И какой-то ленинградец, откуда-то нарисовавшийся, не пришей кобыле хвост… Какие-то тури-тура-туристы с истфака-филфака, вечные бездельники, «гаудеамус игитур…» Это только те, что мне известны. Можешь список составить и с ней его проработать по пунктам.

— Не хочу.

— «Хочешь правду? Так правду узнай…» — пропел Леонид Михайлович кусочек песенки Визбора и вздохнул. — Да… «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Всё ей прощал. Думал, перебесится. Но. Есть женщины, в которых генетически не заложена программа быть матерью и женой. Родившая тебя вагинофора оказалась такой. Ты только начинала сидеть, и мы с тобой играем на ковре в комнате. Вдруг замечаю, что ты реагируешь на названия игрушек: дай петушка — даёшь; а где лисичка? — показываешь. Меня такая радость охватила — в горле комок. Тут она заваливается с целой компанией подруг. Заглянула в комнату. Я ей показываю, что ты умеешь уже в свои шесть-семь-восемь месяцев. Она умилённо улыбнулась, покивала головой — и ушла к подругам.

— А ты всё время жил анахоретом? — ехидно спросила Ольга. — Скитником, как отец Сергий у Толстого. Так все вроде пальцы целы, принципиальный ты наш.

Отец снова повернул портрет и прогладил его с лицевой стороны.

— Меняешь тему? Хочешь поговорить об этом? Так я знаю, у кого пальцы не целы. Надо бы заламинировать. Вот он, — показал отец на портрет,­— ни в одном из ста двух писем с фронта не писал, что появилась у него подруга. А я нет. Я был молод. Студент. Жил в общаге. А что такое жизнь в общаге?

— Жила, знаю…

— «Швобода-швобода!»Я — носитель игрек-хромосомы, и ничто игрек-хромосомное мне не было чуждо. Но после изгнания («Больно умный! — орала на меня твоя бабулечка, звероящер-юдофоб,— нам надо кого-нибудь попроще!» Мне понравилось это «нам надо». No comments.) … не хотел жениться ни на ком — никому не верил. Хотя ты частично права. За девками здесь не бегал, но, если случалось, — не отказывался. Но, пока женаты были, ей не изменял. Эта фотография сделана с масляного черно-серого портрета. А сам портрет с фронтовой фотографии по клеточкам нарисовал дед Шай Ицхак в воркутинском лагере. Посадили ещё до войны как спекулянта. Жестянщика, гнувшего водосточные трубы и желоба. Паявшего самовары, кастрюли и чайники. Делавшего лейки, сита, тазы, корыта. Кровельщика.

— Почему ты так цепляешься за прошлое? И все твои знания о древностях… и языки эти древние… Кому это всё надо? Вечно евреи говорят о своих предках!

— Вятичи, кривичи, уличи, рабиновичи — древнерусские племена. Я уже сказал: тебе точно ничего не нужно. В том, что твоя мать не помнит никого дальше деда, в том, что ты ничего не хочешь знать о предках, виноваты евреи? Турмуды — помнят, евреи — помнят. И в том они повинны перед русскими? Интересная логика. И чтоб сняли с них вину, они должны забыть, что они турмуды, что они евреи?

Ольга сказала, прожевав последний кусок:

— Вкусно. Спасибо. Дай мне жить так, как я хочу. Я в Бога не верю.

— Страшно другое. Он может перестать верить в тебя.

Ольга громко поставила в мойку тарелку и направилась из кухни.

— За музыкалкузахоти заплатить. И у них выпускной готовят, тоже хорошо бы захотеть внести.

— Я разберусь.

— Ага. Со своим очередным имбецилом. Им же попроще надо! Чтоб не больно… Наборщик текста — значит, много читает, интеллектуал. И профессия редкая — деньги ляжку жгут.

Но она уже ушла. Отец прибрал на столе, вымыл тарелку, подмёл пол на кухне.

Суббота прошла в поисках определения сюжета, которое дал Лотман. Потом Леонид звонил друзьям в Новосибирск, пока не вспомнил, как звали директора Института филологии. «Вот болван же! — ругал он себя. — Нет, чтоб в интернете поискать…» Нашёл журнал «Критика и семиотика» со статьёй о нарративах, мотивах, сюжетах. Ольга уехала на студию. Мирка, после недолгих уроков, репетировала на пианино упражнения и этюды Чайковского. Потом дед с внучкой гуляли по лесу, рвали первоцветы, собирали сохранившиеся после зимы ягоды калины и рябины. Разглядывали первых бабочек, пчёл и шмелей — как они жадно сосут весенний нектар. Нарезали веточек вербы. А после варили из ягод морс. Мирка тожеварила. И наливала в вазу воду, аккуратно расставляя веточки в воде.

В воскресеньедед с внучкой в тишине, «чтобы не разбудить маму — она устала на работе», уехали в Детский центр, где ребёнок прыгал и скакал, играл и в то, и в это до самого обеда. Леонид Михайлович не выдержал и, пока Мирка прыгала на батуте, кося настороженным глазом в её сторону, позвонил Софье.

— Старый клон, старый клон, старый клон стучит в окно, приглашая…

Софья произнесла сквозь смех:

— Я у мальчика, извини.

— Третий лишний?

Чувствовалось, как на том конце Вселенной вспыхнула новым светом звезда София, излучая смех и радость на всех диапазонах.

— Я репетирую. Длинный рубль зарабатываю.

— И что конкретно вы репетируете?

— Французский язычок.

— Получается у мальчика?

Софья захихикала уже громче.

— Плохо. Маленький ещё.

— А мы тут в Детском центре обедать собираемся. Когда ты закончишь?

— Ещё час.

— Поедем с нами на пляж? Можем тебя подвезти к купальнику и позагорать вместе.

— Класс!

Она назвала адрес мальчика.

Сперва обедали тут же, в Центре, а потом отправились в «другое кафе» пить коктейли: воздушную пену с ягодным вкусом. И устроили угадайку: Мирка закрывала глаза, а дед подсовывал ей разные стаканы.

— Смородина! — кричала Мирка.

— Правильно! — солидно подтверждал дед.

— Малина! — кричала внучка.

— Неправильно, — отвечал дед. — Клубника!

— Ты обманщик! Ты стаканы поменял!

И дед целовал внучку в макушку.

— Возьмём Соню с собой?

— Да! — радостно закричала Мирка. — Она добрая!

И они взяли Соню, свозили её домой, и она переоделась быстро в купальник жёлто-зелёной весенней расцветки. После чего отправились на пляж, где был разбит детский надувной городок с батутами и горками. И жарились шашлыки. И блины. И варились кукурузные початки. И продавалось мороженое. И разливались квас и газировка. И самые отважные купались, а менее смелые — загорали и волейболили по кругу без сетки. Соня тут же, скинув с себя одежду, ринулась в круг. Под светлой зимней кожей у неё перекатывались мускулы. И её ноги, и грудь, и попка вполне гармонировали с майским летним днём, солнцем, первой травой и весенним молодёжным гвалтом. Она составляла часть этого мира — радостную, лучистую, светлую его часть.

«Зачем ты ей? Чтоб, оберегая её, оберегать весь мир в истинных доброте и счастье. Оберег. Амулет. Апотропей. Старый гриб, — смешивая оптимизм и пессимизм в одном флаконе, думал Леонид Михайлович. — А на кулаках двадцать пять раз отжаться кто может в моём возрасте? А пудовик тридцать раз поднять? А подтянуться семь раз — старый и толстый? Но тридцать лет… и не в сумме… Не всякому дано старение. Большинство обречено на гниение».

А Мирка прыгала на батуте — да ей больше ничего и не надо было: она часами могла сидеть по горло в морской воде с надувными нарукавниками и в жилетке, да прыгать на батуте, вылезая иногда, чтобы съесть мороженое.

— Эскимо! — кричал Леонид Михайлович Софье.

Она в ответ только махала рукой: «Не мешай!» — и сильным ударом отбивала мяч.

— Пломбир!

А она в падении брала совершенно убитый мяч у самого песка.

— Она не любит мороженое? — спрашивал у Мирки дедушка удивлённо.

— Деда, ­— объясняла непонятливому деду внучка. — Ты же видишь — ей некогда, они без неё проиграли бы.

Они не проиграли. Никто. Выиграли все. Соня присела на стул в кафешке рядом с ними, откинулась на спинку и произнесла устало:

— Можно мне питья?

— Колу? Сок? Квас?

— Квасу. И мороженого.

Леонид принёс три мороженого и кружку квасу.

— Уморилась. Хорошо попрыгали. А вы, Леонид Михайлович?

— Сам себе казался я таким же клоном…

Соня рассмеялась:

— Ивовсю зелёным?

— Да. Как огурец в пупырышках. Клон зелёный, да клон кудрявый…

Соня спросила сквозь смех:

— Почему мне с вами легко?

— Неужели есть кто-то, кому с вами тяжело? С вами молодо. Такая категория состояния: молодо-зелено даже старому клону.

Позвонила Ольга.

— Я проснулась наконец-то. Пью кофе, ем твои замечательные блинчики. А вы где?

Леонид объяснил где.

— Оставайтесь там. Я приеду через полчаса. Обожаю солнце и воздух.

И она приехала через полчаса. Потребовала ключи от машины — залезть и переодеться. Пока её не было, Соня утащила Мирку на песок строить крепость. Они строили крепость, и Соня на четвереньках, выгибая спинку и совершенно не стесняясь, принимала такие позы, что все органы, включая гланды и аппендикс, выделяли адреналин и тестостерон. «Это называется эстетика. И ведь она это делает не специально. Она живёт так, потому что иначе она жить не может». К ним вскоре присоединились и другие дети с папами-строителями. Громкоговорители разносили какую-то ритмичную музыку, и Соня плясала под неё, расставив ноги, вертя своей пушистой головой и помогая солнцу улыбкой от уха до уха. Её звонкое тело мгновенно отдохнуло после волейбола и хотело танцевать в солнечных искрах. Песочная постройка разрасталась и крепла. Высились ажурные башни. Тянулась вдоль берега стена. Дети таскали песок и воду в ведёрках. Строители социалистически, то есть бесплатно, соревновались. Как папы умудрялись всё качественно делать, глядя в основном на Соню, было необъяснимо.

Ольга в чёрном купальнике уселась за столик.

— Можно мне шашлыка?

— Кто сказал, что нельзя?— ответил отец. –Курицу? Свинью? Корову?

— Ловить будешь прямо сейчас?

— Легко, ­— отец обвёл рукой пляж. — Сафари.

— Тогда свинью.

Когда отец Ольги вернулся с четырьмя шампурами к столу, дочь Леонида внимательно и тревожно рассматривала спину какого-то парня. Парень сидел через пару столиков от них. Напротив него сидела девчонка недозрелых годов, но спелая телом. Парень держал в руках её пальцы у самого своего лица и что-то ей неслышное говорил.

— Скотина… — сквозь зубы проговорила Ольга.

Она приподнялась со стула, но парень и девчонка уже шли к выходу из-под навеса кафе. Они постояли возле радостных строителей песочного городка, обнялись и направились с песчаного пляжа в сторону зеленеющего прибрежного кустарника.

— Гадёныш… — проводила их глазами Ольга.

— По-моему, это твой Куляба, — сказал Леонид.

Он взглянул на дочь, и его разобрал смех.

— А нищеброд-то твой резвый фаллоносец!

Ольга с остервенением стала рвать зубами мясо.

— Знаешь, какова реальная история про алые паруса?

— Расскажи.

— Ты помнишь, конечно: в роще увидел Артур Грэй спящуюАссоль, растрогался до слёз…— с иронией и сатирой в голосе начал рассказывать Леонид Михайлович, — и надел ей в приступе спермотоксикоза фамильный перстень на палец. Она, по сюжету, проснулась, увидала этот перстень и сказала: «О, мля! С кем это вчера я так надралась?»

— Этот подлец — не Артур Грэй.

— Это не про него. Это про тебя.

Ольга доела шашлык. Допила квас, купленный для Сони.

— А пива нет? — спросила. — Или водки?

— «Кто пьёт сикеру с утра, тот поступает дурно». Трактат «Бавабатра», Вавилонский Талмуд.

— Пойду, позовутвоюАссоль и Мирку мясо поесть, пока не остыло.

Она ушла к месту строительства. Мирка, завидев мать, бросилась к ней обниматься. Леонид лениво и неохотно кусал шашлык, наблюдая за детьми и взрослыми.

Вдруг раздался визг, и от крепости врассыпную бросились испуганные дети. Их тыл, загораживая детские спинки руками, прикрывала Соня. Леонид Михайлович с бьющимся сердцем подбежал к берегу.

Выползшие из прибрежных кустов, стояли на своих хвостах две порешки. Их умилительные усатые мордочки лучились юмором: как мы вас напугали! Ростом одна была пониже, и шёрстка на ней отливала на солнце коричневым цветом. Другая, чёрненькая и повыше ростом, смешно умывала свою мордашку лапками. Они явно насмешливо любовались своей проделкой.

Но тут к ним подбежала Ольга. Высокая выдра вздыбила шерсть на загривке и оскалилась. Мелкие острые её зубы не предвещали ничего хорошего: могла и ногу прокусить.

— Ах ты, тварь! — заорала Ольга и резко без размаха ударила самца стопой под подбородок.

Порешка подлетела в воздухе и сделала сальто. Приземлившись на четыре лапы, открыла розовую пасть и завизжала резким голосом, выгнув дугой спину. Но Ольга уже ухватила с песка толстый сук и ударила самца по боку.

— Пошёл назад в реку со своей выдрой! — орала Ольга. — Твоё время — на закате!

Мелкая самка зашипела и попятилась.

— Сладенького захотелось, паскуда? — И сук ударил самку сбоку по голове. — Забирай его себе, голодранца! Подонок этот мне не нужен!

Обе порешки кинулись в кусты, и стало видно, как их головы над водой плывут, рассекая медленное течение, на противоположный берег.

— Ты с ума сошла? — спросил ничего не успевший сделать отец. — Ты перепугала всех больше, чем эти выдры.

— Это не выдры.

— Вот как… — что-то понимая, протянул отец-профессор. — Значит, Нижний мир и его обитатели… Кулябе — кулябья жизнь. А не пора ли нам домой?

— Не пора. Я мяса хочу!

Они вернулись к столику, где уже пристроились Соня и Мирка. Ольга схватила недоеденный отцом шашлык и стала рвать кусками мясо.

— Мамочка, ты была как Ракша — мать-волчица у Маугли.

Из глаз Ольги текли слёзы.

— Ракша на санскрите «демон»… — задумчиво произнёс профессор. — Кому пива? Кому сока?

— Мне фанты! — закричала Мирка.

— А мне снова квасу можно? Шашлык вкусный.

— Кому ещё шашлыка? Блинов? Попкорна?

Но все уже наелись, и Соня предложила Мирке поиграть в теннис. Они убежали снова на берег и долго перекидывали друг дружке жёлтый маленький мячик. К ним стали возвращаться и присоединяться беглецы — детишки-трусишки. Соня разбила группу на две команды и выставила приз — коробку карамельных конфет. Она умела общаться с детьми, умела из ничего сделать игру, превратить скучный отдых в забаву. Было видно, что это ей самой доставляет удовольствие. Вокруг играющих стояли папы, большей частью смотрящие на Соню. Рядом с ними стояли мамы, большей частью следящие за папами. Леонид Михайлович решил, что негоже оставаться в стороне, когда играет команда любимой внучки, и присоединился к папам, хлопая от радости и крича: «Оле!», — когда детская Мирьямкина ладошка перекидывала мячик через прочерченную на песке черту.

— Она могла бы быть Машке хорошей сестрой, твоя Ассоль, — сказала Ольга присевшему за столик отцу.

— Или бабушкой, — насмешливо произнёс отец.

— Вот, оказывается, как уже вопрос стоит… А по фигурке ничего не заметно. По крайней мере, пока, — так же насмешливо ответствовала дочь. — Интересная ситуация может сложиться для Машки: бабушка младше мамы…

— Не может, — засмеялся Леонид Михайлович. — Не вписывается в культурный контент.

— Да-да-да! Я помню твои лекции. Чужая бабушка — это баба-яга.

— Исходя из моих лекций, — сказал профессор, — ты с бабой-ягой уже познакомилась. Нет?

Ольга замолкла. Но вскоре нашлась:

— А ты бы хотел изменить культурный контент в отдельно взятом университете?

Теперь замолк профессор. Он только туманно улыбался.

Но всё кончается — и воскресенье тоже. Соня распечатала коробку карамели и вручила всем проигравшим по конфетке, а выигравшим — по две. Какой-то малыш, не допущенный до игры родителями ввиду малого возраста, силы и роста, расплакался, и Соня, присев перед ним, что-то ласково ему говорила; когда он перестал реветь, она вручила конфету и ему. Проходя вместе с папой мимо столика, малыш спросил:

— А ты придёшь к нам в гости?

Соня, улыбаясь, покивала головой, а папа малыша тоскливо вздохнул.

— Она не баба-яга,— тихо произнёс Леонид Михайлович.–Она ангел по имени Онька.

Но Ольга услышала.

(окончание следует)