СЕМЬ ИСКУССТВ

Председатель Совета академик Александров взял слово и сказал, что прикладная тема работы, с его точки зрения, не имеет перспективы. Что решение проблемы, которую буквально навязал нам его заместитель (на защите его не было!), не дело «Курчатовского института». Из его выступления стало понятно, что наверху, в дирекции, до сих пор идет война по этому вопросу.

Александр Боровой

ПЁТР ЕФИМОВИЧ СПИВАК

Первое знакомство

1961г. Зима. Я приглашен на собеседование в ИАЭ — Институт атомной энергии им. И.В. Курчатова.

Дело в том, что мне очень хотелось на преддипломной практике, на дипломе, да и в дальнейшем, заниматься слабыми взаимодействиями и физикой нейтрино. Только так и не иначе! А через преподавателей удалось узнать, что в «Курчатнике» этим занимаются в 13 секторе, которым руководит П.Е. Спивак.

Раздобыв рабочий телефон Петра Ефимовича, заикаясь от волнения, я позвонил ему и невнятно, но настойчиво начал упрашивать о встрече.

Первое, что меня поразило это то, как уважительно говорил со мной по телефону такой высокий начальник. Небогатый опыт общения с начальством предполагал, что в лучшем случае мой лепет прервут и назначат место и время встречи. Но получился довольно продолжительный разговор. Я отвечал на вопросы об институте, о преподавателях, о своих интересах, постепенно приходил в себя и к концу беседы совершенно успокоился.

Уже позже, после нескольких лет работы в ИАЭ, познакомившись с А.П. Александровым, Е.П. Велиховым, И.К. Кикоиным, Г.Н. Флеровым, Б.М. Понтекорво и многими, многими другими физиками «великого поколения», я начал привыкать к тому, что для них табель о рангах всегда уступал свое место интересу к физической проблеме, с которой пришел посетитель.

И еще у них был огромный интерес к молодежи и искреннее желание ей помочь.

Личная встреча подтвердила абсолютную демократичность будущего шефа.

Он пришел на собеседование не один, а с двумя сотрудниками. Пока они очень серьезно пытали меня вопросами из общей физики, какими-то чайниками Фарадея, падающими лифтами, конденсаторами и  другими «шарадами», которые я навострился решать  еще в школе, Спивак сидел молча и раза два заговорчески подмигнул испытуемому.

Вообще он несколько нарушал торжественность момента тем, что устроился в крайне неудобной, с моей точки зрения, позе. Сел на край стула и еще подложил под себя ногу. Поза, в которой я часто вижу его в своих воспоминаниях.

Наконец, ему надоело слушать.

«Ну, теперь, когда Вы пояснили нам, что спираль электроплитки надо укорачивать, чтобы она грела сильнее, нет ли у Вас вопросов к нам?»

И я задал вопрос, который действительно меня волновал, поскольку я уже знал о том эксперименте, который он задумал:

«Петр Ефимович, ведь известно из теории, что у нейтрино масса равна нулю, самые точные эксперименты это подтверждают, зачем же пытаться снова ее измерять?»

Спивак помолчал и ответил — «На самом деле масса есть, очень малая, но есть».

И потом уже немного раздраженно — «Я в этом уверен и попытаюсь ее измерить!»

Должно было пройти почти два года, он уже считал меня своим сотрудником, уже устраивал мне бурные разносы, что служило признаком растущего доверия, прежде чем я услышал главный аргумент шефа по поводу существования массы у нейтрино.

«Ну зачем Богу надо было создавать два совершенно одинаковых вида частиц, электронное и мюонное нейтрино, да ещё для каждой частицы и античастицу? Лишенных заряда, магнитных свойств, массы? Чем-то они отличаются? Вот я уверен, что они отличаются именно массой» — сказал он доверительно.

Прямо скажу, аргумент не показался мне существенным.

Во-первых, всем тогда было известно, что Бога нет.

Во-вторых, как уже решили авторитетные физики, разные виды нейтрино отличались друг от друга «лептонным зарядом». Слова были мне не слишком понятны, но от них веяло возвышенной наукой.

Наконец, в-третьих, все знакомые мне малые и большие теоретики считали опыты, которые готовил Спивак, по меньшей мере, бесперспективными, а по большей мере — глупостью и даже безграмотностью. А экспериментаторы, хотя и очень уважали моего руководителя, всё же не верили, что можно заметно увеличить точность уже сделанных экспериментов.

Петр Ефимович пребывал в гордом одиночестве.

И только через полвека выяснилось, что Бог и Спивак были правы.

Вот только наставник мой об этом уже не узнал.

Три источника, три составные части марксизма

Непосредственно в подчинении у П.Е. я начал работать через полтора года, уже защитив диплом под руководством его ученика и сотрудника — Льва Александровича Микаэляна. И, прямо надо сказать, что без особой охоты. Спивака все в секторе очень уважали и сильно побаивались. Был он достаточно строг за допущенные ошибки и небрежность мог начать кричать и даже ругаться. При этом, чем больше и дольше работал с человеком, тем энергичнее и продолжительнее кричал и ругался.

Теперь, через столько лет, я хорошо понимаю его. Ситуация чем-то схожая с поведением хирурга, который шумит и ругается, проводя операцию на пределе человеческих возможностей. Но стоит ему выйти из операционной, сбросить напряжение, как он превращается в вежливого и доброго человека. Точно, также вел себя и П.Е. Правда, хирург вряд ли смог бы во время операции привставать на цыпочки и иногда даже подпрыгивать от возмущения. Здесь у П.Е. были несравненно большие возможности и он их широко использовал.

Главное здание, в котором первоначально Спивак работал, все больше заполнялось начальственной пирамидой и, хотя группа Л.А. Микаэляна в нем ещё оставалась, основная часть 13 сектора переехала. И нейтринный эксперимент начали готовить в другом месте — в длинном одноэтажном корпусе, освободившемся после переезда в Новосибирск института Г.И. Будкера.

Растущая с каждым днем установка располагалась в большом зале, а подготовительные эксперименты проводились в двух небольших комнатах, примыкающих к залу с одной и другой стороны. На лабораторном сленге комнаты назывались «ушами» (а зал соответственно «головным»). Поэтому, когда П.Е. бурно отчитывал свой персонал и я в страхе спрашивал одного из ветеранов его команды, что происходит, то получал обычно ответ: «сегодня получили по правому уху и очень по делу» или «сегодня получили по голове». Оптимизма мне это не прибавляло.

Свою установку я начал собирать совсем на отшибе, в небольшой комнате, где раньше было хранилище радиоактивных источников. В ней оставалось три мощных свинцовых сейфа, и я, в память о скучных лекциях по научному коммунизму, присвоил ей название «три источника марксизма». Была некоторая надежда, что в силу удаленности удар по «источникам» задержится или будет сильно ослаблен.

Увы, мой черед все же наступил. Погрузившись в мечты, я слишком рано открыл задвижку диффузионного насоса, не дождавшись пока давление воздуха в рабочей камере не снизиться до положенной величины. Масло в насосе начало гореть, а вакуум в системе неумолимо падать. Насос я быстро закрыл, но вездесущий П.Е. забежал на минутку и сразу все понял. Надо было камеру разбирать и мыть.

«Если бы Вы были бы хоть чуть внимательнее и не считали бы ворон, занимаясь ответственным делом, то мы бы не теряли целые недели на исправления элементарных ошибок!» — начал мой начальник тихо, но постепенно форсируя звук и скорость изложения. Кратко охарактеризовав мои сомнительные успехи в вакуумной технике, он дал оценку вообще всем своим нерадивым помощникам и в заключение заявил: « Раньше я считал, что самый большой разгильдяй здесь я! Но теперь, очевидно, что это не так! Абсолютно очевидно!!!».

Ещё раз демонстративно понюхал воздух, побегал по помещению и выскочил в коридор. А я, еще не привыкший к такому натиску, остался совершенно раздавленный случившимся.

У Спивака была привычка после спора возвращаться и произносить коронный аргумент. Поэтому, через несколько секунд дверь отворилась и в нее просунулась его голова. Однако вид собеседника был столь жалок, что вместо мощного финала П.Е. помолчал и вдруг спросил совершенно нормальным голосом: «Испугались? Надо быть внимательнее.»  Помчался по коридору и исчез.

Возвращаясь после обеда я забегал в библиотеку, быстренько проглядывал новые журналы и иногда находил там описание интересных экспериментов. После этого, по телефону или при встречах находки обсуждались со знакомыми физиками и, если признавались интересными, то я решался осторожно рассказать о них П.Е.

Увы, восторженный рассказ постоянно прерывался совершенно «лишними» вопросами, интересом к незначительным, на мой взгляд, подробностям. Все это мешало ощутить причастность к высокой науке. В результате, раздосадованный и обиженный я снова бежал в библиотеку и уже очень внимательно, строчка за строчкой изучал работу, а иногда и предыдущие статьи по этой теме. Удивительная вещь. Почти всегда авторы оказывались такими же «занудами», как Спивак и предусматривали ответы на заданные им вопросы.

В библиотеке я познакомился и практически со всеми работами П.Е., изданными в открытой печати. Их оказалось очень мало. Но даже тогда, для молодого специалиста было ясно, что каждая из работ была очень значительного масштаба, как принято говорить — «мирового уровня». Это было и общее мнение знакомых физиков.

Спивак не занимался мелкими или проходными вопросами.

Через много лет Президент «Курчатовского института» академик Е.П. Велихов в разговоре со мной сказал: «Злую шутку с Петром Ефимовичем сыграл режим секретности. Ему не позволили сразу, опубликовать результаты его знаменитой работы — измерения времени жизни свободного нейтрона. Фундаментальной мировой константы. Из-за этого американцы заявили об аналогичном эксперименте раньше (и провели они его с худшей точностью).

Только в 1955г. — на Женевской конференции доложили данные наших исследователей. Это опоздание лишило Спивака Нобелевской премии. Позже, Академия Наук отметила эту работу медалью имени Курчатова и премией. Как говорится «Сделали, что смогли». (рис. 2, 3).

 

 

«Заповеди» экспериментальной физики»

Середина 60-х годов стала самым трудным временем в моей жизни. После тяжелой болезни совсем молодой умерла моя жена. Что бы окончательно не потерять себя я старался все время быть максимально занятым, максимальное время находиться на работе. Появлялся ранним утром. Выхлопотал себе специальное разрешение и уходил домой не раньше чем в 11 часов вечера (позднее всё-таки запретили по режимным соображениям).

Часто в эти вечера мы оставались с П.Е. одни в целом здании. Спивак что-то считал или измерял в своем «головном зале», занятом приборами, я трудился в комнате «трех источников», в конце коридора. В ней постоянно гудел вакуумный насос, а огромные свинцовые сейфы загромождали помещение и никак не способствовали его уюту Когда мы уставали (иногда это происходило одновременно), то, слегка оглохшие, встречались в коридоре и тихонько беседовали. При этом я старался избегать частого упоминания о моей установке, которая постоянно ломалась или выдавала загадочные результаты, а перевести разговор на уже выполненные Спиваком эксперименты, на известных ученых, с которыми он работал. и т.п.

Однажды я набрался нахальства и спросил, у кого учился сам Спивак. Он. долго объяснял мне как полезно знать историю физики, а потом гордо сказал — «Я учился у академика Иоффе».

Я, не подумав, задал следующий вопрос. Спросил — «А Иоффе у кого учился?» Руководи­тель мой с трудом сдержался — «У Рентгена, у того самого Рентгена !!!»

— «Тогда, что Вы волнуетесь, Петр Ефимович?» — пролепетал я. «Просто считайте, что на мне эта цепочка возможно оборвётся».

Знать бы мне тогда, как часто будем мы упоминать в Чернобыле по делу и не по делу имя великого Рентгена. Что и во сне мне будут представляться разрушенные помещения реактора и голос дозиметриста выкрикивающий — «Один рентген, пять, осторожнее! Сорок рентген! Дальше не идем!» В усло­виях аварийного блока никому, конечно, в голову не могло придти говорить фразу полностью: «Мощность дозы сорок рентген в час». Времени для этого просто не было.

Помню, как в один из дней судьба слегка посмеялась над П.Е..

Был поздний вечер, я безнадежно искал, где снова течет (пропускает внутрь воздух) моя установка и, наконец, не выдержал и вышел в коридор отдохнуть. Дверь в главный зал была открыта. Среди приборов и дюаров с жидким азотом, стеклянных и металлических камер, решеткой, за которой стояли высоковольтные трансформаторы, ходил Спивак в своем белом, хорошо выглаженном халате и тихо что-то напевал.. Вдруг раздался телефонный звонок. Аппарат находился в противоположном от П.Е. углу, он побежал к телефону, ловко огибая препятствия, перепрыгивая через резиновые шланги, лежавшие на полу и подлезая под кабелями.(А шел ему шестой десяток!).

Телефон продолжал истошно звонить.

Наконец, запыхавшийся член-корреспондент Академии наук до него добежал и крикнул: «Алло, я слушаю». Потом помолчал, положил трубку, увидел меня и вышел в коридор.

— Какой-то непонятный звонок.

— Почему, Петр Ефимович?

— Детский голос …

— Ну, и что он сказал?

— Проверка слуха.

Удивительно, но Спивак совсем не рассердился.

Имя Курчатова в беседах упоминалось совсем не так часто, как бы мне хотелось. А мне было очень любопытно узнать какие-нибудь подробности об Игоре Васильевиче.

Ведь я пришел в институт, когда его создателя уже не было. Правда, еще во время моего обучения в МИФИ был случай, когда на кафедре, где я по вечерам подрабатывал лаборантом, возник сильный переполох и распространились слухи о приезде «Бороды». Через какое-то время техническому персоналу и студентам было велено покинуть помещение, что я и сделал, поскольку в своем лице представлял обе эти категории. Много позже мне стало известно, что «Бородой» за глаза называли «самого главного и секретного атомного академика».

Но в один из вечеров произошел разговор, который какими-то окольными путями вышел на Курчатова.

Спивак рассказывал, что он, еще до окончания войны, пришел к «Бороде» с идеей попытаться обнаружить двойной бета-распад (не буду здесь рассказывать, что это такое, скажу только, что уже много десятилетий в разных странах группы физиков ищут этот процесс и особенно один из его видов, который пока так и не нашли).

«Я готовился, думал и занимался оценками почти полгода» — рассказывал Спивак. «Борода» послушал недолго, отложил мои расчеты и за 5 минут сам все оценил на доске. А потом сказал, что не время. Хорошая физика, интересный эксперимент, но не время его начинать. Несколько раз повторил».

«Как это за пять минут оценил? Это невозможно!»

«Для него возможно. Я несколько раз убеждался, что у него очень многие проблемы ядерной физики уже были глубоко продуманы, выбраны детальные планы, как к ним подступиться. Замечательный был не только организатор, но и ученый. Ему, наверное, самому безумно хотелось исследовать и то, и это. Но … «не время».

Потом разговор перешел на что-то другое.

Я искренне поразился.

Сейчас много пишут о том, что в это время Курчатов. был единственный из специалистов, который знакомился со всеми материалами нашей разведки. И знал очень многое о достижениях Ферми, Оппенгеймера, других ученых, работавших над атомной бомбой в Америке. То, что его сотрудники никак знать не могли. И ему постоянно приходилось стараться, чтобы ни словом, ни намеком не обнаружить источник своих невероятных, с точки зрения окружающих, знаний. Незаметно подсказать им. Незаметно для них самих подвести к верным решениям.

О том, насколько это было трудно — отдельный разговор.

Но вот только двойной бета-распад никак не входил в область задач физиков, работавших над оружием. И серьезно заниматься тем экспериментом, о котором говорил Спивак, хоть и начали за границей, но начали позже.

За время наших «дежурств», П.Е. несколько раз повторял известные слова Курчатова о том, что в жизни надо найти свое главное дело и заниматься именно им. Как ни представляется иногда привлекательным, надо себя «окорачивать», идти по основной дороге, не отвлекаясь на частности и мелочи. Иначе что-нибудь путное сделать, просто, не успеешь.

Помню еще разговор с упоминанием основателя института.

— «Над атомной проблемой работали изо всех сил. Все время на работе. Вот Леонид Михайлович (Немёнов) ночевал на столе у Курчатова. Игорь Васильевич на ночь из кабинета уходил, а он потихоньку пробирался в кабинет, что-то мягкое водружал на письменный стол и спал. Академик сидел допоздна, а Неменов приходил и его уговаривал не задерживаться, не перерабатывать, беречь здоровье. Увы, Курчатов этим советам не следовал, и спать Лёне, чаще всего, выпадало по четыре, пять часов в сутки. Пока И.В. не догадался в чем дело и не стал его в приказном порядке отправлять спать».

— «А Вы Петр Ефимович, тоже на столе…?»

— «Не всегда. Иногда для отдыха использовал диван. В «Капичнике» (в Институте физических проблем у П.Л. Капицы), где мы одно время работали, там диваны. Удавалось немного на них поспать».

«Господи, какая каторга!»

«Вы не правы. Это было лучшее время в моей жизни».

Наконец, в один из вечеров я прямо спросил у П.Е., какая особенность, как у руководителя, запомнилась ему у Игоря Васильевича. Спивак помолчал, потом ответил:

«Его отличало то, что он всегда знал чему и до каких пор можно верить и, главное кому и до каких пор можно доверять».

Много позднее я услышал похожие слова от академика А.П. Александрова, друга и преемника Курчатова на посту директора нашего института.

В вечерних разговорах всё же далеко не всегда удавалось уйти от проблем моей многострадальной установки. Делалась она для того, чтобы изготовить и испытать органический кристалл минимальной толщины и, диаметром в несколько сантиметров, который давал бы вспышки света при попадании в него электронов от источника трития. Очень тонким кристалл должен был быть, для того, чтобы посторонние частицы пролетали сквозь него и не регистрировались. Не создавали бы помех, так называемого фона. Задача была не из легких, а опыта у меня совсем не было.

Элементарная неграмотность молодого специалиста в вопросах эксперимента вызывала сначала достаточно бурную реакцию у П.Е. Однако, через некоторое время, догадавшись о причине моих вечерних бдений, Спивак стал на удивление терпелив — говорил тихо и объяснял всё подробно.

Он почти сразу обнаруживал допущенные ошибки и на примерах из своей практики старался преподать мне не только конкретные знания (а он был, поистине, их кладезом) но и некие общие принципы, можно даже сказать «заповеди» экспериментальной физики.

Записывать и записывать аккуратно все полученные данные, В том числе даже те, что сейчас кажутся неважными.

Оканчивать опыт тем же измерением, с которого начал, чтобы убедиться, что за это время в аппаратуре ниче­го не изменилось и не сломалось.

Продумы­вать и рассчитывать эксперимент до мелочей, никогда не облучаться зря, но и не паниковать, если попадешь в поля радиации.

И т.п.

Были и ещё «заповеди», одна из них казалась (да, и сейчас представляется) особенно важной. Ей стоит посвятить отдельный раздел.

«Проверяйте, проверяйте и еще раз — проверяйте!»

За долгие годы работы в «Институте Курчатова» я много раз слышал, что результаты экспериментов, выполненных П.Е., отличались рекордно высокой точностью и в этом отношении на много обгоняли своё время.

Очень хорошо об этом написал его сотрудник и друг Б.Г. Ерозолимский:

«Спивак был человеком фантастической надежности в результатах, которые он получал на протяжении всей жизни. И он никогда не позволил бы себе выступить с опубликованием данных, если бы он не был в них уверен на все 350%. И после сотен разных проверок».

Не удивительно, поэтому, что одна из заповедей, прозвучавших в вечерней беседе, касалась проверки полученных результатов. Я хорошо запомнил этот вечер по двум причинам.

Во-первых, потому что моя установка, наконец, заработала и П.Е. начал придумывать контрольные эксперименты, которые должны были это подтвердить.

Во-вторых, он вспомнил случай, который назвал «почти трагическим», когда недостаточная критичность к полученным данным сильно поколебала авторитет  двух талантливых ученых.

Я, конечно, не смогу сейчас, через столько лет, дословно передать наш разговор. Но само его содержание помню хорошо, так же, как и постоянно сквозившее в словах П.Е. чувство недоумения и сожаления. Речь шла об А. И. Алиханове и его брате, А.И. Алиханяне[1].

Вот что рассказал Пётр Ефимович. Братья руководили работой высокогорной научной станции, расположенной выше 3000м на горе Арагац, где исследовали космические лучи и, начиная с 1947г., своей основной задачей считали поиски в этих лучах неизвестных частицы, масса которых лежала бы между массой протона и μ-мезона.

Дополнение 1.

 Ещё в 1935 году японский теоретик Хидеки Юкава предсказал, что взаимодействие внутри ядра между протонами и нейтронами («сильное взаимодействие») осуществляется за счет обмена частицами, которые позднее назвали мезонам Согласно расчетам Юкавы масса такого мезона должна была быть в 200 — 300 раз больше, чем масса электрона (m_е).

Через год, в 1936г., был обнаружен μ-мезон, c массой 207 m_е. Но радость была преждевременной — к сильному взаимодействию эта частица отношения не имела.

Поэтому поиски частицы Юкавы продолжались и считались важнейшими исследованиями в области ядерной физики.

Построенный на Арагаце под руководством Алихановых электромагнитный спектрометр, рассказывал П.Е., был уникальной по тем временам установкой, равной которой в мире не существовало. В нём летящие к земле заряженные космические частицы отклонялись очень сильным магнитным полем и начинали двигаться по дуге. Радиус кривизны этой дуги (по нему определяли импульс частицы) измерялся по поступающим сигналам от гайгеровских счетчиков. В результате, координаты траекторий пролетающих частиц определялись с точностью около 1 мм!

Для нахождения масс частиц кроме импульса необходимо было измерять и их энергию. Делалось это с помощью определения длины пробега в свинцовых поглотителях, положенных под магнитом.

В 1947 г. на этой установке были получены данные, которые по мнению экспериментаторов, прямо указывали на существование около десятка частиц с массами, промежуточными между массой μ-мезона и протона. Открытые частицы авторы работы назвали варитронами[2].

 «Мое впечатление от первых известий о результатах — совершенно выдающаяся работа!»

— продолжал рассказывать Пётр Ефимович (эту фразу я точно запомнил).

— «Публикации появились, по-моему, в 1947 году и вызвали огромный интерес и одобрение наших ведущих теоретиков: И.Е. Тамма[3], Л.Д. Ландау И.Я. Померанчука, работавших в ФИАНЕ[4]. С последними двумя авторы по ходу работы подробно обсуждали получаемые данные.

Я хорошо знал и с большим уважением относился к Алиханову. Работать над атомной проблемой начинал в его секторе, уже потом перешёл непосредственно к Курчатову. И очень обрадовался, когда узнал, что Игорь Васильевич лично просил Берию выдвинуть (вне очереди) работу Абрама Исааковича и его брата на Сталинскую премию. В 1948г. они ее получили[5].

В варитроны мы верили что–то около трёх лет.

Но почти сразу же на горизонте стали появляться тучи.

Если теоретики ФИАНа практически не сомневались в существовании новых частиц, то ведущие специалисты в области космических лучей, такие, как, Вернов Добротин, Зацепин, крайне скептически отнеслись к опубликованным данным.

В возникшей дискуссии они указывали на то, что результаты отдельных серий не повторяются. Приводили и ряд других противоречий, а главное, на возможные ошибки при расчетах энергии частиц по их пробегу в свинцовых пластинах. Алихановы и их сотрудники учитывали потери энергии варитронов на ионизацию атомов. И не принимали во внимание, например,  рождение новых частиц при столкновениях космических лучей с ядрами свинца.

Постоянно проводились семинары, на которых шли жаркие споры. Дело доходило до того, что

в кулуарах даже придумали термин «армяно-фиановская резня».

А в это время в зарубежных лабораториях тщательно обследовали диапазон масс частиц, находящийся между протоном и μ-мезоном, открыли π-мезоны, и К-мезоны, а других частиц не обнаружили. Постепенно сложилось мнение, что они появились из-за методических ошибок.

Таким образом, братья Алихановы не только лишились лавров первооткрывателей, но и стали примером поспешной и неверной интерпретации полученных результатов».

— «Пётр Ефимович, а как же Ваши слова о знании Курчатова кому и когда можно доверять?»

— «В это время ему голову некогда было поднять, не то, что внимательно разбираться с космическими экспериментами. В конце 1946г. он запустил первый, экспериментальный ядерный котел (реактор). Под его руководством строились промышленные аппараты для наработки плутония, огромные установки для разделения изотопов урана. Наконец, шло конструирование самой атомной бомбы.

И всё же, я предполагаю, что у него были ещё и особые причины хотеть, чтобы Абуша (так он часто называл Абрама Исааковича) и его брат были награждёны премией. И именно премией за открытые работы, о которой можно было бы оповестить в печати — «Советские физики, награждены за выдающееся открытие!»

Спивак помолчал, скрылся за дверью головного зала, потом на мгновенье высунулся в коридор и сказал с настойчивой интонацией — «Проверяйте, проверяйте, и ещё раз — проверяйте!»

 Реактор РИНГ

К сожалению, моя многострадальная установка оказалась не востребованной для основного эксперимента, готовящегося Спиваком, и использовалась в дальнейшем только для вспомогательных измерений. Так, что через несколько месяцев я вернулся в Главное здание для работы в составе группы Л. А. Микаэляна (рис. 5).

Это было время, когда Лев Александрович и его немногочисленные сотрудники находились на распутье. Один цикл исследований, посвященных слабым взаимодействиям, был успешно завершен, а дальнейший путь сразу не просматривался.

С утра мы собирались в небольшой комнате на втором этаже — кабинете Л.А. и обсуждали самые разные варианты дальнейших действий. Потом я, как правило, бежал в библиотеку, выискивал там необходимый справочный материал и делал прикидочные оценки. А к вечеру приходил, и мы ещё раз разбирали возможности реализации утренних идей.

Петр Ефимович появлялся далеко не каждый день, обычно к вечеру, садился в своей любимой позе на стул в углу и слушал. В наши споры вступал он очень редко и, в основном, для того, чтобы буквально одной-двумя фразами похоронить один из воздушных замков, только что воздвигнутых молодыми коллегами. Так продолжалось довольно долго и, надо сказать, с большой пользой для углубления и расширения моего образования. Особенно большую роль в этом играл хозяин кабинета — один из самых талантливых людей, которых я встречал в своей жизни. Но однажды период общих рассуждений пришел к концу.

Л.А. придумал, как создать реактор, с помощью которого можно было изучить многие свойства самой неуловимой частицы — нейтрино.

 Дополнение 2.

Почему неуловимой? Можно рассказать об этом чуть подробнее. О существовании нейтрино (ν) предположил Вольфганг Паули (рис. 5), чтобы «спасти» закон сохранения энергии. В декабре 1930г. швейцарский физик написал письмо участникам конференции в Тюбингене о том, что при бета-распаде ядер кроме электрона из ядра, скорее всего, вылетает еще одна частица. Она уносит часть энергии, которую недосчитывались экспериментаторы. У такой частицы, писал Паули, должна быть ничтожная или, скорее, нулевая масса и отсутствуют какие-нибудь электромагнитные свойства. Она практически беспрепятственно проходит через вещество.

 Обнаружить ее можно было только в слабых взаимодействиях, а вероятность таких взаимодействий несравненно меньше, чем электромагнитных.

Из-за этого прошло более двадцати лет, прежде чем американские исследователи Фредерик Райнис и Клайд Коэн, зарегистрировали нейтрино. В качестве источника они использовали ядерный реактор. В нём каждую секунду происходит колоссальное количество бета-распадов и соответственно реактор излучает огромные потоки антинейтрино[6]. Эти потоки составляют 10¹³ — 10¹⁴ частиц через см² в секунду на расстоянии 10м от активной зоны.

Тем самым была подтверждена гипотеза Паули и узаконена реальность нейтрино.

В своей установке физики наблюдали процесс, обратный бета-распаду нейтрона :

ν¯_e + p →e⁺ + n   (1),

В результате реакции «неуловимая» частица вызывала вполне «осязаемые» позитрон и нейтрон вдали от точки своего рождения.

Почему экспериментаторам это удалось, в чём заключается основная трудность регистрации антинейтрино от реактора?

Не просто в малом количестве полезных событий в детекторе.

В опыте Райнеса и Коэна в мишени с водой, расположенной на расстоянии 10м от реактора, при потоке антинейтрино ~10¹³частиц в секунду через см², полное число взаимодействий (ν¯_e + p) в 100 литрах составляло около десяти событий в час. Всего ~ 240 в сутки.

В реальности, искомые события буквально тонут среди фоновых.

Даже при многослойной и массивной защите от реактора и космических лучей (установка находилась под землёй) число частиц, регистрируемых детекторами при неработающем реакторе, оказалось в десятки тысяч раз больше ожидаемого числа нейтринных событий.

В опытах Райнеса и Коэна главным достижением экспериментаторов было как раз то, что они придумали, как использовать основные свойства образующихся частиц — позитрона и нейтрона для отделения полезных сигналов от фона.

Это удалось сделать с помощью многих критериев отбора использованных в установке. И, благодаря им, в последних сериях экспериментов отношение полезного сигнала к суммарному случайному фону составило 4 к 1(!), при счете нейтринных событий (3,0 ± 0,2) в час.

Итак, главная трудность экспериментов с нейтрино на реакторе — борьба с фоном! 

Особенно, если продукты реакции не имеют заметных особенностей, например, для такого интересного процесса[7], как рассеяния нейтрино на электроне.

(2)

В этом случае подавляющая часть электронов отдачи от реакторных антинейтрино должна иметь энергию меньше 2МэВ и соотношение эффекта к фону в сцинтилляционном детекторе в этой области энергий ожидалось совершенно ничтожным, ~ 10^-5 (!).

Долгое время не видно было путей для преодоления этой трудности.

Итак, вечером Микаэлян собрал нас (насколько я помню, были И.Е. Кутиков, В.И. Лебедев, и В.Г. Циноев) и рассказал о том, что придумал и то, что они последние дни постоянно обсуждали с П.Е

Первая идея наших руководителей, которая должна была помочь в борьбе с фоном, состояла в том, чтобы увеличить энергию излучаемых реактором антинейтрино. Дело в том, что вероятность их взаимодействия с веществом растёт с энергией[8].  А, кроме того,  образующиеся при реакции частицы обладают большей энергией и их легче выделить среди посторонних эффектов.

Преобразовать спектр вылетающих из реактора антинейтрино предлагалось с помощью загрузки аппарата значительным количеством изотопа ⁷Li, который, захватывая часть нейтронов, превращается в ⁸Li и ста­новится источником энергичных антинейтрино. Граничная энергия их спектра 13 МэВ (!), период полураспада ⁸Li составляет 0,8 с (рис. 8).

Вторая идея — сделать так, чтобы реактор работал не непрерывно, а импульсами. В этом случае фоновые события, регистрируемые детектором, распределены более или менее однородно. А нейтринные, сконцентрированы на малом промежутке времени — в течение импульса реактора. Если реактор в импульсе достигает мощности много больше, чем при обычной работе (в этом случае его охлаждение может длиться потом продолжительное время), то в момент импульса отношение эффект/фон также сильно увеличивается.

Лев Александрович сказал, также, что они со Спиваком обратились к признанным авторитетам в области реакторной физики С.М. Фейнбергу[9] и Я.В. Шевелёву[10]. Мнение последних — создание такого реактора вполне выполнимая задача. И тут же на доске ими была проведёна первая оценка основных параметров будущего аппарата.

Она показала, что при разумной мощности реактора и длительности нейтронной вспышки Т_имп.= 0,5с, эффективной продолжи­тельности антинейтринного импульса за счет распада ⁸Li и осколков деления в несколько секунд, полный поток антинейтрино за импульс на детектор может составлять ~ 10¹⁶ ν¯/см². Расчётная частота повторения вспышек — десять раз в сутки.

Таким образом, во время регистрации полезных событий полный поток антинейтрино на два порядка (!) превысит поток в опытах Райнеса и Коэна. При этом энергия этих частиц станет значительно выше.

Будущий реактор предложили назвать «РИНГ» (реактор импульсный нейтринный генератор).

Сообщение Микаэляна было принято с большим энтузиазмом.

Следующие дни обсуждалась и составлялась программа первоочередных нейтринных экспериментов, для выполнения которых «РИНГ» мог иметь неоспоримое преимущество.

К ним относились:

— повторение опыта Райнеса и Коэна с точностью во много раз лучшей, чем это сделали американские исследователи, для определения важных констант β-распада,

— обнаружение и изучение процесса рассеяния антинейтрино на электроне,

— обнаружение и изучение процесса взаимодействия антинейтрино с дейтоном

— наконец, эксперимент по доказательству различия нейтрино ( ν_e) и антинейтрино ( _e ), дающий существенно лучшую точность, чем уже выполненные опыты Р. Дэвиса. В какой-то мере он касался и вопроса о массе нейтрино.

Подготовка предложения по последнему пункту была поручена мне.

Когда программа была составлена и подробно обсуждена со Спиваком, он сказал:

— « Теперь надо идти к А.П^[11] , начало работ такого масштаба может санкционировать только он. А если заинтересуется, то по своему обычаю будет вникать во все детали. Так, что, Лев^[12], готовьтесь ».

Тут надо сказать, что Александров не только формально, по должности и многочисленным званиям, но и по искреннему убеждению всех известных мне сотрудников института был, после смерти Курчатова, самой высокой научной и технической инстанцией к которой обращались за советом и одобрением.

Обсуждение доклада наших руководителей у Директора ( по-моему, среди присутствовавших кроме Спивака и Микаэляна был и Фейнберг) продолжалось достаточно долго.

Конечным решением А.П. было следующее — более детально проработать задание на проектирование «РИНГ» и, не теряя времени, начать создавать модели нейтринных детекторов.

Для выполнение первого пункта в секторе П.Е. Спивака организовывалась группа ( лаборатория) занимающаяся собственно реактором РИНГ. Через короткое время это направление возглавили опытные специалисты — В.И. Кузнецов и Е.Д. Воробьёв. В состав лаборатории вошли и совсем молодые сотрудники — Я.И. Штромбах и Ф.Ф. Жердев.

Второй пункт оставался за группой Л.А. Микаэляна.

И члены этой группы, в том числе и я, с головой погрузились в очень интересную и очень перспективную работу.

Защита. Конец «РИНГа»

Я стараюсь не увлекаться научными и техническими подробностями и буду писать только о том, что имеет непосредственное отношение к П.Е.

Создание модели одного из нейтринных детекторов, занимало всё моё время. Виделись мы теперь со Спиваком достаточно редко. Он изредка заглядывал в нашу комнату, основная часть которой была занята большой герметичной камерой, наполненной специальной и довольно опасной жидкостью, а по сторонам стояло всякое вспомогательное оборудование. Удобно сесть было практически негде и не на что, несколько работающих насосов заглушали голоса, приходилось кричать, поэтому наш разговор ограничивался несколькими фразами.

Чаще всего они касались неукоснительного выполнения всех требований техники безопасности.

Но об одном эпизоде из этого времени, при котором поддержка П.Е. сыграла заметную роль, хотелось бы рассказать.

Произошло всё при защите мною кандидатской диссертации.

Приблизительно через 2 года модель нейтринной установки, которую я готовил, заработала. И в это же время от заместителя Директора института нашим руководителям поступило предложение, очень настойчивое, взяться за работу сугубо прикладного характера.

Я присутствовал при обсуждении подходов к возникшим проблемам. И достаточно неожиданно (в том числе и для себя) предложил использовать метод, придуманный и опробованный в нашей группе для детектирования ν. Начальство, которое не очень понимало, куда бы в этот момент меня пристроить (детектор есть, а реактора — нет и он не скоро появится), сказало, что «раз сам предложил пусть всё детально рассчитает, опробует, тогда и посмотрим».

А еще через несколько месяцев Спивак заглянул в нашу комнату, поморщился и сделал знак, чтобы я вышел в коридор.

 «Вам надо подумать о защите. Нейтринная тема плюс прикладная. Тем более, вчера выяснилось, что Ваш метод может быть использован и ещё для другой практической задачи».

Диссертацию я защищал в конце 1968 года. Учёный Совет собрался в зале на втором этаже Главного здания, совсем близко к нашим комнатам. Если бы его члены имели привычку носить свои награды, то я, наверное, увидел бы десяток звезд Героев социалистического труда, многие десятки орденов Ленина и бесчисленное число других наград. Академики, члены корреспонденты АН, доктора наук, люди, имена которых тогда относительно недавно стали общеизвестными после снятия запретов секретности.

Они пришли слушать меня. И чувство страха соседствовало в моей душе с чувством гордости.

Двадцать минут на доклад, потом отзывы оппонентов, все положительные, выступление научного руководителя — Л.А. Микаэляна.

А потом…

Председатель Совета академик Александров взял слово и сказал, что прикладная тема работы, с его точки зрения, не имеет перспективы. Что решение проблемы, которую буквально навязал нам его заместитель (на защите его не было!), не дело «Курчатовского института». Из его выступления стало понятно, что наверху, в дирекции, до сих пор идет война по этому вопросу.

И Александров однозначно против.

Для меня же дело оборачивалось крайне плохо.

Помню, что смуглое лицо Микаэляна приобрело нео­бычный светло-зеленый оттенок.

Я вообще оцепенел и в отчаянии посмотрел на Петра Ефимовича, сидевшего рядом. А Спивак выглядел спокойным и прошептал мне:

«Как называется эта процедура? «Защита». Не тушуйтесь и спокойно защищайтесь. Если будет тяжело, я поддержу. А.П. не прав и всё кончится хорошо!».

Я встал, думая, что выступление против мнения Директора, Президента Академии наук, да еще и члена Центрального Комитета партии, наверное, напоминает самоубийство.

Что я сказал тогда, с храбростью обреченного, точно не помню. Вроде бы, что выпол­нил достаточно трудное задание и уже работает не один прибор, использующий новый метод. А если у Дирекции есть сомнения, относитель­но нужности прикладной темы диссертации, следовало их разрешить до, а не после выпол­нения порученной нам работы.

Дальше всё стало развиваться по сценарию, который я даже представить себе не мог.

Один за другим члены учёного совета стали за меня заступаться. Иногда в достаточно жесткой форме. Апофеозом стало выступление Игоря Николаевича Головина[13] (рис. 9).

«Толя» — сказал он обращаясь к Директору перекрыв все шумы своим поистине громовым голосом -— «Ты не прав. Парень сделал хорошую работу. У него есть только один крупный минус». Все стихли.

«Он очень тихо говорит».

Члены Совета засмеялись и А.П. тоже заулыбался.

Черных шаров не было.

После защиты П.Е. подошел ко мне и вместо поздравления сказал — «Если на докторской защите устроите такой же бардак, я Вас просто убью».

Как и было принято, после защиты был устроен банкет. Впервые я видел Петра Ефимовича в нерабочей обстановке. И здесь стало очевидным, что старшее поколение нашего сектора — Спивак, Прокофьев, Кутиков, Ерозолимский связаны между собой не только общим делом, но и многими другими нитями человеческой дружбы. Больше всего меня поразило, как красиво звучали у этого мужского хора песня, очевидно много раз исполнявшиеся на таких дружеских вечеринках.

За окнами шумит метель
Роями белых пчел
Друзья!
Запеним добрый эль
Поставим грог на стол![14]

Именно тогда, на банкете, я поймал себя на мысли, что Пётр Ефимович очень напоминает и по характеру и манерой поведения героя популярного фильма «Суворов» Александра Васильевича Суворова, такого, каким сыграл его артист Черкасов-Сергеев [15]. Немногословный, на первый взгляд достаточно суровый, необыкновенно целеустремлённый. Никогда не отступающий от своих принципов перед начальством и пользующийся полным доверием со стороны подчиненных.

Напоминает его и внешне — небольшого роста, крепкий, с удивительными, лучистыми, глазами. Подчас короткие высказывания и характеристики П.Е. были похоже на знаменитые афоризмы полководца. По этому поводу я сразу вспомнил, как поинтересовался что ему в кабинете долгое время доказывал какой-то неизвестный мне сотрудник, который исписал мелом почти всю доску. Спивак ответил очень коротко: «Совершенная чушь».

В последние годы я несколько раз пересматривал этот фильм.

Почти сразу же после защиты начались трудности с проектом «Ринг». Я не был посвящен в детали происходивших споров, но знаю, что появилось конкурирующее предложение провести нейтринные эксперименты на мезонной фабрике[16] — сильноточным ускорителе протонов, который предполагалось построить в г. Троицке (в Институте ядерных исследований АН). Это предложение энергично отстаивал В.М. Лобашев[17]. Довольно неожиданно для нас А.П. Александров не стал с достаточной энергией защищать РИНГ, проект был отложен и так и не осуществлён.

 Какие могли быть причины такого поведения нашего Директора? Рядовые исполнители вынуждены были питаться слухами.

Много позже в интервью А. Рухадзе, академика РАЕН, напечатанном в Политическом журнале (№18 от 31 мая 2004 г.), я прочёл о возможной причине пассивности А.П. Приведу здесь цитату из этого интервью.

«Мезонная фабрика в Пахре — уникальный инструмент для исследо­ваний в области ядерной физики высоких энергий. Понимая, что для ее создания денег никто не даст, в свое время Отделение ядерной фи­зики АН СССР обратилось в правительство с предложением создать мезонную пушку, чтобы сбивать мезонами американские спутники. Каждый из подписантов этой бумаги понимал, что придумать боль­шего абсурда невозможно, однако тогдашний министр обороны Дмит­рий Устинов попался на эту удочку. 24 декабря 1970 г. вышло поста­новление о создании нового научно-исследовательского центра. Акаде­мики понимали — когда выяснится, что мезоны в качестве космиче­ского оружия не годятся, деньги у них обратно не отберут».

Понятно, что Александров не стал энергично бороться против уже вышедшего постановления Правительства, а денег на две дорогостоящих установки у Академии не было.

Дополнение 3.

Теперь я понимаю, что если бы мы втянулись в серьезное проектирование, затем поиски площадки, строительство, обоснование безопасности, пусковые испытания «РИНГ», то прошло бы много десятилетий, а к нейтринному эксперименту физики так бы и не приступили. Возможно вплоть до сегодняшних дней. Такая ситуация сложилась в стране.

В этом отношении есть показательный пример — создание под Петербургом в Гатчине импульсного реактора «ПИК» (меньшей мощности, чем «РИНГ»)

Вот основные этапы его создания.

Проектирование 1960 — 1970 гг.

Строительство началось в 1976 г

К первой половине 1986 г. здание было построено, началась наладка отдельных систем, реакторный комплекс был готов больше, чем наполовину. Однако после аварии на Чернобыльской АЭС были ужесточены нормативы в части безопасности ядерных реакторов и работы по строительству были остановлены.

В 1988 г. сооружение реактора было возобновлено, но с распадом СССР в 1991 г. снова было остановлено в связи с резким сокращением государственного финансирования науки.

Возобновление работ по строительству реактора произошло в 2001 г. Несколько лет ушло на восстановление последствий долгой консервации.

Первый пусковой комплекс был завершен в конце 2009 г.

В 2011 г. выполнялась программа физического пуска.

Выход на полную мощность (100 МВт) ожидается в 2021г.

Более полувека!

Решение о прекращении работ над проектированием «РИНГ» и созданием нейтринных детекторов стоило Петру Ефимовичу, так же, как и всем нам нескольких потерянных лет жизни и крушения многих надежд.

Нейтринные осцилляции

Всё это время Спивак не прерывал работы над подготовкой эксперимента по определению массы нейтрино.

Чем дальше они продвигались, тем большие трудности приходилось преодолевать. Препятствия росли в геометрической прогрессии. Скоро стало ясно, что с весьма ограниченным количеством людей, без поддержки специализированных институтов, в конечном итоге, без очень больших денег, продвинуться не удастся. Деньги же, выделяемые на науку, постепенно уменьшались. Недостатку средств на исследования способствовали удивительно быстро размножающиеся в нашем институте начальники. Они организовывали многолюдные подразделения по перспективному планированию, по современной организации научных работ, новейшим технологиям информационного обеспечения и множеству других околонаучных направлений. Аббревиатуры этих подразделений выглядели весьма импозантно, впрочем, я помню, как П.Е. в одном из разговоров почему-то объединил их под одной крышей.

«Все эти ЦДКЖ[18]» — сказал он. Нововведения съедали массу средств.

Наука, как и вся страна, стала больше заботиться о красоте мундира, чем о реальных победах.

Спивак не сдавался, казалось, он совсем перестал отдыхать, ходил по начальству, часто был вынужден просить о помощи людей, к которым никогда бы не обратился в другом случае.

Так прошло ещё несколько лет.

Я окончательно остался в группе Микаэляна, которая постепенно превратилась в лабораторию. И, каюсь, так же, как и все окружающие, долгое время не понимал упрямство П.Е, продолжавшего поиски массы нейтрино.

Вместе с тем, в семидесятые, а тем более в восьмидесятые годы всеобщая уверенность в том, что масса нейтрино строго равна нулю сильно пошатнулась. Мир физиков, занимающихся элементарными частицами, всё больше привлекала идея Б.М. Понтекорво о нейтринных осцилляциях. Их начали искать множество исследовательских групп — начиная от спектроскопистов и кончая астрофизиками. Теперь уже никто не решился бы назвать П.Е. старым упрямцем.

Дополнение 4.

Еще в 1957г. Б. М. Понтекорво выдвинул очень красивую, но, казалось, далёкую от реальности идею о том, что нейтрино может постепенно переходить в антинейтрино и обратно — осциллировать. Необходимым условием таких переходов являлось наличие у частицы массы.

Шло время и число разных видов («ароматов») нейтрино возрастало. Физики убедились, что при распаде π-мезона вместе с μ-мезоном вылетает нейтрино, не идентичное , участвующему в бета-распаде. Назвали его ν_μ. Потом появилось тау-нейтрино (ν_τ ).

И начали накапливаться факты, которые, хотя и косвенно, но указывали на то, что вероятность осцилляции между различными видами нейтрино могут происходить.

Надежда обнаружить осцинтилляции дали и нашей группе дополнительный импульс в попытках любыми путями пробиться на работающую АЭС и провести на мощном реакторе исследования свойств электронных антинейтрино.

Сейчас мне кажется это удивительным, но мечты в конце концов реализовались.

В восьмидесятых годах под вторым блоком Ровенской АЭС была построена специальная нейтринная лаборатория и на детекторе с жидким сцинтиллятором зарегистрировано взаимодействие е с протоном, измерен спектр антинейтрино от реактора, показано, что этот спектр меняется по мере накопления в аппарате плутония (что могло иметь прикладной характер). Были получены и ограничения на параметры возможных осцилляций.

Затем эксперименты продолжились на других детекторах, решался целый комплекс задач.

Всё это время я редко видел П.Е. Был занят, сначала организацией проектирования нейтринной лаборатории, расчётами необходимой защиты и параметров потоков антинейтрино, наблюдением за строительством, созданием, собственно, детектора. Позднее — круглосуточным проведением измерений.

Во время наших встреч я, по большей части, жаловался на организационные трудности. А П.Е. обычно говорил: «Успокойтесь. Всё у Вас получится, я это твёрдо знаю. Наберитесь терпения».

Трудно объяснить, но на меня эти простые слова действовали очень ободряюще.

В конце концов, как и многие другие предсказания Петра Ефимовича это оказалось правдой.

Нейтрино мы «поймали».

Чернобыль

 Чернобыль вошел в мою жизнь 29-го апреля 1986 г. Директор наше­го отделения академик С.Т. Беляев вечером позвонил мне домой и очень вежливо осведомился, не могу ли я подойти и помочь в расчетах, которые дела­ются для Чернобыля. Я, конечно, согласился. По дороге, по трезвом размышлении, стало немного странно, что в отделении, где такое коли­чество блестящих теоретиков для расчетов вызывают экспериментатора. Уже позже я понял, что большинство теоретиков совсем не были знакомы с этой областью, но были и такие, которые отказывались из «принципи­альных соображений» — «Они допустили аварию, пусть и разбирают­ся». Кто это «они», не уточнялось. Это приходилось слышать и от любых других специалистов. За ними стоял элементарный страх — вдруг отправят в Чернобыль.

Вечер перешел в ночь и началась моя более чем двадцатилетняя одиссея.

В эту пору видеться мы стали уж совсем редко. Как-то, приехав на выходные дни, я встретил П.Е. на втором этаже Главного здания и пригласил к себе. Мы разговаривали в маленькой лабораторной комнате, доживающей свои последние дни среди кабинетов среднего, полусреднего и младшего начальства.

Спивак горел идеей нового опыта по поиску массы нейтрино, который был задуман им вместе с В.М. Лобашёвым, и опять жаловался на отсутствие людей и бесконечную бюрократию. Он очень постарел — маленький, худой, усталый человек. Только глаза иногда вспыхивали прежним светом.

Под конец он заспорил с отсутствующими в тот момент противниками, ожесточился, дал им пространную и нелесную характеристику и упорхнул за дверь. Я повернулся, чтобы уйти, но тут, как всегда, в двери показалась голова П.Е.

 «В Чернобыле будьте повнимательнее, не мечтайте на ходу. Некому Вас там бранить. Берегите себя» — сказал он и пошел к лестнице. Медленно так пошел.

В самом конце марта 1992г. я утром ехал на служебном «жигулёнке» на объект «Укрытие»[19] . Ехал, в сильном беспокойстве, поскольку сотрудник, дежуривший в пультовой системы контроля, сообщил о странном поведении одного датчика, который неожиданно стал регистрировать возрастание мощности гамма-излучения в аварийном реакторе.

Хотя по календарю давно уже наступила весна, припозднившийся снежный заряд буквально завалил дорогу мокрым снегом. Водитель проклинал плохую видимость — расстояние в 14 километров от лаборатории в Чернобыле до ЧАЭС мы одолели только за полчаса.

«Что за погода» — жаловался он. «Если уж на Украине такой снег, то Россию совсем занесло. Там сейчас, небось, метель метёт, совсем не пройти, не проехать».

На «Укрытии» я переоделся и почти бегом влетел в пультовую. Мы пытались разобраться в ситуации, но быстро это сделать не удавалось.

В это время раздался телефонный звонок из лаборатории, говорил мой старый товарищ:

« Саша! Пётр Ефимович умер вчера …».

За окнами роями белых пчел шумела метель.

В Москву успеть было не реально.

Уже к ночи выяснилось — тревога с детектором была ложной — непорядок в системе регистрации.

«Проверяйте, проверяйте, проверяйте»

* * *

В 2015 г. канадский физик Артур Макдональд и японский физик Такааки Кадзита были удостоены Нобелевской премии «за открытие нейтринных осцилляций, показывающих, что нейтрино имеет массу».

Примечания

[1] Абрам Исаакович Алиханов, академик АН СССР (1943), Герой Социалистического Труда, трижды лауреат Сталинской премии. Основатель Института теоретической и экспериментальной физики (ИТЭФ). В 1949г. под руководством А. И. Алиханова пущен первый физический тяжеловодный реактор.                                                                         Артём Исаакович Алиханян, член-корреспондент АН СССР (1946), Дважды лауреат Сталинской премии, лауреат Ленинской премии.

[2]  В качестве иллюстрации рассказа П.Е. на рис. 4  представлены результат одной из серий измерений этой группы. Цифры над пиками — расчетные значения масс мезонов в единицах m_е.

[3] Позже, я нашел в библиотеке отзыв академика И.Е. Тамма: «Открытие братьев Алихановых имеет первостепенное значение для всей современной физики…, природа ядерных сил может быть, по-видимому, разгадана только путем изучения свойств варитронов».

[4] Физический институт Академии Наук СССР

[5] Сталинская премия первой степени (1948) за научные исследования в области космических лучей.

[6] В 1955г. Р. Дэвисом было получено доказательство того, что в результате β⁺— и β^—‑распадов появляются частица и античастица, электронное нейтрино ( ν_e) и антинейтрино ( _e ), соответственно.. В ядерном реакторе образующиеся осколки ядер урана (и плутония) испытывают β^——распад, поэтому современные

[7] «Хотим мы этого или не хотим, но тенденции в развитии физики слабых взаимодействий привели к тому, что детектирование пока выдуманного взаимодействия нейтрино с электроном становится проблемой фундаментальной важности» — писал в 1964г. один из крупных физиков-теоретиков академик М.А. Марков..

[8] Например,  для реакции (2) в области энергий антинейтрино  в несколько МэВ это происходит  по линейному закону, а  взаимодействие антинейтрино с дейтонном — по квадратичному.

[9] С.М. Фейн­берг, сотрудник «Курчатовского института»,  являлся ини­ци­а­то­ром созда­ния и руко­во­ди­те­лем про­екта Пер­вой в мире атом­ной элек­тро­стан­ции в Обнин­ске.  Он был участ­ни­ком раз­ра­ботки пер­вых опыт­ных и про­мыш­лен­ных реак­то­ров АЭС, идео­ло­гом серий­ных иссле­до­ва­тель­ских и уни­каль­ных высо­ко­на­пря­жен­ных аппа­ра­тов

[10] Я.В. Шевелёв, сотрудник «Курчатовского института, один из разработчиков уникального импульсного реактора ИГР, построенного по инициативе И.В. Курчатова .

[11] А.П. — так в институте (конечно, за глаза) часто звали академика Анатолия Петровича Александрова,  Директора института, а  в в 1975—1986 гг. ещё и Президента Академии наук СССР.

[12] Лев Александрович Микаэлян

[13] И.Н. Головин, ранее первый заместитель Курчатова, доктор наук, лауреат Сталинской и Ленинской премий.

[14] Ирландская застольная (Бетховен) 

[15] Николай Черкасов-Сергеев актёр Московского драматического театра имени Н. Э. Баумана. 

[16]  Строительство мезонной фабрики началось 1976 г., а регулярно работать она стала с 1993 г. 

[17] Владимир Михайлович Лобашёв — член-корреспондент АН СССР.

[18] Центральный дом культуры железнодорожников.

[19] Разрушенный взрывами и пожаром, содержащий огромное количество радиоактивных материалов 4-ый блок представлял огромную опасность для окружающей среды. Поэтому, в ходе ликвидации последствий аварии его закрыли специальным  сооружением —  «Укрытием  4-го блока». Его иногда называют — «Саркофаг».