Новая супруга его не разочаровала — она была мила, элегантна, ее серо-голубые глаза и золотые кудри показались ему очаровательными, — и после двухчасовой беседы со своей нареченной он ускакал вперед, проследить за приготовлениями. Альфонсо не хотел ждать. От Болоньи до Феррары Лукреция и ее огромная свита двигались водой, по каналам. Это было удобно, спокойно и безопасно, но для нетерпеливого жениха — слишком медленно.
БОРДЖИА
(продолжение. Начало в № 3/2020 и сл.)
Третий брак мадонны Лукреции
I
Посольство, направленное в Рим для того, чтобы доставить новую герцогиню в Феррару, двинулось в путь 9 декабря 1501 года и было необыкновенно многочисленным. В него входило добрых пятьсот человек, все разряженные в шелк и бархат и на прекрасных конях. Возглавлял посольство кардинал Ипполито д’Эсте, брат жениха, а вместе с ним были самые знатные из вассалов Феррары, да еще и два епископа, и казначей герцога Эрколе, Франческо Бьянкавалло. Он, возможно, считал себя поглавнее даже кардинала Ипполито, ибо ему были доверены фамильные драгоценности рода д’Эсте, которые по обычаю переходили теперь их новой хозяйке, герцогине Феррарской, Лукреции Борджиа. Строго говоря, она была не герцогиней, а женой наследника престола Феррары, да и то не фактически, а пока что чисто формально. Но Эрколе д’Эсте был вдовцом, и он уже авансом, в качестве любезного жеста, именовал свою будущую невестку ее будущим полным титулом.
При тогдашнем состоянии дорог и учитывая количество путешествующих, которым поневоле требовалось везти с собой значительный багаж и припасы, до Рима феррарцы ехали довольно долго, делая остановки в Болонье, Флоренции и Сьене, да еще перед самым въездом в Рим послы сделали длительный привал, для того чтобы отчиститься от дорожной грязи и привести себя в надлежащий порядок.
В город они въехали, таким образом, в полном своем блеске — но и встречали их не как-нибудь, а соответственно рангу их миссии. Чезаре Борджиа был на коне, одна только сбруя которого стоила 10 тысяч дукатов. По крайней мере, она столько стоила согласно оценке венецианского дипломата Санудо — а он был человек компетентный. В числе встречавших было и 19 кардиналов, каждого из которых сопровождала достойная их положения свита. Чезаре, кстати, заодно продемонстрировал и свои войска — 4000 солдат, выстроенных в полном парадном порядке, со знаменами и значками с гербом дома Борджиа. Чезаре обнял Ипполито д’Эсте и приветствовал его как «своего нового брата».
Интересно бы знать, что подумал при этом молодой кардинал — судьба родного брата Чезаре, Хуана Борджиа, была ему известна, да и про задушенного принца Альфонсо Арагонского он тоже был наслышан, — но дипломатия есть тонкое искусство, и он ответил на объятья нового родственника со всей возможной пылкостью. Понятно, что на таком фоне встреча с папой Александром прошла много легче, а уж Лукреция послов Феррары просто очаровала. Ипполито д’Эсте нашел, что она прекрасно справилась со своей ролью хозяйки: она была скромна, достойна, осыпала свиту своих гостей всякими милыми сувенирами в виде серебряных кубков и прочего и вообще хорошо выглядела.
Мы это знаем довольно точно — Изабелла д’Эсте, сестра Альфонсо и супруга властителя Мантуи, Франческо Гонзага, дорожила своим положением первой дамы Италии и включила в свиту Ипполито д’Эсте своего человека. Он должен был описывать ей во всех подробностях и поведение, и туалеты ее соперницы. И вот что он ей написал:
«…мадонна Лукреция была одета скромно, грудь ее была прикрыта до шеи, а волосы убраны просто и не завиты в локоны. Ее платье — темного цвета с фиолетовой оторочкой, а плечи покрыты накидкой, украшенной золотом и отороченной соболями. Она покрыла голову сеткой из зеленого шелка, а на шее у нее жемчужные ожерелья»[i].
Странно, правда? Вот вроде бы побольше 500 лет прошло со дня этого приема, а текст письма составлен так, что хоть сегодня вставляй его в обзор светской хроники.
II
В общем, все прошло хорошо, и Рождество оба семейства, Борджиа и д’Эсте, встретили в Риме в полном родственном согласии. На следующий день Лукреция устроила прием для дорогих феррарских гостей у себя, в своих собственных покоях. На этот раз она нарядилась уже как подобает даме из княжеской семьи и танцевала с Ферранте д’Эсте с грацией, восхитившей всех присутствовавших. При ней была ее 15-летняя кузина Анджела Борджиа — в дальнейшем мы о ней еще услышим.
30 декабря в Ватикане состоялась брачная церемония. В присутствии папы Александра, Чезаре Борджиа, герцога Романьи, и доброй дюжины кардиналов Ферранте д’Эсте, замещая своего брата Альфонсо, надел на палец Лукреции драгоценное обручальное кольцо, после чего ей вручили ларец с драгоценностями, о безопасной доставке которых так пекся феррарский казначей. В принципе это был брачный дар, и чего там только не было! И изумруды, и рубины, и алмазы, а в придачу к ним Эрколе д’Эсте присовокупил еще и жемчуга и алмазы на общую сумму в 8000 дукатов. Так сказано в записках Бурхарда, который был всем этим просто восхищен.
Подарок, правда, вручался с милой оговоркой, что в случае, если новая герцогиня Феррары окажется своему супругу неверна, то его ей придется вернуть. В тот же день в Риме была устроена воинская потеха — Чезаре Борджиа изобразил осаду деревянного замка, который наскоро воздвигли на площади Святого Петра. А вечером в папском дворце был дан бал, на котором мадонна Лукреция танцевала со своим братом Чезаре, в то время как их отец, папа римский, глядел на них с истинным восторгом. Он вообще относился к ним истинно по-отечески: про Лукрецию, например, говорил, что она так умна, что он без колебаний доверил ей пост губернатора Сполето.
А когда Чезаре автору, что-то написавшему против него, отрезал сначала руку, потом — язык, а потом велел пришить отрезанный язык к мизинцу отрубленной руки и выставить все это напоказ, Святой Отец с ноткой извинения говорил, что его сын всем хорош, но еще не научился не обращать внимание на оскорбления.
Празднества в Риме тем временем продолжались. Чезаре сражался в корриде, устроенной 2 января 1502 года прямо на площади Святого Петра, и, ко всеобщему восторгу, завалил быка одним-единственным точным ударом шпаги, в лучших испанских традициях.
Тем временем феррарский казначей считал передаваемые ему золотые монеты — приданое мадонны Лукреции. К вечеру 2 января оказалось пересчитано не больше четверти от общей суммы в 100 тысяч дукатов — на этом прилежный счетовод утомился. Но он нашел несколько стертых монет и потребовал их замены. Деньги заменили без всяких споров, но досчитать приданое до конца он так и не успел. Надо было собираться в дорогу. Если из Феррары в Рим приехало больше 500 человек, то обратно двигалась процессия, состоящая уже из доброй тысячи. Чезаре выделил сестре военный эскорт в две сотни всадников, а она взяла с собой своих слуг, женщин своего маленького двора и даже своих шутов и карликов. Ко всему этому прибавилось еще и полторы сотни вьючных мулов, ибо надо было прихватить с собой и соответствующий багаж. Так что поневоле ехать приходилось без спешки, с остановками.
В Урбино Лукрецию встретили со всем радушием. Герцог урбинский Гвидобальдо Монтфельтро был женат на сестре Франческо да Гонзага, а тот был женат на Изабелле д’Эсте. Первая дама Италии хотела встретить соперницу так, как полагалось первой даме Италии. Ее слово имело вес не только в Мантуе, где она правила вместе с мужем, и не только в Ферраре, откуда она была родом, но и в Урбино — и Гвидобальдо Монтфельтро ее очень уважал.
Он предоставил свой герцогский дворец в полное распоряжение Лукреции Борджиа.
III
Уже после того, как Лукреция Борджиа и все ее огромное сопровождение покинули Урбино и двинулось дальше. Елизавета да Гонзага, жена Гвидобальдо, пожелала проводить свою гостью и поехала вместе с ней прямо в Феррару. Путь шел через Романью: Пезаро, Форли, Фаенца — все это были крепости с гарнизонами, верными Чезаре, и сестру своего властителя они встречали с истинным энтузиазмом.
Чезаре Борджиа уже по всей Италии имел репутацию человека, которого не следует задевать…
До границ Феррары всей этой торжественной процессии удалось добраться только 30 января 1502 года. Там Лукецию и встретил ее муж, но пока что инкогнито, в маске. Свадьбу и все прочее предполагалось отпраздновать в столице, но ему очень уже не терпелось поглядеть на свою супругу. Он помнил ее совсем девочкой, на церемонии ее первого бракосочетания. Собственно, и сам Альфонсо был тогда подростком. С тех пор у него опыта прибавилось, и нельзя сказать, чтобы опыт это был особенно положительным. Свою первую жену, Анну Сфорца, он не любил, и она платила ему полной взаимностью. С течением времени супруги даже начали спать отдельно. Альфонсо искал утешения в борделях, а его супруга завела себе черную невольницу-служанку, с которой делила решительно все, включая и постель.
В общем, когда Альфонсо овдовел, он даже испытал облегчение.
Так что его новая жена очень его интриговала, и даже ее скандальная репутация в этом смысле ничему не мешала, так было даже интереснее…
Новая супруга его не разочаровала — она была мила, элегантна, ее серо-голубые глаза и золотые кудри показались ему очаровательными, — и после двухчасовой беседы со своей нареченной он ускакал вперед, проследить за приготовлениями. Альфонсо не хотел ждать. От Болоньи до Феррары Лукреция и ее огромная свита двигались водой, по каналам. Это было удобно, спокойно и безопасно, но для нетерпеливого жениха — слишком медленно.
В Маллаберго к Лукреции и к герцогине урбинской присоединилась Изабелла д’Эсте. Она не зря засылала своего шпиона в Рим — ее наряд был продуман до последней детали и даже в мелочах отличался от туалетов ее новой невестки. Скажем, вместо покрывала с оторочкой из соболей Изабелла д’Эсте облачилась в накидку из меха рыси. Три дамы теперь пребывали вместе, знали, что за ними следит множество глаз, и в возникшем между ними состязании в красоте и грации ни одна из них не желала оказаться побежденной. Так они и добрались до Феррары. Свадьба была блестящей. Изабелла д’Эсте нарядилась в платье из золотой парчи и сумела устроить так, что встречала новобрачных, стоя на верху огромной мраморной лестницы, ведущей во дворец. Так что, пока они поднимались, ее облаченная в золото фигура была видна решительно всем.
Только вот смотрели все не на нее, а на невесту. У нее имелись определенные преимущества — она была на шесть лет моложе Изабеллы и выглядела такой хрупкой и тоненькой, что пробуждала в сердцах поэтов поистине пламенные чувства.
Одного из них звали Лодовико Ариосто[ii].
IV
Канцона, сложенная им в честь новобрачных, имела большой успех, снискала поэту высокую репутацию и стала первым шагом в его карьере — кардинал Ипполито д’Эсте взял его к себе в штат. Но Лукреция Борджиа и в самом деле произвела на Ариосто такое впечатление, что он воспевал ее и потом, и в его знаменитой поэме о «неистовом Орландо» говорится о женщине, которая по сравнению с другими как серебро по сравнению с оловом, и как золото по сравнению с серебром, и как роза по сравнению со скромным цветком, и как раскрашенное стекло по сравнению с драгоценностями Востока…
Тут надо бы отметить «драгоценности Востока» — они приходили в Европу через Венецию, ценились очень высоко и, ясное дело, считались просто неотъемлемой частью тогдашнего «гламура». Вообще, когда читаешь материалы, относящиеся к семейству Борджиа, будь они современными самим Борджиа или будь они написаны уже в наши дни, этот самый гламур бросается в глаза очень резко. В совсем недавно изданной книге на английском, посвященной Борджиа[iii], есть целые страницы, посвященные разбору нарядов Лукреции и тому, сколько это все стоило.
Казалось бы, что нам за дело до красавиц, пять веков назад состязавшихся в красоте и элегантности при феррарском дворе? Но, как оказывается, дело до них у нас все-таки есть, хотя бы потому, что в их честь слагали стихи такие люди, как Ариосто. А Изабелла д’Эсте собирала коллекцию произведений искусства, вела по этому поводу интенсивную переписку и, в частности, уговаривала одну свою знакомую прислать ей свой портрет, ибо очень уже ей хотелось посмотреть на ее милый образ.
Знакомую ее звали Чечилией Галлерани, она в молодые годы была любовницей Лодовико Моро, герцога миланского, а портрет, о котором так хлопочет Изабелла д’Эсте, предположительно тот самый, на котором изображена «Дама с горностаем» работы Леонардо да Винчи[iv].
Так вот, кстати о портретах — нет ни одного достоверно известного изображения Лукреции Борджиа, кроме выбитой в Риме медали в ее честь, но есть несколько предположительных, и один из них принадлежит кисти Рафаэля. И в результате получается, что скандально известная семья Борджиа, слухи о которой ходили к этому времени уже по всей Европе, оказалась в самом центре блестящей культуры Ренессанса, которая расцвела в Северной Италии.
Потому-то мы ими и занимаемся сейчас. Но даже и след, оставленный ими в великом искусстве Ренессанса, не главная причина нашего интереса.
Слухи о папе Александре, главе вселенской Церкви, проповедовавшей духовное совершенствование, о Викарии Христа, официально именовавшего себя «рабом рабов Божьих» и жившего при этом в неслыханной роскоши, верховного первосвященника, окруженного целым гаремом молодых и прекрасных женщин, одной из которых, как утверждали, была его собственная дочь, — все это создавало непримиримые противоречия и сильно смущало умы.
В числе людей, пребывающих в смущении, но жаждущих истины, был и смиренный монах родом из Саксонии, побывавший в Риме. Правда, он сделал это только в 1511 году, уже после понтификата папы Александра, но Рим оставался Римом. И смиренный монах был поражен в самое сердце, и в итоге печальных своих размышлений пришел он к весьма серьезным выводам.
Звали монаха Мартином Лютером.
V
Весь февраль 1502 года в Ферраре продолжались торжества. Брачная ночь Лукреции и Альфонсо прошла чуть ли не при свидетелях — прелаты Церкви, придворные дамы, папские родственники и чины высоких ведомств Феррары толпились в комнатах, примыкавших к спальне, и напряженно прислушивались к тому, что там творилось. Святому Отцу было доложено, что его новый зять не посрамил герцогства феррарского и трижды доказал жене свою мужскую доблесть, так что с браком все обстоит благополучно. Гости из Рима в количестве до полутысячи оставались в Ферраре до конца февраля, к большому неудовольствию скуповатого Эрколе д’Эсте — гости все это время жили за его счет. Праздники были великолепны — при феррарском дворе непрерывно шли балы, маскарады и представления. Ставили, например, пьесу Плавта «Эпидикус», довольно неприличного содержания, чем, собственно, Плавт и славился[v]. Однако всему приходит конец — пришел конец и празднествам. Тем временем папа Александр отправился в далекую поездку — ему вздумалось проинспектировать последние завоевания его сына Чезаре. Он добрался до побережья, а оттуда морем в сопровождении шести военных галер двинулся сперва в Пьомбино, а потом на остров Эльба, который тоже входил в число недавних приобретений Чезаре Борджиа. Там как раз в это время обновляли укрепления двух замков. Работами руководил Леонардо да Винчи — весьма компетентный человек, новый военный инженер герцога Романьи. Папе в 1502 году исполнился уже 71 год, но он по-прежнему был полон сил и энергии. Когда Чезаре устроил в его честь танцевальное представление в Пьомбино с танцорами, пышно разодетыми в шелка и золото, которые воздали Святому Отцу приветствия, достойные императора, никто так не радовался, как сам Святой Отец. Он любил и роскошь, и танцы, и почести — сын ему действительно угодил. Александр VI вернулся в Ватикан таким же свежим и бодрым, каким он был и до поездки.
Скорее всего Чезаре поделился с отцом своими дальнейшими планами, хотя доказать это, конечно, невозможно. Тем не менее это предположение весьма вероятно. Чезаре Борджиа готовился к своей третьей военной кампании. Феодальные рыцарские ополчения выходили из моды, да их у Чезаре и не было — а наемники стоили дорого. Так что ему, как всегда, были нужны деньги, и в как можно большем количестве.
Цель того стоила — он собирался завоевать Тоскану.
Секретарь Второй Канцелярии Республики Флоренция
I
Если в каких-нибудь гипотетических джунглях завести некую «шкалу могущества» и распределить хищников по этой шкале согласно их силе и рангу, то волк окажется где-то пониже тигров. И ему придется быть осторожным и действовать так, чтобы не переходить им дороги. Но если тигры сцепятся между собой, у волка появляются дополнительные возможности.
В тех политических джунглях, которые представляла собой Италия в 1502 году, в самом начале XVI века, тиграми были Франция и Испания, и они сцепились там, где граница между ними была не вполне ясна — на обломках того, что совсем недавно было королевством Неаполь. Королевство это было поделено, и граница была проведена — но оставались всякого рода неясности, связанные с налогами на транзит, с таможенными сборами и с прочими делами того же сорта. И весной 1502 года началась свара между французским вице-королем Неаполя Луисом д’Арманьяком, и командующим испанскими войсками в Апулии доном Гонсальво де Кордоба.
«Волком» Италии в то время, вне всяких сомнений, был Чезаре Борджиа — и волком он был ловким и хитрым. Самой жирной добычей для него была бы Республика Флоренция. Но он поостерегся прямо напасть на нее — кус был очень уж велик. Собственно город Флоренция был населен 50 тысячами человек, то есть равнялся Риму, а всего во владениях Республики жило до полумиллиона ее подданных. Для сравнения: королевство Арагон во времена Алонсо де Борха было по населению чуть ли не вдвое меньше.
Флоренция сама по себе была беззащитна. Но Республика платила Франции «налог за защиту», оформленный как субсидия союзнику, и нападение на нее могло повлечь за собой непредвиденные последствия, хотя бы со стороны Франции.
Следовательно, нужно было устроить так, чтобы «все случилось само собой», и не заваливать добычу единым разом, а рвать ее по кускам, и желательно — чужими руками.
И когда во владениях Флоренции, в городке Ареццо, случился мятеж, на помощь восставшим немедленно пришел Вителоццо Вителли, кондотьер на службе у Чезаре.
Не было у Республики врага злее Вителоццо — он мстил ей за своего казненного брата. И сейчас, в июне 1502 года, он не только занял Ареццо, но и вызвал к себе на подмогу Бальони, властителя Перуджи, и вместе они отхватили у Флоренции уже не один городок, а целую долину со всеми тамошними замками и укреплениями.
И Вителоццо, и Бальони были под командой Чезаре Борджиа, гонфалоньера Церкви, им платили из папской казны — но он и пальцем не шевельнул для того, чтобы их остановить.
Намек оказался ясен. Пиза, которая только и мечтала, как бы ей избавиться от ига Флоренции, чуть ли не немедленно подняла на своих стенах стяг Чезаре Борджиа и просила папу Александра «уговорить герцога Валентино принять их под его покровительство».
Ответ они получили неопределенный. Чезаре, конечно, не надо было уговаривать. Однако следовало взвесить последствия — скажем, было неясно, какой будет реакция Венеции. И вот 2 июня 1502 года Чезаре поговорил с венецианским послом Джустиниани — и получил от него уверения в самых дружеских чувствах, которые испытывает к нему Светлейшая Республика. И, по-видимому, решил, что чувства эти надо бы проверить. У него в плену находился бывший хозяин Фаенцы Асторре Манфреди, который в период своего правления был другом и клиентом Венеции, — и вот его тело вдруг нашли в Тибре со связанными руками и с большим камнем на шее. На трупе были следы пыток, вместе с Асторре утопили и его брата, и его мажордома. Понятное дело, Асторре Манфреди вполне можно было казнить тайно и похоронить так, что его и не нашли бы никогда, так что идея выбросить труп в реку имела характер явной демонстрации. И дело действительно получило широкую огласку, и посол Джустиниани особым письмом уведомил свое правительство о случившемся.
Венеция не протестовала.
II
Поход на замок Камерино, объявленный Чезаре, был тщательно подготовлен, в том числе и с юридической точки зрения. Его держало некое семейство Варано, члены которого резались даже друг с другом, числились в списке викариев Церкви, управляющих своей землей с позволения Святого Престола за определенную вассальную плату, которая не вносилась уже который год. Что же тут удивительного, если «земная длань папы римского», сумевшая обрести плоть в виде Чезаре Борджиа, простерлась против них?
Было собрано около 6000 солдат, заранее заготовлены все необходимые припасы, из Рима Чезаре Борджиа под усиленным эскортом лично привез сундуки с золотом на уплату наемникам — что же тут было удивительного в том, что столь предусмотрительный полководец пожелал заранее известить своих друзей и союзников и о цели похода, и о его предполагаемом маршруте, идущем через владения герцога Урбино? Вежливейшим письмом Гвидобальдо Монтефелтро уведомлялся о проходе папских войск через его территорию, вызванном военной необходимостью. Герцога Урбино просили даже посодействовать взятию Камерино. И Гвидобальдо дал приказ о расчистке дорог и о том, чтобы в местечке Губбио заранее сосредоточили запасы продовольствия для войск Чезаре, и даже послал ему волов, для того чтобы помочь тянуть пушки по горным проходам.
20 июня герцог Гвидобальдо, к своему ужасу, узнал, что в его владения вторглись папские войска еще с двух направлений, о которых ему ничего сказано не было, и что все три колонны идут на Урбино, его столицу. Защищаться было уже поздно — и он бежал, горными тропами и переодевшись, потому что главные дороги уже были перехвачены.
Укрытие он нашел только в Мантуе, где его жена Елизавета да Гонзага гостила у уже знакомой нам Изабеллы д’Эсте. Чезаре вошел в Урбино как победитель. Владения захваченного им герцогства простирались на сотню километров с севера на юг и примерно на 50–60 километров с запада на восток — это было нечто несравненно большее, чем Форли и Имола или, скажем, Пезаро, отнятое у Джованни Сфорца. Больше всего поражала даже не столько быстрота действий и не замечательный успех — как-никак все было проделано без единого выстрела, — сколько невероятная дерзость захвата. Нападение было осуществлено без малейшей провокации и в отношении «друга и союзника», который по рангу и родственным связям был одним из владетельных князей Италии вроде Гонзага или, скажем, новых родственников Чезаре Борджиа, семейства д’Эсте. Даже по разбойничьим нравам Италии того времени это было чем-то неслыханным.
Хотя, если уж мы затронули такую тему, как «нравы Италии того времени», к рассказанной уже истории можно добавить и еще одну живописную деталь.
Герцоги Урбинские славились как меценаты и коллекционеры прекрасных произведений искусства. И 30 июня 1502 года Изабелла д’Эсте написала своему брату кардиналу Ипполито д’Эсте письмо, в котором просила устроить так, чтобы маленькая скульптура Венеры античной работы, которая имелась в коллекции герцогов Урбино, каким-нибудь образом попала к ней. И еще она хотела бы получить скульптуру Купидона, которую Чезаре Борджиа совсем недавно подарил Гвидобальдо…
Когда ее просьба дошла до Чезаре Борджиа, он ответил, что всегда рад услужить столь прекрасной даме, и немедленно отослал ей обе скульптуры и даже честно известил ее, что скульптура Купидона хоть и хороша, но не античной работы.
Ее сделал один флорентинец по имени Микеланджело.
III
Сразу же после захвата Урбино Чезаре Борджиа написал во Флоренцию не менее дружеское письмо, чем то, что он с неделю назад посылал несчастному герцогу Гвидобальдо. В нем он предлагал «немедленно уладить все недоразумения, которые имели место», и просил прислать к нему кого-нибудь с достаточными полномочиями. Республика Флоренция настолько остро почувствовала угрозу, что ее уполномоченные добрались до Урбино уже вечером 24 июня. Приехали двое — Франческо Содерини, епископ Вольтеры, и его помощник. Епископ был лицом важным, и не столько своим духовным саном, сколько тем, что он доводился родным братом главе правительства Флоренции Пьеро Содерини. И помощник его тоже был человек дельный — это его в свое время посылали ко двору короля Франции Людовика XII, и с ним вел тогда переговоры Жорж д’Амбуаз, кардинал Руанский. Помощник епископа Содерини во Флоренции занимал должность чисто техническую — он заведовал так называемой Второй Канцелярией и политических решений не принимал по недостатку у него власти и полномочий. Однако в своем родном городе славился острым языком и независимостью суждений, что и доказал, надерзив кардиналу Руанскому. Он сказал ему ни много ни мало следующее:
«Если итальянцы, как говорит кардинал, не разбираются в войне, то французы не разбираются в политике. А иначе зачем бы им усиливать Папство, их ключевого союзника в Италии, и тем самым делать его все более или более независимым от себя?»
Удивительным здесь было не столько даже то, что малозначительный флорентийский дипломат воткнул шпильку могущественному министру, сколько то, что кардинал проглотил обиду. Он, по-видимому, решил, что его собеседник не так уж и не прав, и дальше разговаривал с ним более уважительно.
Но сейчас, в Урбино, этот дипломат не говорил, а все больше слушал.
Чезаре Борджиа к тому же мало обращал на него внимание, а обращался к епископу, и говорил он с ним резко, пожалуй, даже подчеркнуто грубо. Он горько сетовал на увертки Синьории Республики — так называлось правительство Флоренции — и требовал уплаты ему тех сумм, которые год назад были обещаны и не выплачены.
«Вы должны решить вопрос сразу и не откладывая, — кричал Чезаре. — Я не могу долго держать свои войска в горной местности, если они не используются. Решите раз и навсегда — вы мне или друзья, или враги». Когда — после деликатного покашливания своего ассистента — епископ Содерини возразил, что Республика Флоренция находится под защитой короля Франции, Чезаре просто взорвался. Он сказал, что не послам Флоренции учить его тонкостям французской политики, он в таких уроках не нуждается. В общем, он поставил им ультиматум — в течение четырех дней они должны были доставить ему ответ Синьории, и для блага Флоренции будет лучше, если ответ будет благоприятным. На том они и расстались. Франческо Содерини остался на месте, а его помощник спешно уехал во Флоренцию. Он был куда ниже рангом, чем почтенный епископ Вольтерры, а к тому же моложе и непоседливее — так что, ясное дело, срочная поездка из Урбино во Флоренцию выпала на долю именно ему. Никколо Макиавелли — так его звали — вообще был легок на подъем. Чезаре не обратил на него внимания. А напрасно.
Секретарь Второй Канцелярии Республики Флоренция был примечательным человеком.
IV
Флоренция была республикой и управлялась народом — но это вовсе не значило, что граждане Флоренции так уж совсем и равны друг другу. Право голоса принадлежало только членам гильдий, а вес отдельного человека зависел от размера уплачиваемых им налогов. Такое положение самым естественным образом приводило к тому, что реальные полномочия власти сосредотачивались в руках немногих богатых семей: Содерини, Ручеллаи, Пацци, Медичи и так далее.
Семейство Макиавелли принадлежало к вполне достойной гильдии, но налоги платило с собственности, оцененной примерно в 1000 флоринов — что было очень и очень далеко от ценза людей по-настоящему богатых. Никколо Макиавелли жил на сотню золотых в год, которые ему приносило его маленькое владение, да на жалованье в 10 с небольшим флоринов в месяц, которое полагалось ему по должности секретаря.
Вместе с тем с его мнением считался даже гонфалоньер Республики Пьеро Содерини. А его брат Франческо Содерини переговоры в Урбино вел, руководствуясь рекомендациями своего помощника, а при составлении отчетов и вовсе попросту подписывался под текстом, написанным Макиавелли. Так вот, в отчете было написано, в частности, следующее:
«Герцог Валентино — человек блестящий, он неутомим в стремлении к увеличению своего могущества и славы и не останавливается ни перед чем. Он знает, как достичь уважения со стороны своих людей, и он собрал лучшие войска во всей Италии. Он очень красноречив и знает, как использовать угрозу для того, чтобы подкрепить свое красноречие…»
В общем, послы рекомендовали принять слова Чезаре совершенно серьезно — Республика была в опасности. Синьория надеялась только на заступничество короля Людовика. И тот 7 июля 1502 года действительно прислал Чезаре письмо, в котором рекомендовал оставить Флоренцию в покое. «Рекомендация» такого лица имела вес приказания. С другой стороны, Флоренции тоже было «рекомендовано» уладить свои разногласия с Чезаре Борджиа — и Республика через Франческо Содерини предложила ему компромисс: Синьория выплатит ему половину полагающейся платы как «кондотьеру на службе Республики», а он за это уберет своих наемников из Ареццо. Чезаре Борджиа отверг этот вариант просто сразу. Он ответил, что он не согласен делать вообще ничего до тех пор, пока его договор с Флоренцией не будет подписан и не будут выплачены все деньги, которые ему по договору следуют. Переговоры прервались, ничего не произошло, но в ходе хорошо организованной «утечки документов» о содержании соглашения узнали и Вителоццо Вителли, и его друг Бальони. Получалось, что Чезаре был готов отнять у них отхваченный ими кусок, лишь бы получить нужный ему результат.
На захват Урбино они смотрели как на нечто естественное — но были решительно несогласны отдавать то, что захватили сами. В Италии их называли «псами войны». Чезаре Борджиа нанял их для своей охоты, и они повиновались ему в рамках этой сделки. Но за хозяина они его не считали.
И на попытку отнять у них кость были готовы ответить клыками…
V
«Благороднейшая и совершеннейшая дама, наша сестра, будучи уверены, что не может быть лучшего лекарства в вашем теперешнем положении, чем получение хороших новостей, извещаем вас о захвате замка Камерино. Мы просим вас ответить нам на это счастливое сообщение сейчас же вестью об улучшении вашего здоровья, ибо беспокойство о вас снедает все наши мысли, и нас не радуют даже самые удачные из дел, нами предпринятых…»
— вот в каких изысканных выражениях Чезаре Борджиа извещал свою сестру Лукрецию о том, что Камерино наконец-то пал. Конечно, это была мелкая добыча по сравнению с захваченным герцогством Урбино, но о здоровье Лукреции, по-видимому, Чезаре волновался всерьез. Если и были в мире какие-то люди, к которым он питал привязанность, то это были его мать и его сестра. Это не означало, разумеется, что он считался с их чувствами, если эти чувства шли вразрез с его планами.
Он ни на секунду не задумался, когда решил прирезать своего брата Хуана, такого же сына Ваноццы ди Каттанеи, как и он сам. Или, скажем, когда он приказал удушить принца Альфонсо Арагонского, любимого мужа Лукреции. Но все-таки и о матери, и о сестре он действительно беспокоился. Письмо к Лукреции, с выражением беспокойства о ее здоровье, пришло очень кстати — она оправлялась после неудачной беременности. А вместе с письмом в Феррару прибыл и личный врач Чезаре, Гаспаре Торелла.
Не довольствуясь этим, Чезаре Борджиа вслед за ним направил к сестре еще одного доктора, известного в своем деле специалиста по женским болезням, и даже сам навестил ее в Ферраре, по пути в Милан. Его призывали туда срочные дела — там держал свою ставку король Людовик XII, и слишком уж много жалоб поступило к нему на действия Чезаре Борджиа.
Одна из них вызвала у Людовика подлинное раздражение — и поступила она из Флоренции. В самых красноречивых выражениях Синьория описывала всю невыносимость своего положения, когда кондотьеры, натравленные на Флоренцию их нанимателем, Чезаре Борджиа, произвольно отхватывают куски флорентийских владений и тем «мешают Республике Флоренция выполнить свой долг перед ее великим союзником, королем Франции, и своевременно послать ему требуемую помощь деньгами и припасами».
В общем, письмо из Флоренции в Милан было написано как надо и принесло бы Чезаре множество неприятностей, если бы его вовремя не предупредили. И он немедленно приказал Вителоццо Вителли и его сподвижникам оставить флорентийскую территорию и молнией помчался в Милан, остановившись в Ферраре только на два часа. Задача ему предстояла очень нелегкая — в Милане уже собрались все его враги, начиная с ограбленного и изгнанного из родного гнезда Гвидобальдо, герцога Урбино.
К тому же ко всему прочему прибавилось еще и так называемое «письмо Савелли».
Письмо Савелли и другие неприятности…
I
«Письмо», собственно, было вовсе не «письмом», а памфлетом, подделанным под письмо, и довольно грубо. Факт подделки был очевиден и просто лез в глаза — скажем, текст был датирован 25 ноября 1501 года, а речь в нем шла о событиях, случившихся в июле 1502-го.
По замыслу автора — или авторов — памфлета письмо было отправлено из лагеря испанских войск, стоявших у Таранто, и адресовано Сильвио Савелли, происходившему из старинного рода римских баронов, и укрывшемуся от Борджиа в Германии, при дворе императора Максимилиана.
Подписи не было, автор так и остался неизвестным. Сейчас считается, что памфлет был написан кем-то близким к семейству Колонна[vi]. Но, понятное дело, главное все-таки не авторство, а содержание. Так вот, содержание было поистине убойным. Неизвестный корреспондент Сильвио Савелли очень не советовал ему возвращаться в Рим, потому что дела там идут так, что поправить их может только император Максимилиан, и при этом — только силой. Проклятые Борджиа наполнили город Рим своими клевретами, повсюду разбой, разврат, подкуп и убийства — что, в сущности, было недалеко от истины.
B любое время, хоть при Борджиа, хоть без них. Вот, скажем, весьма красноречивая цитата из дневника Бурхарда за февраль 1499 года:
«…под страхом тяжкого наказания было приказано, чтобы впредь никто не пользовался масками, что все-таки не соблюдалось. В тот же день, в четверг или в пятницу, какими-то замаскированными людьми был убит испанский пресвитер, который в Испании убил брата одного из них. По городу распространилась молва, что убили меня, потому что он, может быть, одеждою или чем-нибудь другим был схож со мною. Поэтому очень многие из высокочтимых кардиналов, а именно: Неаполитанский, Александрийский, Санта Кроче, Сиенский и Фарнезе, послали узнать правду, а также и многие другие из придворных. Продолжалась эта молва обо мне вплоть до третьего дня.
Да удостоит Всемогущий Бог по своей милости сохранить меня непострадавшим в этой и всякой другой опасности…»
Так что никаких новостей о разбое в Риме «письмо Савелли» не содержало. Рим был опасным городом, это и так было всем известно. Никакой особой новостью не являлись ни описание «пира с рассыпанием каштанов», ни сведения о занятном зрелище случки лошадей, устроенном прямо под папским балконом:
«В торжественный праздник всех святых во дворец было созвано на пир пятьдесят городских блудниц, и устроено было зрелище, совершенно неслыханное по своей омерзительности. И чтобы не было недостатка в подобного рода зрелищах, в ближайший же день устроена была открытая сцена с кобылицей: на глазах у папы, окруженного своими детьми, были выпущены жеребцы, устремившиеся к кобылице, и, яростно борясь между собою, старались овладеть ею…»
То, что это была далеко не новость, ясно из дневника самого Иоганна Бурхарда, который без всякого «письма Савелли» описывал то же самое, да еще и куда подробнее. Вот прямая цитата из дневника:
«Вечером происходил пир у валенсийского герцога в папском дворце. В нем приняли участие пятьдесят почетных блудниц, обычно называемых куртизанками. После пиршества они плясали с услужающими и другими там присутствовавшими — сначала в своем одеянии, а затем нагие. После обеда свечи в серебряных подсвечниках со стола были поставлены на пол, между ними были разбросаны каштаны, и блудницы, нагие, на руках и ногах, переступая подсвечники, подбирали каштаны. Папа, герцог, его сестра донна Лукреция присутствовали при сем и наблюдали сие. Наконец, были выложены подарки, шелковые плащи, обувь, береты и другие вещи, которые обещаны были тем, кто более других познает плотски названных блудниц. Затем присутствовавшие при сем в качестве судей роздали подарки победителям…»
Но вот дальше шло нечто и впрямь совсем новое: в письме очень серьезно намекалось на то, что папа Александр — Антихрист во плоти. Может быть, поэтому Иоганн Бурхард и думал, что «письмо» написано где-то в Германии? До путешествия в Рим благочестивого монаха, брата Мартина Лютера, еще оставалось лет десять, но Бурхарду было очень хорошо известно, что думают в Германии о «римских нравах». Мотив «папы-Антихриста», что называется, висел в воздухе…
В письме говорилось, что невозможно и представить себе худшего врага христианства, чем папа Александр, что наименьшим из его грехов является бесстыжая продажа церковных должностей и что при нем, повелителе Ада, как верный пес служит его Цербер, кардинал Моденский, Джанбаттиста Феррари. А Иоганн Бурхард утверждал, что «Письмо Савелли» он получил именно от него, от кардинала Моденского — это обстоятельство можно расценить как дополнительную пикантную деталь.
Бурхард такие вещи, что называется, коллекционировал.
Кстати, в памфлете было кое-что и о Чезаре. Говорилось о его коварстве и о его жестокости, ему поминали смерть и Альфонсо Арагонского, второго мужа Лукреции, и убийство прямо на ступенях папского престола. Говорилось, что Чезаре Борджиа окружен гаремом на турецкий манер, что по его приказу убивают, пытают и вешают — и дальше следовал призыв к государям положить всему этому конец и вернуть в Рим его прежний покой и благоденствие. Может быть, как раз из-за призыва вернуть в Рим его прежний покой и благоденствие и считается, что памфлет написал кто-то из сторонников семейства Колонна? Их как раз изгнали — и надо сказать, что покоя в городе после этого скорее прибавилось. Чезаре правил в Романье железной рукой и навел там такой порядок, что даже дороги и то сделались безопасными. Был случай, когда его наместник в Фаенце приговорил к виселице какого-то человека, заподозренного в лихих деяниях, и того действительно вздернули — но веревка лопнула, он сорвался с перекладины еще живым и по обычаю был укрыт в церкви.
Так вот, наместник выволок беднягу из-за алтаря и повесил его еще разок, на этот раз на веревке покрепче и не на виселице, а в окне дворца Синьории. А город оштрафовал на 10 тысяч дукатов, то есть примерно на 35 килограммов золота. Местный совет взмолился о пощаде, и Чезаре «восстановил справедливость» — он отменил штраф.
Это возымело действие. B Фаенце теперь герцога Валентино превозносили до небес за доброту, но без его позволения боялись вздохнуть. А дороги, как мы уже и говорили, сделались проезжими и для купеческих караванов, и для одиноких путников.
Чезаре Борджиа искоренял разбой посредством установления на него своей монополии.
II
Король Людовик, конечно же, прекрасно знал о том, что делает его ближайший союзник — на него жаловались и те, кому он не давал грабить, и те, кого он ограбил сам. Но Людовик встретил его в Милане с самой изысканной любезностью — и именовал своим «дорогим родственником».
Чезаре Борджиа приехал в Милан 5 августа 1502 года, а уже 6 августа в королевской резиденции был дан роскошный банкет в его честь, его посадили рука об руку с королем, и он имел поистине задушевную беседу с Жоржем д’Амбуазом.
Причины для такой предупредительности, конечно же, имелись. Совсем недавно, осенью 1501 года, было заключено широкое соглашение между королем Франции и императором. Герцогство Миланское было как бы номинальным вассалом империи — поэтому в порядке общего урегулирования отношений Максимилиан соглашался вручить сан герцога Милана королю Людовику, а тот «выдавал свою старшую дочь замуж за принца Карла», с приданым в виде королевства Неаполь. Ну, Карл родился в 1500 году, так что ему не было еще и двух лет, зато он доводился внуком и Максимилиану, и католическим королям Кастилии и Арагона, Фердинанду и Изабелле. И все великолепно устраивалось, и все были довольны — беда была только в том, что ничего из этого не удалось. Ссора между Испанией и Францией вокруг Неаполя перерастала в войну, в нее могла вмешаться и империя.
Союз с Папством был для короля Людовика просто необходим.
И он предложил Чезаре всяческое содействие и даже помощь войсками, если это понадобится. Чезаре Борджиа уезжал из Милана в полном согласии и с королем, и со своими родственниками д’Эсте — было решено, что они будут действовать совместно. Проблема была только одна — отпавшая от Папской области Болонья не желала впустить туда папские войска и держалась за своего защитника Джованни Бентивольо. Выбить его из города можно было только силой, а между тем король Людовик велел Чезаре не трогать личных владений Бентивольо, и даже обещал тому личную неприкосновенность.
Почему он это сделал — вопрос открытый. В свое время Никколо Макиавелли посоветовал Жоржу д’Амбуазу не усиливать чрезмерно своего главного союзника, а не то он станет слишком силен и независим. Трудно сказать — может быть, его совету все-таки вняли и даже молчаливо ему последовали?
Во всяком случае, на действия Чезаре Борджиа было наложено серьезное ограничение. Как решать задачу захвата Болоньи силой при таких условиях, было совершенно неясно — и он вернулся в Имолу, набирать войска. Чезаре распорядился, чтобы каждое семейство выставило ему одного солдата — это был дешевый способ собрать изрядное количество людей. Дело тут было в том, что наемные войска, с которыми он захватил и Имолу, и Форли, и Пезаро, и Урбино, в данный момент были не больно-то надежны.
Ими командовали их собственные командиры-кондотьеры, Бентивольо был одним из них.
Если Чезаре Борджиа на их глазах и с их помощью выгнал из своих владений герцога Урбино и собирается сделать то же самое и с властителем Болоньи — не вздумает ли он через какое-то время повернуть оружие и против них самих?
Мысль, надо сказать, была разумной.
Было решено, что если Чезаре будет настаивать на своих планах, они воспротивятся ему и выступят против него совместно. В соглашении, которое было решено держать в секрете, участвовали весьма решительные люди. Один из них, Оливеротто да Фермо, для того чтобы получить владычество в Фермо, убил родного дядю, брата своей матери. Уж совсем чужого ему Чезаре он определенно не пощадил бы. Что было еще более важно, заговорщики запаслись содействием важных «римских баронов». Собственно, их совещание было устроено в замке Маджоне, крепости кардинала Орсини. В общем, оставалось только дождаться удобного случая — и особенно долго ждать не пришлось.
В начале октября 1502 года в Урбино началось восстание. Вообще говоря, Чезаре Борджиа оказался в прямо-таки смертельной опасности. Восстание было немедленно поддержано его же собственными командирами, Вителоццо Вителли и Оливеретто да Фермо, которые запросили помощь Флоренции и Венеции. И Венеция, еще столь недавно друг и союзник Чезаре Борджиа, действительно согласилась помочь — захват Урбино как-то вот не понравился Светлейшей Республике… Флорентийцы повели себя осторожней.
Они отправили к Чезаре посла.
III
Посланником был назначен Никколо Макиавелли, секретарь Второй Канцелярии Республики Флоренция, он получил все необходимые на этот счет распоряжения 5 октября 1502 года и выехал в Имолу немедленно. Нельзя сказать, что его служебная командировка пришлась вовремя — он не очень-то хорошо себя чувствовал, и уезжать из дому от молодой жены ему вовсе не хотелось. Однако долг есть долг — и уже 7 октября, ближе к вечеру, он оказался во дворце Чезаре Борджиа в Имоле. Его приняли сразу, без всякого отлагания.
Никколо Макиавелли был умным человеком.
Он начал беседу с выражения «живейшей благодарности благородному герцогу Валентино за возвращение флорентийским купцам захваченных у них в Урбино товаров» и сразу же перешел к донесшимся до него сведениям о «прискорбных действиях кондотьеров вроде Вителоццо Вителли или Орсини», которые и Республике Флоренция доставляли немало неприятностей. Заявление, построенное по принципу — мы прямо-таки душевно скорбим о том, что ваши командиры против вас бунтуют, расставляло фигуры по местам и служило неплохим началом для «дружеской беседы».
Чезаре ответил на это, что бунтовщики сделали ошибку, выбрав неправильный момент для своего мятежа. Да, он теряет Урбино, но французский король готов помочь, и его отец, папа римский, поможет ему всем, чем сможет, и заговорщики, в сущности, совершили самоубийство[vii].
Это было вовсе не очевидно. Совсем недавно герцогство Урбино было захвачено Чезаре Борджиа в несколько дней — и теперь так же быстро оказалось потеряно. Наместник Чезаре с трудом успел унести ноги из герцогского замка и прибыл в Форли с казной, нагруженной на 15 вьючных мулов — но это было и все. Чезаре Борджиа не смутился неудачей. Он сказал Макиавелли, что все будет поправлено, и даже показал ему письмо от кардинала д’Амбуаза — там говорилось, что на помощь Чезаре высылается 300 копий конницы и еще 300 будут высланы ему из Пармы, если он этого захочет. И Чезаре всячески убеждал посла Флоренции, что все пойдет так, как надо, и что даже хорошо, что кондотьеры выступили против него сейчас, а не позднее, потому что теперь он видит, кто ему друг, а кто ему враг, — и он очень хочет, что Республика Флоренция показала, что он, Чезаре Борджиа, ее добрый друг и сосед, может на нее может положиться.
Синьория Республики ответила ему молчанием. Тем временем Никколо Макиавелли пытался составить себе представление о силах, которыми располагает герцог Валентино. В начале октября 1502 года у него было примерно две с половиной тысячи солдат плюс конница под командой французских и испанских командиров. Причем если французы служили в конечном счете королю Людовику, то испанцы повиновались лично Чезаре. К концу октября он сумел удвоить свою пехоту и ожидал прибытия еще трех тысяч наемников из Швейцарии. У Чезаре к тому же была прекрасная артиллерия — Макиавелли расценивал ее как превосходящую все то, что могли бы выставить итальянские государства все вместе. В общем, он на диво быстро сумел восстановить свои силы и в будущее смотрел с оптимизмом.
Начиная с середины октября Никколо Макиавелли начал склоняться к мнению, что герцог Валентино может и выкрутиться из своих бед. Он даже так и сказал самому Чезаре — мы знаем об этом из отчета, направленного Макиавелли своему правительству. Интересно, что в обоснование своего мнения секретарь Второй Канцелярии Республики Флоренция привел довольно парадоксальный довод: «Нельзя отрицать, что герцог Валентино одинок, не имеет союзников, и окружен врагами…»
«Следовательно — сказал Макиавелли, — он будет действовать решительно».
(продолжение следует)
Примечания
[i] Цитируется по американскому изданию книги The Borgias, by Ivan Cloulas, page 202.
[ii] Лодовико Ариосто — итальянский поэт и драматург эпохи Возрождения. Наиболее знаменитое сочинение — поэма «Неистовый Роланд» («Неистовый Орландо»), которая создавалась в течение 25 лет (1507–1532). Сюжет основан на каролингском эпосе, который в Италии уже давно перенял романтический стиль произведений о рыцарях Круглого стола.
[iii] The Borgia chronicles, 1414–1572, by Mary Hollingworth. Metro Books. New York, 2011.
[iv] Мастер Леонардо жил при дворе Лодовико в Милане и был там мастером на все руки — и инженером, и литейщиком, и живописцем. После краха Семейства Сфорца он перешел на службу к Чезаре Борджиа, и тот очень его отличал.
[v] Тит Макций Плавт (лат. Titus Maccius Plautus) — выдающийся римский комедиограф. В основе комедий часто лежит любовная интрига. Язык его произведений был народным, шутки зачастую непристойные, а действие полно всевозможных малоприличных выходок.
[vi] По крайней мере, так говорится в примечаниях к книге Иоганна Бурхарда, «ДНЕВНИК О РИМСКИХ ГОРОДСКИХ ДЕЛАХ», DIARIUM SIVE RERUM URBA NARUM COMMENTARII. 1483–1506. IOANNIS BURCHARDI.
[vii] Интересно, что венецианцы, поддержавшие мятеж, думали точно так же. По словам посла Венеции при Святом Престоле, мятежные кондотьеры выпили «медленный яд», «tossego a termine». Niccolo’s Smile, by Maurizio Virolli, page 58.
