Лондон не просто огромен по горизонтали, он огромен сквозь время. История поработала здесь на славу. Скорее, это даже не один город, а два — Вестминстер и Лондонский Сити — плюс более или менее бесконечное число инкорпорированных городков, районов, округов, административных единиц, церковных приходов и географических достопримечательностей, покрывающих карту странными и манящими названиями.
ДОРОГА МАЛЫМ ДРИБЛИНГОМ
Главы из романа
Перевод с английского Сергея Катукова
(продолжение. Начало в №8/2019)
Глава 4. Лондон
Одна из недавних загадок лондонской подземки — куда подевались поезда на Кольцевой линии. Обычно они приходят сюда каждые несколько минут, но теперь их можно ждать целую вечность. В то утро, с которого мы возобновим нашу историю, множество пассажиров скопилось на станции Глостер-Роуд, где уже почти двадцать пять минут не видно совершенно никакого движения на линии.
— Я помню, когда-то здесь ходили поезда, — сказал я беспечно человеку, стоявшему рядом со мной.
— А разве сейчас поезда не ходят? — спросил он с внезапной тревогой.
Он был американец и, очевидно, новичок в Лондоне да и в юморе скорее всего тоже.
— Я просто пошутил, — сказал я приветливо и указал на толпу людей, стоящих на платформе рядом с нами. — Мы не стояли бы здесь, если бы сюда не ходили поезда.
— Но мы же тут стоим, и тут нет никаких поездов.
Я не знал, что на это ответить, поэтому просто промолчал, рассеянно уставившись в пространство. Раньше, путешествуя в подземке, я читал газету Metro, пока однажды не подумал, что с таким же успехом можно таращиться в пустоту, к тому же не пачкая пальцы типографской краской.
Мой новый американский товарищ изучал карту метро, растопырив ее во все стороны. Вероятно, его положение на Кольцевой линии казалось ему безнадёжным.
— Как я могу добраться до Пикадилли-лайн? — спросил он наконец.
— О, поезда с Пикадилли-лайн сейчас здесь не останавливаются.
Он пристально посмотрел на меня, желая знать, было ли это моей очередной шуткой.
— Эскалаторы в ремонте, так что поезда с Пикадилли-лайн не будут останавливаться здесь следующие шесть месяцев.
— Ремонт эскалаторов — это займет шесть месяцев? — сказал он с нескрываемым удивлением.
— Ну, два из них, — ответил я справедливости ради. Я понаблюдал, как он изучает свою карту. — Вам бы также было полезно узнать, что поезда на Кольцевой линии на самом деле не ходят по кругу, — добавил я услужливо.
Он поднял на меня глаза с явным интересом.
— Обычно поезда бесконечно ходят по кругу, но сейчас все они останавливаются на Эджвер-Роуд, и любой может выйти там и пересесть на другой поезд.
— Почему? — спросил он.
— Никто не знает, — ответил я.
— Это реально чокнутая страна, — сказал он.
— Да, это так, — согласился я не без удовольствия.
Сразу после этого прибыл поезд, и все втиснулись в него.
— Ну, желаю вам приятного пути, — сказал я своему новому приятелю.
Он поспешил в вагон, но не сказал «спасибо» или «до свидания» и вообще ничего не сказал. Я полагаю, он, конечно, просто растерялся.
Я люблю лондонскую подземку. Если не принимать во внимание поезда на Кольцевой линии (которые, очевидно, и по сей день опаздывают), почти все остальное в лондонской подземке великолепно. Люди забыли, как плоха была подземка когда-то. Когда я впервые приехал в Британию, она была грязной, плохо обслуживаемой и часто небезопасной. Несколько станций — Кэмден-Таун, Стоквелл и Тутинг-Бэк, назвать хотя бы эти три, — были определенно опасны по ночам. К 1982 году по крайней мере 500 миллионов человек в год, — это число снизилось на пятьдесят процентов с начала 1950-х, — рисковали в подземке своими жизнями. В пожаре на Кингс-Кросс 1987 года, когда от выброшенной сигареты заполыхал не вычищенный под деревянным эскалатором мусор, погиб тридцать один человек, — весьма показательно, в каком плачевном состоянии тогда было управление подземкой.
А теперь посмотрим на нее сейчас. Платформы — наичистейшее место в Лондоне. Обслуживание пассажиров бесперебойное и надежное. Персонал, насколько я могу судить, безотказно услужливый и вежливый. Число пассажиров увеличилось до поразительных 1,2 миллиона в год, что превосходит всех путешествующих по наземной железной дороге вместе взятых. Согласно журналу Time Out, в отдельно взятый момент в подземке находится 600 000 человек, что делает это место одновременно более населенным и интересным, чем Осло. В Evening Standard я прочитал, что средняя скорость поезда метро всего лишь 21 миля в час, что на деле не слишком быстро (если только вы не ездите регулярно между Лисс и Ватерлоо, в этом случае вы как будто находитесь внутри ракеты), хотя и кажется, что весьма резво, и чтобы перевозить такое количество людей посредством такой огромной и престарелой системы с редкими заминками — это чрезвычайное достижение.
Но тогда ещё вот какая штука о Лондоне. Здесь большое количество вещей делается в высшей степени хорошо, хотя, может быть, это того не стоит. Так что позвольте мне сказать, я думаю, что Лондон — самый лучший город во всем мире. Я знаю, в нем нет той энергетики и раздражающего динамизма Нью-Йорка или гавани и песчаных пляжей Сиднея, или бульваров Парижа, но в нем есть почти все остальное, что делает город великолепным — и озеленение одна из таких вещей. Никто этого не осознаёт, но Лондон — один из менее многолюдных мегаполисов на Земле: в Нью-Йорке на гектар приходится 93 человека, в Париже — 83, но в Лондоне — всего лишь 43. Если бы Лондон был бы так же плотно заселен, в нем проживало бы 35 миллионов. Вместо них он имеет парки — 142 — и более чем шесть сотен скверов. Почти 40 процентов Лондона — зеленое пространство. Вы можете получить весь этот столичный шум и суматоху, а затем завернуть за угол — и услышать птичье пение. Превосходно!
Лондон, возможно, и самый большой город в мире. Не в терминах протяженности — хотя кто знает, здесь и этого предостаточно — или по числу жителей, но с точки зрения плотности, сложности и глубины истории. Лондон не просто огромен по горизонтали, он огромен сквозь время. История поработала здесь на славу. Скорее, это даже не один город, а два — Вестминстер и Лондонский Сити — плюс более или менее бесконечное число инкорпорированных городков, районов, округов, административных единиц, церковных приходов и географических достопримечательностей, покрывающих карту странными и манящими названиями: Парсонс-Грин, Севен-Дайэлс, Суис-Котедж, Баркинг, Туттинг-Бэк, Чок-Фарм, таинственный галлийский Тейдон-Буа. Большинство из самых известных районов — Вест-Энд, Блумсбери, Уайтчепел, Мейфэр — официально даже не существуют и не имеют формальных границ. Они просто есть. Политически Лондон — свободное объединение тридцати двух районных советов и Корпорации лондонского Сити, их ответственность поделена между Администрацией Большого Лондона, Лондонской ассамблеей, семьюдесятью тремя парламентскими избирательными округами и 624 политическими административными единицами. Вот такой вот великий беспорядок, если вкратце. Во главе всего этого Борис Джонсон, человек, чье неуклюжее поведение, сама прическа которого — монумент беспорядку. И это как-то еще и работает. Значит, это и в правду великий город.
В моем распоряжении было две недели, по крайней мере, теоретически. Обе мои дочери ухитрились забеременеть одновременно (хотя и в разных местах) и готовились к родам примерно в одно и то же время в разных клиниках Лондона, и я был строго-настрого проинструктирован находиться поблизости на случай — ну, я не знаю, на какой случай. Вскипятить воду, например. Стоять наготове в подобострастной, но бесполезной позе. Кто знает? Итак, у меня было две недели, которые я мог провести как угодно, но оставаясь достаточно трезвым, чтобы вести авто, и не отходя слишком далеко.
Я решил, безо всякой подготовки, начать с прогулки в Лейтон-Хаус, дом художника викторианской эпохи Фредерика Лейтона, расположенного на Холланд-Парк-Роуд на западе Кенсингтона. Я ни капли не знал о Лейтоне, и совсем не был уверен, была в этом моя или его ошибка. Вышло так, что он был знаменитейшим художником своего времени. Кто бы мог подумать! Ранее я несколько раз прогуливался возле этого дома и каждый раз находил, что он выглядит интригующе — он большой и окружен атмосферой торжественной важности, как если бы ты действительно обязан знать этот дом и личность, проживавшую в нем, так что я внес его в список Вещей-Которые-Следует-Посетить (Но-Возможно-И-Нет). Нечасто я заглядываю в этот список, так что мне скорее нравилось думать о том, чтобы сходить туда. С другой стороны, был дождливый день, как раз впору для музея.
Я тотчас же полюбил Лейтон-Хаус, в том числе потому, что цена входного билета для меня снижена с 10 до 6 фунтов стерлингов ввиду моего солидного возраста. Дом мрачный и большой, но чрезвычайно эксцентричный: в нем, к примеру, только одна спальня. С точки зрения декора, это что-то вроде помеси берлоги паши и нью-орлеанского борделя. Он наполнен арабскими изразцами, шелковыми обоями, разноцветной керамикой и разнообразными предметами искусства, на многих из которых изображены девушки с обнаженной грудью, относительно которых я всегда только «за».
Лейтона сейчас не очень-то хорошо помнят, с одной стороны, потому, что многие из его картин закончили свой путь в таких странных местах, как Барода-Музеум в штате Гуджарат, Индия, в Колледже Агнес Скотт в Декейтер, штат Джорджия, куда немногие из нас способны отправиться, чтобы взглянуть на его творчество; с другой стороны, его творения несколько вычурны по современным меркам. На многих из них изображены воздетые руки и умоляющие взгляды, и они носят названия вроде «И море отдало своих мертвецов» или «Персей на Пегасе, спешащий на помощь Андромеде».
Но в свое время Лейтон чрезвычайно ценился. В 1878 году он был избран президентом Королевской академии художеств, а в новогоднем списке награжденных за 1896 год (ежегодном в Британской системе вознаграждения) он стал первым — и до сих пор единственным — художником, удостоенным права носить титул барона. Но недолго наслаждался он этой привилегией. Он умер не более чем месяц спустя и был похоронен в Соборе Св. Павла как национальное достояние с превеликой помпой. Оксфордский Словарь национальной биографии, который по крайней мере лет пятьдесят нигде не достать, уделил ему 8200 слов, а это на тысячу больше, чем любому из его современников.
Тридцать лет жил Лейтон в своем Лейтон-Хаус в одиночестве. Его сексуальные предпочтения были чем-то вроде загадки для того, кто мог бы уделить некоторое время, если бы задумался о них. После десятилетий внешнего воздержания, он, кажется, возродился для игривых занятий, после того как открыл для себя юную красоту из Ист-Энда по имени Ада Пуллен (которая затем, по неизвестным мне причинам, изменила свое имя на Дороти Ден). Лейтон привел ее в порядок, прикупил ей прекрасный гардероб, занялся ее образованием по части дикции и других культурных изысков и ввёл в высшее общество. Если все это вызывает у вас в памяти Генри Хиггинса и Элизу Дулитл, то это не совпадение. Джордж Бернард Шоу, говорят, смоделировал своего «Пигмалиона» по следам их отношений. Познал ли Лейтон миссис Ден в полном, библейском, смысле, неизвестно, но он определенно получал удовольствие, изображая ее без одежды, что с энтузиазмом подтверждает коллекция картин в Лейтон-Хаус.
Собственность Лейтона была распродана на аукционах сразу же после его смерти, а сам дом, помыкавшись между последующими хозяевами, был разрушен германской бомбой во время войны, так что все, что стоило бы посмотреть, в первые послевоенные годы исчезло, но мало-помалу в течение десятилетий дом был восстановлен, так что теперь он совершенно такой же, как во времена Лейтона, и выглядит это весьма впечатляюще.
Не могу сказать, какое число его работ полностью мне по вкусу, но я получил от них удовольствие, и когда я вышел наружу, дождь уже прекратился, солнце сияло и Лондон выглядел чертовски хорошо, его улицы блистали, омытые (ну, или типа того).
И так каждый день, без лишних размышлений, я занялся делами, которые раньше не делал или не сделал бы в течение нескольких лет. Я прогуливался через Баттерси-Парк и затем вдоль реки в сторону Тейт-Модерн. Я отправился на вершину Примроуз-Хилл, чтобы полюбоваться видом с него. Я исследовал Пимлико и затерянный мир Вестминстера возле Винсент-Сквер. Я отправился в Национальную портретную галерею и выпил чайку в склепе Церкви Святого Мартина-в-полях на Трафальгарской Площади. Я прошелся через все Судебные инны и посетил музей Королевской коллегии хирургов, лишь постольку, поскольку проходил мимо. Все это восхитительные вещи. Вы должны сделать то же самое.
Однажды я отправился в Саутолл на ланч с моим другом, которого зовут Аосаф Афзал, он вырос неподалеку от этого места и предложил мне показать его. Саутолл — самое азиатское место во всей Британии. Долгое время здесь был даже пенджаби-паб «Стеклянный перекресток», где вы могли заплатить за выпивку фунтами или рупиями, но он закрылся в 2012.
«У большинства азиатов здесь нет сколько-нибудь значимой культуры пабов», — объяснил Аосаф.
Определенно, это было самое оживленное и колоритное место, которое я когда-либо видел в Британии, с магазинчиками, забитыми до потолков, выкатывающиеся на тротуары всем разнообразием самого экстраординарного товара: ведра, швабры, сари, контейнеры для завтрака, мётла, сладости, — назвать хотя бы только это. Любой магазин торгует, кажется, тем же самым безумным перечнем товаров, что и остальные. Кажется, в каждом из них дела идут неплохо, но вся эта деятельность лишь скрывает резкие ухудшения не только в Саутолл, но и в соседнем Хаунслоу, где Аосаф вырос и до сих пор живет. Городок Хаунслоу (в противоположность более крупному одноименному району, который включает несколько богатых местечек, например, Чизик) — это второе наиболее быстро деградирующее сообщество в Британии, что весьма точно измерено, об этом рассказал мне Аосаф.
— В Хаунслоу население 50000 человек, но в нем нет ни книжного магазина, ни кинотеатра, — сказал он.
— Тогда почему ты здесь живешь? — спросил я.
— Потому что это мой дом, — ответил он просто. — Я отсюда родом, здесь моя семья. И мне здесь нравится.
Меня поразило, что когда я думаю о Лондоне и когда Аосаф думает о Лондоне, мы имеем в виду два совершенно разных города, но это возвращает нас опять-таки к исходному пункту: Лондон вовсе не место, это миллион разных местечек.
Иногда в течение этих двух недель я просто занимался своими делами. Однажды я прогуливался вдоль Кенсингтон-Хай-стрит, когда вспомнил, что жена наказала мне кое-что купить из продуктов, так что я заскочил в магазин сети Marks and Spencer’s. Очевидно, в нем сделали большие переделки с тех пор, как я там был в последний раз. В центре первого этажа, где раньше был эскалатор, теперь была лестница, о чем я озабоченно подумал: зачем менять эскалатор на лестницу? — но самый большой сюрприз ожидал меня, когда я спустился в цокольный этаж и обнаружил, что продуктовый отдел исчез. Я прошел по всему этажу, но здесь не было ничего, кроме одежды.
Подойдя к юному продавцу-консультанту, который заворачивал футболку, я спросил его, куда подевался продуктовый отдел.
— Не было здесь продуктового отдела, — сказал он, не поднимая глаз.
— Вы избавились от продуктового отдела? — спросил я с изумлением.
— Его никогда и не было.
Надо сказать, что этот молодой человек все больше и больше мне не нравился, поскольку от него исходили смутные флюиды наглости. Да, на волосах у него было слишком много геля. В семье мне говорили, что нет никакой причины недолюбливать людей только за то, что у них гель на волосах, но я все-таки думаю, как ни крути, это весьма подходящая причина.
— Это чушь, — сказал я. — Здесь всегда был продуктовый отдел.
— Никогда его здесь не было, — отвечал он вежливо. — Продуктового отдела вообще нет в нашем магазине.
— Тогда извините за то, что я вам скажу, но вы идиот, — сказал я без обиняков. — Я прихожу сюда с начала семидесятых, и здесь всегда был продуктовый отдел. В каждом магазине Marks and Spencer’s в стране есть продуктовый отдел.
Он впервые поднял на меня глаза с возрастающим интересом.
— Это не Marks and Spencer’s, — сказал он, ощущая, видимо, истинное удовольствие. — Это H&M.
Я продолжительно посмотрел на него, оценивая новые сведения.
— Marks and Spencer’s по соседству, — добавил он.
Я молчал секунд пятнадцать.
— Все равно вы идиот, — сказал я вполголоса и развернулся на каблуках, хотя это и не произвело того убийственного эффекта, на который я надеялся.
Из-за описанного случая во время своих прогулок я уже значительно реже вступал в разговоры с незнакомцами. Как-то раз после полудня, срезая расстояние между Юстон-роуд и Тоттенхэм, я забрел в Фицрой-сквер, большое открытое место, окруженное кремового цвета домами, почти на каждом из которых была синяя памятная доска. В разное время на Фицрой-сквер жили Джордж Бернард Шоу, Вирджиния Вульф, Джеймс Мак-Нейл Уистлер, Дункан Грант, Роджер Фрай, Форд Мэдокс Браун и химик немецкого происхождения Август Вильгельм фон Гофман, который создал инновационные и преобразующие вещества с изомерными ортотолюидинами и производными трифенилами. Мне это ни о чем не говорит, а вот у химиков, читающих эту страницу, может случиться оргазм. На одном углу сквера располагалась индийская YMCA — YMCA только для индийцев, как мило! — и напротив нее была статуя Франсиско де Миранда, освободителя Венесуэлы, который также жил здесь. Последним жильцом, кажется, был Л. Рон Хаббард, возлюбленный отец сайентологии. Боже мой, что за город!
Сразу за Фицрой-сквер располагалась тихая, неприметная улица, которая называлась Кливленд-стрит. Я не мог вспомнить, почему это название было мне знакомо, оставив решение этой загадки на потом, и лишь позже припомнил. Кливленд-стрит была сценой одного из крупнейших скандалов XIX века. Летом 1889-го полисмен остановил посыльного и обнаружил при нем подозрительно большое количество денег. Тот признался, что заработал их в гомосексуальном борделе на Кливленд-стрит, 19. Полиция расследовала это дело и раскрыла, что данный адрес посещает большое количество мужчин высокого социального положения, включая сыновей двух герцогов. Но что придало истории особую пикантность — так это широко распространившееся убеждение, попавшее во все газеты, что среди прочих постоянных клиентов Кливленд-стрит был принц Альберт Виктор, сын принца Уэльского и второй в очереди на трон. Позднее будут предполагать (надо сказать, почти бездоказательно), что этот самый принц вероятный Джек Потрошитель, который должен был оставить некоторого рода запись, по крайней мере полезную кому-нибудь из персонажей королевских кровей. Во всяком случае, принца молниеносно отправили в длинный тур по империи, а по возвращении в итоге обручили, желал он того или нет, с принцессой Викторией Марией Текской. Но уже через месяц после помолвки было объявлено, что незадачливый принц подхватил пневмонию и, к облегчению почти всех, скончался. Удивительно, — да, удивительно для меня — что принцесса Виктория Мария вслед за этим вышла замуж за его брата, впоследствии короля Георга V, нашего старого приятеля, стяжавшего славу «Богнорского козлины» (речь идет об эпизоде, описанном в одной из предыдущих глав). И вот это все, я думаю, как раз объясняет, почему королевская семья время от времени выглядит чуточку странной и эмоционально неуравновешенной.
Да, сейчас я бы поостерегся слов, что Лондон самый лучший город в мире, поскольку в нем происходят скандалы, связанные с гомосексуальными борделями, или потому, что Вирджиния Вульф и Л. Рон Хаббард жили по соседству, или по любой иной причине вроде одной из этих. Я просто скажу, что Лондон уснащен слоями истории и полон секретных уголков, таких, которым другим городам даже не снились. Ну, и в нем есть пабы и множество деревьев, и часто это выглядит весьма мило. Просто смиритесь с этим.
Две мои дорогие беременные дочери жили одна в Путни и другая в Темза Диттон, возле Хэмптон-кор, примерно в десяти милях друг от друга, и как-то раз я решил прогуляться от одной до другой, после того как подумал, что дорога проходит в основном через парки. Западный Лондон чрезвычайно богат открытыми пространствами. Путни-хит и Уимблдон Коммон занимают 1430 акров. Ричмонд Парк имеет еще 2500 акров, Парк Буши — 1100 акров, Хэмптон-корт-парк — 750 акров, Хэм Коммон — 120 акров, Королевские ботанические сады Кью — 300. Посмотреть на это сверху, так покажется, что запад Лондона не город, а строения, оказавшиеся в лесу.
Я раньше никогда не был в Путни-хит и Уимблдон Коммон, — они плавно перетекают друг в друга — и они были великолепны. Они вовсе не похожи на те наманикюренные парки, к которым я привык в Лондоне, но, наоборот, выглядели заброшенными и одичавшими, и все в них соответствовало этому. Я путешествовал то через пустошь, то через лес, никогда точно не уверенный, где я нахожусь, несмотря на то, что при мне была подробная геодезическая карта. Чем дальше я шел, тем более редкие вещи встречал.
В одном месте случилось так, что в течение более получаса я не встретил ни одного человека, не слышал шума машин и не мог сообразить, где окажусь, когда в следующий раз встречу признаки цивилизации. Со смущенной душой я продолжал идти, прогуливаясь рядом с местом, где во время Второй мировой войны находился дом Дуайта Д. Эйзенхауэра, который, как я случайно открыл, располагался более или менее по пути, предпринятым мной в тот раз. В библиотеке я читал о договоренностях Союзников с Эйзенхауэром во время войны. Он мог бы проживать в таком доме, как Сайон-хаус или Кливден, но вместо этого выбрал жизнь в одиночестве без прислуги в простом жилище, которое называлось Телеграф-коттедж на границе Уимблдон Коммон. Дом стоял на верху длинного проезда, вход охранялся единственным солдатом, стоявшим возле шлагбаума в виде подъемной жерди. Вот и вся охрана, которой обходился Верховный Главнокомандующий Союзными войсками. Германские убийцы могли бы парашютироваться в Уимблдон Коммон, войти в жилище Эйзенхауэра с тыла и застрелить его прямо в кровати. Я думаю, это скорее удивительно — не то, что немцы могли сделать это наверняка, а то, что они этого не сделали.
Хотя немцы упустили свой шанс застрелить Эйзенхауэра, они с легкостью могли бы сбросить на него бомбу. Без ведома Эйзенхауэра или вообще кого бы то ни было со стороны Союзников силы гражданской обороны построили муляж противовоздушного орудия на опушке прямо по другую сторону изгороди коттеджа Эйзенхауэра. Муляжи орудий были расставлены по всему Лондону в попытке одурачить немецкую разведку и пресечь планы разрушительных бомбардировок. На счастье Эйзенхауэра, люфтваффе упустило его из виду.
Учитывая, что я практически заблудился, можете представить мой восторг, когда я возник буквально из-под земли поблизости с рэгби-клубом и обнаружил, что нахожусь более или менее рядом с коттеджем Эйзенхауэра, хотя сейчас нельзя более точно сказать, где он стоял. Телеграф-коттедж сгорел несколько лет назад, и сегодня его место застроено домами, но я неплохо прогулялся вокруг и теперь продолжал движение к Темза Диттон, удовлетворенный тем, что более или менее поразил свою цель, и гораздо успешнее, чем, хвала небесам, это сделали немцы.
Ободренный своим открытием, я продолжил путь к Темза Диттон через Ричмонд-парк, а также прогуливаясь вдоль Темзы. Это был чудесный день. И у меня было две недели таких чудесных дней. И если честно, будет лукавством назвать их работой. Вот почему этим я зарабатываю на жизнь.
Конечно, не всё идеально в Лондоне. Около двадцати лет назад мы с женой приобрели маленькую квартиру в Южном Кенсингтоне. В то время это казалось дико экстравагантным, но сейчас, спустя два десятилетия роста цен на недвижимость, мы выглядим как финансовые гении. Но район изменился. Водостоки постоянно забиваются мусором, который туда приносят лисы, промышляющие на мусорных кучках, образующиеся за ночь, — большинство из них оставлены людьми, не имеющими ни мозгов, ни гордости (либо никакого страха перед законом). Рабочие за несколько лет по-тихому выкрасили улицу белым, потратив на это не больше ведра краски. Больше всего пугает, на мой взгляд, то, что мы теряем палисадники. Люди как будто специально ставят авто как можно ближе к своим жилым комнатам и с этой целью выкорчевывают палисадники и заменяют их асфальтированными общественными зонами, так что здесь всегда есть место для их авто и мусорных баков. Мне не очень понятно, почему это разрешено делать, ведь нет ничего более разрушительного для улиц. Недалеко от нас находится улица под названием Херлингем Гарденс, которая в реальности должна быть названа Херлингемская Территория Мусорных Баков, поскольку почти каждый домовладелец тщательно вытравил следы какой-либо привлекательности возле своего дома. Отсутствие малейшего чувства эстетического обязательства перед своей собственной улицей — это, возможно, печальнейшее изменение Британии нашего времени.
Но в крупном масштабе дела в Лондоне значительно улучшились. В течение двадцати лет или около того Лондон приобрел запоминающуюся линию горизонта. Не то что бы появилось огромное число высотных зданий, но сами эти здания широко распространились по всей площади. Они не борются за ваше внимание, как в большинстве городов, но стоят в одиночестве, так что вы можете любоваться ими по-отдельности, словно гигантскими частями скульптуры. Это блестящая задумка. Интересные виды можно наблюдать из совершенно разных мест — с моста Патни, с Раунд Понд в Кенсингтон Гарденс, с платформы 12 на станции Клэпхем Джанкшн, где обычно вообще нет никаких видов. Разбросанные по всему горизонту, небоскребы дают побочную выгоду в распространении благоденствия. Новый небоскреб в центре Лондона добавит новых обитателей переполненным улицам и станциям метро, но в более отдаленных районах, таких, как Саутуарк, или Ламбет, или Найн Элмс, высотка даст толчок экономическому развитию, который может преобразить весь район, создать спрос на бары и рестораны, сделать непримечательные места более интересными для жизни или посещений.
Не все из этого прямо так и задумано. Это побочный продукт того, что называется «план развития Лондона», который запрещает высотным зданиям посягать на исторические виды города. Один из таких видов открывается со стороны, допустим, некоего дубового дерева в Хампстед-Хит. Почему бы нет? Никто не может построить здание, которое закрывало бы вид со стороны этого дерева на собор Св. Павла или на Палату Парламента. Подобный вид открывается из Ричмонд-парк, за несколько миль от города — так далеко, что я даже не знаю, можно ли оттуда увидеть центр Лондона. Лондон крест-накрест иссечен таким поднадзорными видовыми местами, которые требуют, чтобы высотки расступились перед ними. Это счастливый случай. В этом весь Лондон. И это столетия подобных счастливых случаев.
Возможно, самое невероятное, что почти все это чуть не было утеряно. В пятидесятых Британия была одержима идеей модернизации, и приемлемым способом для нее считалось снести все, что не разбомбила Германия, и покрыть это сталью и бетоном.
В течение пятидесятых и шестидесятых один за другим оглашались грандиозные планы по сносу и перестройки целых кусков Лондона. Площадь Пикадилли, Ковент-Гарден, Оксфорд-стрит, Стрэнд, Уайтхолл и большая часть Сохо — все это предполагалось перестроить. Слоун-сквер предполагали заменить торговым центром и жилыми многоэтажками. Территория от Вестминстерского аббатства до Трафальгарской площади должна была стать новым правительственным районом, «британским Сталинградом из бетона и стеклянных блоков», по словам Саймона Дженкинса. Четыреста миль новых автомагистралей должны были пронестись сквозь Лондон, и тысячи миль уже существующих дорог, включая Тоттенхэм-Корт-Роуд и Стрэнд, должны были расширить и приспособить для скоростного движения, — превратить в урбанизированные скоростные автомагистрали, — чтобы проткнуть сердце города. Пешеходов в центре Лондона, желающих пересечь оживленную дорогу, планировалось перенаправить в туннели или вверх на стальные или бетонные пешеходные мостики. Прогулка по Лондону должна была превратиться в бесконечную смену платформ на центральном железнодорожном терминале.
Сейчас все это кажется своего рода помешательством, но тогда ему была на удивление маленькая оппозиция. Колин Бьюкенен, самый влиятельный британский градостроитель, обещал, что, уничтожение накопленного столетиями хлама и постройка сияющего нового города из бетона и стали должны «коснуться британцев аккордом гордости и помочь дать им тот экономический и духовный подъем, в котором они нуждаются». Когда застройщик по имени Джек Коттон предложил расчистить большую часть Площадь Пикадилли и построить на ее месте башню высотой 172 фута, которая должна была выглядеть как помесь между транзисторным радиоприемником и работницким ящиком под инструменты, предложение получило благословение Королевской Комиссии по охране культурных памятников. Оно было принято без возражений на тайной встрече в Вестминстерском Департаменте планирования. По плану Коттона статуя Эроса должна была быть поднята на новой пешеходной платформе и встроена в сеть пешеходных дорожек и мостиков, чтобы обезопасить людей от скоростного трафика внизу.
В 1973-ом, когда я впервые поселился в Британии, был обнародован новый план, самый радикальный из всех: Большой план застройки Лондона. Он был разработан на основе предыдущих предложений и призывал к постройке серии из четырех орбитальных автомагистралей, которые должны были окружить город подобно кругам на воде, с двенадцатью радиальными скоростными трассами, ведущими все столичные магистрали — М1, М3, М4, М11 и М24 — в сердце города. Шоссе, по большей части надземные, должны были рассечь Хаммерсмит, Фулхэм, Челси, Эрлс-корт, Баттерси, Барнс, Чизик, Клепхэм, Ламбет, Ислингтон, Кэмден Таун, Хампстед, Белсайз Парк, Поплар, Хакни, Детфорд, Уимбдон, Блэкхит, Гринвич — да почти все улицы. Сотни тысяч людей должны были потерять свои дома. Почти негде было бы скрыться от рева скоростного движения. Примечательно, что многим не терпелось дождаться, когда же наконец это произойдет. Корреспондент Illustrated London News настаивал, что людям «понравится быть поближе к оживленному движению» и упоминал новую «развязку в стиле спагетти» в Бирмингеме как место, которое стало живым и многоцветным благодаря проносящимся мимо авто. Еще он интерпретировал пристрастие британцев к пикникам на обочине как склонность к «шуму и суете», а не как факт, что те были просто ненормальными.
Большой план застройки Лондона по тогдашним меркам должен был стоить колоссальных двух миллиардов фунтов стерлингов, что превратило бы его в крупнейшее общественное вложение, когда-либо сделанного в Британии. В этом и было спасение. Британия не могла себе этого позволить. В итоге фантазеры были раздавлены неуправляемым масштабом своих собственных амбиций.
К счастью, ни одна из этих схем никогда не была воплощена в жизнь. Но среди них затерялся один проект, весьма отличный от всех остальных и который действительно стоило бы попытаться осуществить. Назывался он Мотопия, и это то место, куда я направлюсь дальше.
(продолжение следует)
