Лёшины миниатюры заметно выделялись на фоне того, что обычно звучало на наших волнах – оригинальностью и глубиной мысли, сочным, живым языком, отточенностью формулировок и характерной «лосевской», насмешливо-ироничной интонацией, которой окрашено почти все, что выходило из под его пера.

[Дебют]Лев Лосев

ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО ДНЕВНИКА

Публикация и предисловие Владимира Фрумкина

Этот дневник не публиковался в печати — он произносился его автором в телефонную трубку в Нью-Хэмпшире и записывался на магнитофон в Вашингтоне, чтобы через день-другой пролететь над Атлантикой и «приземлиться» в квартирах бывших Лёшиных соотечественников. Его незабываемый и неповторимый тенорок, глуховатый, слегка осипший, зазвучал по «Голосу Америки» в 1979 году в серии передач «Книги и люди», а через 11 лет — в его собственном, авторском «Литературном дневнике», выходившем в эфир еженедельно до конца ноября 2007 года. (Подробнее об участии Льва Лосева в программах «Голоса Америки» можно прочесть в моих воспоминаниях о нем, в главке «Вольный сын эфира»). Машинопись своих дневниковых заметок он присылал по почте в нашу редакцию, где их приводил в окончательный вид — для архива, для истории — мой друг и коллега Владимир Котляр.

Лёшины миниатюры заметно выделялись на фоне того, что обычно звучало на наших волнах – оригинальностью и глубиной мысли, сочным, живым языком, отточенностью формулировок и характерной «лосевской», насмешливо-ироничной интонацией, которой окрашено почти все, что выходило из под его пера. У начальства хватило ума и такта не вмешиваться в его тексты, не пытаться их постричь под общую гребенку. Вот один из них: «Каких только собак на просветителей не вешали – и нацизм к ним возводили, и коммунизм, а историк Дэвид Белл из университета Джонса Хопкинса теперь еще возлагает на них ответственность за тотальные войны Hового Bремени»… Нам, штатным работникам редакции, и в голову бы не пришло начать свой скрипт в таком вольном тоне. А тем более в таком, совсем уж бесшабашном: «Сижу я как-то, пялюсь в компьютер, что-то сочиняю, а в левом верхнем углу экрана выскакивает новая «емелька»…

Предлагаемые читателю избранные страницы из «Литературного дневника» Льва Лосева вышли в эфир в течение последнего года его сотрудничества с «Голосом Америки».

Владимир Фрумкин

Часть 1-я

«Битва за Рождество» Стивена Ниссенбаума

Вторник, 26 декабря 2006

Профессор истории массачусеттского университета Стивен Ниссенбаум написал, пожалуй, исчерпывающий трактат по истории Рождества как праздника. Название его книги несколько в духе соцреалистической риторики, «Битва за Рождество» [Stephen Nissenbaum The Battle for Christmas,Vintage], но вполне оправдано текстом. В том самом Массачусетсе, где Нуссенбаум писал свой труд, по поводу Рождества разыгрывались в свое время нешуточные битвы. Суровые пуритане, управлявшие Новой Англией примерно до середины XVIII века, смотрели на зимний праздник куда как косо. Штрафу в 5 шиллингов – немалые по тем временам деньги – подвергались в Массачусеттсе те, кто праздновал Рождество «путем уклонения от работы, пиршества или другим каким путем». Влиятельный проповедник Инкриз Матер сурово осуждал «безумные увеселения, в высшей степени для имени Христа оскорбительные».

Бескомпромиссный Матер явно не хотел признавать компромисса с языческой традицией, установленного христианской церковью за тринадцать столетий до него. Дело в том, что в Евангелиях нет никаких указаний именно на 25 декабря (7 января по православному календарю) как на день Рождества Христова.

Эта дата, через 3 дня после зимнего солнцестояния, заимствована из римского календаря. Народы Римской империи в этот день праздновали Sol Invictus – «непокоренное солнце». Праздник приходился как раз между праздником Сатурна – сатурналиями – и январскими календами. Все эти празднования отмечались разгульными и развратными оргиями. Стремясь вовлечь больше народу в празднование рождения Спасителя, отцы Церкви в IV веке назначили этот праздник на дату языческого праздника. При этом они как бы молчаливо согласились с тем, чтобы это был веселый, карнавальный праздник, хотя и без неприемлемых для церкви эксцессов. Как карнавальный, публичный праздник – с колядованием ряженых от дома к дому, с весельем на площадях – Рождество сохранилось более или менее до конца XVIII века.

В некоторых странах, например, в Италии или Бразилии, оно таким в значительной степени и остается. Но в Северной Европе, Северной Америке, среди образованной части русского населения в XIX веке Рождество стало быстро преобразовываться в домашний по преимуществу праздник, когда вся семья собирается за праздничным столом, когда в центре внимания дети, которым дарят подарки…

В наши дни основная иконография Рождества пронизана мотивами не раннего христианства или средневековья, а викторианской эпохи: снег сеется сквозь свет газовых фонарей, под которыми катят в санках господа в цилиндрах и дамы с муфтами, дети в матросках радуются подаркам под елкой в комнате с массивной мебелью темного дерева и тяжелыми портьерами. Подарки — труба, барабан, лошадка — для мальчиков, куклы, кукольные домики с миниатюрной массивной мебелью темного дерева и миниатюрными тяжелыми портьерами – для девочек. Книжки для тех и других.

Именно в книжках начала, по Ниссенбауму, разворачиваться «битва за Рождество» в XIX веке. В «Рождественском хорале» Диккенса, без которого в Америке нынче рождественский сезон так же немыслим, как без «Щелкунчика» Чайковского, происходит чудесное семейное торжество, когда бедный, но честный Боб Крэтчит и его Крошка Тим садятся отведать жареной индейки вместе с прозревшим и исправившимся в ночь перед Рождеством бывшим скрягой Скруджем. В книге «Рождество, или Добрая фея» Гариет Бичер Стоу. В «Маленьких женщинах» Луизы Мэй Олкотт, откуда часто цитируется «Рождество без подарков — не Рождество!».

Ниссенбаум также называет имена тех, благодаря кому центральной фигурой американского Рождества стал Санта-Клаус. Это Вашингтон Ирвинг, в чьих популярных рождественских рассказах появляется добродушный чудесный старичок. Это Клемент Кларк Мур, сочинивший в 1822 году классическое стихотворение «Посещение св. Николая», в котором строгий канонизированный епископ превратился в сказочного эльфа. Это, наконец, художник Томас Наст, который в 1881 году нарисовал Санта-Клауса таким, каким он изображается и по сей день, – толстым краснощеким седобородым весельчаком.

Ниссенбаум даже связывает — и довольно убедительно — преображение разгульных рождественских праздников былых времен в мирное семейное празднество с политикой нью-йоркских отцов города, озабоченных поддержанием порядка.

В книге есть трогательное авторское объяснение, почему, собственно, он взялся за это исследование. Профессор Ниссенбаум вырос в строго ортодоксальной еврейской семье и в детстве, как он рассказывает, в рождественские дни ему оставалось только приплюснуть нос к холодному стеклу — точь в точь как бедный мальчик из рассказа Достоевского — и завидовать веселому празднику, которого он был лишен. В наши дни такое было бы менее вероятно, ибо под влиянием гомогенезирующих культурных процессов и в еврейских религиозных семьях прежде второстепенный зимний праздник Ханука стал одним из главных семейных праздников года и обрел многие черты рождественского празднества.

Но хорошо, что это произошло сравнительно недавно. А то мы не имели бы интересной книги Стивена Ниссенбаума.

 «Хрущевская “холодная война”» Александра Фурсенко и Тимоти Нафтали

Вторник, 02 января 2007

По календарю зима, а настоящих холодов все еще не наступает, так что поговорим о «холодной войне». О разных моментах сорокалетней «холодной войны» написано немало, но книга Александра Фурсенко и Тимоти Нафтали «Хрущевская холодная война» [Alexander Fursenko, Timothy Naftali Khrushchev’s Cold War, W.W. Norton and Co.], пожалуй, первая попытка историков разобраться в том, что было центральными событиями того периода.

Как формировалась кремлевская внешняя политика, всегда было загадкой для иноземцев. После пяти лет, проведенных в Москве, американский посол Ллуэллин Томпсон в полном отчаянии писал: «Просто подавляет полная невозможность понять, что тут на самом деле происходит. Это все равно как иметь дело с шайкой контрабандистов или гангстеров».

Фурсенко и Нафтали находятся в несколько лучшем положении, чем отчаявшийся дипломат, поскольку в последние годы были рассекречены многие советские архивы, относящиеся к периоду хрущевского правления, в частности, протоколы заседаний Президиума ЦК КПСС.

Никита Сергеевич Хрущев представлялся американцам личностью более загадочной, чем Сталин. Им было непонятно, как человек, разоблачивший культ личности и решительно осудивший варварское правление своего предшественника, предложивший «мирное сосуществование» с Западом, весельчак, отпускавший простонародные шуточки, несколько раз мог ставить человечество нa грань катастрофической ядерной войны — чего и «варвар» Сталин никогда не делал. Это относится и к его попыткам изгнать западных союзников из Западного Берлина, и, конечно, к авантюре с установкой термоядерных ракет на Кубе.

Хрущев не был безответственным болтуном и шутом гороховым, каким его иногда изображают. Фурсенко и Нафтали прослеживают определенную логику в его политическом поведении, логику, которой не могли распознать современники Хрущева на Западе. По мнению этих историков, политика Хрущева определялась не стремлением к распространению коммунизма на всю планету (хотя он и был убежден, что это рано или поздно произойдет), а искренним желанием поднять уровень жизни советского населения, которое жило в жутких условиях. «Хрущев, — пишут они, — мечтал о крупномасштабном соглашении с Соединенными Штатами, которое демилитаризовало бы «холодную войну» и позволило бы ему перенаправить ресурсы в советскую экономику». Для достижения этой цели он пробовал разные подходы – то на редкость мирные инициативы, то угрозы.

Кубинский кризис был самым ярким примером последнего подхода. Зная о колоссальном американском превосходстве в ядерном оружии, Хрущев решил, что размещение советских ракет с ядерными зарядами под боком у Америки приведет к моментальному стратегическому паритету и заставит американское правительство разговаривать с Москвой на равных. Как известно, Джон Кеннеди проявил твердость и решительность, и Хрущеву с его ракетами пришлось пойти на попятный. Характерно, однако, что сам он не считал этот эпизод своим поражением. Напротив, он был рад, что его приняли всерьез. «Мы вошли в мировой клуб», – хвастался он перед коллегами по Президиуму ЦК.

Чего Никита Сергеевич не мог себе представить, так это далеко идущих последствий своей лихости. Его кубинская авантюра сыграла на руку «ястребам» в американском руководстве. Если и прежде США превосходили Советский Союз военной мощью, то после Кубы они начали вооружаться так, что в безнадежной гонке последующих двух десятилетий СССР окончательно истощил свои ресурсы и рухнул.

Никита Сергеевич хотел как лучше, а получилось как всегда.

Чиновник и Сын Божий

Среда, 24 января 2007

В силу известных исторических причин довольно значительная часть российской читающей публики впервые познакомилась с евангельской историей по роману Булгакова «Мастер и Маргарита». Одним из главных действующих лиц в этом романе и, пожалуй, единственным там психологически и философски сложным персонажем является Понтий Пилат, римский наместник, прокуратор Иудеи. Достоевский в «Легенде о Великом Инквизиторе» дал лишь гениальную формулу спора самодостаточного человеческого разума с Сыном Божиим. Недаром Достоевский передал авторство «Легенды» своему персонажу, Ивану Карамазову. Иван – талантливый мыслитель, но он не Достоевский. Великий Инквизитор ему нужен лишь как рупор определенных идей, человеческую драму этого персонажа он описать не берется.

За это взялся Булгаков. Подобно Великому Инквизитору в «поэмке» Ивана Карамазова Понтий Пилат у Булгакова — воплощение миропорядка, созданного людьми, т. е. правопорядка. Подобно Великому Инквизитору в Севилье, булгаковский прокуратор — главный вершитель этого правопорядка в Иерусалиме, облаченный на своей территории высшей земной властью и ощущающий эту власть как бремя колоссальной ответственности. В отличие от толп тех, кто бросил все и с легким сердцем следует за вошедшим в город Мессией, для Великого Инквизитора и Понтия Пилата столкновение лицом к лицу с Носителем высшей правды – мучительное испытание. Но собственно страданий Великого Инквизитора мы не знаем, Достоевский знакомит нас лишь с тем, что уже выстрадано — отказ от Бога в пользу доводов разума. Булгаков в меру своего таланта, немалого, показывает нам эти душевные страдания.

Те, кто только после прочтения «Мастера и Маргариты» обратились к первоисточнику, к Новому Завету, были поражены, обнаружив, как мало сообщают нам евангелисты о Понтии Пилате. В Евангелии от Марка, старейшем по времени написания и, стало быть, ближайшем к описываемым событиям, Пилат появляется ненадолго. Он получает рекомендацию Cинедриона расправиться со смутьяном, бегло допрашивает Христа и отдает приказ о казни. Затем к нему обращаются за разрешением похоронить Казненного; Пилат удивляется, что Он умер так быстро, и разрешение на похороны дает. Все.

В позднейших евангелиях — побольше, но ненамного. Пилат обменивается с Иисусом репликами о природе истины, умывает руки, жене его снится вещий сон… Позднее, начиная уже с раннего Средневековья, распространилось множество поддельных исторических свидетельств и легенд о Понтии Пилате, с которыми, как показала в своих работах Галинская и другие исследователи творчества Булгакова, писатель был хорошо знаком и использовал их в своем сюжете. Сходным образом поступали и многие другие авторы художественных текстов о Понтии Пилате.

Но возможен и другой подход. Анатоль Франс в своей знаменитой новелле «Прокуратор Иудеи» обыграл как раз почти полное отсутствие достоверной исторической информации о суде Пилата. Его Пилат, на склоне лет, просто не может припомнить такой суд, подобных дел ведь ему приходилось разбирать так много в беспокойной Иудее.

Действительно, из иудейских и римских источников можно выудить лишь то, что некий Пилат был в течение 10 лет в первой половине I века нашей эры римским наместником Иудеи. Что у него были трения с местной правящей элитой, первосвященниками Иерусалимского Храма. Что он отличался суровостью даже по римским меркам — настолько, что в 36 году был отозван в Рим для расследования жалоб о слишком жестоком обращении с самаритянами. Больше ничего. Документы вроде письменного отчета Пилата императору Тиберию о суде и казни Иисуса из Назарета оказались подделками, о которых я говорил.

Так что от журналистки, историка по образованию, Энн Ро требовался немалый кураж, чтобы взяться за не-художественную книгу «Понтий Пилат» [Ann Wroe, PONTIUS PILATE, Random House]. Как ни странно, книга удалась именно потому, что Энн Ро отказалась от попыток тягаться с Булгаковым или Анатолем Франсом. В ее книге тоже немало домыслов, но это не художественные домыслы писателя, пытающегося воссоздать внутренний мир героя, а осторожные гипотезы историка, старающегося не отходить далеко от документа.

Прежде всего, Энн Ро обращает внимание на такое немаловажное в жизни римской знати обстоятельство, как история рода Понтиев. Этот род, происходивший из горной области Самниума, был известен своим бунтарством. В последний раз он потерпел жестокое поражение от центрального правительства лет за 80 до рождения Пилата. Историческая память об этих делах и в Риме, и, тем более, в сознании отпрыска мятежных Понтиев, была достаточно свежа, чем вполне может объясняться особенно усердная служба Пилата империи.

Далее, на основании изучения документированных материалов о сложных отношениях римских наместников с местной иудейской элитой Энн Ро достаточно убедительно реконструирует политические расчеты опытного римского чиновника, которыми он должен был бы руководствоваться в деле Иисуса Христа (документальных сведений о котором, повторяю, нет). Эти расчеты в реконструкции Энн Ро просты: устранение очередного смутьяна всегда хорошо смотрится в докладе императору; заодно это и ничего не стоящая поблажка Синедриону, которому то и дело приходится отказывать в «более серьезных» запросах.

Как ни странно, аккуратные исторические выкладки Энн Ро в конечном счете производят более гнетущее впечатление, чем трагические картины, нарисованные великими писателями. Сына Божия посылает на казнь не мучительно раздвоенный всадник в белом плаще с кровавым подбоем, не монументальный символ рациональной гордыни, а заурядный государственный чиновник, вроде представителя президента в регионе.

Джастин Каплан и Энн Бернэз о «поэзии, магии, сжатой истории» в именах

Вторник, 06 февраля 2007

В 1886 году английский писатель решил для пробы написать детективный рассказ. Героями были частный сыщик и его приятель, военный врач. Роль приятеля состояла в том, чтобы изумляться проницательности сыщика: дескать, как же вы до этого докопались? На что довольный детектив отвечал: «Элементарно, дорогой Сэкер». Имя сыщика было Шерринфорд Холмс.

Шерринфорд Холмс? «Элементарно, Сэкер»? «Что-то было не так, — вспоминал много лет спустя сэр Артур Конан Дойл. — Имена не звучали, в них не было характера». Пришлось помучиться, прежде чем перо вывело острое, как бритва, имя Шерлок и простовато-солидное Уотсон. «»Элементарно, Уотсон», – ответил Шерлок Холмс». Вот это то, что надо! Заодно и приятель автора (и коллега по его первой – медицинской – профессии) доктор Джеймс Уотсон оказался увековечен.

Нечасто книга по литературоведению привлекает к себе такое внимание, как книжка писательской четы Джастина Каплана и Энн Бернэз «Язык имен» [Justin Kaplan & Anne Bernays The Language of Names, Touchstone Books]. Литературная ономастика, творческая история и поэтическое значение имен в художественных произведениях, наконец, обзавелась собственным фундаментальным трудом. Хотя, как пишут Каплан и Бернэз, прозаики, драматурги, поэты всегда знали, что «в именах есть поэзия, магия, сжатая история».

На шекспировский вопрос «Что в имени тебе моем?» следует ответ «Очень многое». У самого барда, например, имя персонажа Шейлок «набито информацией, как молекула ДНК», говорят Каплан и Бернез. Великий «Моби Дик» Мелвилла начинается со слов героя-рассказчика «Зовите меня Измаил». Имя, наполненное библейскими ассоциациями, — это «заключенная в одном слове биография молодого моряка-интеллигента, с ноябрем в душе нанимающегося на уходящий в большое плавание корабль».

Помимо простодушного доктора Уотсона, в книге много историй о том, как писатели использовали подсмотренные в жизни имена. Алфред Пруфрок, персонаж сатирической поэмы Элиота «Любовная песнь Алфреда Пруфрока», обязан своим именем мебельному магазину Пруфрока и Литтау в Сент-Луисе, мимо которого великий поэт-модернист проходил в детстве по дороге в школу. Первый слог этого имени напоминает английское слово «ханжа», а второй может быть понят как «ряса». «Ханжа в рясе» — как раз то, что было нужно Элиоту. А Пастернак заметил имя Живаго на чугунной крышке сточного люка. Критики объясняют своим англоязычным читателям, какие ассоциации вызывает это имя у русского читателя, как поиск «Бога живаго» отражен в сюжете романа.

И вот тут-то и возникает проблема. Ведь без специальных комментариев англоязычным читателям на слух все равно, что Живаго, что Мертваго. У Иосифа Бродского есть очаровательное стихотворение, в котором пародируется название вышеупомянутого шедевра Элиота, – «Любовная песнь Иванова». Читающий этот текст в переводе скорее всего не имеет представления о том, что «Иванов» считается самой распространенной русской фамилией, в некоторых случаях синонимичной просто понятию «человек» (как у Заболоцкого «на службу вышли Ивановы»). Итак, имена, роль которых в художественных текстах, по мнению Каплана и Бернез, столь велика, – это самое непереводимое!

Взять, к примеру, Диккенса, который считается самым изобретательным имядавцем в английской литературе. Какие ассоциации вызовут у русского читателя имена Уэкфорд Скуирс (из романа «Николас Никльби») или Мартин Чеззлвит из одноименного романа? Да никаких! А, как показывают опросы Каплана и Бернез, хотя сами по себе эти имена не несут прямых значений, они неизбежно вызывают у англоязычного человека определенные ассоциации: носитель первого имени должен быть коварен, а второго — простодушен, наивен. Сходным образом англоязычный читатель Чехова не поймет, почему комических персонажей нельзя назвать Тригориными и Астровыми, а трагического героя — Чебутыкин или Епиходов. Почему Нина Заречная не может быть Нина Мерчуткина?

Нет, пожалуй, можно перевести имена из литературы нравоучительного плана, вроде Стародум, Правдин, Простаков и Скотинин. Но вот уже с Раскольниковым возникают проблемы. В переводе на английский такая фамилия звучала бы нестерпимо искусственно. Мне приходится объяснять моим студентам, что это относительно распространенная русская фамилия, одновременно имеющая отношение и к преступлению персонажа, ее носящего, и к мучительной проблеме русской истории, волновавшей автора. Нередко вслед за этими объяснениями, кто-нибудь спрашивает о моем собственном имени и фамилии. И тот факт, что там африканский хищник уживается с представителем семейства жвачных, вызывает веселое оживление.

Дэвид Белл о «тотальных войнах»

Вторник, 13 февраля 2007

Каких только собак на просветителей не вешали – и нацизм к ним возводили, и коммунизм, а историк Дэвид Белл из университета Джонса Хопкинса теперь еще возлагает на них ответственность за тотальные войны Hового Bремени.

Логика у Белла такая. До наступления Нового Времени, т.е. до XVIII века, война была делом обычным. Воевали все страны друг с другом постоянно. Чередование войны и мира предполагалось естественным. Воевали, однако же, в ту пору для решения относительно ограниченных территориальных споров. Занимались военным делом профессионалы — офицеры-аристократы, для которых военная доблесть была делом чести, и солдаты-наемники. Никакие особые идеи ни тех, ни других на войну не вдохновляли. Воевали не «за правое дело», а потому, что работа у них была такая.

Белл в своей книге «Первая тотальная война» [David Bell The First Total War, Houghton Mifflin] приводит забавные сведения о военачальниках той эпохи. В битве при Фонтенуа герцог Ришелье победил герцога Камберлендского. Запомнились же два полководца современникам не тем, кто из них лучше воевал. Ришелье так сильно душился, что после военных советов от всех его офицеров разило духами, а герцог Камберлендский возил в обозе сорок пять тонн личного багажа.

Но пока эти денди душились, наряжались и постреливали друг в друга, титаны Просвещения развивали утопическую идею вечного мира. Дидро и д’Aламбер в своей «Энциклопедии» утверждали, что общество находится «в здоровом, т.е. естественном, состоянии только в мирное время». Маркиз де Кондорсе писал: «Подобно убийству, войну будут когда-нибудь относить к тем исключительным злодеяниям, которые извращают и оскорбляют природу, война бесчестит страны и столетия, чьи анналы запачканы ею». Война, учили просветители, противоестественна, и близка заря вечного мира. С тем досадным фактом, что войны все-таки ведутся, надо что-то делать. А именно – нужно одно последнее, но могучее усилие, «война, чтобы покончить с войной», тотальная война, после которой наступит тотальный мир.

Белл считает, что идея тотального насилия, чтобы покончить с насилием в мире, вдохновляла французскую революцию. Понадобилось всего несколько лет, чтобы Наполеон превратил толпы вооруженных пиками санкюлотов в беспрецедентно огромную армию, благодаря нововведению – всеобщему призыву. Армия Наполеона качественно отличалась от армий недавнего прошлого, потому что она количественно превосходила их на порядки. Наполеон покорял одну европейскую страну за другой, поскольку мог быстро концентрировать огромное количество штыков на нужном участке.

Утопия вечного мира в рамках всемирной империи Бонапарта оказалась, однако, недостижимой, по той простой причине, что всякое действие встречает противодействие. Противодействие тотальной французской агрессии возникло также в исторически новой форме тотальной войны — националистического сопротивления оккупантам.

Основная часть книги Белла посвящена неудачам, которые постигли Наполеона и его армию на Иберийском полуострове. Когда Наполеон вторгся в Испанию, она во многом напоминала нынешний Ближний Восток: захолустье цивилизации, некогда великое, но опустившееся общество с жестокими правителями и фанатичными клерикалами.

Почему испанские массы отвергли принесенный на штыках Великой Армии новый режим? Несомненно, им жилось бы лучше при нем, чем под привычным средневековым гнетом. Немногочисленные испанские либералы это понимали, и некоторые из них сотрудничали с французами. Но, как с горькой иронией писал один из них: «Мы счастливы с нашими монахами, с нашей инквизицией, благодаря которой мы отстали на сто лет от других народов. Вот бы нам еще на пару столетий отступить!»

Дело было не в какой-то особой религиозности испанских крестьян, а в том, что католическая церковь была основой их общественного уклада, привычного, своего, нарушенного вторжением с севера. Итак, диалектика, по Беллу, получается такая: мечта о тотальном мире привела к факту тотальной войны, которая, в свою очередь, вызвала тотальное сопротивление, замешанное на мракобесии.

Книга Дэвида Белла уязвима по многим пунктам. Разве не были тотальными войны Чингисхана и Тамерлана, которые отнюдь не вдохновлялись идеями Просвещения? Только с большой натяжкой можно отнести к «тотальным» все войны Нового Времени. Впрочем, как писал один из рецензентов, «всякая война тотальна для того, кто на ней погибает».

 «Явление во славе» Тима Лахейя и Джерри Дженкинса

Вторник, 03 апреля 2007

Недавно я упоминал уже фильм Мела Гибсона «Страсти Христовы». Oн построен на буквалистском прочтении Евангелия, на попытке воссоздать события, начавшие нашу эру, точно «как оно было на самом деле». На мой взгляд, это — антирелигиозная идея. Перевод сакрального текста — в живопись, художественную литературу, кино — есть десакрализация, превращение тайны в более или менее занимательную историю или картинку.

Иное дело – откликаться на Священное писание. Стихи Пастернака или роман Булгакова, или мюзикл «Иисус Христос суперзвезда», или фильм Мартина Скорсезе по роману Казантакиса имеют культурную и, возможно, религиозную ценность. Художники Ренессанса, когда они изображали библейские сцены в современных им костюмах и интерьерах, были правы, а попытки, опираясь на данные современной автору археологии и истории, реконструировать мистерию как историческую реальность всегда приводят к жалким результатам. Про одно произведение русской живописи такого рода Достоевский говорил: «Картина художника Ге».

Фильм Мела Гибсона — не единственная «картина художника Ге» на нынешнем масс-культурном рынке. Колоссальным успехом пользуется роман Тима Лахейя и Джерри Дженкинса «Явление во славе» [Tim LaHaye, Jerry B. Jenkins Glorious Appearing, Tyndale Publ.]. Там описывается второе пришествие. Иисус Христос появляется из облака на белом коне и «убежденность полыхает, как пламя, в Его глазах». От Его слов миллионы маловеров буквально разлетаются на куски. «Мужчины, женщины, солдаты и лошади, — пишут Лахейя и Дженкинс, — казалось, взрывались на месте». И объясняют, так сказать, технологию этого уничтожения: «Как бы слова Господа перенагревали их кровь, заставляя ее взрывать им вены и кожу». На этом наши визионеры не останавливаются: «Как они [неверующие, грешники] ни сопротивлялись, их плоть расползалась, глаза таяли и языки распадались».

Рыночный успех «Явления во славе» и всей серии апокалиптических триллеров, в которую входит этот роман, симптоматичен, В течение более полувека основными христианскими деноминациями и массовой культурой в Америке культивировался образ исключительно кроткого Христа. «Дама с бородой», — фыркали иные суровые проповедники, но они оставались в меньшинстве. В последние годы наблюдается подъем более воинственного, фундаменталистского христианства. События 11 сентября 2001 года подлили масла в огонь американских хилиастов. «Последняя битва наступила!» – гремят они с своих амвонов.

Вся серия романов Лахейя и Дженкинса называется «Оставленные позади» [The Left Behind]. В первом романе описан момент, когда все «заново рожденные» христиане призваны и возносятся на небо. Тех же, кто остался на земле, ожидают события, несколько напоминающие старую «Повесть об Антихристе» Владимира Соловьева, только более привязанные к политической реальности наших дней. Антихрист при помощи Организации Объединенных Наций создает всемирное правительство, вводит единую всемирную денежную систему и устанавливает единую всемирную религию. Новую столицу мира этот царь тьмы и нечистый дух глобализма устанавливает в Вавилоне. Согласно Лахейю и Дженкинсу, древний Вавилон – это сегодняшний Багдад.

В одном фильме Бунюэля (не помню, в каком именно, они все мне очень нравятся, но все сливаются в памяти в один) есть такая сцена. Епископ заночевал в придорожной гостинице. Старушка-хозяйка, проводив священнослужителя в отведенную ему комнату, просит ее выслушать. «Падре, — говорит она, — я не люблю Христа». Замечательна реакция старого епископа. Он не разгневан, не удручен. Он удивлен. «Почему? — спрашивает он с удивлением. — Это ведь такой добрый бог!»

Эта поучительная сценка подсказывает нам и обратную логику: те, кто верит в воинственного и жестокого бога, не любят Христа.

Линн Хант о правах человека

Вторник, 10 апреля 2007

Существует некое внутреннее противоречие в наших представлениях о правaх человека. С одной стороны, основой этих самых прав является их естественность. Они соприродны человеку. Каждый представитель рода человеческого с этими правами рождается. С другой стороны, мы все знаем, что на протяжении всей человеческой истории до наступления Нового Времени человечество о своих правах и ведать не ведало. Этой контраверзе и посвящена небольшая, но очень емкая книга калифорнийского историка Линн Хант «Изобретение прав человека» [Lynn Hunt Inventing Human Rights, W.W. Norton].

С самого начала Хант берет быка за рога. Права человека, пишет она, имеют три обязательные и взаимосвязанные характеристики: они естественны (т.е., как мы уже сказали, соприродны человеку, люди с ними рождаются), они равны (каждый человек наделен этими правами в равной мере) и они универсальны (нет такого места на Земле, где бы эти права могли бы быть законно отменены или видоизменены, что бы – добавлю от себя — ни впаривали нам некоторые российские политики об «особом пути»).

Впервые юридическая формула того, что мы называем «правами человека», появилась в Билле о Правах, принятом английским парламентом в 1689 году. Этот документ был укоренен в нескольких веках английской истории, адресован к конкретным английским обстоятельствам своего времени и не провозглашал естественности, равенства и универсальности прав человека. Это было впервые декларировано в 1776 году Томасом Джефферсоном и американским конгрессом в Декларации Независимости:

«Мы считаем самоочевидной истиной, что все люди созданы равными и что Создатель наделил их всех неотъемлемыми правами, среди коих Жизнь, Свобода и стремление к Счастью…»

Однако, по мнению Хант, подлинно всемирное значение для утверждения прав человека имел другой документ, созданный на тринадцать лет позже и ровно через сто лет после английского Билля о Правах — Декларация Прав Человека и Гражданина, провозглашенная французской революцией.

Критики этой декларации, английского Билля о Правах и, в особенности, американской Декларации Независимости обвиняют эти документы в пустой риторичности, если не в прямом лицемерии. Джефферсон писал красивые слова о том, что все люди созданы равными и имеют право на свободу, будучи рабовладельцем. Ни Билль о Правах в Англии, ни революция во Франции не предоставили политических прав женщинам.

Но Линн Хант на то и историк, чтобы напомнить нам об историческом контексте, в котором появились эти документы, о том, насколько новым и непривычным было для человека XVII-го, XVIII-го и даже XIX-го века думать о людях другой расы, другого пола и другого социального класса как об абсолютно таких же существах, как и он сам. Я в качестве российской иллюстрации к этому месту в книге Хант могу привести одно место из писаний Владимира Соловьева, одного из гуманнейших мыслителей, призывавшего ко всемирному братству и слиянию религий. Так вот этот действительно добрейший и мудрый писатель вскользь, в качестве примера, отзывается как не о вполне человеческих существах о «черных дикарях».

История прав человека, как ее описывает Линн Хант, — это на самом деле история развития в людях эмпатии, способности к со-чувствию, понимания, что другой наделен точно такими же чувствами, что и ты. В этом смысле первым великим провозвестником прав человека в России был Николай Михайлович Карамзин с его такой простой и такой сенсационной в свое время «Бедной Лизой». Подумать только, и крестьянки любить умеют! Хант Карамзина не упоминает, но она много пишет о том, что возникновение жанра романа, популярность романов, начиная с конца XVIII-го века способствовала воспитанию чувств в этом направлении. Ведь каждый роман – это доказательство того, что другие подвержены тем же страстям, так же испытывают радость и страдание, как и ты.

Хант оставляет за пределами своей дискуссии религию — что странно. Ведь, в конце концов, универсальное братство людей есть основа христианства. Та же доктрина, выраженная по-другому, лежит в основе и других религий. Беда в том, что в практике церквей это вероучение сплошь и рядом ограничивалось этническими или государственными рамками: все люди нашей нации равны пред Господом, а не наши как бы и не люди. Хант оптимистически верит в торжество секулярной мысли. Всеобщая Декларация Прав Человека, принятая Организацией Объединенных Наций в 1948 году, по ее мнению, несмотря ни на что, изменяет в лучшую сторону судьбу всего человечества.

Русский поэт Владимир Соколов написал некогда страшные строки:

Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек,
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.

И это правда: без прав человека ты не человек.

Кончина Курта Воннегута

Четверг, 12 апреля 2007

В возрасте 84 лет скончался классик американской литературы Курт Воннегут, снискавший известность послевоенными произведениями, в которых он использовал смесь едкой социальной сатиры и научной фантастики. Писатель умер в своем доме в штате Нью-Йорк от последствий травмы головы.

Воннегут вышел на авансцену современной литературы после публикации в 60-х годах повести «Колыбель для кошки», ставшей бестселлером, и романа «Бойня номер пять», который считается одним из лучших американских романов ХХ века. В нем с помощью элементов научной фантастики, абсурда и юмора писатель ставил под сомнение догматы религии, практику войны, технический прогресс и устремления потребительского общества. Темы Воннегута не были уникальными. Популярность его книгам обеспечила уникальность авторского стиля.

Курт Воннегут родился в 1922 году в Индианаполисе в штате Индиана. Он поступил в Корнельский университет, но не закончил его, потому что был призван в армию. Во время Второй мировой войны он служил в Европе и попал в немецкий плен. Во время разрушения Дрездена союзной авиацией в 1945 году он оказался в лагере для военнопленных, устроенном на бывшей бойне №5, давшей название его самому знаменитому произведению.

Сам Воннегут причислял себя к пессимистам и утверждал, что равенство в американском обществе является не результатом равных возможностей, а, напротив, плодов сокращения этих возможностей. Эту тему он развил в повести «Затрак чемпионов», где герой, продавец автомобилей средних лет, убеждается на собственном опыте в том, что усердный труд, честность и ум не гарантируют успех в быстро меняющейся Америке. Человек в США не хозяин своей судьбы, а лишь элемент уравнения со многими неизвестными, делает вывод Воннегут.

Герои его книг – обыкновенные люди, попадающие в сюрреалистические обстоятельства, которые на деле являются следствием и проявлением американской культуры. Героем этой культуры был и сам автор.

Переиздание бойскаутского руководства 1908 года

Вторник, 24 апреля 2007

Не помню, в какой из читанных в детстве книжек — то ли в «Старой крепости» Беляева, то ли в «Юнармии» Мирошниченко (обе представляются мне теперь довольно отвратительными сочинениями) — изображалась борьба юных пролетариев с буржуазными бойскаутами. Смутно припоминаю, что дело происходило на Украине во время Гражданской войны, и плохие бойскауты, среди прочего, отличались от хороших пролетарских детей тем, что носили униформу с желто-голубыми («жовто-блакитными») нашивками.

В этом воспоминании удивляет меня вот что: как же быстро охватило скаутское движение весь мир! Ведь основано оно было британским полковником Робертом Баден-Пауэллом в 1908 году, и через какие-то десять лет бойскауты были даже на Украине, даже в время Гражданской войны.

И бойскауты, и герлскауты. Моя мама любила рассказывать, как году в 1920-м – 1921-м, в нищем местечке, где она росла, организовалась еврейская скаутская организация. Рассказывая, она напевала задорные сионистские песни про гордых Маккавеев, под которые они маршировали. И как-то естественно в ее рассказе совершался переход из скаутов-сионистов в юные пионеры: «Взвейтесь кострами, синие ночи!.. Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка…»

Да и не удивительно. Пионерская организация была тоже точно скопирована с бойскаутской, включая само название («пионер» и «скаут» в английском синонимы), шейные платки и девиз «Будь готов!» Так же, как большевистская так называемая «партия» была никакая не политическая партия, а копия церковной институции с заменой веры коммунистической идеологией, так и пионерская организация была по существу бойскаутской — с Лениным взамен почитаемого скаутами осторожно-внеконфессионального Бога.

Бойскаутская книга Баден-Пауэлла [Robert Baden-Powell Scouting for Boys, Oxford UP] переиздавалась за последние 99 лет, наверное, 99 раз. После десятков редактур в тексте накопилось так много изменений, что он стал существенно отличаться от первоначального. Издательство Оксфордского университета недавно переиздало оригинальное издание 1908 года как текст, сыгравший значительную роль в истории человечества.

Проект Баден-Пауэлла с самого начала был нацелен на большее, чем занятия школьников в свободное от школы время. Это был амбициозный проект физического и морального улучшения человечества, первоначально только его британской части. Баден-Пауэлл был британским офицером и, как многие британские офицеры, он был потрясен поражениями, которые потерпела империя в войне с какими-то южноафриканскими мужиками-бурами. Неудачная война на пороге XX столетия открыла англичанам глаза на далеко не блестящее состояние имперской армии. Сильный, храбрый, бодрый солдат империи — таких просто неоткуда было брать! В закопченных кварталах индустриальной Англии, Шотландии и Уэльса подрастало хилое, бронхитное, рахитичное поколение. Призывная статистика напоминала то, что сейчас происходит при призыве в российскую армию: только двое из каждых пяти рекрутов были физически годны для службы.

Баден-Пауэлл не был ни врачом, ни педагогом. Его предыдущая книга, которая принесла ему признание в определенных узких кругах, была посвящена охоте на кабана. Но прежде всего он был солдатом империи, и он взял на себя миссию вырастить новое поколение англичан, ребят, которые могут схватиться и с кабаном, и с буром.

Главная заслуга Баден-Пауэлла состоит в том, что, используя извечный мальчишеский интерес к игре в войну и приключениям, он сумел направить его не только на здоровый образ жизни, но и на нравственное воспитание. Товарищество, честность, добрые дела входили в правила увлекательной игры и во многих случаях действительно становились чертами характера.

Заряд альтруизма в проекте Баден-Пауэлла был настолько силен, что при определенных исторических обстоятельствах смог пробить бюрократическую закостенелость такой пародии на бойскаутскую организацию, как советская пионерия. Я имею в виду, конечно, тимуровское движение в годы Великой Отечественной войны. Ведь то, что делали, подражая Тимуру и его команде, тысячи советских детей, — помощь старикам, вдовам, сиротам, больным, — всегда составляло основу скаутизма.

Впрочем, в послевоенные годы с этой самодеятельностью было покончено. Главным в пионерской организации стало воспитание юного поколения в правилах иерархического советского общества. Дети усваивали, что для того, чтобы получить одну нашивку звеньевого, надо беспрекословно делать, чего велят, а за две нашивки председателя совета отряда еще и научиться отдавать рапорт ненатуральным звонким голосом.

В первом издании скаутского справочника Баден-Пауэлл давал много медицинских советов. В частности, в духе того времени он всячески предостерегал мальчишек о пагубе онанизма, который расслабляет и, в конечном счете, делает грешника идиотом. Современная медицина над этими страстями посмеивается, но я на днях видел по телевизору, как в сегодняшней России какие-то немолодые дядечки на Красной площади в Москве повязывали детям красные галстуки — принимали в пионеры.

Вид дядечек заставлял думать, что, может быть, опасения Баден-Пауэлла были не напрасны. 

(продолжение следует)