Один из главных результатов всей социологической деятельности А.Н. Алексеева — явное, открытое, манифестируемое введение автора в контекст научного исследования. Его познавательный метод — «наблюдающее участие» делает наблюдателя активным, зачастую — провокативным актором изучаемых им сложных, конфликтных процессов. В российской социологии до Алексеева такого «натурного эксперимента» никто не проводил.

Борис Докторов

Эта удивительная жизнь

К 85-летию со дня рождения А.Н. Алексеева

Другая тесная, дорога честная,
по ней идут лишь души сильные любвеобильные,
на бой, на труд.
За угнетенного… За обойденного…
Умножь их круг.
Н. А. Некрасов

22 июля 2019 года исполняется 85 лет со дня рождения социолога и гражданского активиста Андрея Николаевича Алексеева (1934–2017). Я благодарен доктору Евгению Берковичу за предложение вспомнить моего коллегу и друга и написать о нем.
Нескончаемые беседы с Андреем Алексеевым

Всего-то два года назад я прислал Алексееву мое поздравление с его 83-летием и просил опубликовать текст в его блоге на сайте Когита.Ру. Он выполнил мою просьбу [1], сопроводив текст своим комментарием: «Сегодня получил письмо: “Андрей, буду рад прочесть приложенный текст в Когите Борис Докторов”. Письмо содержало повод для конфликта интересов. С одной стороны, еще не было случая, чтобы я не опубликовал присланный мне моим другом и коллегой и непременным автором Когита.ру текст. С другой стороны, текст посвящен… самому публикатору, да еще поздравительный. В конечном итоге дружба одержала верх над скромностью блогера. И вот это эмоциональное, но и концептуальное эссе. А.А.».

Полный текст моего поздравления опубликован, потому приведу лишь несколько предложений.

«Дорогой Андрей, тебе удалось сделать, нет, не так… тебе удается делать удивительное.

Своими работами последних десятилетий ты — несоизмеримо больше других отечественных социологов — показываешь, доказываешь, отстаиваешь личностный характер социального познания. “Драматическая социология…” — это глубокий анализ отношения к труду рабочих в период, когда лишь очень немногие открыто требовали перемен. И верили в них.

“Профессия — социолог” (сделанная вместе с твоим другом и единомышленником, украинским социологом Романом Ленчовским) — это многомерное рассмотрение ключевых процессов, происходящих в нашем профессиональном сообществе.

Но это не все. Этими и более поздними работами ты отстаиваешь свое право и право социолога на публичный разговор о том, что и как болит в нем как в личности и в гражданине».

Но теперь пишу в ином жанре, мемуарно-аналитическом.

Моя жизнь сложилась удивительным образом. С Андреем Алексеевым мы были как бы знакомы еще во второй половине 1960-х годов, когда жили в одном старом Петербургском доме по адресу Поварской переулок, дом. 13, он — на третьем этаже, я — на четвертом. Мы не знали друг друга, лишь раскланивались при встречах на лестнице.

Реально наше знакомство состоялось в начале 1970-х, тоже достаточно давно: мы оба работали в социологии, так что виделись регулярно. Мой переезд в Америку в начале 1990-х и появление у Алексеева электронной почты сблизили нас еще больше… Общим полем интереса стал биографический метод: я начинал применять его при изучении истории социологии, а у Алексеева он был важнейшим инструментом его «драматической социологии».

Годы, проведенные в совместных исследованиях, активная переписка, интерес к биографиям российских социологов стали основой того, что жизнь Алексеева давно стала объектом моего анализа и нашла отражение в ряде историко-биографических материалов. Прежде всего назову два обстоятельных интервью с ним, проведенных в 2006 и 2013 годах [2], [3], в 2009 году, к 75-летию Алексеева, была опубликована статья «Скала Алексеева» [4]. Отмечу также серию заметок о творчестве Алексеева, написанных после его смерти, одна из них размещена в сетевом журнале «Семь искусств» [5]. Недавно я опубликовал книгу «Нескончаемые беседы с классиками и современниками» [6], в которую включен и очерк об Алексееве. Настоящая статья — тоже знак нашего продолжающегося, уже — мысленного, диалога.

Линия Любищева в жизни Алексеева

Сходство заголовка этого очерка с названием книги Даниила Гранина «Эта странная жизнь» об Александре Александровиче Любищеве (1890–1972), признаваемом в наше время выдающимся мыслителем XX столетия, не случайно. Оно определено двумя обстоятельствами биографии Алексеева.

Первое из них — отношение Алексеева к философско-этическому наследию Любищева и второе — удивительная схожесть в уважении этими людьми своего времени и своего дела. Речь идет о сформировавшейся у них в раннем возрасте установке на протоколирование своих размышлений и сохранение результатов своей деятельности. Оба оставили после себя не только значимое научное наследие, т.е. итоги своей профессиональной активности, но удивительные протоколы своей жизни.

Любищев разработанной им системой учета времени и материалами многолетнего и всеохватного хронометража собственных временных затрат являет собою уникальный пример поведения человека во времени. Более того, делая это все для себя, для самопознания, во всяком случае — в первые годы ведения самофотографии, Любищев дал науковедению, более широко — человековедению огромный эмпирический материал об организации жизни индивида, личности. Алексеев своим неисчерпаемым архивом, который он без преувеличения собирал всю жизнь, дает нам уникальную картину вещного и информационного мира успешного обществоведа и активной в гражданском отношении личности.

И принципиально то, что фиксация Любищевым своего времяпользования и ведение Алексеевым своего архива — не периферийные акты поведения, не зоны «хочу — не хочу», а стержневые характеристики их сознания и поведения. По сути, они оба добровольно, осознанно сделали собственную жизнь полем включенного наблюдения и в значительной степени вывели ее из сферы интимного, сугубо личного. У Любищева это обнаруживается прежде всего в его хронометраже всех сторон собственной жизни и в письмах коллегам и друзьям, у Алексеева — в биографичности его социологических исследований и, конечно же, в размере и составе его архиве.

Так случилось, что лишь в марте 2006 года, когда я уже более десяти лет жил в Америке, я узнал об отношении Алексеева к работам Любищева и его Системе времени и сообщил Андрею, что был знаком с Александром Александровичем. Тогда я вернулся из поездки в Санкт-Петербург и разбирал привезенные из России книги, в том числе, подаренные Алексеевым новые тома его «Драматической социологии…». 16 марта я писал ему: «…сегодня поставил на полке твои 3 и 4 тома рядом с 1 и 2, которые были у меня раньше. И первые два, и вторые — рады, все же родственники…. Начал все почитывать. Уже в первом томе нашел среди твоих героев людей, которых встречал в далекой молодости. С Любищевым меня познакомил Олег Калинин <…> в самом начале 60-х, это былa Первая конференция по биометрическим методам. Я писал дипломную работа по дискриминантному анализу и использовал измерения АА. Его дочь жила недалеко от меня, на Суворовском проспекте, я заходил к нему туда. Да и у Олега Калинина мы не раз собирались “на Любищева”» [ 7, с. 36].

Через несколько дней (24 марта) я получил ответ: «Ни с кем из знакомых тебе лиц, которых ты встретил в моей книге и упоминаешь в этом пункте своего письма <…> мне лично общаться не доводилось. <…> Любищев стал одним из моих кумиров после известной книги Гранина, и — тем более — после моего знакомства с Рэмом (БД: Рэм Баранцев — математик, был назван Любищевым хранителем его архива)…» [7, с. 37]. Безусловно, помня себя в то время, я не удивляюсь, что в моем компьютере нет этих писем. Но, об этом будет сказано ниже, все сохранилось у Алексеева, более того, он собрал всю нашу (и не только нашу) переписку за 2005-2006 годы и оформил все это в виде уже цитированной онлайновой книги «В поисках адресата».

А буквально в последние дни прошлое напомнило мне о себе весьма необычным способом. 10 июня текущего года мой родственник, Леонид Однопозов, живущий в Израиле и занятый поисками информации о своей семье, сообщил мне, что в Госкаталоге РФ нашел письмо А.А. Любищева, отправленное мне 3 сентября 1971 года по адресу того дома, в котором мы жили тогда с Алексеевым [8]. Это было за три года до выхода книги Гранина о Любищеве. Так что потенциально, если бы тогда я не только раскланивался с Алексеевым при наших встречах, а знал его, то мог бы рассказать ему о Любищеве. Правда, трудно сказать, заинтересовала бы его в то время информация об ульяновском биологе и биометрике, известном лишь в относительно узком кругу энтомологов, философов науки и критиков лысенковщины.

Опуская многие важные моменты, обнаруживаемые в процессе погружения Алексеева в наследие Любищева, непременно следует указать написанный им июне 2007 года пространный очерк «Учителя жизни. Триптих» [9], он — важен для понимания природы его творчества. Это — биографии трех ученых: Альберта Швейцера, А.А. Ухтомского и А.А. Любищева. На рубеже 70-80-х годов Алексеев, по его признанию, искал теоретические и методолого-методические подходы к социологии жизненного пути, а нашел «новых учителей жизни». Алексеев видел в них «выходцев» из XIX века и, вместе с тем, его старших современников. Возможно, он планировал обстоятельно рассмотреть, что заставило его в поисках теоретической платформы задуманного социологического исследования, остановиться на трудах естествоиспытателей и философов-гуманистов, живших на рубеже XIX и XX веков, однако, не исключаю, что в одной из своих поздних работ он осветил эту тему. Мне же представляется, что сделанный Алексеевым выбор был принципиально биографичен, в нем обнаруживается влияние глубоких семейных традиций, восходящих к XVIII веку. Во всей совокупности они предопределили не только главные черты деятельности Алексеева как ученого и гражданина, но его удивительное для нашего времени отношение к своей индивидуальной истории, в том числе, к своей предбиографии.

Андрей Алексеев — плод удивительного семейного древа

Принимая во внимание множество разрушительных процессов истории России XX века, легко понять, что лишь малая часть ровесников Алексеева, не говоря о представителях следующих поколений, объективно имела возможность создать семейную сагу, близкую по своему содержанию и духу и озаглавленную «Корни и ветви (XVIII–XXI век)» [10]. Но это — далеко не все, еще надо было осознать собственную принадлежность к этому «древу». В моем понимании, наличие архива Алексеева и выбор им трех названных выше «Учителей жизни» — свидетельство того, что это осознание произошло в раннем возрасте и питало его на протяжении всей жизни. Помимо всего прочего, «Корни и ветви» можно отнести к уникальным, в высшей степени значимым для истории культуры, науковедения и биографики произведениям.

Обратимся к одному из самых исповедальных разделов «Корней и ветвей», многое объясняющих в характере первичной социализации Алексеева, к его рассказу о матери — Варваре Петровне Пузанòвой (1899–1963), принадлевшей к двум дворянским родам: Пузанòвых и Амосовых. В анкетах, листках по учету кадров она писала о своих родителях: «сословие — дворянство». По происхождению и воспитанию она должна была быть человеком искусства, но стала инженером-тракторостроителем. Алексеев отмечает, что в относительно молодом возрасте она выдвинулась в число ведущих отечественных специалистов в области допусков и посадок. Замечу, что отец Алексеева — Николай Николаевич Алексеев (1904–1974) тоже был инженером-технологом.

Андрей Алексеев родился в Ленинграде 22 июля 1934 года, воспитывала его в основном мама. В большой комнате, превращенной расстановкой мебели в своеобразную квартиру, у него был свой уголок, в котором он был приучен находить себе занятие и в одиночестве. Читать и писать он научился рано, еще до войны, тогда же его мать начала водить его к учительнице немецкого языка. Началась война, завод, на котором работал отец, эвакуировался сначала в  г. Чкалов (Оренбург), затем — в Омск, там Андрей с матерью пробыл до 1944 года.

Теперь, приведу воспоминания Алексеева, важные для понимания процесса его развития:

«Может показаться удивительным, что я в войну не только не потерял годы для учебы (как это было со многими моими сверстниками), а наоборот! Мама учила меня сама, причем так, что когда в 1943 г. (мне 9 лет) она впервые отвела меня в школу — сразу в 3-й класс, оказалось, что мне там “делать нечего”, и меня посреди учебного года перевели в 4-й класс. Его я успел закончить в Омске (кажется, даже с похвальной грамотой). Но занятия матери со мной не ограничивались школьной программой. Сохранились мои детские тетрадки, где прописи — не только на русском, но и на немецком (даже готическим шрифтом) и французском языках. <…> В итоге, уже лет в 9-10 я стал даже “сочинять” по-французски (какой-то цикл рассказов из жизни зябликов — les pincons). А еще до этого “из-под моего пера” вышла “Повесть о Белочке-рыжехвостке”, по-русски. Произведения этого детского «литературного творчества» на русском и французском языках у меня сохранились. Мать буквально сделала из меня «вундеркинда» (по тем временам). Мать придавала особое значение знанию иностранных языков. Если английский я потом изучал в школе, немецкий — в институте, то знание французского я получил с детства, от матери» [10, с. 88].

Осенью 1944 года Андрей с матерью вернулся в Ленинград, там он пошел в 5-й класс. В Ленинграде она переложила обучение на школу. Алексееву не запомнилось, чтобы она когда-нибудь проверяла его тетради или — выучен ли урок. Мамина «домашняя школа» в эвакуации оказалась, по воспоминаниям Алексеева, «сверхмощным зарядом», избавившим ее от необходимости вникать в детали его занятий. До 7-го класса его школьные успехи были скромными, однако постепенно он выдвинулся в «первые ученики» и закончил школу (в 1950 г.) с золотой медалью. Поскольку в школу Андрей пошел в девять лет, фактически сразу в 4-й класс, постольку после окончания школы он предъявлял в Университет метрику, а не паспорт. И в школе, и в вузе он был на два года моложе своих одноклассников и однокурсников.

Последние школьные годы Андрей обучался в школе, в которой преподавался английский язык. Одновременно он совершенствовался в немецком и французском у частных преподавателей. В итоге оказалось, что экзамены на аттестат зрелости он смог сдавать по трем иностранным языкам. Мама добилась (сохранилась собственноручная копия ее письменного обращения в органы народного образования), чтобы у него приняли эти экзамены. В итоге, при поступлении в Университет, на филологический факультет, он сдавал в приемную комиссию уникальный аттестат зрелости, с отличными оценками по английскому, французском и немецкому языкам. Мать готовила Андрея к высшему гуманитарному образованию, и эта подготовка оказалась чрезвычайно сильной. В университете он учился исключительно на пятерки, был сталинским стипендиатом, что в те годы обеспечивалось не только успехами в учебе, но и общественной, комсомольской активностью.

И еще процитирую два важных фрагмента воспоминаний Алексеева. Первый:

«У меня же к 10-му классу сложилась личная установка “круглого отличника”. Для этого имелись описанные выше общекультурные предпосылки, созданные матерью. Кое-что из этого раннего культурного багажа я в своей последующей жизни преумножил, многое подрастерял, но это — отдельная тема [10, с.89]. И второй: «В детские и отроческие годы (совсем ребенком и позже, в 40-х гг.) я вел дневник. Эти тетради сохранились. Мне не хочется перечитывать их (там дикая смесь подростковой «эрудиции» и инфантилизма). Но, наверное, перечитать стоит. Может, там удастся найти что-то, относящееся к матери и отцу, такое, что важно, а потом забылось» [10, с. 89-90].

Уже сейчас, хотя в воспоминаниях Алексеева легко найти еще подобные рассказы о его детском и подростков возрасте, можно предположить, что в годы становления личности его главным воспитателем была мама, при этом она следовала урокам, полученным ею в раннем возрасте. Речь идет о посильной, с учетом многих историко-социальных обстоятельств, передаче сыну нравственных традиций, норм, присущих российскому трудовому дворянству, более широко — дореволюционной трудовой интеллигенции. Поясню: серьезное домашнее воспитание и обучение, изучение иностранных языков, ранние литературные опыты, ведение дневника, бережное отношение к различного рода семейным и личным документам. Ко всему этому Андрей, только вступавший в жизнь, относился очень серьезно. Вспоминая раннее детство, Андрей описал один эпизод, когда он поступил, отдав предпочтение совету матери, а не отца. И затем он прокомментировал этот случай такими словами: «Кстати сказать, авторитет матери на всю жизнь остался для меня выше авторитета отца» [10, с. 87].

В интервью, проведенном в 2006 году, Алексеев несколько расширил характеристики своих родителей:

«Мать была типичным интравертом, отец — экстравертом. Мать — считала себя как бы человеком “из прошлого века” (она родилась в декабре 1899 г.; характерно, что для души она читала почти исключительно старых французских авторов, причем в оригинале); отец же — на 4 года моложе матери — типичный “сын XX века”. Мать — была жестка в моральных требованиях к себе и другим, всегда сдержана в выражениях; отец же, как мне кажется, бывал порой недостаточно самокритичен и “за словом в карман не лез”. С общественной активностью у отца сочеталась конфликтность на работе. Мама часто помогала ему в разрешении этих конфликтов тем, что сочиняла за него безупречно корректные служебные записки. Выручал его также безупречный авторитет профессионала» [2, с. 256].

Мама хотела, чтобы ее сын по окончании университета занимался наукой. Однако, хотя он окончил славянское отделение филологического факультета, но полиглотом не стал, а лингвистика вскоре показалась ему скучной и сухой наукой. Его увлекла общественная работа, комсомольская жизнь, общественная работа, студенческие стройки. Стремясь «приблизиться к реальной жизни», он одновременно закончил и отделение журналистики. И распределение получил по этой второй, тоже записанной в его диплом специальности. Здесь, по его мнению, он последовал скорее не по материнским, а по отцовским стопам, но не в инженерно-технической, а в общественно-гуманитарной сфере. И еще одно принципиальное замечание Алексеева: «Лишь много позже (когда матери уже не стало), я понял, сколь глубинным и долгосрочным было ее влияние на всю мою последующую жизнь» [2, с. 257].

«Хождение в рабочие» как «хождение в народ»

Обозначу еще одну важнейшую линию в формировании социальных установок Алексеева, опять же восходящую к культуре либеральной интеллигенции второй половины XIX века. Заодно раскрою смысл использования в эпиграфе нескольких строк А.Н.Некрасова.

В архиве Алексеева сохранился гимназический альбом его мамы, в него — как в те годы было принято — соученицы и преподаватели вписывали в последние годы обучения гимназисток различные пожелания. Алексеев проводит отрывок из главы «Пир — на весь мир» некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо» и при этом добавляет: «… Но на удивление, именно эти стихи Некрасова я помню наизусть и сам, с детства. Уж не от матери ли?» [10, с. 84 ].

Вслед за строками, приведенными в эпиграфе, говорится:

Иди к униженным,
Иди к обиженным,
И будь им друг

Поэма написана вскоре после отмены крепостного права в России, глава «Пир — на весь мир» — в 1976 году. В это время в стране происходило становления и развития народничества, и призыв Некрасова: «иди к обиженным и угнетенным и будь им другом» был обращен к интеллигенции, задумывшейся о помощи народу. Начиналось «хождение в народ».

Здесь вполне обоснованно следует сказать, что ни у кого из российских социологов, кроме Алексеева, не было в жизни трех «хождений в народ». Одно и очень известное, работа на заводе, — было у В.Б. Ольшанского, были «переходы» или «уходы» — у друзей Алексеева: А. Кетегата, С. Розета и Ю. Щеголева. Они пошли в рабочие, но в социологию не вернулись. Алексеев так объяснял это движения:

«…То был довольно немногочисленный “исход” из социологов в рабочие на рубеже 70–80-х гг., именно экзистенциальный исход, подобный миграции в сторожа и операторы котельных части литературно-художественной интеллигенции, явление — очень характерное, в частности, для Питера. Ни о каких профессионально-социологических мотивах у моих друзей, (“социологов-рабочих”) говорить, думаю, не приходится. Что же касается меня, то, при большей, чем у них, “встроенности” в научно-институциональную среду, так называемый исследовательский мотив был для меня скорее идеологическим “прикрытием”. А “под ним”, в личностном ядре — тот же кризис профессиональной и — шире — “беловоротничковой” идентификации, ну и поиск новизны, может быть, авантюризм, достаточно пóзднее (в 1980-м мне было как-никак 46) “самоиспытание”, пожалуй» [2, с. 266-267].

Первое, в терминологии Алексеева, «хождение в рабочие» было в 1961–1964 годах, второе, ставшее основой «драматической социологии» и коренным образом изменившее его жизнь и исследовательскую практику, состоялось в 1980–1989 годах. На мой вопрос: «В 1980-м ты, при всем внешнем благополучии твоей жизненной ситуации и профессиональной карьеры подался в рабочие. Этот шаг был на 100% необходимым, обязательным в твоей ситуации (почему?) или все же еще был запас сил, чтобы не уходить… Как ты оцениваешь сегодня твое телодвижение?». Ответ на этот вопрос был таким:

«Был ли для меня тогдашний уход “обязательным”? Думаю, он был своевременным, не с точки зрения давления внешних обстоятельств, а из внутреннего расположения души и состояния духа. Можно еще сказать, что это было актом поиска свободы (или — скромнее — обретения относительной независимости)» [2, с. 265].

Не знаю, как бы я тогда, зная историю со стихом Некрасова в альбоме мамы Алексеева и знаю, что он помнит эти строки, спросил его о мотивах ухода на завод. Спросил бы, что в этом решении определенную, пусть микроскопическую роль, сыграли бесконечно давние его разговоры с мамой о движении к «униженным» и «обиженным»? Было ли его «хождение в рабочие» некой версией «движения в народ»? Мне не кажется, что Андрей Алексеев категорически отверг бы моё допущение…

Самонаблюдение длиною в жизнь

В октябре 2012 года Алексеев получил приглашение от главного редактора и директора «Когита.ру» Татьяны Косиновой к регулярному участию в портале, в качестве волонтера-колумниста и комментатора. Это предложение было «не на пустом месте», к тому времени Алексеев имел немалый опыт подготовки сетевых текстов и рассылки готовившейся им информационных бюллетений о новых web-публикациях. При этом, ему было дано право самостоятельно вывешивать подготовленные им материалы.

Он активно принялся за это новое, но знакомое ему дело, и за полгода разместил на портале свыше 500 материалов (примерно по три в день). Не все было написаны им или приглашенными им авторами. Алексеев воспроизводил в своей колонке информацию из других ресурсов, конечно, со ссылкой на первоисточник и собственными комментариями. Кредо «алексеевского пространства» Когиты выражалось словами: «Развлекаю, просвещая; просвещаю, развлекая».

Возникали разного рода сложности, тем не менее он вел «Колонку Алексеева» до последних дней жизни. Скончался он 29 сентября 2017 года, а его последняя публикация в колонке датирована 26 сентябрем, она была посвящена Владимиру Войновичу, которому в тот день исполнилось 85 лет.

Весь созданный Алексеевым на Когите массив (без малого 5000 постов) — это не только ценнейшая информация о политике, культуре и жизни социологического сообщества, но и все всегда авторское, в определенной мере, биографичное. Здесь явно просматриваются политические взгляды, воззрения Алексеева, его культурные и собственно профессиональные взгляды и пристрастия, ближний и дальний круги влизких ему людей, стиль его письма. Этот информационный океан еще предстоит освоить.

Для настоящего изложения особую ценность представляет пост «А.Н. Алексеев как биологический организм» от 27 апреля 2017 года [11]. Это — яркая иллюстрация одной из генеральных линий его многолетнего социологического поиска, свидетельство верности своему утверждению, которое с полным правом теперь можно назвать «принципом Алексеева» — «Собственная жизнь может быть полем включенного наблюдения».

Приведу основную мысль этого поста:

«Оставим без пояснений известный социологический термин «включенное наблюдение» (иногда говорят «участвующее наблюдение»), Что касается ЖИЗНИ, то согласимся, что это есть био-психо-ментально-поведенческий процесс — жизненный процесс, осуществляемый индивидом от момента рождения до момента смерти. <…>. Причем избрание собственной жизни как преимущественного или одного из полей (областей) наблюдения оказывается для исследователя и перспективным, и даже комфортным. Последние 40 лет автор этих строк в общем следовал указанному выбору, и это нашло отображение во многих его сочинениях…».

А вот — его завершающие слова:

«Как вы могли заметить, блог Алексеева на Когите не обновлялся с начала месяца. Это время я провел в больнице, откуда был выписан с диагнозом рака простаты, по-видимому, застарелого. Однако до сих пор живой и относительно благополучен. Хирургические вмешательства в моем возрасте и при сердечно-сосудистых проблемах исключены. Имеют некоторую перспективу консервативные формы лечения, а также… нетривиальный отказ от соответствующих рутинных форм (методов). Такого рода процессы в преклонном возрасте протекают медленно и можно помереть “от старости” раньше чем от рака.

Как бы там ни было, я купаюсь в волнах внимания и заботы родственников и друзей, особенно мемориальцев, которые возят меня на неформальные консультации лучших врачей и не впадают, и мне не дают впасть в уныние (к чему я и сам не склонен). Чего желаю и Вам.

Ваш — Андр. Ал. 25.04.2017».

Врачи оказались правы. Андрей Николаевич умер не от рака, а от многолетних сердечно-сосудистых проблем. Скончался он мгновенно, шел на кухню, где его ждал компьютер, и не дошел…

Так или иначе, но есть основания считать текст «А.Н. Алексеев как биологический организм» финальной, итоговой, ключевой точкой в процессе понимания Алексеевым того, что собственная жизнь может быть полем включенного наблюдения. Одновременно, это свидетельство его веры в оправданность, правоту столь высокой откровенности социолога, которая, вообще говоря, известна нам по литературным произведениям (чаще — стихи, реже — проза) и заметкам натуралистов, естествоиспытателей, медиков. Здесь Алексеевым все постулируется четко, даже жестко.

Но это не все. 9 ноября 2017 года, т.е. через месяц с небольшим после смерти Алексеева, его вдова Зинаида Вахарловская и его друг социолог Владимир Костюшев опубликовали на Когите текст: «Мои пожелания и/или распоряжения» [12], написанный Алексеевым в сентябре 2015 года в Александровской больнице в Петербурге.

Текст начинается словами: «Вчера, по истечении недели пребывания здесь, я сообразил, что могу заполнить “пустое” время написанием настоящих “распоряжений”. В возрасте 81 года это дело, наверное, уместное».

Если совсем коротко, то написанный Алексеевым от руки в двух общих школьных тетрадях текст представляет собой описание структуры и содержания его многолетнего, огромного, в целом достаточно упорядоченного архива. Это — документальный, вещный рассказ Алексеева о своей жизни. Первичный осмотр архива и самое общее его описание выполнены З. Вахарловской и В. Костюшевым. Все это ждет своей публикации.

Но уже сейчас ясно. Архив — это доказательство того, что «принцип Алексеева» — «Собственная жизнь может быть полем включенного наблюдения» был открыт, обнаружен Алексеевм не в 1970-е года, а в детстве. И он следовал ему всю жизнь.

Разве не справедливо назвать такую жизнь удивительной?

Заключение

В целом, один из главных результатов всей социологической деятельности А.Н. Алексеева — явное, открытое, манифестируемое введение автора в контекст научного исследования. Его познавательный метод — «наблюдающее участие» делает наблюдателя активным, зачастую — провокативным актором изучаемых им сложных, конфликтных процессов. В российской социологии до Алексеева такого «натурного эксперимента» никто не проводил, и не думаю, что у него будет много последователей. Слишком трудна, рискована эта дорога к познанию.

Мы неоднократно обсуждали с Алексеевым то, что слева, если иметь в виду ось времени, от «момента рождения» человека и справа от «момента смерти» — не вакуум, но ценнейшее для понимания личности и творчества человека пространство. Слева — «предбиография», справа — «постбиография». В предбиографии — корни личности и творчества, постбиография — это время освоения обществом, заинтересованными группами сделанного человеком.

Постбиография Андрея Алексеева начинается…

Литература

1. Алексеев А.Н. К вопросу о личностном характере социального познания. 22 июля 2017. К вопросу о личностном характере социального познания. http://www.cogita.ru/a.n.-alekseev/publikacii-a.n.alekseeva/k-voprosu-o-lichnostnom-haraktere-socialnogo-poznaniya.
2. Алексеев А.Н. Рыба ищет, где глубже, а человек — где не так мелко… http://www.socioprognoz.ru/hta_9/Publications//tom_2_2_1.pdf.
3. Алексеев А.Н. …Продолжение следует http://www.socioprognoz.ru/files/File/2014/alekseev_2014.pdf.
4. Докторов Б. Скала Алексеева // Социологической журнал. 2009. №3. С. 136-158. https://www.jour.isras.ru/index.php/socjour/article/view/1098/1053.
5. Докторов Б. Андрей Алексеев соединил социальное познание с нравственными императивами. http://club.berkovich-zametki.com/?p=32008.
6. Докторов Б. Нескончаемые беседы с классиками и современниками. Опыт историко-биографического анализа : — М.: ЦСП, 2018. http://www.socioprognoz.ru/publ.html?id=508.
7. Алексеев А., Докторов Б. В поисках адресата. СПб-Foster City, 2012. http://socioprognoz-ru.1gb.ru/files/File/2018/2012(Alekseev-Dokt).pdf.
8. Копия письма. А. А. Любищев — Б. З. Докторову. 3 сентября 1971 года. Госкаталог РФ. Номер в Госкаталоге: 14979058. Номер по ГИК (КП): ЧудКМ-2444. https://goskatalog.ru/portal/?fbclid=IwAR33DKeWyfoqv6nPa5Jki0dSQxIeU5y1i_DHQlFHwd9j6w_UK6eWlE7bSsM#/collections?id=15106846.
9. Алексеев А.Учителяжизни.Триптих. p://cdclv.unlv.edu/archives/biographies/alekseev_triptych.html.
10. Алексеев А. Корни и ветви (XVIII — XXI век) / В кн: Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Из неопубликованных глав. Том 2/2. — СПб, 2013. http://www.socioprognoz.ru/files/File/2013/tom_2_2.pdf.
11. Алексеев А.Н. А. Н. Алексеев как биологический организм. Когита.ру, 27 апреля 2017. http://www.cogita.ru/a.n.-alekseev/andrei-alekseev-1/a-n-alekseev-kak-biologicheskii-organizm.
12. Алексеев А.Н. Мои пожелания и/или распоряжения. Когита. Ру, 9 ноября 2017. http://www.cogita.ru/a.n.-alekseev/andrei-alekseev-1/moi-pozhelaniya-i-ili-rasporyazheniya.