Есть тишина — в ней вещи говорят,
беззвучный звон пространство наполняет,
забытое в нас властно воскрешает, —
узнать, очнуться, вспомнить нам велят.

Марина Лобанова

В ИЗМЕРЕНИИ ЧУДА

Несбывшееся тайно спит во сводах,
уводит вспять, века в молчанье канут.
Покинута часовня, в переходах
не шагом — эхо и не веком — камень.
Открой мне, сон, забрезжившие знаки,
сереющие клочья разбери,
дай ключ найти — в бесповоротном мраке
услышать свет и угадать: «иди».

Волненье озера мне горло сжало,
лица легко коснулась прядь травы.
Громовые раскаты слышать мало —
понять, почуять — болью головы.
Биенье струй в оконных переплетах
отдастся дрожью в стиснутых руках,
и небо в серых липнущих обметах
свернется черной ниткою в зрачках.
Не знать — предчувствовать, не ждать — измерить
стук пульса скрытого. Скорей забыть
привычный лепет слов, дыханью верить,
веленье голосов не проронить.
Собою предвещать все перемены,
в себе нащупать кровь и ток времен,
войти в огонь, разрушить страхов стены
и чувствовать с природой в унисон.

Когда на грани бытия
тебя обступят тихо тени,
теснясь, кивая и маня
в тот зыбкий сон без пробужденья,
где стон безмолвен, и мольба,
и легких жестов истонченье,
немой беседы возбужденье
в слезах незримых и томленье,
беззвучным пеньем исходя.
И смерть — усталая сестра
сотрет последние сомненья,
объятьем нежным принеся
душе иззябнувшей забвенье.
Там, примиренье обретя,
найдя покой в изнеможенье,
приняв прощанье и прощенье,
твой дух преодолеет тленье
за темной гранью бытия.

Сквозь ломкую сеть, в лабиринтах кристалла,
мерцая в изломах и бликах обманных,
порою прибрезжится смутной догадкой,
томительно больно и жутко Иное,
в причудливом звоне и трепетном блеске,
в решетках, сплетеньях, наплывах мерцая,
средь линий дрожащих вдруг строгой чертою
проявится стройная связь неявленных
законов предвечных, божественных чисел
священный завет, несказанная тайна.

Суровый блеск обсидиана,
мерцанье серебра во мгле —
зеркальным трепетом обманным,
бездонным зраком в глубине
манит и плещется безумный,
знобящий, обморочный свет,
разлив зовущий полнолунный —
неизреченному вослед.
В безмолвье захлебнется ропот
почти произнесенных слов,
бессмысленный заглохнет клекот,
не в силах разорвать оков
предвечных смыслов несказанных,
непроницаемых умом,
нетленных ликов первозданных,
запечатленных вещим сном.
Беззвучно тайна замирает,
истаивая в немоте,
случайным бликом наплывает
размытый отблеск в темноте.

Есть тишина — в ней вещи говорят,
беззвучный звон пространство наполняет,
забытое в нас властно воскрешает, —
узнать, очнуться, вспомнить нам велят.
Невнятный гул тревожит, нарастает,
толчками память в нас освобождает —
нас к жизни вечной пробудить хотят.
И вещий сон сознанье заполняет:
вулкан подземный лаву извергает —
несбывшейся нам страсти не простят.
Отбушевавши, в недрах не смолкает
и под земным покровом не стихает,
лишь пленкой призрачной затвердевает —
виденья, тени и стихи парят.

Я живу в измерении чуда,
покорясь голосам в полусне.
Очертанья имен не забуду,
угадаю знаменья во тьме.
Красота беловая напрасна —
в трудных прописях нету лица.
Жизнь сотрет все — лишь помнишь неясно
притяжение черт до конца.
Надо, тихо листая страницы,
внятный шепот числа угадать
и, доверясь руке, вереницы
ветхих слов в книге вещей читать.

Взгляни: огнем запалено,
взметнулось небо жарким платом,
и знойным облаком объято,
златым огнем освящено.
Сбывается в тот грозный час
провидцев громовое слово.
Затрепетав, душа готова
узреть всю правду без прикрас.
Предвестье чуда растревожит
ее обманчивый покой,
разрушит чужеродный строй
и призрак складный изничтожит.
Но в опыте минувших лет
не утеряй в их заблужденьях,
в былых прелестных искушенъях
звезды пророческий расцвет.

Здесь синева прозрачней, гуще
благоухание цветов.
Как в первозданной райской куще,
Застыло время вечнах снов.
И светляков сверкает стая,
сжигая море в серебре,
и золотится цепь, мерцая,
в аквамаринной глубине.
Захочешь — дотянись рукою,
коснись бутонов-облаков.
Не оскверняя их покоя,
притронься к краю лепестков.
Завороженным в дреме сладкой,
откроется незримый лес,
где кто-¬то в тайне и украдкой
нам щипет корпию с небес.

Тепло было в яслях,
согрето дыханьем
вола да осла.
Мохнатою дланью,
горя в мирозданье,
звезда свое стадо пасла.
Клубилося паром,
но сеном и прелью
дышалось легко.
Волшебною трелью,
пастушьей свирелью
светло расцвело Рождество.
Звериною лаской,
мычащим покоем,
простым, как земля,
надежным постоем,
целебным настоем
устав, наслаждалась семья.
Божественно кротко
в спасенье нечайном
вертеп озаря,
соседям случайным
великою тайной
блаженно сияло Дитя.

Арбузной коркою апрельский пахнет снег,
фиалкою лиловой и бельем отжатым,
кипенье барбариса сплетено навек
в нем с пенным молоком, с плиты недавно снятым.
Но оттепель разрушит властно белизну —
чернеют оспины в распутице весенней,
рябит в глазах и тает нежно на весу,
когда вновь Вербное приходит воскресенье.

Цикад звенящий обморок в безмолвном зное.
Алмазный блеск песка, испепеливший камни.
Лазоревые искры в золотом прибое.
Полынный ветер, разметавший складни-ставни.
Серебряные стрелы-кипарисы — стаей.
Кусты терновника забрызганы слюдою.
В ожогах рваных — пламенеющие сваи.
Соленый парус — закорузлой скорлупою.
Прозрачная купель. Там — кружевная пена,
вскипающая пыль в полуденном просторе.
Певуча гладь и зыбкость — вечных волн измена.
Здесь — скифы. Древность. Сонно колдовское море.

Густая зелень, вязкая листва —
взыскательною вязью. Перегнойно
пушиста тень. Шершавая пчела
тяжелорунный сад наполнит зноем.
Слепящий трепет огненных столбцов
забит медвяной пылью до свеченья.
Дурман жасминный, блики бубенцов,
слезящихся в малиновом забвенье.
Сирень заманит в пропасти. Куста
провал-расцвет, ликуя, застывает.
Крапивы ненасытен рост. Проста
рябина, в четках ртутно полыхает.
Косноязычна речь, но шелест трав
в причудливом сливается гуденье
с оранжевой сосной, и смысла сплав
загадочен в слоистом наслоенье.
Незримо ландышевый воск отлит
в зубцах, отточенных легко, до дрожи.
Рисунок прутьев ива повторит
в чешуйках, почках, отслоеньях кожи.
Природа — тайна, форма и печать.
Закон чеканной плотью облекает:
пыльце дано средь завязи молчать,
но плод в соцветье губы раскрывает.

На четках истин — золото в лазурно вечном небе,
тревожно хмурый блеск — в узорной хрупкости стекла,
в изломах молний — трещины, поникших рук побеги,
застылое безмолвье в твердых выступах числа.
Расцвета паводки, мозаики живых созвучий,
в окамененье трепетном — томительность мольбы,
в мерцанье зыбком дней — громокипящий жребий, случай,
всплеск откровенья и бездонные метафоры судьбы.
Медвяный звон строки, зов плоти бренной, мякоть слова
острожный шорох рифм, мышиный серый шелест строф,
дурманно зыбкий ветер, тлен и половодье крова
капелью робкой — свет подснежный, веточки стихов.
Кружев игольчатая строгость, пенье листопада,
в полынной терпкой пестряди — тревога крапин глаз,
в узлах, сплетеньях паутин — упругая прохлада,
в крапивной чаще — стон сиреневая зябкость пауз.
Колодезное дно в извивах мерных плащаницы,
зиянье влажное, в нощи лощинной — пелена,
сиянье млечное, блеск девственный пустой страницы,
медлительная струйность строк и смысла полынья.
Трав колкий лепет и забвенье сухостоя,
колтун валежника, зеркал усталая вода,
примет загадочных леса, пологости покоя,
в мохнатом сумраке ветвей — угаданное «Да».