У всех снов есть одно общее. Сны важны. Сны значительны. В оглавлении романа Толстой трижды, называя главы, упоминает сам факт сна, чтобы определить основное содержание главы…
СОН ЯСНОВИДЯЩЕГО
И
СМЕРТЬ АННЫ
(Вторая редакция)
«Каренина села в карету»
(Л.Н. Толстой, Полное собрание сочинений, под общ. ред. В.Г. Черткова, т. 18, с. 70, Государственное издательство «Москва — Ленинград», 1934 [1]).
“We are not to take Anna Karenina as a work of art, we are to take it as a piece of life”[1]
(Matthew Arnold)
В вершинном 15-летии русской литературы — от середины 60-х до начала 80-х гг. прошлого века — от «Войны и мира» и «Преступления и наказания» до «Братьев Карамазовых» — у «Анны Карениной» особое место. Хронологически она в центре: роман написан в середине семидесятых годов.
Это всё ещё видимая, самая высокая точка града Китежа русской литературы, временами нам открывающегося, или, скажем по-другому, верхушка её Виртуального Храма[2].
Что важно — роман об обычной, семейной жизни, не о войне, не об уголовном преступлении.
Цель нашей работы — выделить одну из деталей романа, которая, может быть, гораздо более, чем деталь.
Эта деталь и покажет, как работает спусковой механизм Рока, погубившего Каренину, как вырабатывается роковое решение, в каком сочетании Реальности, Полу— и Не-Реальности, а точнее, в каком сцеплении нескольких уровней Реальности.
Сюжет романа общеизвестен. Поэт Некрасов (Николай Алексеевич) пошлым образом пересказал его в эпиграмме:
Толстой, ты доказал, с терпеньем и талантом,
Что женщине не следует «гулять»
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать.
Роману предпослан эпиграф «Мне отмщение и аз воздам» (из Послания к римлянам апостола Павла). Библейское изречение, которое трактуется, как правило, в смысле «Право мести — за Богом, а не за людьми».[3]
Толстой недвусмысленно отказывался дать трактовку романа по типу «Что Вы хотели этим сказать и т.д.».
«Если же бы я хотел сказать словами всё то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал сначала… Во всём, почти во всём, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собой, для выражения себя; но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя, а можно только посредственно — словами, описывая образы, действия, положения».
Сцепление… Это — толстовское ключевое слово. Толстой, однако, был не всегда тверд в своём отказе от трактовки романа. Он восторженно одобрил точку зрения М.С. Громеки (см. М.С. Громека о Л.Н. Толстом «Критический этюд по поводу романа «Анна Каренина», издание пятое (!), дополненное двумя заключительными главами, впервые появляющимися в печати, Москва, типография И.Д. Сытина и К; Валовая ул. собст. дом. 1893) [4].
Толстой сказал: «Он объяснил то, что я бессознательно вложил в произведение». А объяснял Громека роман следующим образом: «Нельзя разрушить семью, не создав её несчастья, и на этом старом несчастье нельзя построить нового счастия. Нельзя игнорировать общественное мнение вовсе, потому что оно, будь даже неверно, оно всё же есть неустранимое условие спокойствия и свободы, и открытая с ним война отравит, изъязвит и охладит самое пылкое чувство… И позднее увлечение страстью, как естественное последствие старой лжи, разрушив её, не исправит тем ничего и приведёт лишь к окончательной гибели, потому что… «Мне отмщение и аз воздам»» [4]. Толстой в 1883 г. назвал эту точку зрения превосходной. И на склоне лет, в 1907 г., комментируя трактовку эпиграфа к роману Вересаевым, твердо повторил: «…Я выбрал этот эпиграф просто, как уже объяснил, чтобы выразить ту мысль, что то дурное, что совершает человек, имеет своим последствием всё то горькое, что идёт не от людей, а от Бога, и что испытала на себе Анна Каренина. Да, я помню, что именно это я хотел выразить» (В. Вересаев «Лев Толстой», «Лев Толстой в воспоминаниях современников». Т.2, с.218) [5].
Как известно, в романе не один, а два переплетающихся семейных романа:
Каренина — Вронский — Каренин и Левин — Китти, и одна «семейная повесть» Стива Облонский — Долли.
Но главная сюжетная линия, конечно же, связана с Анной Карениной: её именем и назван роман.
Прошу прощения у культурного читателя за пересказ читанного и многократно воспроизведённого в фильмах, опере, балете и в школьных сочинениях, но — предваряя анализ — кратко изложу события жизни Анны в романе.[4] В этом я следую Набокову, который, анализируя «Анну Каренину» в «Лекциях по русской литературе» (Vladimir Nabokov “Lectures on Russian Literature”, edited with an introduction by Fredson Bowers, Bruccoli Clark, New York-London, Anna Karenin”, p.144) [6], пишет: «Не в моём обычае обсуждать сюжеты, но в случае с «Анной Карениной» я сделаю исключение, потому что сюжет — в значительной степени моральный, клубок этических переплетений, и это мы должны проанализировать прежде, чем насладимся романом на уровне более высоком, чем сюжет».
«РЕАЛЬНЫЕ» СОБЫТИЯ. КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ
Анна Каренина, красивая, умная и обаятельная женщина, жена петербургского чиновника высокого ранга Алексея Алексеевича Каренина, полюбила блестящего офицера, Алексея Вронского. Муж, Каренин, «бюрократическая машина», потрясён этим, теряется, не знает, что делать. То он требует от Анны соблюдения приличий, то, стоя рядом с Вронским у постели почти умирающей Анны (она родила дочь от Вронского), великодушно даёт согласие на развод. Вронский покидает службу. Анна и Вронский уезжают вначале за границу, а потом возвращаются в Россию и поселяются в деревне. Согласие Каренина — временное. Он отказывает Анне в разводе и — окончательно («положительный отказ»). Светское общество отвергает Анну, что глубоко ранит её. Боясь потерять Вронского, Анна болезненно ревнует его. Взаимное раздражение отравляет им жизнь. После одной из страшных ссор Анна убивает себя — под колёсами железнодорожного вагона.
Впервые мы знакомимся с Анной, выходящей из вагона на платформу Московского вокзала (в романе сказано: «станция Петербургской железной дороги»). Мы прощаемся с ней на железнодорожной станции с говорящим названием «Обираловка».
Это — железнодорожная линия сюжета. Это — цепь реальных событий жизни Анны в романе…[5]
«Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами
Настанет день — и звучными волнами
Стихия бьёт о берег свой.
То глас её: он нудит нас и просит
Уж в пристани волшебной ожил чёлн
Прилив растёт и быстро нас уносит
В неизмеримость тёмных волн.
Небесный свод, горящий лавой звёздной,
Таинственно глядит из глубины.
И мы плывём, пылающею бездной
Со всех сторон окружены».
Это — Тютчев. Для Толстого он был выше всех русских поэтов. Даже в 90-е гг., когда его отношение к поэзии резко изменилось, он говорил: По моему мнению, Тютчев — первый поэт, потом Лермонтов, потом Пушкин. Вот видите, какие у меня дикие понятия»… (Б. Эйхенбаум [2], с.189).
И Шопенгауэр… Нет, Шопенгауэр прежде Тютчева. По мнению Эйхенбаума, Шопенгауэр оказал исключительное влияние на то, как складывался замысел романа. «Никакой человек не уполномочен выступить в качестве чисто морального судьи и воздаятеля и наказывать проступки другого болью, которую он ему причиняет… Это была бы скорей в высшей степени заносчивая самонадеянность; отсюда библейское: мне отмщение и аз воздам». Это цитата из «Мир как воля и представление» Шопенгауэра. И именно отсюда Толстой взял знаменитый эпиграф «Мне отмщение и аз воздам». Почему отсюда, из Шопенгауэра, а не прямо из Евангелия? Потому что в первом варианте романа (1873 г.) эпиграф звучал как «Отмщение моё», а это перевод на русский отрывка из библейского текста на немецком языке: “Mein ist die Rache, spricht der Herr, und Ich will vergelten”.(Об этом см. Эйхенбаум [2], с.170-171, см также [3]).
И ещё Толстой читал «О духовидении» Шопенгауэра с его рассуждениями о типах снов, в особенности о снах «пророческих».
Такие сны «представляющие будущее непосредственно… суть самые редкие. Чаще всего бывает так, что при переходе глубокого сна в более лёгкий, после которого уже возможно немедленное пробуждение, первоначальное сновидение, особенно если оно по своему содержанию близко касается спящего, переходит в аллегорию и в этом виде оставляет по себе воспоминание. Такие сны бывают довольно часто и называются аллегорическими» (цитируется по Б. Эйхенбаум, [2], с.187-188). Так классифицировал сны Шопенгауэр.[6]
Итак, СНЫ, сны Анны, сон Вронского.
Снам предшествует дурное предзнаменование.
Анна приезжает в Москву, её встречает брат Степан Аркадьевич Облонский (Стива), и в это время происходит несчастье: «Сторож, был ли он пьян или слишком закутан от сильного мороза, не слыхал отодвигаемого задом поезда, и его раздавили».
Анна потрясена: «…Степан Аркадьевич с удивлением увидел, что её губы дрожат, и она с трудом сдерживает слёзы.
— Что с тобой, Анна, — спросил он, когда они отъехали несколько сот сажен.
— Дурное предзнаменование, — сказала она» [1] (Т. 18, с. 69-70. Часть первая, гл. ХVIII. Приезд в Москву Анны Аркадьевны Карениной. Встреча её с Вронским в вагоне. Смерть сторожа под колёсами вагона. Впечатление, произведённое этой смертью на Каренину).
Мы будем приводить толстовские названия этой и следующих глав, их имеет смысл приводить полностью: в названиях Толстой отражает главное.
СОН ПЕРВЫЙ (Анны).
Впервые о сне Анны рассказывается в гл. ХХIХ первой части [1] (Т. 18, с.107-108 «Анна в вагоне. Чтение английского романа. Сон»).
Анна возвращается из Москвы в Петербург.
«Она чувствовала, что глаза её раскрываются больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, что внутри что-то давит дыхание и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайной яркостью поражают её. На неё беспрестанно находили минуты сомнения, вперёд ли едет вагон или назад, или вовсе стоит. Аннушка подле неё или чужая? «Что там на ручке, шуба ли это или зверь? И что сама я тут, я сама или другая?» Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало в него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться. Она поднялась, чтобы опомниться, откинула плед и сняла пелерину легкого платья. На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик, в длинном нанковом пальто, на котором недоставало пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом опять всё смешалось… Мужик этот с длинной талией принялся грызть что-то в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его чёрным облаком; потом опять что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом всё закрылось стеной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но всё это было не страшно, а весело».
Описание состояния на границе сна и бодрствования, быть может, лучшее в литературе:
«Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало в него, и она, по произволу, могла отдаваться ему и воздерживаться». Написано поразительно![7]
Именно после этого сна, выйдя на перрон станции, Анна выслушивает роковое признание Вронского. Это — начало (Т. 18, Первая часть гл. ХХХ) [1]. «Зачем я еду, — повторил он, глядя ей прямо в глаза. — Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где Вы,— сказал он, — я не могу иначе.» И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш выгонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей ещё более прекрасным теперь[8]
Он сказал то самое, чего желала её душа, но чего боялась она рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице её он видел борьбу.» (Т.18, с. )
ЭРОТИЧЕСКИЙ СОН АННЫ [1]
Часть вторая, гл. ХII. (Связь между Вронским и Анной, тяжесть душевного состояния Анны, Т. 18, с. 159)[9]
Анна видит этот сон, уже став любовницей Вронского, в начальной стадии их отношений.
«Зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями, её положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей. Одно сновидение почти каждую ночь посещало её. Ей снилось, что оба вместе были её мужья, что оба расточали ей свой ласки. Алексей Александрович плакал, целуя её руки, и говорил: «Как хорошо теперь!» И Алексей Вронский был тут же, и он был также её муж. И, она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла и, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы. Но это сновидение как кошмар давило её, и она просыпалась с ужасом».
СОН ВРОНСКОГО, единственный его сон, рассказанный в романе.
Часть четвёртая, гл. II («Записка Анны Вронскому с просьбой приехать к ней. Сон Вронского. Встреча Вронского с Карениным в подъезде», т.18, с.374).
«Позавтракав, он тотчас же лёг на диван, и в пять минут воспоминания безобразных сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связались с представлением о мужике-обкладчике, который играл важную роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул Он проснулся в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажёг свечу. — «Что такое? Что? Что такое страшное я видел во сне? Да, да. Мужик-обкладчик, кажется, грязный, с взъерошенной бородой, что-то делал, нагнувшись, и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова. Да, ничего больше не было во сне, — сказал он сам себе. — Но отчего же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные слова, которые произносил этот мужик, и ужас пробежал по его спине.»
СОН ВТОРОЙ АННЫ. Часть четвёртая, гл. III. («Припадок ревности у Анны. Мысль о смерти родами. Рассказ Анны о своём сне, сходном со сном Вронского», т. 18, с. 380-381)
«…Я умру. Я видела сон.
— Сон? — повторил Вронский и мгновенно вспомнил своего мужика во сне.
— Да, сон, — сказала она. — Давно я уже видела этот сон. Я видела, что я вбежала в спальню, что мне нужно там взять что-то, узнать что-то; ты знаешь, как это бывает во сне — говорила она с ужасом, и в спальне, в углу стоит что-то
— Ах, какой вздор! Как можно верить?..
Но она не позволила себя перебить. То, что она говорила, было слишком важно для неё.
— И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик с взъерошенной бородой, маленький и страшный. Я хотела бежать, но он наклонился над мешком и руками что-то копошится там.
Она представила, как он копошился в мешке. Ужас был на её лице. И Вронский, вспоминая свой сон, чувствовал такой же ужас, наполнявший его душу.
— Он копошится и приговаривает по-французски, скоро-скоро и, знаешь, грассирует: Il faut le battre le fer, le broyer, le petrir…” (“Надо ковать железо, толочь его, мять…»). И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: «родами, родами умрёте, родами, матушка…» И я проснулась.
— Какой вздор, какой вздор! — говорил Вронский, но он сам чувствовал, что не было ничего убедительного в его голосе.»
Анна и Вронский видели вариации одного и того же кошмара, в один и тот же день, Анна — несколько раньше. Это происходит незадолго до рождения у Анны девочки от Вронского: Анна чуть не умирает при родах.
СОН ТРЕТИЙ АННЫ
Часть седьмая. Гл. ХХYI. («Нарастание ревности и отчаяния в душе Анны. Мысль о смерти, как о выходе из создавшегося положения», т. 19, с.332) [1].
Анна видит этот сон после страшной ссоры с Вронским, незадолго до самоубийства.
«Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях ещё до связи с Вронским, представлялся ей опять и разбудил её. Старичок с взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда, при этом кошмаре (что и составляло его ужас) чувствовала, что мужичок этот не обращает на неё внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею. И она проснулась в холодном поту.»
В романе описано 3 «пророческих» сна Анны и один эротический — всего четыре, совсем как у Веры Павловны в «Что делать» Чернышевского.
ВОСПОМИНАНИЕ О СНЕ И ПРЕДСМЕРТНОЕ ВИДЕНИЕ АННЫ
Часть седьмая, гл. ХХХ1 («Сцены при отходе поезда. Безотрадные мысли Анны. Её самоубийство», т.19) [1].
«Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошёл мимо этого окна, нагибаясь к колёсам вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», — подумала Анна. И, вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери» (с. 345 [1]).
И перед смертью:
«Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревогой, обманами, горем и злом книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке и навсегда потухла.»
Анна умерла. Предсмертное видение, воспроизводящее сон, перешло в смерть.
У всех снов есть одно общее. Сны важны. Сны значительны. В оглавлении романа Толстой трижды, называя главы, упоминает сам факт сна, чтобы определить основное содержание главы (Гл. ХХIX первой части, главы II и III четвертой части).
Константин Леонтьев, по-видимому, был первым, кто заметил, что эти сны — органическая часть действия романа [10]. Это не сны «Войны и мира», в которых просто сочетаются психология человека и трансформированная действительность. В «Анне Карениной». приводится лишь один сон такого рода, сон Стивы Облонского — в самом начале романа. [10]
По поводу особой роли снов см. также упомянутую книгу Б. Эйхенбаума [2], его более раннюю работу “Толстой и Шопенгауэр” [3], книгу Шкловского “Лев Толстой” [11] и Sydney Schultze “The structure of Anna Karenina” [6] со специальной главой «Images and Symbols” и сравнительно недавно вышедшею книгу Gary Adelman “Anna Karenina. The Bitterness of Ecstasy” 1990) [12].
Выскажем несколько дополнительных соображений.
Что наиболее важно?
Анна и Вронский видят один и тот же сон, почти в одно и то же время («двойной сон»). Этого уже достаточно, чтобы вывести роман за рамки традиционного реализма, где всё происходит «здесь и теперь». И в этом смысле Толстой оказывается предтечей столь ненавистных ему символистов (Андрея Белого!) с их экзальтированным интересом к снам, символам и тайне (см. Ходасевич «Некрополь»).
В кошмарах Анны и Вронского мужичок говорит по-французски. Ну и что же, с первого взгляда ничего удивительного в этом нет. Высшее общество говорило по-французски. И даже мужики в снах могут изъясняться на языке Вольтера.
Что же кошмарного в этих снах Анны? Б. Эйхенбаум говорит об этом так:
«Своего рода аллегорией можно считать и проходящий через весь роман кошмар Анны… В начале романа (главы ХХIХ и ХХХ первой части) появляются первые элементы этой аллегории: «худой человек в длинном нанковом пальто», который принялся грызть что-то в стене, согнутая тень человека и звуки молотка по железу» (Б. Эйхенбаум, с.187) [2].
Но, строго говоря, первый сон Анны кошмаром не является. В нём есть пугающее, дважды упоминается «страшно было», «страшно заскрипело». Но кончается сон так: «Но всё это было не страшно, а весело».
В эротическом сне: «Сновидение как кошмар (заметим, не кошмар, а как кошмар) давило её, и она просыпалась с ужасом».
Сон Вронского — иной: «Ужас пробежал по его спине».
Второй сон Анны. Анна дважды повторяет «ужас», пересказывая сон Вронскому, и Вронский чувствует тот же ужас, вспоминая свой сон.
Третий сон Анны: «страшный кошмар», «при этом кошмаре», «это ужас», «страшное дело».
Кошмарность снов Анны и Вронского усиливается по мере движения романа. Сны втягивают в себя реальность, превращая её в ужас. Ключевое страшное слово при описании снов — «что-то». Оно присутствует во всех снах, кроме эротического сна Анны с двумя Алексеями, мужем и Вронским.
В первом сне Анны мужик «что-то» грызёт в стене, «что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирают кого-то». В сне Вронского «мужик-обкладчик что-то делал, нагнувшись».
В третьем сне Анны: «взять что-то», «узнать что-то», «и это что-то повернулось», «мужичок… наклонился над мешком и руками что-то копошится там». Наконец, в предсмертном, четвертом сне, «старичок с взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом», «…делает какое-то страшное дело в железе над нею». За минуты до самоубийства Анна видит мужика на станции: «Что-то знакомое в этом безобразном мужике». Наконец, её предсмертное видение: «Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом».
Это «что-то», невысказанное и страшное, усиливающееся от сна к сну, есть смерть, этот ужас, названный Толстым арзамасским, впервые испытанный им в арзамасской гостинице, усиливается от сна к сну.
Итак, сны «Анны Карениной» — пророческие, «дыры в Нирване» по Фету, может быть, даже правильнее сказать «окна», или, говоря современным языком, Windows.
В романе описано не так уж много таких снов (четыре — у Анны, один — у Вронского). Ну что ж, Шопенгауэр говорил, что пророческие сны — “редкие события”, хотя, по-видимому, таких снов у Анны было больше, чем 4.[11]
Пророческие, предвещающие смерть, сны. В этом утверждении — даже с учётом наших дополнительных соображений — пока нет ничего оригинального. Мы упомянули предшественников, начиная с К. Леонтьева.
Однако скажем чуть более определённо — определённость нам необходима для последующего анализа.
Сны — это вторая реальность, реальность другого плана, более “редкая”, но более значительная, чем первая. Динамика кошмара отражает приближение смерти. От кошмара к кошмару смерть всё ближе. Уже после первого сна, на перроне станции, Анну овевает прекрасный “ужас метели”, она слышит рёв паровоза-Рока, и чувствует, по известному выражению, “гибельный восторг”.
“Двойной кошмар”. Это термин Набокова из его курса, глава Anna Karenin, p.175, [6]). Анна и Вронский порознь видят тот же самый сон, предвещающий смерть и Анне («родами умрёте»), и Вронскому. Вслед за «двойным кошмаром» следует и «двойная беда». Анна едва не умирает: «родильная горячка, в которой из ста было 99 шансов, что кончится смертью… ждали конца каждую минуту» (т.18, часть четвёртая, гл. XVII “Возвращение Каренина в Петербург по телеграмме Анны. Анна между жизнью и смертью после родов. Примирение Каренина с Вронским у постели Анны”, с. 435 [1]).
Через два дня — после решительного объяснения с Карениным стреляется Вронский. “Несколько дней он находился между жизнью и смертью” (т. 18, часть четвёртая, гл. XXIII «Вронский после покушения на самоубийство. Выздоровление: приготовление к отъезду в Ташкент. Свидание с Анной. Отказ от назначения в Ташкент и отъезд с Анной за границу», с. 455 [1]).
Но смерть отступает. Анна выздоравливает. В критический момент болезни Анна просит об одном: о прощении («прости меня, прости совсем», «помни одно, что мне нужно было одно прощение», т.18, гл. ХVII, с. 434, [1]). Каренин любит и прощает: «он не думал, что тот христианский закон, которому он хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное чувство любви к врагам наполняло его душу». т.18, гл. XVII, с. 434, [1], его рыдания, ужас и стыд Вронского. «Подай ему руку. Прости его», — говорит Каренину Анна. И руки, руки Каренина и Вронского, соединённые над постелью Анны. Каренин и Вронский — вместе с Анной — и совсем не так, как в том эротическом сновиденьи, «которое чуть не каждую ночь посещало её».
Анна окружена любовью, любовью Каренина, Вронского. И, самое главное, Анна верит в добро. И в этот момент Рок отступает. Анна выздоравливает. Но Рок отступает на время.
Последний сон Анны предвещает неотвратимую смерть. Спасения нет. Анна не верит в любовь Вронского. Анна вообще теряет веру в любовь. “… И всё дома, дома… А в домах всё люди, люди… Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга». (т. 19, гл. ХХХ “Лихорадочные мысли Анны по дороге к Нижегородскому вокзалу. Колебания между надеждой и отчаянием”, с. 343 [1]).
И смерть приходит.
А теперь — не без волнения — я приступаю к описанию той детали, за которой таится один ход из лабиринта сцеплений, детали, важной для понимания механизма Рока.
Итак,
СОН LANDAU
Ситуация “Сон Landau” в романе выглядит следующим образом. Стива (Степан Аркадьевич Облонский) приезжает в Петербург к Алексею Александровичу Каренину “по делу сестры”, Анны Карениной. Он просит у него “решительного ответа”, т.е. дать Анне развод. Каренин отказывается принимать решение немедленно и приглашает Стиву на вечер к графине Лидии Ивановне, которая оказывает на Каренина большое влияние. На этом вечере его (Каренина) знакомят с французом, пользующимся славой ясновидящего. Его называют ещё и граф Беззубов, поскольку графиня Беззубова, которую он вылечил, полюбила его и усыновила. У Беззубова такая особенность: он внезапно засыпает. Во время этих внезапных снов (“гипнотических”, как говорит Толстой, “снов”) Landau принимает решения и даёт “советы! Так случается и на этот раз. Засыпает и во сне (притворном или реальном) говорит о Стиве: “Пусть он выйдет”, т.е. прогоняет его. Каренин, основываясь на реакции Landau, отказывает Анне в разводе.
Само событие (“Сон Landau“) в романе описано так:
“Вдруг Степан Аркадьевич почувствовал, что нижняя челюсть его неудержимо начинает заворачиваться на зевок. Он поправил бакенбарды, скрывая зевок, и встряхнулся. Но вслед за этим он почувствовал, что уже спит и собирается храпеть. Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии сказал: ”Он спит”. Степан Аркадьевич испуганно оглянулся, чувствуя себя виноватым и уличённым. Но тотчас же утешился, увидев, что слова: “Он спит” относились не к нему, а к Landau.Француз заснул так же, как Степан Аркадьевич. Но сон Степана Аркадьевича, как он думал, обидел бы их (впрочем, он этого и не думал, так уж ему всё казалось странным),а сон Landau обрадовал их чрезвычайно, особенно графиню Лидию Ивановну…”
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к спинке кресла, и потною рукою, лежавшей на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но зацепив за стол, подошел и положил свою руку в руку Француза. Степан Аркадьевич встал тоже и, широко отворив глаза, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то на того, то на другого. Всё это было наяву. Степан Аркадьевич чувствовал, что у него в голове становится всё более и более нехорошо.
— Que la personel qui est arrivee la derniere, celle qui demande, qu’elle sorte! Qu’elle sorte — проговорил француз, не открывая глаз. “Пусть тот, кто пришёл последним, пусть тот, кто спрашивает, пусть он выйдет. Пусть выйдет).
— Vous m’excuserez, mais voyez… Revenez vers dix heurs, encore mieux demain.
— («Извините меня, но Вы выйдете… Приходите к десяти часам, ещё лучше — завтра»)
— Qu’elle sorte! — нетерпеливо повторил Француз («Пусть выйдет!»)
— C’est moi, n’est ce pas? («Это я, не так ли?»)
И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьевич, забыв и о том, что он хотел просить Лидию Ивановну, забыв о деле сестры, с одним желанием поскорее выбраться отсюда, вышел на цыпочках и, как из зараженного дома, выбежал на улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая привести себя поскорее в чувство.
Во французском театре, которого он застал последний акт, а потом у татар за шампанским Степан Аркадьевич отдышался на свойственном ему воздухе. Но всё-таки в этот вечер ему было очень не по себе… Степан Аркадьевич был в упадке духа, что редко случалось с ним, и долго не мог заснуть. Всё, что он ни вспоминал, всё было так гадко, но гаже всего, точно что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны.
На другой день он получил от Алексея Александровича положительный отказ в разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, что вчера сказал Француз в своём настоящем или притворном сне»
(«Анна Каренина», часть седьмая, гл. ХХII «Степан Аркадьевич после гипнотического сеанса у Лидии Ивановны. Отказ Каренина жене в разводе») [1].
Что же произошло в этом эпизоде? И что же это такое? Очередной гипнотически — медицинский сеанс, к которым Толстой относился с открытой иронией (см. «Плоды просвещения»). Жулик — ясновидящий («полоумный», как его называет княгиня Мягкая), выполняет заказ «сильных мира сего», от которых он зависит? Или что-то большее?
В критической литературе об «Анне Карениной» разбору этого эпизода уделяется ничтожное место. Шкловский, например, упоминает его лишь в связи с разводом. «Развод не удаётся потому, что ясновидящий, иностранец, усыновлённый графом Беззубовым, в своём настоящем или мнимом сне даёт совет не соглашаться на развод»[12]
“Это — одна из бытовых мотивировок, которой не было в первых построениях романа. Она не главная.” (В. Шкловский “Лев Толстой”, с. 388) [11].
Шкловский правильно пересказывает последнее предложение главы ХХII части седьмой (“…решение было основано на том, что вчера сказал Француз…”) Что же касается того, что “развод — не главная мотивировка романа”, об этом мы поговорим (поспорим) далее.
Шкловский совершенно не говорит об общем смысле эпизода “Сна Landau”, но хотя бы упоминает его. А вот Эйхенбаум — нет, не упоминает, и Набоков в своих “Лекциях по русской литературе” (“Anna Karenin”) [6][13] — тоже нет. И даже в подробной книге “The structure of Anna Karenina” Sydney Schulze (1982) [7] об этом эпизоде говорится только в связи с истолкованием «зубной боли» как особого символа в романе (Landau –граф Беззубов). Нет ни одного слова об этом эпизоде и в “Anna Karenina. The Bitterness of Ectasy “, Gary Edelman (1990) [12].
А между тем, княгиня Мягкая, у которой в романе особая роль называть всё своими именами, говорит Стиве Облонскому: «Как, Вы не знаете Jules Landau, le fameux Jules Landau, le clairvoyant? (Жюля Ландо, знаменитого Жюля Ландо, ясновидящего?) Он тоже полоумный, но от него зависит судьба Вашей сестры»… И далее: «без него (Landau) ни у неё (графини Лидии Ивановны), ни у Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба Вашей сестры теперь в руках у этого Landau, иначе графа Беззубова» (часть седьмая, гл. ХХ «Облонский в петербургском обществе — у Бартнянского и Бетси Тверской»).
Сказано достаточно ясно: держит в руках (запомним: в руках) судьбу — не только развод, судьбу Анны! Обратим внимание на то, что княгиня Мягкая, которой в романе отведена роль «простодушной мудрости», говорит: «судьба Анны — в руках Landau», а не то, что медиум решит так, как это нужно Лидии Ивановне и Каренину.
Не приходится сомневаться: эпизод «Сон Landau» — критический в романе.
Основание для такого утверждения — прочное. Именно здесь Landau санкционирует отказ Каренина, и сюжет «Анны», как спущенная стрела, летит к трагическому финалу («Сон Landau» и самоубийство Анны разделяют всего лишь 6 c половиной глав).
Основание — основанием, но необходимо детализировать этот тезис и соотнести его с другими элементами конструкции романа. Прежде всего, в последующем разделе мы покажем, что вопрос о разводе это — отнюдь не побочная мотивировка романа как счёл В. Шкловский. Это — его жизненный нерв.
Мы не должны упускать и то, что «Сон Landau» — это ещё один «Сон», сны в романе играют роль Другой Реальности, пересекающейся с Первой и двигающей сюжет. Мы не вправе считать это событие случайным. И есть ещё одна поразительная деталь, роднящая «Сон Landau» со всеми кошмарами Анны. «Что-то»… «Француз… делал слабые движения, как будто ловя что-то». Это выдаёт с головой. Всё то же ужасное «что-то» («что-то грызёт, «что-то делал», «что-то копошится»), которое присутствует во всех кошмарах Анны и Вронского. Это — всё та же невысказанная смерть. Она — здесь, рядом с Landau. «Алексей Алексанрович встал, подошёл и положил свою руку в руку Француза». Рука Каренина — в руке Landau. Запомним это. Это просто-таки реализованная метафора, что судьба Анны — в руках Landau (а ведь не так давно Алексей Александрович брал руки Вронского — над постелью смертельно больной жены).[14]
Немудрено, что Стива Облонский, глядя на эту сцену, чувствует себя нехорошо.
Landau смертоносен. Он — около смерти, или сама смерть. Об этом говорит и вышесказанное, и многие дополнительные детали, которые не могут играть роль окончательного аргумента, но привлекают к себе внимание.
Landau говорит по-французски[15], как и мужик из кошмаров.
За день до вечера с Landau Стива Облонский посещает в доме Каренина своего племянника Серёжу, сына Анны, и тот рассказывает ему о своих школьных забавах
«— У нас теперь идёт железная дорога, -сказал он, отвечая на его вопрос.— Это видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперёд отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
— Это который стоя?-спросил Степан Аркадьевич, улыбаясь.
— Да, тут надо и смелость иметь, и ловкость, особенно как вдруг остановится или кто-нибудь упадёт.
— Да, это не шутка, — сказал Степан Аркадьевич, с грустью вглядываясь в эти оживлённые материнские глаза…”[16]
Фамилия Landau (у Толстого в названии главы эта фамилия по-русски пишется Ландо) связана с названием экипажа-коляски, 4-х местного, с открывающимся верхом и двумя рядами сидений, расположенными друг против друга. Такие экипажи, распространённые в то время, делались в немецком городе Landau и назывались по его имени.
Возникает “транспортная” цепочка ассоциаций:
Landau — ландо — карета (которая везла Анну к поезду) — Каренина — поезд (см. по этому поводу Sydney Schulze “The Structure of Anna Karenina”, p.114) [7]. Представляется, что эти дополнительные детали не могут быть просто отвергнуты как «случайности» или «натяжки». Есть и другие детали, которые не стоит здесь анализировать.[17]
И вот ещё одно сомнение. А не является ли весь «Сон Landau» «насмешкой», насквозь ироничным? И только.
Несомненно, что хорошо известная толстовская манера описания высшего общества (см. салон Анны Шерер в «Войне и мире», «Плоды просвещения») присутствует и в 2-х главах, посвященных сеансу Landau (часть седьмая, глава ХХI, XXII). Эта ирония пролита как бы в равной степени на все действующие лица и на все темы.
«Он (т.е. Landau) вчера слышал голос,— сказала графиня Лидия Ивановна, глядя на Степана Аркадьевича.
— Ах, голос! — повторил Облонский, чувствуя, что надо быть как можно осторожнее в этом обществе…»
«…Вот оно, из послания Апостола Иакова, — сказал Алексей Александрович, с некоторым упрёком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно, как о деле, о котором они уже не раз говорили…» и т.д.
Иронических мест можно выписывать много, очень много. Но было бы ошибкой сделать вывод, что ирония — главное в этом эпизоде[18]
Здесь исключительно сильно работает то, что Эйхенбаум (Б. Эйхенбаум «Лев Толстой», с.147 [2]) называл «объективностью» новой манеры Толстого. По свидетельству А.Д. Оболенского, Толстой обратился к нему в середине 70-х гг. с вопросом: «Вы читали исповедь Левина в «Анне Карениной»? и после утвердительного ответа спросил: «Ну вот скажите, на чьей стороне я сам был, по Вашему мнению, на стороне Левина или священника?» Оболенский далее пишет:
«Я отвечал, что так это написано правдиво и хорошо, что из самого рассказа совершенно не видать, на чьей стороне автор. «Во всяком случае,— прибавил я, — вряд ли Вы можете быть всецело на стороне священника». Что же говорит в ответ Толстой? «Я в самом деле думаю, что написал хорошо. Сам я, конечно, на стороне священника, а вовсе не на стороне Левина. Но я этот рассказ четыре раза переделывал, и всё мне казалось, что заметно, на чьей я стороне. А заметил я, что впечатление всякая вещь, всякий рассказ производит только тогда, когда нельзя разобрать, кому сочувствует автор. И вот надо было всё так написать, чтобы этого не было заметно» (цитируется по Б. Эйхенбауму, с.157-158) [2].
Эта объективность, («когда нельзя разобрать, кому сочувствует автор»), — большое дело. Но после работ Бахтина есть противоставление «диалогической», «полифонической» манеры Достоевского «монологической» манере Толстого — в пользу Достоевского. Понимается так: Толстой как Демиург населяет роман персонажами, покорными его воле. Он всё знает заранее и всё решает сам, открыто комментируя поступки героев («навязчив»). Этим Толстой неинтересен, дескать, современному читателю.
У нас другая точка зрения на манеру Толстого. Действительно, он как Бог создаёт героев и сопровождает их. Но он же, как и Бог, дарует им свободу, и не только свободу, но и условия её проявления. Это и есть «Анна Каренина».
В эпизоде «Сон Landau” все вольны говорить и поступать как им вздумается. И Каренин, и Лидия Ивановна, и Стива, и Landau. И, наконец, Толстой — автор с его ироническим стилем. Но что же из этого получается? А то, что несмотря на повествовательную, как бы привычную самозащитную иронию, общий колорит — иной. Ирония не срабатывает. Эпизод с Landau — это не то, что вызывает добродушную усмешку, мягкую иронию, язвительность, наконец. Нет. Стиве Облонскому «очень не по себе», он уходит как из «заражённого дома». «Гаже всего, точно что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны». Таково общее впечатление от «сна Landau», нехорошее.
Примечания
[1] «Для нас «Анна Каренина» не произведение искусства, мы склонны рассматривать её как часть жизни» (Мэтью Арнольд)
[2] Томас Манн ценил «Анну Каренину» более, чем «Войну и мир», и называл «Анну» крупнейшим «светским» романом во всей мировой литературе. Д. Лоуренс считал, что Анна превосходит любую из героинь Шекспира
[3] См. у Эйхенбаума (Б. Эйхенбаум «Лев Толстой, семидесятые годы», Ленинград, «Художественная литература», Ленингр. Отд-ние, 1974, с. 169) [2]. Впервые это сказано в Ветхом Завете, во Второзаконии, от лица Иеговы, гневящегося на людей. Во второй раз — в Новом Завете, в послании апостола Павла, совсем по-иному «Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу, ибо написано: «Мне отмщение, и я воздам», — говорит Господь». Анализ этого эпиграфа дан Эйхенбаумом в [3].
[4] В советской школе, по-видимому, не задавали сочинений, посвящённых «Анне Карениной». В программе была «Война и мир». Вот в дореволюционное время — иное дело.
[5] Отсылаем читателя к серьёзному исследованию Sydney Schultze “The structure of “Anna Karenina”, Ardis, Ann Arbor, 1981, [7], где сюжет и структура романа исследованы достаточно скрупулёзно. И, конечно же, лекции Набокова [6]. Но сравнительно недавно вышло и иного сорта исследование, книга Anthony Piraino “A Psychological Study of Tolstoy’s Anna Karenina”, Em Text, San Francisco, 1993, 154 p. [8], где жизнь Анны поэпизодно анализируется с точки зрения когнитивной терапии, метода лечения душевных заболеваний. Текст романа используется для иллюстрации основных положений психиатрического метода. Ссылаясь на солидное издание “Diagnostic and Statistic Manual of Mental Disorders”, Third Edition, Revised, Washington, D.C., Amer. Psychiatric Assoc., 1987, Dr. Piraino находит у Анны специфические симптомы депрессивного расстройства хронического типа (“Depressive Disorder of Chronic Type”). Нет сомнений, д-р Пираино считает, что если бы Анне довелось пройти его курс когнитивной терапии, она не окончила бы жизнь столь трагично. В предисловии журналистки Luanne Pfeiffer, эта мысль выражена далее: «Американка или русская, любая Анна, нуждается в помощи. Русский писатель Толстой не оказал её; американский писатель, написав подобную книгу, такую помощь предоставляет». Luanne Pfeiffer писала это предисловие в Москве в 1991 г., когда (цитирую) «американские учёные, журналисты и бизнесмены всех классов стали миссионерами Демократии в России». Не слабо сказано!
[6] В недавно опубликованных по-русски главах из книги Карела Чапека «Беседы с Масариком» («Вопросы истории», 1997, № 12, с.93) [9] есть любопытное свидетельство. Масарик, философ, историк, политик, первый президент Чехословакии, зачитывался русской литературой («она захватила меня целиком»). Он приезжал в Россию в 1887 и 1888 гг. («мне было интересно видеть те улицы и места, которые я до мелочей знал по романам Достоевского, Толстого и других»). Масарик посетил Толстого в Москве и в Ясной Поляне. «После чая мы пошли в парк; говорили о Шопенгауэре, которого Лев Николаевич понимал плохо; посреди разговора он остановился как мужик на меже и предложил мне быть его последователем: мне это показалось фальшивым, искусственно-примитивным, неестественным». Не только это не понравилось Масарику. Толстой «ходил в подпоясанной мужицкой рубахе и сапогах, которые сшил сам; разумеется, очень плохо они были сшиты».
[7] Прославленный советский военный лётчик Покрышкин в своей книге «Небо войны» рассказывает, что, выполняя фигуры высшего пилотажа, он на какой-то период времени терял сознание, но научился это контролировать.
[8] Рок вселяет в душу гибельный восторг. «…Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…» Пушкин сказал «неизъяснимы наслажденья», а Блок подробно описал их.
[9] В романе это второй сон, но мы не будем обозначать его цифрой. Сквозную нумерацию I, II, III мы дадим «пророческим» снам Анны, связанным друг с другом.
[10] “Стива… сел на диван и открыл глаза. “Да, да, как это было?-думал он, вспоминая сон.-Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да — и столы пели: Il mia tesoro (“Моё сокровище”), и не Il mia tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины”, вспоминал он. Глаза Степана Аркадьевича весело заблестели, и он задумался, улыбаясь: ”Да, хорошо было, очень хорошо. Много ещё там было отличного, да, не скажешь словами, и мыслями даже наяву не выразишь.”
[11] Пересказывая свой третий сон, совсем не похожий на первый, Анна говорит: “Давно я уже видела этот сон” (Т. 18, с.380 [1]). При описании последнего, четвертого, сна упоминается “страшный кошмар”, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях ещё до связи с Вронским (т.18, с.332 [1]).
[12] Строго говоря, Landau не даёт никакого совета, он просто прогоняет Стиву, но это трактуется Лидией Ивановной и Карениным как основа для отказа
[13] Набоков считал правильным переводить название романа на английский как “Anna Karenin”, а отнюдь не как “Anna Karenina”.
[14] Совсем недавно в печати появилась статья И. Мардова «Отмщение и воздаяние» [16]. О ней мы ничего не знали в процессе писания нашей работы.
Трактовка Мардова коренным образом отличается от нашей. По Мардову, «Анна Каренина» — это художественное воплощение толстовского учения о «двух душах», взаимодействующих в человеке, «духовного существа» и «животной личности».
Не имея целью входить в полемику с Мардовым, констатируем: Анна не любит Каренина, а любит Вронского. «Тайна любви» — скажем определённо — нагляднее и первичнее соотношения «двух душ».
Что касается Каренина, то Анну погубил именно его отказ дать развод (см. наш анализ). «В конечном итоге», Каренин — подлец, и это — несмотря на то, что в главе ХVII четвёртой части он достигал “блаженного состояния души”, нравственных высот и, “положив голову на сгиб её руки, которая жгла его огнём через кофту, рыдал, как ребёнок” (Т.18, с.434).
В диалоге Анны (она на краю смерти) и Каренина Мардов нашёл и выделил — совершенно правильно — замечательную фразу: “Она держала горячей рукой его руку, другой отталкивала его” (Т.18, с.434)
Руки Каренина и Анны! Ещё раз руки! Символ романа! Толстой не раз говорил о “руке Хозяина”, которая держит и не отпускает.
[15] Как утверждают Лидия Ивановна и княгиня Мягкая, Landau— француз. Он-приказчик (”commis”) из Парижа, «невысокий, худощавый человек с женским тазом, с вогнутыми в коленках ногами, очень бледный, красивый, с блестящими прекрасными глазами и длинными волосами, лежавшими на воротнике его сюртука». Возможно, что он играет и несколько навязчив: «детски-наивная улыбка», «Вы мне позволите слушать», «О, я пойму» (в ответ на то, ему будет скучно слушать чтение английского текста). И, наконец, «красивые, наивные или плутовские глаза», взгляд которых на себе чувствует Стива Облонский.
[16] Уже в самом начале романа (часть первая, глава вторая) дети Стивы Облонского играют в поезд, с которого падают пассажиры.
“Два детских голоса… послышались за дверьми, они что-то везли и уронили.
— Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, — кричала по-английски девочка, — вот подбирай.»
[17] Так, по мнению Sydney Schulze [7] (p. 113-114) “The Structure of Anna Karenina” играет роль и русская фамилия ясновидящего — Беззубов. Сидя в коляске, в последний день своей жизни, автоматически проглядывая вывески, Анна читает «Контора и склад. Зубной врач (часть седьмая, глава ХХVIII). Schulze специально анализирует тему зубной боли
[18] В 1886 году Толстой пишет анти-спиритическую комедию «Плоды просвещения», где фактически повторяет схему эпизода «Сон Landau»». На сей раз — ирония и только ирония. Но удивительным образом сохраняется момент важности решения, принимаемого на спиритическом сеансе. Герой пьесы, барин Леонид Фёдорович Звездинцев, отказывает крестьянам подписать бумагу о продаже земли. Но бойкая горничная Таня подсовывает барину эту бумагу вновь во время спиритического сеанса — как бы от имени духа — и он, поражённый, подписывает на условиях крестьян. Итак, вновь у Толстого важное решение связано с медиумическим сеансом.
