О, жители сей улицы готовы
к любому наважденью,
оттого
так страшно за Цветочных и Сосновых,
не знающих покуда ничего!
[Дебют] Евгения Босина
НА УЛИЦЕ ТРЕВОЖНОЙ
* * *
Не празднует, не плачет, не смеётся,
а за стеной — ещё одна стена.
На улице Тревожной мало солнца
и тишина.
Такая тишина!
Ночами бродят тени осторожно,
и шепоток срывается на крик,
но кто живёт на улице Тревожной,
давным-давно тревожиться отвык,
текут, неразличимы, дни, недели
и падают в бурлящий водосток.
Чего ещё бояться, в самом деле,
какой беды, каких таких тревог?
О, жители сей улицы готовы
к любому наважденью,
оттого
так страшно за Цветочных и Сосновых,
не знающих покуда ничего!
Что делать им, Рассветным и Запрудным,
когда однажды, тёмен и крылат…
А здесь всё то же — стены и безлюдно,
и феврали, и тени вдоль оград,
и прорастает нынешним и прошлым
моё с Тревожной тайное родство –
под слоем снега,
в области подвздошной –
две тыщи лет и более того.
* * *
Новый день…
Изловлен и обнаружен:
точки на местности, даты, календари.
Свет — его много, но он, понимаешь, снаружи,
тьмы не больше, но тьма обитает внутри.
Так и живёшь, не ведая,
что ты, где ты,
трудно дышащий, рвущийся, слепоглухой,
в этом чужом обжигающем, яростном свете,
с этой своей застывающей медленной тьмой.
Всё-таки есть: нечто с приставкой «нано» –
нечто меж тем и этим,
неявленное почти,
где нет ни света, с ожогом его и раной,
ни тёмного холода, который вот здесь, в груди.
Нырнёшь, оглядишься, сделаешь вдох и выдох,
пальцами ног пытаясь нащупать дно,
и вынырнешь снова
(он же всегда есть, выбор),
сюда, где ярость и холод,
а третьего — не дано.
* * *
Ступеньки, крыши, балки, этажи
и душный тёмный запах нежилого…
Но голос вдруг промолвил: — Напиши
о тех, кто вышел.
Более — ни слова.
Очнулась: полночь, зеркало, стена
и тень в углу, похожая на птицу.
Так, значит, мне… Так, значит, я должна…
Он — голос, он не может ошибиться.
Плыла и длилась зимняя звезда,
и небо становилось выше, выше.
О тех, кто вышел…
Господи, куда?
Что знаю я о них — о тех, кто вышел,
кто помнил, как молчали этажи
и ветер бил об стену тяжким ставнем,
кто думал: на минутку — не на жизнь,
и двери незакрытыми оставил
в своё жильё.
Теперь там сквозняки
скулят тихонько, дремлют древоточцы…
Нет! Не хочу! Пусть выйдет вопреки:
пусть выйдет так, что вышедший вернётся!
Когда-нибудь, не быстро, не вот-вот:
звезда замрёт и скатится по крыше,
и тот, кто вышел, всё-таки придёт
туда, где ждут того, кто взял — и вышел.
Но если нет, что дальше? Чья вина
цепочки слов сплетала в цепь событий?
А было — мне, и я была должна,
но не смогла, не справилась.
Простите.
* * *
Звёзды были нервными, суматошными,
странными, но такими манящими
в тот вечер, когда позвонило прошлое,
помолчало, представилось настоящим.
Потом говорило — долго и непонятно.
О чём?
О звёздах, конечно, о чём ещё-то!
О всяких-разных: бескрылых, крылатых
(оно и работало — звездочётом),
о светлых, живущих в беззвучной темени,
погасших, двойных, одиноких, любящих,
потом вспоминало прошедшее время и
то, как мечтало когда-то стать будущим.
Гляди, бормотало, видишь, светится
тело —
небесное, тёплое, млечное…
Потом говорило, что надо бы встретиться,
повесило трубку и кануло в вечность –
туда, где ни дна, ни востока, ни запада,
где вместе не страшно, не трудно, не тесно,
где нет ни вчера, ни сегодня, ни завтра,
а есть только звёзды и…
как там, по тексту?
* * *
Там, где ничья не ступала нога,
сумрак белёсый, речная куга,
снег прошлогодний, горячий песок,
устья слепого незрячий исток,
вот я:
гуляю сама по себе,
по тишине, муравьиной тропе,
по бездорожью, ночному шоссе,
по небу, облаку, божьей росе.
Сколько мне лет?
Может, пять, может, сто,
может, я кошка, а, может, никто,
может, я птица, порвавшая сеть,
может, я рыба, уставшая петь,
может, я звук или меньше, чем звук,
может, я всё, что внутри и вокруг,
может, я памяти злая игла…
Может, я вовсе ещё не жила.
Поэзия — притча, поэзия на все времена, западающая в память всеми болевыми точками и умолчаниями.