Жизнь укладывается только в одном-единственном, громадном, как крик, чувстве. Имени у него нет, потому что все имена меньше его.
Ольга Балла-Гертман
ДИКОРОСЛЬ
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
Упражнение в утрате
Август, волшебный месяц, преображающий вещество лета — в вещество осени*. Это не умеет не быть пронзительным, сколько бы ни повторялось. Напротив того, накапливая в себе смыслы и память прежних августов, — оно всё сильнее и сильнее. Объём утраченного больше. (Ну понятно же, что август — упражнение в утрате. Неважно, что ежегодно утрачиваемое — лето — никогда не было нужно, было, скорее, мучительно, — вместе со статусом утрачиваемого оно обретает ценность. Становится осязаемым иносказанием всего утраченного вообще.)
*То же точно и со старением. Кто скажет, что старение не волшебно, — тот ничего в нём не понимает. Преображение вещества молодости — в вещество старости. Неизведанное вещество. И вовсе не по прошлому тоскуется, — единственно по утраченному будущему. Которым тогда была пропитана каждая клеточка жизни.
Вслед дню рожденья
…смысл праздника — (и) в том, чтобы вовремя уйти (да, может быть, это вообще главный его смысл!) — чтобы оставить тоску по себе (поле напряжения, создаваемое этой тоской; поле нехватки, которое много чего образует).
Не это ли касается и всего остального.
Смысл чего бы то ни было — в его будущем отсутствии.
Веселья последнюю треть
Никак не могу вжиться в тот факт, что жизнь по существу кончилась, — просто в смысле объёмов жизненного пространства, независимо, разумеется, от того, что после пятидесяти девяти ещё можно начать много интересного. Да можно, конечно (не говоря уже о том, что это — занятие сильно утешающее. Хоть и безответственное, вернее — как раз благодаря тому, что безответственное. Чем безответственнее и рисковее, тем веселее), и даже на каждом шагу этим и занимаюсь, — закончить бы только начатое, по крайней мере — продолжить бы как следует, с этим уже могут быть проблемы, не зависящие от моих усилий. Жизнь давно вступила в свою последнюю треть, если принять за средний срок человеческой жизни семьдесят пять лет. Всё тоньше, всё прозрачнее перегородка, дышащая перепонка-мембрана между мной и бездной, сквозь неё почти уже видно то, что видеть невозможно и нельзя, — и как удивляется этому зрение, привыкшее видеть перед собою плотную, непрозрачную почти совсем (почти, почти, — бывают промывы, как среди облаков — в голубизну), изобильную красками толщу жизни. — Может быть, и не надо в это вживаться, может быть, это и невозможно вообще, — ну нечего пытаться войти в дверь там, где нет никакой двери, так и будешь о стену биться. Живи — не вжившись. Живи в постоянном изумлении.
Оно вообще-то адекватнее будет, точнее и честнее.
Так вот я о том, что жизнь всегда, в каждой мыслимой (включая самую последнюю) точке больше самой, эмпирически данной, себя, всегда не умещается в рамки, её существенное, коренное свойство — избыточность. Между жизнью и избыточностью можно смело ставить знак равенства. Сколько ни убывай — избыточен будешь всегда. Это тоже плохо укладывается в голове. Почти совсем не. Но, по крайней мере, оно в этой голове как-то присутствует.
О близком к бессмертию
Чем дальше, чем всё меньше (тем всё больше не) хочется куда бы то ни было ходить и уж тем более ездить, потому что в этом видится рассеяние, рассредоточение жизни, — сидение же дома и собирание себя вокруг некоторых жёстких программ (особенно при моей-то разбросанности) приводит жизнь в состояние высочайшей, острейшей, терпкой концентрации («Всё настоятельное — терпко», как сказал один давно умерший поэт. Вот и здесь.) Конечно же, это приводит к максимальной полноте её переживания — и чувствуется даже важнее смысла, потому что оказывается его условием и стимулом, прямым, может быть, кратчайшим путём к нему.
Вся жизнь собирается в жгучую точку, и это (почему-то) гораздо сильнее и драгоценнее всех, любых внешне получаемых ярких разнообразных впечатлений.
И в этом сберегании и усилении — одновременно — жизни, разумеется, мнится что-то родственное (любимой навязчивой идее —) бессмертию.
К внутренней феноменологии: Иль ты приснилась мне
Устаёшь — начинаешь видеть сны наяву. Буквально: перед меркнущим от усталости сознанием проплывают внутренние образы, подробные, чувственные; очень любят возвращаться фрагменты прежней жизни — прежних жизней — сколько их уже напрожито к пятидесяти девяти, столько, что и друг друга иной раз не узнают как части одного целого. Почти въяве видишь дверь, открывавшуюся лет сорок-сорок пять –пятьдесят (Господи) назад — её уже давно нет, — солнечный лучик из семидесятого года; стены, среди которых давно живут неизвестные и непредставимые люди; в уши тебе — голоса и шорохи, узнаваемые безошибочно, которым уже никогда не раздаться; вдруг в подробностях вздрагивают запахи ноября восемьдесят второго, расцветают запахи апреля восемьдесят третьего; а вот и из семьдесят второго смуглый запах школьной парты, перепачканная чернилами перочистка, волоски, застрявшие в носике перьевой ручки, пыль на чернильнице; вдруг перед глазами — асфальт, увиденный с высоты почти-четырёхлетнего роста весной шестьдесят девятого… Нет, ничего существенного (ВСЁ существенное), чистое вещество бытия, драгоценное и тщетное всё насквозь. Человек к пятидесяти девяти перенаселен фантомами (каково было бы бессмертным! Что бы они делали с этим со всем, накопленным за много вечностей!), и, стоит сознанию чуть ослабнуть, все они набрасываются на него, расталкивая друг друга, все одновременно. Вдруг понимаешь, как это бывает, когда, по неведомо на чём основанным рассказам, в сознании перед смертью проносится вся жизнь. Да она всегда в нём проносится. Даже никакой смерти не надо.
О сопротивлении историческому
А между тем сладчайший август, тёплый и золотистый, как яблочный пирог. — Во временах года, в неизменной их смене есть надёжный запас надысторического, внеисторического, — такого, благодаря чему надёжно — всеми органами чувств — знаешь, что не сводишься к истории и её обстоятельствам, не сведёшься никогда.
Совсем ещё недавно — каких-то тридцать с небольшим лет назад, психологически (как ни странно) очень близко, на расстоянии вытянутой руки — вступление в Историю, даже пугающее (1991, «путч», переживавшийся апокалиптически), будоражило почти радостно: вот, наконец, и с нами происходит что-то значительное! Открылись — и стали доступны для разведывания — свежие пласты бытия.
Теперь всё больше чувствуется о том, что история вредна человеку, что в ней есть что-то ложное. Что она по крайней мере не меньше, чем создаёт человека, — разрушает его.
И что значительное — не в этом.
Сезонное
Почему-то всё кажется / чувствуется, будто осень уже давно, будто мы глубоко в сентябре. Оглядываясь на минувшее лето, ловлю себя на том, что думаю о нём словами «этой осенью» (так подумала я о книжке, купленной в июле).
Вообще, конечно, лучше осени — особенно ранней, ясной, полной света и молодого золота, только обещающей себя (и вместе с этим — всю полноту внутренней тишины, внутренней огромности) — ничего не может быть. Вот только непоправимо, сокрушительно, катастрофически жаль, что жизнь проходит. Осень — она, конечно, вся об этом. Остальные времена года чем дальше, тем больше тоже об этом, но уж она, голубушка, — особенно. Время чистых утрат (разлитого в воздухе самого вещества утраты). Время усваивать науку безнадёжности. Специально выгороженная для этого временнáя площадка.
Я бы всё-таки отчаянно хотела ещё одну жизнь. Хотя бы ещё одну.
De profundis
У прошлого — два особенно странных, мучительно-странных свойства: то, что оно действительно было, и то, что его больше нет. Не укладывается в голове ни то, ни другое.
Впрочем, жизнь и вообще-то не очень в ней укладывается, а когда укладывается — то это явное упрощение.
Жизнь укладывается только в одном-единственном, громадном, как крик, чувстве. Имени у него нет, потому что все имена меньше его.
De profundis clamavi ad Te, Domine.
(вспоминая всякое)
А всё-таки тот город действительно свой, в котором ты был по-настоящему, качественно и глубоко несчастен. Уж такой прирастает — не отодрать. Внутрь врастает.
И, разумеется, после этого можно сколько угодно никогда его не видеть. Всё равно.
Ну, несчастие — вообще инициация, кто бы спорил. Прорыв защитных оболочек. Если город прорвал твою защитную оболочку, твой пузырь персонального воздуха, смешал свой воздух с твоим — всё, вы уже свои. До этих пор — вежливость и дистанция.
Это счастье летуче и слепо в своей щедрости, — где угодно может случиться, на любом материале, хоть на пустом месте. Оно это умеет.
О невозвращении
Кажется мне, желание вернуться в прошлое (и с ним заодно ко всяческим корням и питающим источникам) — совершенно сродни желанию вернуться в утробу матери и даже — один из его обликов. Свернуться там зародышем, свить развившееся. Из пробуждённости — заснуть. Да и рассосаться.
В состоянии настигнутости этим желанием не устаю себе напоминать, как некогда сказал один умный человек: к корням не надо «возвращаться» (где вы видывали дерево, врастающее в собственные корни?), от корней надо расти.
И о неактуальном
Прошлое мило, дорого, интересно, притягательно, волнующе, неисчерпаемо и т.д. прежде всего потому — да единственно потому — что из него изъято (ядовитое) жало актуальности. Оно — надёжно и непоправимо — обезврежено. И все его актуальности, жгучести, неотступности, которые нам только и делают что мнятся, — на самом деле тоже счастливо обезврежены, вроде безалкогольного вина или бескофеинного кофе. И только поэтому о прошлое можно всласть биться, сколько угодно им уязвляться — хоть годами, хоть десятилетиями, хоть всю жизнь. Оно безопасно.
Актуальность по определению всему вредит.
По ту сторону познания
…не «познавать» хочу я мир (тем более, что уже покинуло меня очарование перспективами этого предприятия), но созерцать его и наполняться им.
В пределе, растворяться в нём.
О текущих задачах
…а шататься по свету (без прагматических целей, вернее — с одной только целью, надпрагматической) — того только ради, чтобы высвобождаться из связей, которые всё больше мнятся путами и оковами.
Это становится всё более главной задачей.
О добывании будущего
Откладывание дел — попытка обеспечить себя (недостающим) будущим. Ну и что, что за счёт настоящего. А за счёт чего же ещё-то.
Пока откладываешь дела на потом — будущее у тебя есть всегда. Как только начинаешь всё бросать в топку настоящего — всё и сгорает, ничего не остаётся.
О несбывающемся
И ещё: когда откладываешь дела и отвлекаешься на необязательное — тем самым расширяешь жизнь, превращаешь её из узкой и направленной — в широкую и раскрытую во все стороны. В общем-то, насыщаешь возможностями — их воздухом и влагой. Ну и что, что несбывающимися. Возможность на то и возможность, чтобы не сбываться — оставаться живой, влажной, дразнящей. Сбывшись, она загрубевает, как корка, иссыхает — и отпадает.
О мелком
А ещё думаю я о том, что смысловой диапазон у мелкого и сиюминутного гораздо шире, чем у Крупного, Великого и Вечного. Мелкое способно быть как проводником к крупному, так и защитой от него, а ещё того прекрасней — оно умеет быть самоценным, не нуждаясь ни в каком крупном вообще.
О дробящем и собирающем
Плохо написанная книга, будучи читаема, дробит человека, развинчивает его, рассеивает. Хорошо написанная — собирает, удерживает, укладывает в (не косную, но живую; не статичную, но подвижную) форму.
В чистом поле
Стоит закончить большое (ну, относительно. Скажем: потребовавшее много напряжения; может быть, избыточно много, а кто виноват, сама и виновата) дело — немедленно чувствуешь пустоту и дезориентированность, как будто земное тяготение пропадает. Представляю, каково приходится тем, кто много лет пишет опус магнум и вдруг, к собственному изумлению, его заканчивает. Это же как из обжитого дома выселиться, оказаться в чистом поле. — То ли дело нам, живущим во времянках. По счастью, близок уже и следующий дэдлайн, — и скорее нырнуть под крышу ближайшей времянки, чтобы не видеть над головой ослепительно- , режуще-синего неба.
О соблазняющем
А всё-таки, когда каждый Божий день сдаёшь по тексту, хоть бы и по очень небольшому (конспекты и попутные соображения куда как превышают его по объёму), каждый же день — хоть бы и без весомых оснований — чувствуешь себя победителем.
(Как это сладко тому, кто примерно всю жизнь чувствовал себя неумелым неудачником примерно во всём, — и говорить нечего.)
Чудовищная по своей соблазнительности вещь, впасть в зависимость от неё (мучительную, как все настоящие зависимости) совершенно ничего не стоит.
И воздух сладок
…ну и кроме того: каждый же день освобождаешься — от того, что тебе какое-то время не поддавалось и/или висело над тобой как несделанное, переполняя тебя неразделимыми друг с другой стыдом, виной, тревогой, физически ощущаемым напряжением, не давало глубоко и широко дышать. Пусть совсем ненадолго — до ближайшего текста, пусть по совершенно незначительному поводу, — но ведь освобождаешься же. И снова можешь дышать, и воздух пьянящ и сладок.
Мудрено ли, что воспроизведение этих освобождающих действий становится навязчивым.
Работа — горькое лекарство человеку от самого себя (которое сам же, помимо всего прочего, и делаешь). Совершенно (или почти) независимо от её предмета и результатов.
Главное — не прекращать приёма целительной микстуры. И следить за его регулярностью.
О (рутинной) катастрофичности обыденного
Пожалуй, никогда (в обыденной, «нормативной» жизни, экстремальные ситуации не рассматриваем) человек не бывает так растерянно-бессилен, как на самом пороге дела, которое надо вот-вот начать — но которого он ещё не начал. — По мере углубления в делаемое, пусть не сразу, пусть с возвратными приступами беспомощности и отчаяния, бессилие начинает убывать — пока, наконец, не пропадёт совсем.
А затем всё, по той же примерно схеме, повторяется снова.
О всевременьи
Помню, в детстве, вообще в начале жизни, думала я о стариках: зачем им читать, они же скоро умрут? — Была уверена, что человек читает для будущего, запасаясь материалом для него, планируя для него пространства, размечая себе направления для роста. — Сейчас, доживши до собственной старости, знаю, что это не так (не только так): читаешь для полноты жизни, для жизни всегда, во всех временах. (Это глоток бессмертия, конечно.) — Старение воистину открывает нам удивительные вещи. (И давняя мысль о том, что стареть — интересно, пока только подтверждается. И, разумеется, эту интересность и открытие неожиданных внутренних перспектив не отменяет ни то, что это грустно [как будто молодым или маленьким быть не грустно, ха-ха-ха, попробуйте-ка честно вспомнить], ни то, что это мучительно.)
И апдейт. Разумеется, этого совершенно не отменяет тот факт, что никакой «взрослой» = уверенной, самодостаточной, защищённой (собственными внутренними средствами), надёжно-ответственной, качественно владеющей умением выполнять правила при сохранении оберегающей внутреннюю свободу внутренней же независимости от них; обладающей зрелыми, качественными и общезначимыми результатами своей деятельности и вообще своего социального присутствия (список длинный, можно продолжить) — я себя ни фига не чувствую. Но это — только о том, что (а) можно прекрасно стареть, не повзрослев (хотя есть смысл помнить, что мы при этом наверняка что-то сильно упустили; не сомневаюсь, что зрелость, внимательно прожитая, — тоже очень интересный опыт), (б) может быть, никаких взрослых и вообще нет или они — исключение (впрочем — что мы знаем о других? Ничего мы о них не знаем. Только догадываемся и домысливаем).
О разномасштабном
То, что пугает (и смиряет одновременно, и смирение до некоторой степени пересиливает страх — делает его, в конечном счёте, несущественным):
Вид гор (надчеловеческое).
То, что умиротворяет / вводит в рамки:
Вид собственного почерка на бумаге (человеческое).
О необходимом
Ну конечно же, человеку совершенно необходим опыт бессмыслицы (качественно пережитый опыт качественной бессмыслицы), чтобы тем сильнее и решительнее он полюбил смысл и тем вернее держался его.
(Смысл — по чисто формальным его признакам, прежде всех его содержаний — это то, что делает и удерживает жизнь густой.)
И да, качественной жизни необходим опыт самоограничения и отказа от многого (не говоря уж о том, что, будучи загнана в рамки, особенно в узкие, жизнь чувствуется существенно острее). Многого стоит не видеть, и не всё подряд нужно переживать, не на всё подряд стоит тратить время. Это последнее слишком драгоценно.
Об априорных формах
Сначала находишь внутри себя вину-тревогу-и-протест (как априорные, заранее готовые формы; скорее даже одну неделимую форму) и только потом ищешь, к чему они относятся. Чаще всего находишь.
О таинственных превращениях
…чёрт побери, да потому, что чтение и делание, хоть бы и систематическое, необязательного — это свобода, свобода, свобода. А её не хватает, как воздуха. Ни дышать, ни жить без неё невозможно.
Поэтому даже самое интересное, становясь обязательным, — в ту же секунду становится на сторону противоположную = враждебную свободе, начинает олицетворять угнетение и безвоздушность и работать (совершенно против собственного желания) на них. Становится враждебным и провоцирует уклоняться от него.
Утренние бормотания о работе
Работа — инструмент, настаивающий на своей самоценности и даже гиперценности. Инструмент, перерастающий свою инструментальность, средство, вообразившее себя целью.
Работа (самим своим существованием, даже если я её не выполняю, а только тревожусь о ней; в некотором смысле этого достаточно) поддерживает во мне человека в его, так сказать, бодрствующем, активном состоянии; каждый Божий раз создаёт его из склонного к хаотизации первовещества.
Она вытягивает на поверхность. Не даёт погрузиться.
Мне же чем дальше, тем больше «хочется только спать» ((с) В. Бородин), и более того, именно это представляется не только самой сладкой (это-то конечно), но и самой полной и глубокой разновидностью жизни. (А всё остальное — её сужением, упрощением, огрублением.)
Хочется вглубь.
И ещё о формах разврата
Делать одну работу и, внутренне из неё вывинчиваясь, — мечтать о другой.
(Особенно — сразу о нескольких других.)
Есть блуд труда и он — известно где.
К оправданиям избыточного
Ну конечно же, и фотографирование, и пересматривание фотографий — способы рефлексии, в конечном счёте — одни из способов мышления. (Не говоря уж о том, что — да прежде всего прочего — и то, и другое — способы накопления жизни, наращивание её количества. Увеличения витальности.) Поэтому есть все основания усердствовать и в том, и в другом.
О бессмертии
Само по себе накопление лет, казалось бы, должно возносить человека к бессмертию — уже одними только объёмами, чисто количественными, аккумулируемой в них жизни. Чуть ли не вроде того, что жизнь сама собой, просто в силу своей интенсивности, должна бы менять собственные структуры и перерождаться в бессмертие.
О добродетелях
Вообще, кажется, смирение — принятие внешнего при внутреннем — но проблематизирующем — сохранении своего — добродетель настолько ценная в своей универсальности, универсальная в своей ценности, что к ней обращает едва ли не всё и едва ли не на каждом шагу.
Настолько, что волей-неволей начинаешь искать ей противовесов — и, соответственно, того, что обращает к ним.
Увы, в моём случае эта добродетель — всецело в светском / безрелигиозном её варианте, а следственно — вырожденном, пустом, не имеющем смысла (Как принятие воли Божьей, пусть даже — и как правило — непонятной тебе, она имеет смысл; как светское же преодоление гордыни — чтобы заменить её — чем? «общечеловеческим»? ха! — она довольно пуста.)
О множественности зрений
На самом деле, когда берёшься писать о книге и входишь в этот процесс, несмотря на все предварительные заготовки, во многом вслепую и наугад, на некотором этапе этого бормотания книга подхватывает тебя на руки (любая!! даже плохая, а уж хорошая тем более, хорошие делают это быстрее) и несёт, и выращивает тебе зрение для её понимания. Вполне возможно, оно пригодится тебе только в пределах этой книги и за её пределами работать уже не будет, надо будет выращивать другие зрения, — ну и что.
(А вот сам опыт выращивания этого, пусть локального, зрения — пригождается, память о каждом из таких опытов, похоже, работает на медленное-медленное, но всё-таки, накопление уверенности, с которой уже не так страшно.)
О (почти) неотменимом
«Я» — повинность, которую надо отбыть.
О пути к универсальному
Что до структур «я» со всеми их подробностями, то они и сами по себе, помимо и прежде всех сознательных усилий по их преодолению, с одним только течением времени истончаются, перестают заслонять собой общечеловеческое и открывают путь к нему.
