СЕМЬ ИСКУССТВ

В последние годы как читатель я изменился: стало очень интересно препарировать, пытаться изучить писательскую «кухню», а особенно отыскать в книге больше, чем нашел автор. В хорошей книге всегда такое есть. Она для писателя как ребенок. Сначала замысел, потом долгая работа вынашивания, муки рождения, бессонные ночи. И если ребенок здоров, он начнет свою самостоятельную жизнь. А если нет — всегда за ручку. Дети должны быть лучше нас.

Сергей Левин

ДВА ДЕРЕВА ЗА ОКНОМ

(Дина Рубина «Маньяк Гуревич», издательство ЭКСМО 2022)

Почти четыре года назад телегу нашей жизни вырвало из привычной колеи, и начало качать, трясти, водить из стороны в сторону. Остановить невозможно. Только держись крепче. Сначала налетела пандемия со всеми прелестями. Казалось, что вот еще чуть-чуть, несколько месяцев, все закончится и забудется. Отменили купленные билеты, приобрели новые, через полгода, чтобы наверняка… Выяснилось, напрасно. Сидели дома, перестали ходить друг к другу. Даже когда разрешили удаляться от дома, поездка в соседний город становилась проблемой и событием. А как же? А помню ли дорогу? Мне хорошо, я работаю врачом, многие вообще работы лишились. Если шли на очередную прививку, приходилось на следующий день отменять планы, потому что будет трясти и крючить. Умные люди тогда высказали догадку: после всех карантинов, сертификатов, кордонов, ограничений, удаленок, увольнений, хамства, истерик и прививок многое изменится, такое даром не проходит. Глупые не поверили.

Еще как не прошло, война! Скоро три года стукнет с того кошмарного дня, как мы стали жить сводками из Украины. Кто-нибудь мог предсказать нечто подобное лет тридцать назад? Я бы ни за что не поверил. Одним из мест моей работы стала поликлиника в старой части Ришон-Ле-Циона. Двор, где оставляем машины, окружен неказистыми домами, когда-то наспех построенными, наши остроумцы прозвали их бенгурионовками. Конечно же во двор смотрят не фасады, а окна «служебных террас», за которыми натянуты бельевые веревки. И после февраля двадцать второго года на одной стенке вывесили российский триколор с омерзительной буквой Z, а на противоположной — жовто-блакитный с трезубом. Новые пациенты из тех, кто бежал от войны, ужасались первому. Их приходилось успокаивать. Так эти флаги и провисели до седьмого октября двадцать третьего года. Война пришла к нам. В Израиле к войнам привычны, но такого кошмара никогда не случалось. Это поняли сразу. Еще предстоит узнать и осмыслить очень много. Прежняя настенная символика во дворе мгновенно исчезла. И там, и напротив повесили израильские флаги. Было бы красиво добавить деталь, что на веревках теперь сушатся солдатские штаны, да, их часто вижу, но не на тех же самых «террасах».

Все изменилось. Новости утром, днем, вечером. Имена погибших, имена и лица захваченных. Сводки о продвижении наших войск в этих страшных городских агломерациях в Газе, карты обстрелов на северной границе. А еще сирены, прилеты, чудесная работа «железного купола». Всякий выход из дома с мыслью, где тебя застанет сирена. На работе, когда приходит на прием человек пожилой и грузный, — как мы спустимся в убежище, я же его не дотащу. А когда случилась неделя обмена, нельзя было уйти спать, покуда не увидели, что еще несколько освобожденных пересекли нашу границу, кто на сей раз. Всех мы давно знаем и помним. Уже лучше, хотя бы эти вернулись. А остальные? Живы?

Люди, общество изменились. Ловлю себя на том, что сам становлюсь другим. Друг к другу относимся иначе. Еще вчера раздражали крикливые голоса, дикие манеры, обильные татуировки, невыключенные телефоны, а сегодня — нет. Одна беда на всех.

Проходят дни, недели. Ужасно стыдно так говорить, но и к этому привыкаешь. Планов никаких нет. Весь этот мир показал свою истинную рожу. Беда, что другого не создано. Либо жить в нем, либо ну его на… Если прежде удавалось много читать, то в последние пару лет не получается. Не потому, что нет времени, трудно себя одолеть. Внутри окаменело. Через «не могу» как в детстве никто уже заставит. Все-таки удается что-нибудь прочесть. Понемногу. Больше идут статьи злободневные, а если книги, то чаще документально-исторические. Но и художественные тоже. После прочтения в памяти остается несмываемая отметина, что прочитано во время Бучи или взрыва Каховской плотины, или в дни бесконечных ракетных атак у нас, или когда первых детей отпустили из хамасовских подземелий.

К чему такое вступление? Просто необходимо запечатлеть момент. Потом что-то забудется или останется в памяти по-другому. В декабре двадцать третьего года, когда все перечисленное выше более чем актуально, обжигает сильно и просвета не видно, когда приближается и совсем не радует Новый Год, лично со мной случилось нечто необыкновенное. Чудеса бывают. Редко. За то и ценим. Это как бродить в пустыне без проводника, без карты, без надежды и вдруг выйти прямиком в оазис, настоящий, не мираж какой-нибудь, а тот, который дарит тень, журчит водой из источника и шелестит зеленью. И этим чудом оказалась книга.

Это не рецензия и не попытка написать критическую статью. Мне трудно определиться с жанром. Роман Дины Рубиной «Маньяк Гуревич» написан не сегодня. В пору первой волны пандемии, как признается она в предисловии, захотелось написать книгу, которая оказалась бы для читателей целебной. Ну, не совсем такими словами, но верно по смыслу. Поэтому эти мои страницы — отчет доктору от пациента, принявшего лекарство. Мне кажется, Дина Ильинична верно почувствовала, что зараза, охватившая мир — это только начало, цветочки, так сказать. О своей книге она рассказала в своем подкасте «Дина Рубина по субботам». Мне представлялось, будто уже знаю, о чем поведает новая книга. Запомнил с мыслью, что надо бы до нее добраться, но этого так и не сделал. А почему сейчас вспомнил? Не знаю. Случайно. Или по каким-то непостижимым причинам.

Но только произошло нечто необыкновенное: книгу открыл и меня унесло. Нет, не как утягивает потоком бурной реки, это было бы слишком банально. И не как затягивает лихо закрученное действие. Это совсем по-другому. Можно вспомнить немало книг, которые читались жадно, запойно, ненасытно, хотелось еще и еще, а последняя страница ужасала скорым расставанием. Так нередко бывало в юном возрасте. В последние годы как читатель я изменился: стало очень интересно препарировать, пытаться изучить писательскую «кухню», а особенно отыскать в книге больше, чем нашел автор. В хорошей книге всегда такое есть. Она для писателя как ребенок. Сначала замысел, потом долгая работа вынашивания, муки рождения, бессонные ночи. И если ребенок здоров, он начнет свою самостоятельную жизнь. А если нет — всегда за ручку. Дети должны быть лучше нас.

«Маньяк Гуревич», как оказалось, ждал меня. Персонально ждал. Терпеливо ждал. С первой главы, даже с первой страницы прежний «опытный читатель» был вышиблен пинком. Меня чудесным образом перенесло на сорок четыре года назад в осень семьдесят девятого.

Здесь необходимо сделать паузу. Как и большинство людей своего поколения, я впервые прочитал рассказы Дины Рубиной очень давно в журнале «Юность». Сразу запомнились. Следующих произведений ждал. Они очень радовали. После этого наступил долгий перерыв. Пришла пора иного чтения. Времена пришли иные, казалось, что вот-вот на глазах все переменится. Грядущая советская разруха приближалась в веселой атмосфере гласности. Все разваливалось, а мы читали. В те несколько лет мало-мальски приличная семья выписывала уйму толстых журналов. Читали все подряд, особенно прежде упрятанное.

А потом был отъезд и неизбежное при этом расчеловечивание. Да, у каждого в какой-то мере оно случается, и винить некого, сам сделал, терпи. Все сводится к минимуму: найти еду, выучить язык, прожить текущую неделю, отстоять ночные смены копеечной халтуры. Читать книги? Только ребенку перед сном. А самому для себя — это когда-нибудь потом. К экзамену готовиться нужно! Но кругом полно таких же, новостями обмениваемся, газеты по пятницам читаем. И всегда радует, что среди нас тут оказались замечательные люди. Дина Рубина тоже в Израиле! Сам этот факт придавал сил.

Жизнь потихоньку налаживалась, вместе с этим совершалось обратное вочеловечивание, и снова вернулись книги. Мы даже могли их покупать. «Вот идет Мессия» был прочитан и перечитан много раз. Уходя на военные сборы, обязательно каждый раз брал с собой, потому что этот небольшой томик оказывался необходим как больному кислородный баллон. И стоило появиться очередной книге, неизменно покупали и читали вместе с женой и порознь, зачитывая друг другу вслух. Помню, как «Синдикат» читали уже вместе с подросшей дочкой, смеялись, цитировали. Многие изумительно точные фразы остались как пароль в некоторых ситуациях. Так проходили год за годом. В очередной раз я открыл новый роман, и что-то смутило. В руке героя Дины Рубиной оказался пистолет. Поймал себя на мысли, что этого не должно было случиться. Писатель ступил туда, куда мне не хотелось пойти вослед. Роман дочитал, но тот странный сигнал в первой части не забылся. Следующий роман прочел, но он не оставил следа. Дождался новой книги, о которой сразу начали публиковать восторженные отзывы. Открыл, после нескольких страниц понял, что дальше читать не смогу. Выходили новые книги. О них рассказывали, очень хвалили, но я не читал.

При этом по возможности я никогда не пропускал передач, где выступала Дина Ильинична. Рассказывает ли она о новой книге, о своих друзьях и родных, о нашей жизни, слушать ее — наслаждение. Мне кажется, что такое умение говорить, чувствовать публику — это продолжение давно прерванного пути музыканта. Конечно же, когда наступила эпоха аудиокниг, она стала озвучивать свои (никому другому не доверяя, и правильно). А позже появился еще один формат общения в виде подкаста, где среди прочих историй рассказала слушателям о романе «Маньяк Гуревич», герой которого врач-психиатр проделал известный нам маршрут, тот самый, который мы прошли сами.

История о том, как врач из СССР переезжает в Израиль, и что с ним после этого случается, стала не избитым сюжетом, а даже своеобразным жанром. У жанра свои законы. Как у детектива или у водевиля. От законов этих не спрячешься. Поэтому выбрать такой сюжет означает пойти на риск. Про нашего переселившегося в Израиль брата-доктора написано уже очень много. Я даже не хочу перечислять авторов и названия книг. Либо это тоже основной сюжет, либо сопровождает другие, но рассказано во всех подробностях. А сколько историй на слуху! Писали врачи и те, кто далек от нашей профессии. Сам могу много про это поведать. Поэтому был я уверен, что в новом романе Дины Рубиной вряд ли найду что-то необычное для себя.

А теперь вернемся после взятой паузы. Итак, я получил пинок и совершил перелет в прошлое. Я снова в Ленинграде, студент Первого Медицинского, четвертый курс. У нас начинается психиатрия. Занятия и лекции не в стенах института. Кафедра находится в городской психбольнице за Лаврой. Раз так, то и найти ее легко, в чем я почему-то уверен. Приехал загодя, у меня полно времени, день теплый, начало октября. Решил, что разумнее зайти со стороны Обводного канала, обошел, не нашел, нигде ничего не обозначено. Вернулся. Пошел сквозь Лавру (говорили, что можно и так). Все прошел, а куда дальше? Не знаю, не догадываюсь. Времени до начала осталось мало. Я брожу внутри Лавры. Золотая осень, колокольный звон, благостно. Кроме меня никто никуда не торопится. Решился на эксперимент. Сделал выражение лица идиота и обратился к людям: «Помогите, где здесь психиатрическая больница?» На меня посмотрели сострадательно и отвели за руку. Не опоздал.

Там проходили занятия. Лекции — тоже там. Тогда принято было на лекциях демонстрировать больных (традиция сомнительная и даже дикая), не возить же их в институт. Пока не похолодало, мы заодно гуляли по Лавре и по кладбищу. Усыпальницу Анастасии Вяльцевой запомнил, потому что моя бабушка о ней рассказывала, и статья с фотографией попалась в подшивке журнала «Столица и усадьба», пережившей у нас дома все советские годы и даже Блокаду.

Психиатрия продолжалась до конца декабря. Я уже знал, что в этой специальности мне делать нечего, но все же оказалось интересно, познавательно, печально. Тогда еще Повелителя Мира там не было, но присутствовал Главный Бог в шапочке не из фольги, а из газеты, с козырьком, а в нее вставлены птичьи перья. Он всегда улыбался и отличался хорошими манерами. Рассказывали, что в прежние годы трон занимал Генералисиссимус. Одна и та же болезнь обрастает орнаментом своей эпохи, но остается собой. Это научило многое понимать. А еще неприятно удивило, что в сообществе больных есть железно соблюдаемая иерархия по диагнозам, как в тюрьме по статьям. Есть патриции, плебеи и всеми отверженные.

В последние темные дни декабря случился Афганистан. После Нового Года уже второго января прошел экзамен, для меня крайне тягостный. С трудом сдал. Доцент неприятно смотрел исподлобья. Вопрос в билете — «похмельный синдром». Вроде бы ничего сложного. Но экзаменатор придирался к каждому слову, я еле выкарабкался. Больше туда ни разу не возвращался.

Герой романа тоже из Ленинграда. Этот факт удивил. Я биографию Дины Рубиной слишком хорошо знаю. Моего города там не было. Если бы Москва, Ташкент! А тут Ленинград. Причем сразу, не успел я и бровь поднять, как произошло прямое попадание с такими деталями и подробностями. Нет, я имею в виду не «щербатые поребрики» (это слово один раз и забыли), а то, что перед глазами встает. Не только место с мелкими уникальными подробностями, но и свет, ощущения, настроение. Дина Ильинична охотно рассказывала в интервью, как работала над романом, что хотелось показать героя, выросшего под иным небом, низким и редким солнцем, холодными ветрами. Как она это сделала — не понимаю. В послесловии благодарит тех, кто помогал, консультировал. Она не делает секрета из того, что у героя есть реальный прототип. Ему роман и посвящен. Тут же выяснилось, он от меня, как сейчас принято говорить, находится близко, в одном рукопожатии разных людей. В Израиле далеко не бывает. С одним много лет работаю вместе, а второй — мой однокурсник, мы иногда встречаемся здесь или в Финляндии, где схожим образом проводим отпуск.

Но чтобы так достоверно написать Ленинград-Петербург, консультантов и рассказчиков мало. Требуется секретный ингредиент. Я не могу его разгадать. Может быть, воображение заставило найти полную противоположность Ташкенту? Вряд ли. Я, как и многие мои земляки, невероятно придирчив к деталям, если действие вершится в нашем городе. Всегда из меня подло вылезают разоблачения любых неточностей или ошибок. Они неизбежно встречаются в любой книге даже у самых коренных-прекоренных потомственных до седьмого колена петербуржцев. Здесь тоже есть, но это не имеет никакого значения. «Маньяк Гуревич» с первой главы не только перенес во времени в родной город, но и заставил поверить, будто я вернулся. Особенно когда понимаешь после всего случившегося, что скорее всего уже никогда там не бывать.

В первой главе, когда маленький Семен Гуревич оказывается в кабинете у отца в той самой психиатрической больнице, появляется одна деталь:

«Но за окном… Там росли старые клён и берёза. Стояли в страстном переплетении ветвей так тесно, так близко, будто муж и жена, прожившие целую жизнь: артритные, скрюченные, вечно вместе, так что и не разобрать, где кто, они будто противились расставанию.»

Поначалу я попытался вспомнить, что сам видел из окна, но в памяти остались одни решетки. А этот символический образ по мере прочтения вдруг стал обретать все большее значение, будто, читая главу за главой, я карабкаюсь по дереву вверх. Этот образ кажется очень понятным в судьбе героев романа. Но он вдруг для меня обрел иной и гораздо менее тонкий смысл. Два ствола как две жизни, героя и моя, — совсем близко друг к другу. Поднимаюсь выше, а там все переплелось. Продолжаю путь и уже не знаю, где моя ветка, а где соседнего дерева, не замечаю, как переползаю с одного на другое.

Читал я роман, главу за главой, и ловил себя на очень странных ощущениях. Как читатель я словно оказался расщепленным на три ипостаси. «Первый я» просто жадно глотаю фразу за фразой, абзац за абзацем, главу за главой, не могу оторваться, потому что вижу, слышу, проживаю, чувствую кожей происходящее. «Второй я» умудряюсь оставаться собой, читателем въедливым, который пытается понять, как сделано, как выстроено, обратить внимание на детали и откуда взят тот или иной поворот в судьбе героя. А вот «Третий»! Это оказалось новым и неожиданным. Во мне проснулся голодный садовник, этакий Мичурин, которого долго не пускали в сад.

«Первый» умудрился проглотить роман невероятно быстро. При этом все равно невольно делал остановки, чтобы еще раз насладиться языком, изумительной точностью формулировок, реплик, характеров, зримостью происходящего, добрым отношением автора. Порой степень сопереживания достигала самому прежде не ведомого накала. Вот маленький Семен выходит после злополучной «елки» в Доме композиторов. Предчувствие беды охватывает сразу. Мысленно говорю: иди вперед, до площади два шага. Перейдешь, справа сразу остановка, автобус прямо к твоему дому, не сворачивай налево, не нужно через сквер. Или когда взрослый Семен выбивает из «троянского коня» столь необходимые шекели… Оглянись, сосредоточься, бей, да, сюда, аккуратно, но точно иначе ничего не вылетит, береги кроссовки, других нет. Или когда Семен спасает, схватив за юбку, бросившуюся с обрыва коллегу Настю… Все мышцы потом болели, как у студента после первых родов.

«Второй» в это же самое время не дремлет. Даже сквозь погружение в книгу невольно выхватываю особенности и секреты композиции, снова пережевываю городские подробности, даже такие, которые мало кому известны. Например, появляется Рыбацкое с его деревянными страшными домами вдоль дороги. Изумляюсь точности их описания, уместности в данном сюжете. Неужели одного лишь пересказа было достаточно, чтобы так достоверно туда отправить героя? Каждый раз, когда подобная деталь застает в очередной раз врасплох, срабатывает скрытый защитный рефлекс, и я начинаю исподволь придираться. В тексте нахожу некоторые ошибки или где нужно было бы поменять возвращенные имена улиц на тогдашние советские, но понимаю, что это все пустяки. Или невольные нелепости медицинских деталей. «Анестезиолог нервного отделения», что за птица? Хотя знавал одного доктора Нахимовского. Он мог оказаться кем угодно. Фабрика «Красный Октябрь» конечно же не на Итальянской улице (тоже не советское, возвращенное имя), это в девятнадцатом веке там мастерская ненадолго появилась, а потом уже только на Васильевском.

Пытаюсь понять особенности конструкции. Построен роман абсолютно последовательно. Часть за частью. Жизнь от детства к юности, от школы к институту, от скорой помощи к специальности, от знакомства к женитьбе, первый сын, второй сын, потом переезд и все что после этого случается. Есть только вневременные вставки курсивом. Они периодически бросают взгляд сверху, заставляя одновременно читателя перевести дыхание. Нет, секрет не здесь. Автор очень интересно меняет ритм и темп повествования. Это почти незаметно происходит. Просто в какой-то момент кажется, что нарочно чередуются похожие истории, байки скорой помощи или казусы психиатрии, и за этим что-то непременно последует. Этот прием в музыке очень ярко используется. Пример — первая часть Шестой Симфонии Чайковского, когда за тихими повторениями темы, своего рода топтанием на месте возникает взрыв, потрясение, меняющее все разом. Так и в роман врывается еще одна тема, сюжетная линия, можно сказать переломная, «Борщи лиловые». Хитрость в том, что ее завязка начинается с предшествующей главы, но ударить суждено в этой. И в драматической кульминации вдруг раскрывается рискованный авторский ход: Дина Рубина наделяет Катю, жену главного героя, своим самым сокровенным. Этот цыганский борщ с секретом… Давнего своего читателя не проведешь. Героев можно и нужно любить. Даже так, чтобы над ними уметь раскрыть крылья в самый важный момент. И не бояться получить высокомерную гримасу от критиков.

Это первые два во мне. «Третий» же (садовод), стал полной неожиданностью. Забавная деталь: мой дед вырос в Козлове, рассказывал, что в годы отрочества с друзьями устраивали набеги на мичуринский сад, вспоминал хозяина как желчного и противного старикашку. Так что призрачная семейно-криминальная связь с великим селекционером прослеживается. Читая роман и находясь в переплетении тех самых веток, раз за разом я поражался, как жизнь героя всякий раз пересекается с моей. Ну, хорошо, раз, другой, третий, пятый — допускаю, но список пополняется в каждой главе, случайности уже просто обязаны уступить закономерностям. Автор упорно проводит героя сквозь очень значимые и чувствительные для меня места в городе и за его пределами. Если бы только одни и те же места! С героем случались коллизии, которые не только рифмовались, но они абсолютно повторяли мои. Это уже пугало. В каждой такой точке подобного соприкосновения я изумленно делал остановку, чтобы здесь на этом месте выдохнуть, привить свой росток и увидеть, как он оживает, дает побеги. Помимо воли я стал достраивать книгу. В переплетенных кронах становилось очень густо. Но прервать свое занятие уже не смог.

Я не жил на Петроградской стороне. Но зато там учился. Все исхожено вдоль и поперек. Кинотеатр «Молния». Это же был мой особый ритуал. В каждую сессию после экзамена (неважно, удачного или не очень) нужно было пешком дойти туда, обязательно посмотреть фильм, лучше всего комедию попроще. Чтобы посмеяться вволю, и экзамен из головы вон. В этом месте делаю надрез, вставляю привой. И привитая веточка обрастает побегами всяких подробностей. А курс первый или третий, после какого экзамена, что за фильм, какая погода?

Имя мамы Семена Гуревича не названо почти до последних глав. Такой хитрый авторский прием. Не каждый читатель заметит. Но сработало. Я знаю ее. Мама и все. Врач ленинградский. Это такое явление. Помню ее, вижу, узнаю, слышу голос. Даниловна. Встретил, когда только начал ординатуру. Нет, не гинеколог в консультации, она терапевт, заведовала приемным покоем в старой больнице. В таких местах выживали сильнейшие, партийные кадровики диктовать назначения не смели. Она была диагност великий. Неважно, к какой специальности относится хворь, ее всегда звали, когда не справлялись. А нас, молодых, умела изощренно ткнуть в бездарно написанную историю болезни, как щенка мордой в лужицу на полу. Говорила все прямо, крепко, в выражениях себя не ограничивала. Как Дина Рубина. И это тоже великий дар. Русский язык не всех к себе подпускает. У Даниловны рос сын, любила его безумно и ласково называла исключительно «извергом». А однажды она меня поддержала по-настоящему в одной ситуации, не по работе, по жизни, за что я ей остался навсегда благодарен. Вот так зазеленилась еще одна веточка.

В эпизоде романа только упоминается ленинградская больница со сложным советским именем «В память 25-го Октября» (не «имени», потому что она называлась при царе «Александровская, в память 19-го Февраля»). Отделение «пьяной травмы», было такое. Рассказывали про волшебную раковину, куда назидательно менты сливали конфискованный алкоголь, а в соседней комнате тот благополучно выливался в неизменном виде в подставленную емкость. Легенда. Как можно проскочить подобный эпизод? Тут не просто веточка. Это мощный сук вырастает. И столько можно вспомнить. В народе больницу называли «Четвертуха» (ленинградцы давали своим больницам беспощадные имена, одна «Третья Истребительная» чего стоит). Мы там тоже учились. Только иностранных студентов не пускали. Очень стыдно. Не дай бог студент из Конго или Нигерии увидит такое изнутри, подумает что-нибудь нехорошее про развитой социализм. Больницу когда-то построили для бедных. Палаты на двадцать пять человек, вонь ужасная. На койках лежат еще живые иллюстрации из учебников. Говорили, что если там поработаешь — потом ничего уже не страшно. И одновременно — легенды, истории, старые, новые. В 1924-м году в больничном коридоре родственник умершей пациентки застрелил великого хирурга. Рассказывали, что тень его с тех пор бродит по мрачным палатам. Перед старым парадным входом со стороны Фонтанки навеки остался голый постамент, обрамленный цепями, и навсегда исчезнувшим бюстом Александра Второго. А из окон ортопедической операционной открывался потрясающий вид на Крюков канал с мостами и колокольней. Какие люди там работали! Виртуозы и кудесники. Начать рассказывать все легенды, байки, свои истории — это можно растянуть надолго. И как мы там студентами оказались на всю ночь в кошмарной ловушке из-за стихийного бедствия. И как два молодых еврейских доктора, задумавших отъезд чуть раньше нас, смогли хитростью вытащить свои трудовые книжки из отдела кадров с помощью нанятого за бутылку импозантного алкоголика.

Вернемся на Петроградскую. Я давно обратил внимание на одну закономерность, точнее, на повторяющуюся сюжетную линию: если писатель не петербуржец, а герои живут и действуют в этом городе, то чаще всего их поселяют на Петроградской стороне. Объяснить трудно. Понять могу, потому что знаю и люблю эту часть города. Если Семен Гуревич там родился, провел детские годы, поучился в очень известной школе, то обязан был вернуться. Станция Скорой Помощи Петроградского района — это место легендарное, причем в самом прямом смысле смысле слова: легенды о невероятных коллизиях, случавшихся с ее тружениками, разбегались по городу и постоянно были на слуху. Превратившиеся в бардов звезды студенческих капустников попадали работать туда, и в компаниях пелись лихие баллады о буднях неотложки. Эти истории продолжают крутиться через много лет и на огромном расстоянии. На дежурстве в иерусалимской больнице ночью, когда спадал поток больных, начиналось время воспоминаний. А ты где работал? На Петроградской подстанции? А там у вас такая фельдшерица П. знаменитая была. Которая магнезию послойно. Правда? Да, помню, зверюга, здоровенная такая, но справедливая, по-своему…

А почему Семен Гуревич после коммуналки на Петроградской оказался на улице Ленсовета? Так судьбе угодно было. Но снова он появляется там же, где я. Не жил. Зато работал. Видел серую улицу из окна ординаторской, прямо за Чесменской церковью. И если тут полезу со своими веточками, окончательно запутаюсь в них.

Даже Вырица, электричка, безымянные платформы под номерами, Поселок. Почему-то и там тоже кое-что случалось со мной. И река Оредеж, высокие берега, сосны.

Но если бы только места совпадали! С Семеном Гуревичем, маленьким, юным и взрослым в романе происходит много такого, что в точности совпадает с моим. Включая то, о чем никогда никому не рассказывал. Конечно, ничего нового в нашей жизни не бывает. Но все же. Ладно, если это детский сад с наказанием в виде раздевания и выставления напоказ перед всеми. Оказалось совершенно не уникальным явлением. А вот эпизод студенческий. У нас тоже был курс педиатрии, в старой больнице. Мальчик из детдома. Он ждал меня каждый день. Я дарил ему игрушки. Или такое со всеми происходит?

В израильских главах почти нет совпадений географических (впрочем, наша страна — одно сплошное совпадение), но пройденное нами обоими здесь до мельчайших подробностей резонирует ничуть не меньше. Когда Дина Ильинична рассказала о новой книге, я подумал, не тот ли это доктор из Иерусалима, с которым мы работали в одной больнице? Нет, не он. Я вспоминаю дежурства, большой приемный покой. Психиатру приходилось частенько наведываться к нам, смотреть не только своих пациентов. Доктор рассказывал истории из своей бакинской жизни и практики, потрясающие, уморительные, а потом вздыхал и жаловался абсолютно искренне: «знаешь, у нас на отделении стало очень трудно работать, это какой-то сумасшедший дом».

А Дед-Мороз! Я же в Ленинграде был им ежегодно. Внешность такая. В Израиле не ожидал, что окажусь им невольно. У одной коллеги маленькая дочка. Мы в небольшом городе живем, как-то встретились на улице. Ребенку сказали, что я Дед-Мороз. Вообще-то доктор, но по-настоящему Дед-Мороз. Год длинный, бездельничать плохо, всем нужно работать. Ребенок все понял. С того момента раз за разом в конце декабря я получал подробный отчет о том, как прошел год, что сделано, и какие есть пожелания. Почерк становился увереннее, письма становились длиннее, а просьбы — более изысканными. Ее мама считала себя обязанной мне их приносить. Однажды в школе девочку пытались одноклассницы разубедить, что Деда-Мороза нет, но она их быстро поставила на место: знает лично, он с мамой работает, настоящий.

Автором сделан еще один любопытный шаг: она указала городок, где познакомилась со своим героем. Имя городка сразу не названо, но всем понятно. Сказано, что приехала писательница Дина Рубина, встретилась с горсткой преданных читателей. Мицпе-Рамон — место очень необычное, находится высоко прямо над обрывом в кратер. Я там не жил, только проездом бывал. Но первое впечатление навсегда осталось от короткого телесюжета в пору нашей ранней израильской зимы, холодной и снежной. Возле этого городка по снежной целине чешет на лыжах наш брат новый репатриант. Корреспондент подловил его. Тот смотрит счастливыми глазами и объясняет: над ним смеялись, зачем лыжи в Израиль привез, да еще в пустыню, а он-то прав оказался! Ну чем не Гуревич?

Стоило мне в процессе чтения подумать, что совпадений больше не случится, тут же возникало опровержение и как всегда неожиданно. Прожив уже много лет в Израиле, Семен Гуревич прислушивается к неизменным метаморфозам русского языка, чутко улавливая их, переживая. Понимает, насколько от него теперь уже ничего не зависит. Очень знакомые наверняка многим ощущения. Язык вместе с людьми разошелся в разные потоки, а они удаляются друг от друга.

В последние пару лет, когда я иду к парикмахеру, знаю, что там состоится встреча, поэтому волнуюсь. Я не хожу часто. Хотя бы раз в три месяца необходимо привести себя в порядок. Мой бухарский парикмахер всегда улыбается и в любой время года говорит, что Дед-Мороз пришел. Начинает шустро колдовать. В зеркале вижу, как от его ножниц и машинки исчезает лишнее, а на меня смотрит родное лицо. «Здравствуй, дедушка» — мысленно произношу я, рассказываю что-нибудь из наших последних новостей, но чтобы его не расстраивать по возможности. Хотя он наверняка все знает и так. В последний раз я сообщил ему, что мой младший внук Ноам не только ходит, а уже вовсю бегает. Смешной. Здесь долго детей не стригут, поэтому ему волосы в хвостик собирают.

Вот так мой «третий» был много раз сражен. И привитым своим веткам потерял счет. А «второй» нашел то самое, чего не увидел в своем романе автор? Возможно. Если таковым считать меня самого со всеми подробностями жизни в переплетенных кронах двух очень близких деревьев. Не сомневаюсь, подобных читателей еще наберется немало. Почему так произошло? Наверняка все закономерно. Наша жизнь проходит по каким-то известным или нам доселе не известным правилам. Удивительно, всегда был уверен, что у меня и нашей семьи больше наблюдалось исключений, нежели правил. Они в решающий момент поворачивали ход вещей. Видимо, из исключений складываются правила еще более высокого порядка. Интересно было бы узнать. Возможно, Дина Рубина как истинный художник смогла их таинственным образом нащупать.

Что же сказать доктору? Поблагодарить в первую очередь. Ваше лекарство оказалось эффективным даже сильнодействующим. Наблюдались неожиданные побочные эффекты. Они очень удивили. Но без них не помогло бы. За это огромная признательность вернувшегося блудного читателя.