Точно бог января,
многие губы двулики;
жалом трепещет язык,
лукавое говоря.
СЕРДИТЫЕ СТИХИ НА НЕОБДУМАННЫЕ СТРОКИ
“Губы, данные нам
Для поцелуя,
Шепчут молитвы разбитому камню”
I
— Не для молитвы губы
сотворенным цветам золотым,
красным и голубым,
дереву, штукатурке белой —
для поцелуя смелого
алым таким же створам.
Не для них жертва хвалы
камню расколотому…
II
Может довольно? Хватит
беспардонно врать нам!
Разве только губы пунцовы —
сотворен весь из красной земли
Духом и Словом.
Был без движенья,
стал жив вдохновеньем —
встал, ходил перед Ним.
III
Голос без горла,
без рта, без дыханья,
в дар преподнес
всякие знанья…
Он — в ответ: надкусывал, лгал,
делал упреки,
сетовал, запоздало просил,
ноги, стеная, прочь уносил…
Но где чмоки-чмоки?
IV
Дальше, возможно? Ну, что же:
вышел из сумрака,
с кольями заостренными,
злобой дыша и убийством,
люд подговоренный.
Был безгрешен — лобзание:
радуйся! Примите Его, распните…
Стук серебра в кармане —
Вот цена целования.
V
Точно бог января,
многие губы двулики;
жалом трепещет язык,
лукавое говоря.
Сколько их после пытались?!
Изнемогли, устали:
ты победил, Галилеянин!
Но пустой разговор
гремит до сих пор,
послушать его —
тот же вздор,
тот же вздор…
VI
Тррень-бррень-вотхррень… —
Пустой перебранкой
гремит консервная банка,
сползают мозги набекрень.
Сотворили из жести,
пнешь её если,
полые не остановишь звуки.
Отовсюду банок консервных стуки…
VII
Глянешь на эти банки:
ржавы до дыр, смяты,
гниль разъела останки.
Удивляешься: неужели
были когда-то приглядны,
яркой жестью блестели?
А теперь — здесь и повсюду
догнивают их груды.
VIII
Без суеты гнием…
Сыты, довольны и гладки,
в день три раза жуем;
разве сердца у нас гадки?
Просто засохли.
В вымыто-вскормленном теле
эти сердца издохли.
Трупик в пустой груди
сгнил, почти не смердит;
чувства совсем онемели.
IX
Зябко! Как будто с высот
глазу незримых пределов
белая кровь метет,
остужая тело.
Бледные губы натужась,
едва шевелясь,
как пузыри сквозь грязь,
выдуют: “Ужас! Ужас!”,
и умолкнут тотчас.
* * *
Путь окончен. Топчемся устало
у стены дворца.
Вот и двери. За дверями — зала,
зала без конца.
В ней лесов высоких колоннады
в сумраке стоят,
реки вдаль своих зеркал громады
гладкие струят.
Купол неба ясного над нами —
видно далеко —
весь сверкает яркими звездами,
и душе легко.
Но ступить туда никто не смеет.
— Здесь живые есть? –
кто-то крикнул в темноту, робея.
Возвратилось: есть?..
Орфей обманутый
…сумрачно, глухо, обманно, и нет ни души,
впрочем, одни только души и обитают.
Милый певец, будешь песнями здесь ворожить
понапрасну. Своими земными устами
сможешь смутить беспощадных подземных владык?
Царь и царица — к мелодиям безучастны…
Думал, заставишь их песнями сжалиться ты?
Только не ведал, глупец: над мертвым не властно
чувство живое; в Аиде не знают любви,
скорбей, восторгов и слез — всё-всё здесь иное.
Кроме тебя разве некому их удивить?
Прежде, как будто, не слышали здесь земное
нежное пенье… Пускай, простодушный певец,
тихо рыдает девятиструнная лира —
в сладкие, дивные сети дрожащих сердец
не соберешь в глубинах подземного мира.
Думаешь, то, что решили они вдруг вернуть
тень Эвридики назад — твоя в том заслуга?
Но отчего, тогда, первым тебе надо в путь
отправляться обратный? Зачем для подруги
бледной, смиренной, притихшей от смертного сна,
избран Гермес был, сопроводитель лукавый?
Легкие тени беззвучны, ты разве не знал?
Шум шагов не услышишь ни слева, ни справа,
будешь терзаться: идет ли она позади?
Оглянуться нельзя… Сумрачно и — ни звука…
Что, в одиночестве, в области этой брести,
взгляд не бросая назад — тяжелая мука?
Все ещё думаешь, сладкоголосый певец:
отпустить пожелали подземные боги
просто добычу свою? И что близок конец
в крае скорбей твоим злоключениям многим?
Вот уже выход поблизости… Солнечный свет
мрак, как вино с прозрачной водою мешает,
но почему ты, несчастный, нарушил обет?
Взгляды коснулись — душа её ускользает
в сумрак опять, как пугливый ночной мотылёк
прячется быстро во тьму. Туда, вслед за нею,
больше тебе не направить натруженных ног:
боги натешились вдоволь, тьма каменеет…
Я разрушенье произвел руками…
Своими (да, вот этими!) руками
я разрушенье произвел. Что было
сотворено — разворотил. Устами,
которыми произносил названья
всего, всего, всего — как будто данью
опутывал и отпускал — уныло
лгал, не ведая ещё, что натворил.
Всё сжалось там, внутри. Так липко, мерзко
катились капли по хребту, и холод,
пробравшись, под кожей лез теперь ползком.
Что делать мне? Что делать мне? Что делать?
Дрожит, боится, пропадает тело,
а Голос-без-дыханья слово молвит.
Круг огненный, и шелест легких крыл…
Куда идти теперь? Искать где крова?
Вокруг сухая почва лишь, да камни —
ни кустика нигде. Земля сурово
закована кошмарами ночными.
Плачь, сердце, плачь! Вот этими, своими,
я разрушенье произвел руками…
* * *
…опалу облаков навстречу
и стрелам золотым светила,
летела по черте пунктирной.
Покрыта пыльным изумрудом
земля, и дерева склонились,
качая шапками медвежьей
листвы, полет оберегая,
а, может, в вечность зазывая
зеленым шепотом неслышным.
Шуршала тихо память мышью,
лощеным звуком за спиною
шумели крылья — выше, выще…
От стужи мира, и от зноя,
сквозь скорлупу земного тела
корябаясь, душа летела,
и выпевала песню птичью.
* * *
Ни ветхой нет, ни новой веры нет;
желанье денег жжет — оно одно
господствует в груди и в голове.
Пространство темное заключено
внутри меня, иль озаряет свет
души двуликой сумрачное дно?
Работа, телевизор, интернет,
по выходным — вечернее кино…
Драконов нет, и великанов нет —
созданья мрачных гор ушли давно;
лишь взгляд холодный ледяной луны,
взирая с неба, будоражит сны,
и на церквушке одинокий крест
темнеет ночью среди ярких звезд.
рождение совершается
уляжется каждый смертный вновь в колыбель
матери-червя мягкое брюхо
сжимается уменьшая тело постель
глаз не видит не слышит ухо
одинокие кости
смирно ждут на погосте
качается зыбка
ни тихо ни шибко
баю-баю
плоть в ней тает
рождение совершается из нутра
добавился к праху древнему новый прах
