Так любят, что вот-вот возненавидят.
(Чем выше ваш забор — тем дружба крепче).
Трещат и рвутся вековые нити,
враждуют корни общей нашей речи…

Ольга Андреева

КАХОВСКАЯ ГЭС

Каховская ГЭС

На гидростанции живут бакланы —
вода днепровская милее моря.
Проплыть над дамбою, меняя планы,
перетекая с языка на мову —
ведь не придуманы границы рекам,
бакланам, аистам и русской речи…

Но вписан прихотливым геометром
квадратик танка в треугольник света.
Рассвет зеленовато-, жутковато-
и розовато-млечный над холмами.
Они пришли выравнивать фарватер.
Они об нас историю ломают.

Так любят, что вот-вот возненавидят.
(Чем выше ваш забор — тем дружба крепче).
Трещат и рвутся вековые нити,
враждуют корни общей нашей речи,

географ пропил глобус Украины,
чернуха неприкрытая, нагая,
отчаянно кричащих сентябринок —
никто не слышит — волны набегают
косым углом — свиваются спирали,
вскричали разом клавиши рояля,
рыдает неоформленное слово
в последний раз, от шока болевого,

и наступает Осевое время,
круша и руша земли и союзы,
в иные русла направляя реки,
в иные бьефы открывая шлюзы…

***
Мы заложники, мы не убийцы.
Вам удобнее нас ненавидеть?
Кто-то стар, а кому-то под тридцать,
аксакалы и неофиты —

постигаем азы, чистоплюи,
легионной топорной латыни
в той стране, что всё время воюет,
притворяясь голубкой невинной,

в той стране, где всё прежнее — лучше,
всё, включая язык — человечней:
эволюции наших созвучий,
наши главные встречи-невстречи,

упоён совершенством кувшина —
не насытишься водной стихией.
Ген бездомности снова активен
и выносит меня из России…

Но — держусь против злого теченья,
как форель в горных реках Кавказа —
в устье Мзымты, на старых ступенях,
укрываюсь от горькой заразы:

«Не укради — до тысячи баксов.
Не убий — разве что украинца.»
Честный, бедный, духовно богатый —
не пойдёшь ты к нему в пехотинцы.

Это будет моя реконкиста,
что могу, в моём малом домене
объявляю себя уклонистом.
Бог ведь есть, вот он, здесь, повсеместно,

доминантовым знаком вопроса
здесь останется рана сквозная,
в тех местах, из которых я родом —
в междуречье Днепра и Дуная.

Автобаном — обетом молчанья —
мне заучивать гаты и Веды.
Есть ли кто-то на свете печальней
синей птицы с лицом человечьим?

***
Дети не понимают — зачем война?
Да и кто понимает?
Это ж как получилось — упасть до дна,
от Днепра до Дуная?

Я молюсь неумело, зато — везде,
хоть на лавочке в парке.
Сколько ж ложных грибов и дурных людей,
каждой твари по паре…

Мы живём на болоте и курим мох,
вот и все наши стансы.
Не дают Протагора вернуть домой
стукачи на фрилансе.

Мы влетели в какой-то кромешный год
обнулённого века.
Мы из вереска больше не варим мёд —
совершаем набеги.

Горный мёд — тот, в который макают сыр.
Мы ж соседи по Лете.
Не Россия для русских — а миру мир.
Объясните им, дети.

***
Простите меня, кто уехал — а я не решилась.
Простите меня, кто остался — а я усомнилась.
Давайте хотя бы друг друга не будем тиранить,
нам долго ещё по чужим городам визаранить.

Украдена наша страна, убивают другую,
мы видели слёзы бетона и боль арматуры,
мы слышали бред захлебнувшихся злобой авгуров,
мы больше не верим в спасение через культуру.

Москва просыпается, мы из неё улетаем,
она утопает в тумане светящимся краем,
она потрясает размерами и амплитудой —
но ты ей не нужен со смутой твоей и простудой.

Тревожными пальцами снова и снова — по горлу,
где комом, змеиным клубком шевелится обида —
в далёкие горы, из скользкого времени года…
Да что с вами, люди? Опомнитесь. Я вас любила.

Здесь крайняя крепость, здесь Александрия Эсхата.
Ты больше не стержень, ты — стебель, надломленный ветром.
А там, где сараи сгорают — сгорают и хаты,
ломаются смыслы, под Роджером ходят пираты,
и катарсис твой поглощает сумятица века.

Лужёная глотка сирены сметает со сцены,
забудь о высоком, спасай своё бренное тело.
…Сквозь знак акколады проступят дворцовые стены,
мосты через Мойку — Зелёный, и Синий, и Белый.

Благовещенье

Птицы гнёзда не вьют, девки кос не плетут,
только дети во снах от полётов растут,
но бледнеет и прячется звёздный пастух,
не в ладу с реверсивным движением туч.

Туша танкера прочно сидит на мели,
не сдаётся пустыня — пили-не пили,
счётчик вертится быстро, он встроен в висок,
утечёт золотой аравийский песок,

сочетающий хрупкость и вечность легко,
проливающий в лаву своё молоко.
А в Европе часы уже перевели
значит, ей часом меньше сидеть на мели?

День, виною стреноженный, мой и не мой,
увенчаю цветной бадахшанской чалмой.
Ты протянутый камень, как хлеб, преломи —
трудно в этой пустыне остаться людьми.

Мы изящной зато бахромой обросли,
утончённо и пылко стоим на мели.
Будут жить-поживать, лес да нефть продавать…
Ты решился — а значит, уже виноват,

и как следствие — следствие, суд, приговор,
утро в прятки играет с твоей головой.
…Рыбаки увидали — Он шёл по воде.
Видишь, что-то меняется. Дальше — везде.

***
Я та, на ком кончаются флешмобы
и зависает социальный лифт.
Перетекая с языка на мову,
дрожит цитат негнущийся курсив —

тончайших тканей прошлого рванина
разъята грубым топором войны,
географ пропил глобус Украины
и уверяет — нет такой страны.

Какая-то слонячесть в организме,
задумчивая флегма, покерфейс,
бездомность текста в электронной книге,
бессмысленный билет на дальний рейс,

а дальше — смех и слёзы, бездорожье,
то час быка, то произвол лося.
Во мне опять подешевела лошадь —
ей меньше выделяется овса.

Жуть — изощрённей. Вот он, дрон-убийца —
внутри артерий движется теперь,
страх у меня надёжно закрепился,
прибил свой щит на шлюзовую дверь.

Но… выйдешь в ноябре до Мзымты устья,
и снова твой сработает геном —
осенних листьев запах не отпустит,
не говоря уже об остальном.

***
Успеем ли выхлебать чашу до дна —
горького нашего чая?
Но это — последняя в мире война,
я тебе обещаю.

Кровавые травы растут из степи,
прописью тысячелетий.
Монтекки потомку шепнут — уступи,
выдохнут Капулетти.

Привычно молчим, изумленье тая —
сколько людей на вокзале…
Гренада, Канада, монада моя,
нам уже всё сказали.

Природа настолько очистилась, что
высушит душу по капле
с её недостаточно белым пальто.
Будет в болоте цапля

стоять по колено в дрожащей воде,
каждую божью субботу,
стрекозьи соитья двуцветных сердец,
мхи, водомерки, броды…

***
Это мы с тобой её не удержали.
Мы в зародыше её не придушили.
Не вписали в нерушимые скрижали,
создавая скорострельные машины.

А теперь наш лепет — малым детям впору,
нервной дрожью увязает в горле слово —
где они с лица земли стирают город,
сложный, светлый, с золотой первоосновой.

Потому что — годы память поглотили.
Боль со временем теряет очертанья.
Потому что у великих нет могилы —
у Марины, Гумилёва, Мандельштама.