СЕМЬ ИСКУССТВ

Путешествие по горам было не безопасно. Диких зверей, кроме шакалов, там не водилось. Но были в горах скорпионы и склопендры. Оба вида насекомых были противны на вид и опасны. У нас в лагере были уже случаи укусов этими насекомыми и были смертельные исходы.

Борис Попов

НАШИ ЗА ГРАНИЦЕЙ

 (продолжение. Начало в № 5/2025 и сл.)

При наших походах в лес за материалом для оборудования палаток, кто-то наткнулся там на черепах и принёс одну как образец. Черепаха лежала перевёрнутая на спину, а вокруг неё шли дебаты. Решался вопрос, съедобны ли эти сухопутные черепахи или нет. Надо сказать, что за немногим исключением в Галлиполи были молодые люди, которым не хватало французского пайка. Очень многие съедали всё, что выдавали на руки ещё вечером, немедленно после раздачи. Это не было трудно А те, у кого хватало силы воли разделить свой паёк на определённое количество частей и есть потом равномерно − те вечно страдали от непрерывного чувства голода, всё время “сосало под ложечкой”. И вот сама собою явилась мысль, что черепахи могут помочь. Все мы знали, что суп из черепах − это лакомство. Но никто из нас его не варил никогда в жизни, хоть многие и ели его. Ведь много офицеров было из зажиточных людей, которые бывали даже в своё время за границей и кое-что видели в своей жизни.

Эру “черепашьих супов” открыли братья Вандеровские. Были в нашей палатке ротмистр Вандеровский и его брат поручик Вандеровский. Они помещались возле поручика Марченко, бывшего моим соседом, а когда тот уехал, перешли к окну, сделали себе уютную кабину вроде моей и жили там как голубки. Ротмистр Вандеровский был спокойный, рассудительный, всегда вежливый и ласковый, но вполне мужественный человек. Его брат, поручик Вандеровский, был его полной противоположностью. Он был страшно женственный, стесняющийся, смущающийся. А в вежливости и ласковости они сходились.

Поручик Вандеровский был настолько женственный, что мы подозревали, что это не братья, а муж и жена. Кто знает − может быть это так и было. Я лично даже уверен, что так именно и было. Такая нежность в обращении между собою братьев просто невозможна. А потом: поручика Вандеровского никто никогда не видел в уборной.

Так эти братья открыли эру черепашьих супов. Они часто ходили гулять в горы, не только за материалом для оборудования, но и просто на прогулку. И всегда приносили с собою с гор черепах.

Я сначала слушал разговоры о черепахах. Рассказывали, что больше всего их километрах в трёх-четырёх, в низине, где растёт редкий кустарниковый лес между большими плоскими глыбами камней. Что черепахи вылезают на эти камни погреться на солнце. Что живут они как куры в многожёнстве и на камнях же этих их “петухи” выполняют свои петушиные обязанности. Что лучше всего прийти в эту низину и слушать. Будто бы при выполнении обязанностей “петух” производит характерный звук от ударов панцирей друг от друга. Услышав стук надо идти в ту сторону и найти тот камень. Черепах, конечно, уже там не будет, так как они чутки и глазасты. Тогда надо опять притаиться и снова ждать пока черепахи не вылезут на камень. Потом надо броситься держа открытый мешок и хватать возможно быстрее черепах и бросать их в мешок. Говорили, что несмотря на всем известную медлительность черепах, они исчезают с камня и прячутся в щелях очень быстро. Можно также просто переворачивать черепах на спины, а потом их собрать. Так я собирал опыт о ловле черепах.

Как ни странно, иная сторона трудностей использования черепах в пищу задерживала большинство от охоты за ними (не говоря, конечно, о лени, что было главной причиной). Эта трудность была в умерщвлении черепахи. Ну как ей отрезать голову?

Некоторые стояли возле черепахи с поднятой шашкой и пытались рубить ей голову, когда она её высунет. Но постой так с поднятой шашкой. Чёрт знает, когда черепахе заблагорассудится высунуть голову. Были случаи, когда это удавалось, но только случаи. Был также случай, что солдат, уставший стоять с поднятой шашкой, полоснул черепаху и промахнулся, попал по другой стороне панциря и шашка, соскользнув, разрубила ему его собственную ногу.

Были попытки затянуть петлю на шее черепахи, тоже выжидая, когда она высунет голову, а потом вытянуть ей голову этой верёвкой с петлёй. И это случайно удавалось.

Некоторые пытались заставить черепаху высунуть голову, вдвигая ей раскалённый на костре шомпол сзади. Это производило обратное действие.

Надо было разработать более быструю и простую технологию. Предложенная  Вандеровскими технология не нашла последователей, так как наивно считали её “варварской” (шомпол считался не варварским способом). Вандеровские просто разрубливали боковые соединения верхней и нижней частей панциря черепахи и раздирали её и потом для верности рубили ей голову. Боковые соединения панциря были гораздо мягче чем сам панцирь и их можно легко перерубить и топором, и шашкой и даже просто большим ножом. Это был единственный способ простого приготовления обеда или ужина. А что касается страдания черепахи, то оно не будет продолжительнее и больше, чем при вытягивании головы черепахи верёвкой и безусловно меньше чем при “воздействии” шомполом. Я применял впоследствии технологию братьев Вандеровских.

“Подготовившись теоретически”, я взял мешок и рано утром в один прекрасный день вышел на охоту. Шёл я руководствуясь такими устными указаниями как “первое горелое место”, “второе горелое место”, “развилка тропинок”, “большой камень” и т.д. Места были уже исхожены и таких указаний было достаточно. Не прошло и двух часов, как я был на месте. Шёл я, конечно, совсем не спеша, собирая и выбирая по дороге такие веточки, которые мне надо для вырезания шахмат, для вешалок на стены моей кабинки.

Вот и низина с большими плоскими камнями. Эти камни были по 6-8 кв.м., высотою 30-40 см. Они лежали и горизонтально и немного наклонно. Со стороны в некоторых местах были подсыпаны или нанесённой глиной во время дождя или осыпавшимся с них самих камешками при разрушении камня. В общем черепахи на них могли вылезти.

Я остановился и стал прислушиваться. Был жаркий день, солнце жгло нещадно. В горах была мёртвая тишина, так что у меня стало даже звенеть в ушах. И вдруг я действительно услышал стук: “клап, клап, клап…”. И совсем близко тихо двинулся в ту сторону и увидел за кустами на камне семью черепах. Но они тоже увидели меня и исчезли с камня. Как сквозь землю провалились. Я зашёл, обходя камень издали, с подветренной стороны (охотник!), приблизился и притаился за кустом. Но теперь наступило испытание моего терпения. Мне пришлось неподвижно стоять наверно больше часа пока появились черепахи. Они выползли на камень и распластались на нём под лучами солнца. Одна только осталась бодрствовать. Стояла и поводила головой, порою поворачивалась. Тут уж я не ждал долго и бросился к камню. Мне удалось перевернуть двух черепах на спину на камне и схватить одну уже на земле. Остальные, а их было 7 штук, бесследно исчезли. Щелей и дыр всюду было достаточно. Такой же номер я повторил отойдя от первого камня с полкилометра. На этот раз я едва выдержал ожидание: было уже к полудню и солнце палило немилосердно. Черепахи не шли и не шли. Наверно у них был перерыв на обед… Когда вылезли, то я попробовал кидать их в мешок. Это заняло больше времени, да и мешок с тремя черепахами был тяжёлый. И я поймал на этот раз только две черепахи. Завязал мешок и пошёл отдохнуть в тень кустарников. Но там было душно и я поплёлся по жаре домой, таща тяжёлый мешок на спине.

Дома я подарил две черепахи Вандеровским за “обмен опытом”, а из трёх сделал с их помощью отличный суп. В то время корнет Опацанов был уже болен и я предложил суп и ему. У несчастного Опацанова образовались свищи у заднего прохода и он очень мучился. (Потом его отправили в лазарет в городе, где он и умер.)

Путешествие по горам было не безопасно. Диких зверей, кроме шакалов, там не водилось. Но были в горах скорпионы и склопендры. Оба вида насекомых были противны на вид и опасны. У нас в лагере были уже случаи укусов этими насекомыми и были смертельные исходы. Когда человек был в горах один, то надо было быть очень осторожным, так как без врачебной помощи укус был наверняка смертельным. Водились в горах также и ядовитые змеи. Это были небольшие змейки какого-то рыжеватого цвета. Любители их ловили и приносили показать в лагерь ещё живых. Ловили и иных, безобидных змей. Те были большей величины. Один вид был вроде дождевого червя, похож был на него. Это была толстая, сантиметров 7-8 в диаметре змея, сравнительно короткая. За её толщину её называли удавом, но ничего с удавом общего она не имела. Говорили местные жители, что эта змея съедобная. Я её раз ел по нужде. Мы с корнетом из драгун однажды пошли в горы и зашли так далеко, что вышли к Дарданеллам. Пока дошли домой, так еле плелись от голода. И повстречали этого “удава”. Погнались за ним и убили его палками (в горах мы всегда ходили с палками и с оружием). Сделали огонёк и утолили голод, печёной на вертеле “удав” был вкусный. Соль у нас с собой была − я никогда не исключал возможность, что мы можем что-либо сварить и съесть по дороге. Поэтому брал с собою и “кастрюльку”. “Кастрюльками” у нас были консервные банки от английских консервов. Те были четырёхугольные, суживающие книзу. В них мы варили рис, суп из черепах. Вместимостью они были около 2-х литров − большие консервы. В малые входило около 1/2 литра.

С этими консервными банками мы ходили и за супом. Черпак повара был больше литра, и посуда была поэтому подходящей. К этой банке мы приделывали дужку из проволоки, чтобы было удобно носить и, чтобы было за что подвесить над костром при варке риса. Костры (маленькие, потому чтобы не пригорал рис и для экономии дров, так как скоро после нашего поселения под горой сухие дрова{вернее веточки} можно было достать только на вершине и за нею) мы раскладывали под уступом почвы, а в эту естественную ступеньку втыкали палку, на которую подвешивали нашу “кастрюльку”. В те времена я узнал, что если рис помыть и потом во время варки не мешать и варить на малом огне, то он никогда не подгорит, если соблюдено соотношение риса и воды. А рис с кокосовым жиром, сваренный на ужин, представлялся верхом блаженства. При варке риса на ужин можно было легко удержаться и не съесть все выдаваемые вечером продукты в тот же вечер. Но чтобы варить рис ежедневно надо было его регулярно покупать определённое количество при получении жалования (офицер − 3 лиры в месяц, солдат − 1 лиру). Надо было просто держать себя “в шорах” и не позволять никаких излишеств. В ларьке дивизии и в магазинах в городе можно было купить и лакомства, и ароматную восточную еду на базаре в балаганах турок. От этих восточных кушаний шёл такой чудесный аромат, что трудно было удержаться и не купить чашечку чего-либо. Я тоже раза 2-3 не удержался. А сладости! Сколько сортов халвы! Какой ароматный рахат-лукум! А хлеб. Турецкий и греческий − не знаешь какой лучше. По-турецки хлеб − “экмек”. А вот по-гречески − до сих пор не знаю. У греков есть два слова, очень похожих одно на другое. (Может быть как раз потому и похожих, что обозначают они оба, по своей надобности почти равноценные предметы.) Эти слова “псули” и “псуми”. И вот что из этих слов “хлеб” и что из них “дамский половой орган” − я до сих пор не помню. И тогда всегда забывал в необходимый момент. А хлеба-то греческого, когда проходишь возле пекарни, так захочется, что и зайдёшь. А как сказать? − Боишься. Торгуют гречанки, муж возле печёт. Хорошо, что в пекарне гвозди не продаются. Так ткнёшь пальцем в тот сорт хлеба, что тебе нравится, на пальцах покажешь половину, а словами добавишь “око”. Вот так и выйдешь из положения.

Единицей веса в Галлиполи было “око”. Это старая турецкая мера веса, около 5/4 килограмма.

А этой “противоположности” слову “хлеб” ой как в Галлиполи не хватало! Народ был всё молодой, климат жаркий. И ходили мы с фурункулами и карбункулами на шее. Да и более темпераментным доктора просто прописывали стать последователями библейского Онана.

Французское командование в этом отношении не распространяло на нас ту заботу, которую уделяло своим солдатам. В Галлиполи были чёрные французские войска. И для них был там устроен двухэтажный домик на берегу второй гавани. В окнах мы видели молодых черномазых девиц. А солдаты получали от командования в определённые сроки билетик и становились в очередь у ворот этого домика. Стояли в очереди с улыбающимися лицами, весело переговаривались по-своему, по-африкански, а на наши вопросы с улыбкой до ушей показывали жестом международно-понятным, что их ожидает в этом домике.

А что наши? На отлёте от города, к проливу, налево от дороги из Галлиполи в наш лагерь виднелась на пригорочке хатенка. Там жила, как говорили “отставная” гречанка, некогда служившая в, подобном тому французскому, домике. И в получку, те наиболее те наиболее отчаянные шли туда, в эту хатёнку и несли туда драхмы. Нашим командованием этот было запрещено под страхом заключения на гауптвахте. Проходили там, как говорят, и патрули, чтобы солдаты не ходили к гречанке. Поэтому там не могло быть таких очередей как у сенегальцев. Очередь образовывалась поодаль. Сидели там разбросано, как бы отдыхая, группы солдат, наблюдая за входом в хатёнку. Так никакой патруль не мог придраться.

Кутепов не шутил. Он завёл большие строгости для сохранения дисциплины в корпусе. С точки зрения поддержания порядка это было необходимо, так как только нас привезли в Галлиполи, начались мелкие насилия и грабежи. Я забыл сказать, например, о том, что в том разрушенном доме, где поместили нашу ячейку в момент приезда в Галлиполи, был в нижнем этаже магазин часовщика-турка. Дом был разбит. Все дыры зашили досками, между которыми были щели. Потолок над ювелирным магазином тоже был разбит и заложены дыры досками. Ювелир-часовщик, конечно, всё ценное отнёс из магазина. Но сквозь щели потолка было видно, что в магазине стоят столы и застеклённые шкафы и там что-то есть. Наш корнет Щербаков был очень предприимчив. Однажды утром он раздарил нам металлические корпуса часов. Металл был вроде низкопробного серебра, с желтизной. Форма часов была турецкая − луковица. Крышки были сильно бомбированные (выпуклые), так что немного не хватало только, чтобы часы были совсем шарообразные. У самого Щербакова были такие же часы, но с механизмом, и они шли. Часы с механизмом, но испорченные, получили и некоторые старшие офицеры. Они тоже приняли подарок. Ведь к концу нашей гражданской войны мы все не многим отличались от грабителей. Интендантство нам не всегда доставляло продукты питания. Мы часто должны были жить за счёт населения. А платить не имели чем. За всю гражданскую войну я получил жалование только раз − на пароходе, на “412-ом” в Чёрном море. Нам тогда выдали жалование за всё предыдущее время. Помню, я тогда получил около полумиллиона. Деньги тогда ничего не стоили, валялись на Графской пристани миллиарды. Я сам отбросил с дороги 10 миллионов ногой. Так почему же не сделать жест − мы, мол, с Вами в расчёте. А куда делись те “мои” деньги, когда они кое-что стоили (1 фунт стерлингов − 11.000 рублей) − разве это на страницах приход-расход было важно?

Так вот всё приняли “подарки” Щербакова, не интересуясь откуда они. А дня через три вдруг внизу в магазине поднялся страшный крик. Пришёл владелец-турок и обнаружил, что всё почти что он оставил в магазине, исчезло.

Я уж не помню как этот инцидент был замят. Это происшествие как раз совпало с нашим переселением из города в лагерь на берегу той речёнки в 7-ми километрах от города. Мы ушли от того разрушенного дома. А тот корпус карманных часов я долго сохранял на память. Подарил его потом кому-то в Черногории. Он у меня служил кошельком для мелких денег.

Это был не единственный случай грабежа при нашем водворении в городе Галлиполи. Потом грабежи быстро прекратились, так как Кутепов применил для подавления их строжайшие меры. Что сейчас можно доказать? Но тогда говорили, что были и расстрелы.

Кутеповская гауптвахта была известна всем. Она помещалась в том каменном “кубике”, который я сразу заметил на берегу третьей гавани. Это была старая турецкая темница, как оказалось впоследствии. Следовательно кутеповская “губа” продолжала турецкие традиции. Она была всегда полной. Кутепов сажал на неделю, две и на месяц без сожаления. Самовольная отлучка, появление на улице в пьяном виде, проступки в отдании чести, в поддержании одежды в порядке и чистоте − всё немилосердно каралось. Кутепов часто сам обходил убинации. Навещал и “губу”.

Был на это счёт рассказ-быль. В Галлиполи был один забулдыга-капитан. Он был  ужасный пьяница. Каждую получку он пропивал, бывал пойман на улице в пьяном виде и отведён на “губу”, где его Кутепов оставлял на 2 недели.

И вот раз его привели туда на заре, а утром как раз пришёл с очередным осмотром на “губу” Кутепов. Конечно была подана команда: “Встать! Смирно!” Подняли и нашего ещё не проспавшегося капитана. Тот стоял ничего почти не соображая. Что он на “губе” − он знал твёрдо. Это было привычно. Он еле стоял на ногах, хмель ещё не прошёл. И вдруг увидел Кутепова. Не твёрдыми шагами, направляясь к нему с протянутой рукой, указывая на Кутепова пальцем, капитан с ужасом произнёс: “И ты, земной бог, здесь? Кто же тебя посадил?” Кутепов ответил на вопрос вопросом: “Сколько получили суток, капитан?” − “Пятнадцать, Ваше превосходительство” − “Так возьмите тридцать, капитан.” − закончил сцену Кутепов.

Гауптвахта скоро приобрела исторический интерес. Некоторые, попавшие туда интеллигентные офицеры, заметили на стенах надписи на славянском языке, писанные славянскими буквами. Обратили внимание нашего историка. (Кажется, как я уже однажды сказал, Кизаветтер там был) на эти надписи. При помощи разных способов, бокового освещения, засыпки порошком, историку удалось прочесть все надписи и частью даже их сфотографировать. Оказалось, что турки в давно прошедшие времена держали там пленных казаков, попавших в плен или при налётах на Цареград казаков, или при набегах турок на южные окраины России. Надписи были большей частью на украинском языке. Все почти они были однотипные вроде того: “Здесь томится в плену и умирает в заключении казак Тарас Охримчук. Братья, помяните мою грешную душу в Ваших молитвах.” Эта тюрьма турецкая, где томились пленные казаки, есть у меня на фотографии.

Мне однажды удалось попасть на “губу” с экскурсией, устраивавшейся историком. Мы записавшиеся видели эти надписи и читали их в головах нынешних “томящихся” в Кутеповской “губе”. “Посидеть” на “губе” мне никогда не приходилось, в Галлиполи тоже не пришлось. Не такой у меня характер, чтобы попадать на “губу”. Только раз в жизни меня и Женю (Костенко) послал на “губу” один офицер. Но и то тогда наш “проступок” не заслуживал такого наказания, что осознал и тот офицер. Это было в 1919-ом году. Мы с ним тогда ехали на фронт и задержались в нашей хозяйственной части в Харькове, которая не могла нам дать сведения о положении полка. Начинался уже хаос − после неудачного усилия ударить на Москву Добрармия катилась от Орла. Однажды вечером мы зашли в кондитерскую съесть пирожных и мороженного. Когда мы ели, вошёл какой-то блестящий офицер с девицами или дамами. Мы с Женей переглянулись: “Надо вставать ? Надо просить разрешения остаться?” В Уставе говориться, что во время еды это не полагается. А мы едим… (Конечно, это была натяжка”, но нам хотелось ею воспользоваться. Уж больно этот офицер бил в глаза как не фронтовик, а что-то вроде того “коменданта Москвы”, сидящего наготове в Харькове и получающего жалование по московской своей должности даже уже тогда, когда Москва нам “улыбнулась”. К таким мы, “страдающие фронтовики” имели острую ненависть. Офицер нас заметил и обратился с вопросом, почему мы не встали и не просим разрешения остаться. Мы с Женей встали, но твёрдо ответили, что здесь мы едим и по Уставу не должны. Офицер записал наши имена и часть и послал нас на “губу”, чтобы мы там “могли обновить свои знания Устава.” Мы повернулись и пошли из кондитерской. Но за нас заступились девочки и офицер разрешил нам на “губу” не идти и даже остаться. Мы “козырнули”, но всё же ушли. Это был единственный случай, когда я мог познакомиться с гауптвахтой.

Кутеповская “губа” не была благоустроенной. Топчанов там не было. Заключённые лежали на полу, твёрдом, каменном, совсем как когда-то запорожцы. Только вшей, конечно, там не было.

Вшей вообще выводили очень энергично. Ещё когда мы были в Галлиполи, нас водили в баню. Бани были турецкие, холодные, да к тому же испорченные бомбардировкой. Это были каменные старинные помещения, выложенные внутри мрамором, вдоль стен были редкие мраморные глубокие умывальники, которые можно было наполнить тёплой водой текшей беспрерывно из трубки над умывальником. Бани были очень неудобные, но всё же мы с удовольствием туда ходили и поучали чистое французское трикотажное бельё. Французы выдавали огромное количество мыла. Мыло было цвета слоновой кости, очень качественное. Всё выдаваемое количество было невозможно использовать. Сначала мы его продавали местному населению, но быстро рынок был насыщен и его перестали покупать. У каждого скапливалось большое количество мыло. Выдавалось оно длинными кусками весом, кажется, 2 килограмма. Его уже перестали делить и выдавали по очереди целыми кусками.

Я, например, когда была хорошая погода, если не шёл в горы после обеда (до обеда у нас были занятия), то уходил к морю. Там раздевался у устья речки, стирал в речке бельё и белую гимнастёрку (все ходили в белых гимнастёрках − смотри фотографии), мылся с мылом и сам с головы до ног. При стирке расходовал мыло нещадно. Выстирав с мылом всё ещё намыливал и раскладывал на траве или на песке и белил под солнцем, переворачиваясь, так что гимнастерка и бельё были ослепительно белые. И всё же у меня мыло оставалось и накапливалось. Наверно у французов скопилось в их интендантствах огромное количество мыла и они не знали, куда его девать.

Мы смеялись, вспоминая какое-то старое утверждение, что по количеству потребляемого мыла можно судить о культуре народа. Согласно этому мы могли бы быть самым культурным народом на свете.

Я сказал только, что до обеда у нас были занятия. Эти занятия завели скоро после того, как мы окончательно оборудовали свои палатки и нам нечего было делать. Занятия были учреждены для поддержания дисциплины, чтобы не падала слишком сильно моральное состояние остатков армии. Всем ясно было, что эти занятия ни к чему иному не служат. Все уклонялись от них, если могли найти для этого повод. В нашем офицерском эскадроне “шагистики” не было. Но зато были занятия по знанию Устава, знанию сигналов в кавалерии, по топографии (чтение карт, съёмки глазомерные), по тактике, фортификации. Конечно, и самим лекторам была ясна бессмысленность “учений” и всё происходило “абы как”. Больше было создавания видимости учений. У меня был хороший слух и я хорошо овладел знанием сигналов, так что помню их до сих пор. При занятиях сигналами нам присылали горниста из штаба полка, с трубкой.

кроме занятий в отдельных эскадронах были и общие, полковые занятия, на которые происходил сбор по тревоге. Были и ночные тревоги. Были и ночные занятия по тревоге. Они заключались в нападении на другие полки или артиллерию. Но массовые занятия были ограничены (к счастью для нас) недостатком места. Вся нижняя часть долины была плодородной и применялась греками и турками для земледелия. Всюду были поля засеянные хлебами или, ниже к морю, огородными культурами. Хлеба поднимались на нашей, кавалерийской, стороне долины довольно высоко к нашим убикациям. Однажды произошёл забавный случай, за который наше командование должно было платить хозяевам земли. До утра всё поле пшеницы, уже зрелой в то время, было ограблено. Все колосья были обрезаны. Только колосья. Пшеница густая и высокая осталась стоять. Хозяин-турок, пришедший посмотреть, не пора ли собирать урожай, увидел, что урожай уже собран, а ему оставлена только солома. Был страшный крик, начальство договаривалось с турком и кое-как уладило дело. Чем и как заплатили турку − не знаю. Знали ли об этом французы − тоже не знаю. Видел только, что турок скосил и свёз солому. Зерно пропало без следа.

Сельские хозяева не допускали манёвры больших соединений, для которых не хватало наших убинаций, дорог и тропинок, и поднимали хай и даже в том случае, если мы пытались использовать стерню. Ценность учений поэтому была низкая. У пехоты было лучше. Та часть долины на левом берегу реки была менее плодородной и площадь, где были расположены полки, были уже пустырями, которые тянулись довольно далеко. Но и то, когда однажды Кутепов вздумал произвести какой-то манёвр целым корпусом, то фланги попали в паханные поля и в луга и опять был большой скандал и манёвр был прерван. Манёвр имел целью “Прорыв нашего корпуса из полуострова через перешеек”, где, как говорили, были французские заставы, запиравшие на всякий случай нам выход из Галлиполийского полуострова. Манёвр был по тревоге, с полной выкладкой, то есть с тем, что у каждого было, перед тем нам за несколько дней выдавали “неприкосновенный запас” и проверяли, чтобы он не был преждевременно съеден. Во время манёвра, когда вся масса конницы и пехоты, со всеми остатками оружия двинулась из лагеря по направлению к городу, по рядам пошли слухи, что мы “идём на прорыв”. Что будто бы есть какая-то возможность уехать из Галлиполи в Болгарию и Сербию, а французы нас не пускают. И вот мы пойдём и прорвёмся, или по крайней мере произведён демонстрацию. До этого не дошло. Манёвр был прерван в самом начале. То ли потому, что у него не было такой важной цели, и то, что мы влезли в посевы было достаточно для прекращения манёвра. То ли потому, что манёвр “захлестнулся” по иной причине. Ходили разные слухи. А правда должна была быть известна в архивах пребывания кутеповского корпуса в Галлиполи.

Однажды был полковой ночной манёвр в нашем полку. Манёвр должен был быть по тревоге, но заранее разъяснили нашу задачу. Наш полк должен был напасть на расположение конной артиллерии, которая стояла наиболее далеко против течения реки. Через несколько дней ночью прозвучала тревога. Офицерский эскадрон послали в обход, в первую голову. Ночь была безлунная, тьма полная. Часть эскадрона пошла по горе, а взвод, где был и я, послали по дорожке к реке, вдоль которой мы должны были сделать обход справа. Пройдя вдоль реки за артиллерию мы стали подходить к убинации с тыла. Ждали сигнала ракетой для нападения. Дождались его уже глубокой ночью. Пошли и напоролись… на землянки артиллерии. У артиллеристов на скате горы было много землянок. В процентном отношении у артиллеристов было много семейных (“много” по сравнению с остальными, так как артиллерия − часть привилегированная, с большим количеством транспортных средств, а потому могли вывезти из Крыма и жён). И вот мне удалось со своим соседом по цепи провалиться через брезентовую крышу землянки внутрь. Мой сосед успел за что-то зацепиться и выскочить вверх, не успев провалиться. А я очутился на сорванном конце полотнища брезента прямо возле постели супругов в освещённой землянке. Супруг был одет и его накрыло брезентом − он наверно готовился принять участие в обороне. А супруга, сидя на постели в одной рубашке, кричала как зарезанная. Супруг рвался из-под брезента и орал: “Застрелю!” Ну, а я, оправившись от первого обалдения от неожиданного провала и соблазнительного зрелища, воспользовался какой-то скамьёй и выскочил с быстротой молнии из землянки, не желая знакомиться с пулей и рисковать возможностью дуэли. Всё было делом одной минуты и я присоединился к своей цепи.

Наш полк по решению судей, посчитали победителем и нашему взводу была объявлена особая благодарность за удачный тыловой манёвр. Тем дело и кончилось. Ночная “тревога” в артиллерийской семейной землянке не осталась тайной и даже послужила темой для юмористического обзора жизни в Галлиполи, который появлялся в стихах на подмостках Галлиполийского лагерного театра. Но “герои” этой “тревоги в землянке” остались неизвестными.

Описанное мною происходило в лагере весной и летом 1921 года. Но надо вернуться немного назад, чтобы описать интересное природное явление происшедшее зимой, в конце декабря 1920 года. Обычно в Галлиполи зимой бывает дождливо и прохладно. Но ни холодов больших, а тем менее снега не бывает. А тут, к концу января, начались сильные ветры, так что у нас в лагере срывало палатки. Начались сильные холода и повалил снег. Снег был такой густой, что, как говорится, света божьего не было видно. Налетал снег с большим ветром. Буран продолжался и по несколько часов − и тогда было навалено сантиметров 20-30 снега. Держался он, конечно, не долго, так как температура была всё же выше нуля. Мы, правда мёрзли в наших палатках под тонкими французскими одеялами, прикрывались и своими шинелями. Такая погода продержалась довольно долго. Потом облачность прорвалась, снег налетал уже короткими вьюгами и моментально таял. Стало теплее. И, как сейчас помню, 12-го января я пошёл первый раз купаться в Дарданеллы. На берег от нашего расположения было километра три. Дарданеллы были видны из лагеря и прекрасно были видны военные флотилии, часто шедшие по проливу в кильватерной колонне.

За время холодов народ приобрёл нехорошую привычку. Выходить из палатки было ночью очень неприятно. А вылежать в постели всю ночь никто не мог. Доктора считали, что причиной этого является или консервы, в которых было будто бы много селитры, действовавшей как мочегонное, или суп в кубиках, что выдавали нам французы. Причина так и осталась невыясненной. А вот в виде вторичного уже следствия было появление под постелями тех же консервных банок с такой же проволочной дужкой, но не для получения обеда и для варки риса, а для иной цели. Я таких банок не признавал и лучше мёрз. Но таких было меньшинство. И поэтому в густонаселённых палатках была неважная “атмосфера”. Холода прошли, а дурная привычка осталась. “Меньшинство” протестовало, а “большинство” было глухо. Наконец в это дело включился сам Кутепов. При весеннем обходе лагерей, при котором он заходил в каждую палатку, он после нескольких слов приветствия всюду выбирал постель пожилого солдата или офицера и, откинув стеком одеяло, спускавшееся почти до пола, стуча стеком по банке, предупреждал: “А за это буду сажать…”

После этого “большинство” стало на нашей стороне. Дневальным было вменено в обязанность не допускать применение консервных банок и выкидывать и банку и её хозяина за дверь. Но были упорные. Так, например, князь Долгорукий и два старых полковника никак не хотели отказаться от “ночной посуды”. Они прятали свою посуду и пользовались ею потихоньку, затягивая её под одеяло, так что дневальный ничего не видел и не слышал журчания. Тогда молодёжь решила “действовать”. Начали с одного из полковников. Это был очень неприятный и не совсем уж так старый человек, но страшно любивший делать замечания другим, прощая себе всё. Ему продырявили дно его “посуды”, сделав из него решето. Посуду нашли в его отсутствие и проведя “усовершенствование” вернули на место. Ночью те, кто произвёл покушение, не спали, ожидая результатов. Те не замедлили обнаружить злодея. Сначала на его постели слышался шорох, а через некоторое время послышались проклятия и “противный дед” покатился вместе со своей посудой к выходу, сопровождаемый улюлюканьем. Когда он возвратился, в темноте послышался голос: “Такая судьба постигнет каждого, кто не уважает своих сожителей и приказа Кутепова. Этим было прекращено использование ночной посудой. А противный полковник на следующее утро сушил на солнышке свои вещи.

Князь Долгорукий, вёл себя не совсем по-княжески. Мне тогда, в моей почти ещё юношеской невинности, князья представлялись в лучшем свете, чем я познал того Долгорукого. Род князей Долгоруких был старинный, древний можно сказать. Теперь в Москве стоит памятник основателю Москвы. А наш Ахтырский гусар поручик князь Долгорукий не был на надлежащей высоте. Он жил в нашем бараке. Соседом его был тоже поручик, из того же полка, попавший почему-то в этот полк из пехоты и не носивший ещё форму Ахтырских гусар. Это был человек простой, не коренной военный, а из штатских, которому не шла даже пехотная форма. Долгорукий был большая скряга и лентяй. Правда, он был человек пожилой. Острая его бородка и усы были с сединой. Но тем более не надо было экономить свои три лиры и пользоваться и табаком поручика пехотного и есть его рис по вечерам, когда поручик его варил. Но раз я его застал при таком поступке, которого совсем не мог даже ожидать. Тогда пехотинец был болен и не выходил из палатки. Обед себе и ему носил в двух английских банках из под консервов Долгорукий. Тот всегда ходил за обедом поздно. В тот день я поздно вернулся в палатку, когда все уже обедали. Схватив свою банку я побежал к кухне (к котлу) и встретил по дороге возвращавшегося от котла, с двумя банками Долгорукого. У котла уже никого не было и я, получив сразу же суп, возвращался к своей палатке, с задней торцовой её стороны, где не было окон и двери. Смотрю, наш Долгорукий стоит возле полотнища палатки и что-то делает с котелками. И что же увидел! Долгорукий перечерпывал суп из одной банки в другую. Ложку густого со дна котелка пехотинца в свой котелок, а потом ложку жидкого сверху своего котелка − пехотинцу. Я даже остановился от неожиданности. Долгорукий поднял голову и заметил меня. А я имел силу только воскликнуть: “И это делает князь Долгорукий?” − и побежал к себе. Никому тогда, ничего я не сказал. Но ни князь с тех пор для меня не существовал, ни он меня не замечал. Тогда я был так невинен и честен!…

Вспомнить только! У нас был раздатчик нашего офицерского эскадрона. Это был офицер-кавалерист средних лет. Он жил налево от входа. Там ему удалось сделать себе настоящее купе. Где-то удалось сделать себе настоящее купе. Где-то раздобыл (долго ли умеючи) кусок брезента и сделал себе купе для себя и своего напарника возле окошка. Он “понимал своё дело”, часто ходил вместе с полковой командой за продуктами в Галлиполи, имел хорошее знакомство с каптенармусом полка и принимая деятельное участие в “сложном процессе” получения продуктов на полк в главном складе в Галлиполи получал свою “долю” и жил со своим напарником богато. У них бывало и по целому хлебу “на брата”, и лишние консервы, и сахар. В общем был это деловой человек. Но, конечно, “доля” бывала не каждый день, а аппетит развился хороший. Откуда же получалась “доля”? Позже мы всё узнали те тайны, которые сразу сообразили “деловые люди” и объединившись (самое крепкое и нерушимое объединение бывает на основании “материальных интересов” и особенно остро выраженных этих интересов при грабеже) стали действовать.

Главный склад был под главным руководством француза. Склад помещался при выходе из Галлиполи по левой стороне от дороги. Занимал он большую продолговатую площадь огороженную колючей проволокой на столбах (проволока была натянута горизонтальными лучами). По внешней стороне торцов этой ограды ходили одиночные часовые сенегальцы. Когда один шёл к одному углу своего торца, другой шёл к другому углу своего торца. По французским нравам этого было достаточно для охраны. Но французы не приняли во внимание русской смекалки…

В средине длиной стороны ограды со стороны дороги были ворота и за ними две высоких белых овальных палатки, как у нашего командования. В одной выдавали сахар и консервы, а в другой хлеб. Хлеб был сложен высокой горой чуть ли не до верху палатки. Там же была мука и крупы. Запасы муки и крупы были снаружи в мешках, сложенных в штабели и прикрытых брезентом. С другой стороны стояли штабели ящиков с консервами и прочим провиантом.

Как я сказал, заведующий был француз, у которого был русский персонал, так что выдавали русские. И вот получавшие старались сбить со счёта. Сам процесс получения происходил так: получавшие сами иногда, когда требовалась быстрота, то есть был разгар выдачи, брали и бросали в мешки продукты, а выдававший считал. Иначе он бы не справился. И вот получавшие беря продукты, старались произвести какое-либо обрушение продуктов. Особенно легко это было сделать у хлеба, подбирая гору хлеба снизу. Когда происходила лавина, то под шумок бросали сколько успеют продуктов в мешки без счёта (счёт не знал выдающий, а получающие “дельцы” отлично его знали). А кроме того путали считавшего выдающего, уверяя, что он во время обрушения насчитал больше. Шли словопрения, ожидавшие своей очереди получать поднимали шум и в результате продуктов в мешках оказывалось больше чем насчитал выдающий. Из этого и получалась “доля”. (Страконицы, 21/2-1966 — место написания мемуаров, примечание редактора). Я не считаю уже то, что каптенармус прибавлял “на усушку на утруску”. Это было в обычае русских каптенармусов. Он тоже имел право на эту “усушку и утруску”, а поэтому и давал: “Кормлюсь я − так кормись немного и ты.” Как потом, после “обрушений”, французский завскладом отчитывался − не знаю. Наверно так же как и в старой России: писали в расход “испорченные продукты”, а то может быть и “пожарчик” устраивали. Люди эти все были дошлые.

И вот когда “доля” почему-либо не получалась, а аппетиты, как я сказал, развились хорошие, то при раздаче продуктов нашим раздатчиком в эскадроне страдали мы. “С миру по нитке… буржую автомобиль.” Автомобиль, конечно, не выходил, но лишняя порция, а то и две с эскадрона, с 60-70 человек, всегда набегали. А народ смотрел, смотрел, а потом и возмутился: “Переизбрать раздатчика.” И выбрали меня. Почему это оказалось − не знаю. Наверно потому, что я был тихий и незаметный. Я наотрез отказался. Но тут включился полковник 12-го Стародубовского драгунского полка Здорик. Я его очень уважал. Это был чудеснейший, разумный старик. Был он немного “не от мира сего”, идеалист большой. Был душевный и сердечный человек. Ясно, что в гражданскую войну такие на командных должностях были невозможны. Да и стар он был. И вот Здорик стал меня уговаривать, обрадовать. Мол, после такого прискорбного случая со старых раздатчиком надо принять доверие коллег и доказать, что можно правильно делить. Я сдался не на убеждения, а просто потому, что Здорика очень уважал. И теперь каждый вечер у меня была забота: получить и раздать продукты. Правда, в Галлиполи я за ними не ходил. Только раз пошёл как зритель посмотреть как происходит получка, поинтересовался. Но в “долю” не входил. (Между прочим, наш старый раздатчик после перевыборов у нас не остался и перешёл в хозяйственную часть). Для дележа хлеба я сделал деревянные весы с коромыслом. Таким образом доли хлеба были равные. Сахар, как раньше, делился ложечками, но я завёл строгий счёт остаткам после дележа и остаток делил по очереди, опять-таки ложечками, на кого хватит. На другой день получали из остатка следующие, о чём велась запись. Банка с консервами делилась при помощи разрезания банки ножом. Раздача потом производилась в большинстве случаев на два или три человека. Иногда целая банка отдавалась или даже две банки целиком на группу.

У нас порции хлеба благодаря весам были одинакового веса. Но всё же и у нас процветал метод “Кому?”, господствовавший в Галлиполи. Метод заключался в следующем: один отворачивался, а раздатчик, указывая на какую-либо порцию, спрашивал: “Кому?” Отвернувшийся (не видящий) называл фамилию и порция передавалась по назначению. Этот метод был замечен даже сенегальцами. Я раз увидел как они игрались. Разложили по земле камешки, один отвернулся и его спрашивали: “Кома?“ Меня это насмешило, но было также и стыдно.

Но что поделаешь? Большинство в Галлиполи были молодые, здоровые люди. И мы голодали. Особенно голодали те, кто не сдерживался и съедал весь свой дневной рацион (кроме приварка) вечером, а потом целый день голодал. Я держал себя в руках, а кроме того покупал в получку рис и расходовал его планомерно. К рису получал кокосовый жир. О! Это был ужин! А если туда клал консерву, то совсем получилось божественное ризотто.

(продолжение)