Оказывается, пришёл Владимир Владимирович, да Маяковский, про которого в афишах писалось «мать русского футуризма». У него был басовый тембр голоса, крупный рост, широкие плечи, он был в чёрном костюме, с красным шарфом вместо галстука. И он нарисовал на стене красного слона с закрученным хоботом, на животе которого написал «Маяковский».
«КАФЕ ПОЭТОВ В НАСТАСЬИНСКОМ ПЕРЕУЛКЕ, И Я ТАМ БЫЛ…»
(эссе-фэнтези-сон)
В декабрьском письме 1917 года Владимир Маяковский к Брикам пишет: «Москва, как говорится, представляет из себя сочный, налившийся плод, который Додя (Давид Бурлюк —прим. автора), Каменский и я ревностно обрываем. Главное место обрывания — «Кафе поэтов». Маяковский дал артистическому приюту прозвище «Революционная бабушка кафе — поэтных салончиков». Кафе просуществовало недолго, в апреле 1918 года оно было закрыто, а дом Севастьянова позже был снесен.
Был 1979 год, я учился на 2-м курсе МВТУ им.Баумана, и как-то незаметно увлёкся поэзией поэтов-футуристов Серебряного века. Мишка, мой друг и одногруппник, говорил мне: «Жень, лучше бы ты термодинамику, электротехнику так усердно читал, а то забил голову непонятно чем, а «на носу» экзамены…». До двух ночи я опять читал поэтов-футуристов, которых называли сумасшедшими, циркачами, балаганщиками, фокусниками, озорниками, святотатцами, желторотыми, бунтовщиками, геростратами и просто мошенниками, ораторами и поэтами из психиатрической лечебницы. И вот их я пытался понять, читая:
«Железобетонные гири-дома
тащут бросают меня ничком,
объевшись в харчевне впотьмах
плавно пляшу индюком…»
Чтобы понять смысл прочитанного, я стал читать вслух: «Крылышкуя золотописьмом…», — и получил от Мишки тапком, вырвавшимся из его рук. Продолжал читать молча: «Тончайших жил, кузнечик в кузов пуза уложил, прибрежных много трав и вер…»
«Пинь, пинь, пинь!» — тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари!…»
Читал, читал и впал в сон, в котором мне снилось…
«На углу Тверской и Настасьинского переулка»
(сон)
По улицам Москвы спешно проходили отряды вооруженных рабочих, красноармейцев и солдат. Тверская улица превратилась в тракт пролетарской революции, по которому шагали новые люди с фабричных окраин. На фасадах многих зданий и на магазинных вывесках отпечатались ямные следы вчерашних пуль. А на иных стенах зияли пробоины от снарядов. Многие стекла в окнах лучились трещинами вокруг пулевых дырок. В эти исторические дни Москва пережила небывалое потрясенье. Однако, на улицах, и особенно на Тверской, царило возбужденное оживление. Все походило на грандиозный праздник. Толпы бросались в места, где расклеивались первые декреты Председателя Совета Народных Комиссаров В. И. Ленина. Новая власть действовала с большевистской решительностью. Что будет? Это стало всеобщим вопросом. И как бы в ответ распространились упорные обывательские открытые слухи: большевики останутся у власти «не более двух недель». Я стоял на углу Тверской и Настасьинского переулка, недалеко от театра Ленинского комсомола, и не понимал, почему мимо меня идут с винтовками солдаты и матросы. Была уже поздняя осень, они были в шинелях и бушлатах, курили какой-то дрянной самосад —табак и громко обсуждали «Закон о мире». За ними шли пьяные анархисты и пели песню:
«Попался Ходасевич, заморский королевич,
она его не съела, ничего.
Пошла она и в бубны,
сидят там люди умны,
но ей и там попался Мандельштам.
Максимильян Волошин
был ей переполошен,
и он, и она не спали до утра…»
Я хотел спросить их, раз они знают Мандельштама, где здесь «Кафе поэтов», но сквозь сон услышал голос Мишки: «Жень, вставай, вставай, чертить надо…шесть утра уже». Его «хлебом не корми», дай какую-нибудь штуковину начертить. Ну, а я снова впал в сон… Вечерело, я стоял на том же углу и уже собирался домой, как неожиданно ко мне подошёл мужчина, без шапки с кудрявыми светлыми волосами, пушисто стоявшими над высоким открытым лбом. У него был мощный голос и крепкая фигура. Представившись Василием Каменских, он спросил меня:
Парень, не хочешь нам помочь в оформлении «Кафе поэтов —футуристов», мы тут скоро открываемся, надо бы его разукрасить поярче».
— Хочу, я как раз читаю стихи поэтов-футуристов Серебряного века и ищу это кафе, чтобы понять их стихи.
И мы пошли. По дороге он рассказал мне, что родился на шедшем по Каме пароходе, возле города Сарапул, капитаном которого был его дед, Гавриил Серебренников. И он прочёл мне своё стихотворение:
«На утроутёсе устья Камы
Серебропарчовой —
Чья разделится отчаянная голова?
А стой и слушай:
Это я в рубахе кумачовой
Распеваю песни, засучив рукава»
Потом рассказал, что отец его был смотрителем золотых приисков, детство прошло в селе Боровском Пермской губернии. В возрасте четырёх лет лишился родителей и воспитывался в семье родственников матери. Всё детство прошло в доме на камской пристани среди пароходов, барж, лодок, крючников, матросов, водоливов, капитанов и бесконечных куч грузового товара. После чего я ему сказал, что мы с ним земляки, так как я сам из Ижевска, а это всего 60 километров от Сарапула. Каждое лето мы с семьёй плавали на пароходе от Сарапула до Яр-Чаллы, и может, этот пароход был твоего деда. Потом Василий, размахивая руками, доказывал мне, что футуристы — это первые поэты в мире, которые не ограничиваются печатанием стихов для книжных магазинов, а несут своё новое искусство в массы, на улицу, на площади, на эстрады. Желая своим мастерством украсить, орадостить, окрылить саму жизнь, замызганную, изгаженную буржуазно-мещанской пошлостью, мерзостью запустения, глупостью, отсталостью, невежеством и мертвецким смрадом старого искусства богадельни.
— Жень, вот я поэт-футурист, послушай мою игру слов, тебе понравится или нет:
«Излучистая
Лучистая
Чистая
Истая
Стая
Тая
Ая
Я»
— Понимаешь, Василий, я тая, как стая, а дальше не зная, что и сказать…
Так за разговорами мы дошли до подвала, который располагался в длинном сараеобразном, одноэтажном доме №1/52 на углу Тверской и Настасьинского переулка, там раньше была прачечная булочника Севастьянова. Место было трущёбное, хоть и в центре Москвы, а в переулке не горели разбитые газовые фонари, но в темноте на стержне дремал, еле светясь, одинокий фонарь, воткнутый в стену. Под ним была низкая деревянная дверь, закрашенная в чёрный цвет. Красные растекающиеся буквы указывали его название, от которой тянулась змеевидная стрелка.
«Дореволюционный одёжный инвентарь поэтов-футуристов»
После октября 1917 г. футуристы пересмотрели свой «одёжный инвентарь»: выбросили жёлтые кофты, устрашающие маски — всё, что было рассчитано на эпатаж старого мещанского общества. А ведь ещё три года назад они разгуливали по улице города так: Давид Бурлюк в тканом сюртуке малинового цвета с перламутровыми большими пуговицами и маленьким дамским лорнетом в правой руке. Владимир Маяковский в жёлтой кофте и красной феске на голове. На плечи был накинут вуалевый розовый плащ, усеянный маленькими золотыми звёздочками. И, наконец, Василий Каменский, поверх штатского костюма надел чёрный бархатный плащ с серебряными позументами. А газеты тогда про эту троицу писали: «Верзила Маяковский в жёлтой кофте, чёрном галстуке, с цветком в петлице читал: «…парикмахер, причешите мне уши». Очевидно, длинные уши ему мешают. Поэт-авиатор Василий Каменский с аэропланом на лбу заявил, что готов «танцевать танго с коровами». Размалёванный «гений» Давид Бурлюк в грязно-сером сюртуке дошёл до точки, воспев в стихах писсуары». А газета «Каспий» писала: «Уже с утра они ходили по городу с размалеванными физиономиями. На сцене они восседали в театральных креслах с высокими спинками за большим столом, лица причудливо расписаны… В.В. Маяковский нарядился в жёлтую ситцевую кофту и красную феску…». «Собравшаяся на вечере футуристов публика провела время довольно интересно и весело. В.В. Маяковский, несмотря на свою жёлтую кофту… оказался недурным оратором. Со многими положениями его об эволюции искусства можно было вполне согласиться…», — писал журнал «Театр и искусство». А они считали, что это успех… «Безусловно, мы сияли именинниками. Наш успех был таков, что мы носились всюду угорелыми, пьяными от молодости и удачного начала», — вспоминал Каменский. «Я, нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив жёлтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие», —потом напишет Маяковский.
«В кафе…»
В те безумные бурлящие времена, когда только что свершилась Октябрьская революция, когда бунт казался полным смысла, а свобода — не имеющей границ, Настасьинский переулок захватили поэты-футуристы. Народ, приходя потом в «Кафе-поэтов», ворчал: «Выбрали же место. Здесь чёрт ногу сломит». Это кафе основали поэты на деньги очень популярного в то время булочника Николая Дмитриевича Филиппова. Булочник оказался с причудами, а на досуге писал стихи.
И так несколько ступеней вниз с грязного тротуара вели нас к небольшой входной двери. Дощатая загородка передней, груботканый занавес — вход. Земляной пол обильно усыпан опилками, где стояли клеевые краски, кисти, вёдра, стремянка. Входим с Василием и попадаем как будто на сеанс факиров, кругом черным-черно. В потолок ввинчена тусклая лампочка. Сводчатые стены выкрашены чёрной клеевой краской и трудно даже разобрать, где кончается одно помещение и начинается следующее. Их там, кажется, три. Дверей не было, их отделяли арки. В третьем помещении прямо на земляном полу уже соорудили из досок маленькую эстраду, на которой стояло пианино. Это был «Большой зал», хотя он был очень невелик, и здесь будут проходить выступления поэтов и артистов. Кухонные столики, покрытые серыми кустарными скатертями, стояли только вдоль одной стены; всё остальное пространство было заставлено вместо стульев, низкорослыми табуретками — для публики. За аркой, по левой стене зала, имелся ещё другой, бесспорно «малый зал» с буфетом, где можно было выпить стакан чаю. В подвальном помещении кафе требовалось расписать стены и потолки по общему черному фону. К зимнему сезону данное помещение не было приспособлено.
Василий Каменский, которого здесь все звали «Вася солнечный», придя в кафе, сразу взялся за дело. Притащил стремянку, и, стоя на ней под сводом, крепил яркие, вырезанные из бумаги буквы, бусы и куски цветных тряпок. Вся эта композиция завершалась на стене внизу распластанными старыми его брюками, а потолок оживляло его четверостишие: «Станем помнить Солнце-Стеньку: Мы — от кости Стеньки кость, и, пока горяч, кистень куй, чтоб звенела молодость». Посмотрев на эти старые брюки, я спросил: «Василий, а Сергей Александрович Есенин придёт?».
— Не знаю, —пожав плечами, ответил он. — А тебе зачем?
— Да хочу посмотреть, как он свои штаны повесит над входом и напишет «Облаки лают, ревёт златозубая высь… Пою и взываю: Господи, отелись».
— С чего это ты взял…про его штаны с какими-то облаками?
— Читал где-то…
— Враки всё это, Жень.. И вообще Есенин новокрестьянский поэт, он не футурист.
— Василий, а можно я над твоими штанами белое облако нарисую?
— Зачем?
— Чтобы написать «облако в штанах»
— Нет, не надо. Маяковский обидится.
Ну, я всё понял, но захотел узнать, почему Каменского зовут «Вася солнечный», а у кого спросить, не знаю. Тут в кафе появился Вадим Шершеневич, которого я и спросил, а он ответил: «Каменский так любит солнце, что даже стал пилотом, чтоб быть ближе к солнцу, и это любимое солнце пролило в глаз своего обожателя несколько капель золотой влаги. Глаза Каменского — с золотым обрезом. Стихи его тоже с золотой каймой. Вот послушай и сам всё поймёшь:
«Я стою на снежно-солнечной,
На высокой бор-горе,
Улыбаюсь сердцем радостным
Раннеутренней заре…»
Я послушал и ничего не понял. Постепенно в подвал стали приходить художники и поэты.
«Давид Бурлюк»
Подошёл Давид Бурлюк с выбитым в драке глазом, вместо которого был блестящий стеклянный глаз, с лошадкой на щеке и серьгой в ухе. Вообще, Бурлюк всегда был стильным — эдакий франт — эпатажник, поэтому все его звали «пионером перфоманса. Это про него поэт-футурист Николай Асеев написал: «Искусственный глаз прикрывался лорнеткой; в сарказме изогнутый рот напевал, казалось, учтивое что-то; но едкой насмешкой умел убивать наповал». Виктор Шкловский вспоминал: «И тут из провинции приехал Давид Бурлюк <…> …Гениальный организатор, художник большого мастерства, человек, сознательно изменяющий живопись. Человек в ободранных брюках, одноглазый, остроумный и с лорнетом».
Однако, одно из главных открытий Давида Бурлюка это то, что Маяковский —поэт. «Маяковского он поднёс на блюде публике, разжевал и положил в рот. Он был хорошим поваром футуризма и умел «вкусно подать» поэта», — писал позже Вадим Шершеневич. Это подтверждал и сам Маяковский: «Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом».
Давид Давидович Бурлюк был тем уникальным человеком, который был везде и нигде. Он —первый арт — продюсер, зачинатель боди — арта, острослов, живописец и просто поэт. Грим футуристов не преследовал цели подчеркнуть или изменить черты лица. «Мы раскрашиваемся, ибо чистое лицо противно», — утверждали они в своем манифесте. Раскрашиваться стали футуристы всех мастей: с раскрашенными лицами ходили В.В. Маяковский, Д.Д. Бурлюк, В.В. Каменский, А.Е. Крученых, К.А. Большаков. Давид Бурлюк учился живописи в лучших европейских школах, был одним из лидеров авангардного движения, участвовал в российских и международных художественных объединениях «Бубновый валет», «Ослиный хвост», «Синий всадник». И поэтому Бурлюк, как профессионал, бесцеремонно взял кисть и начал ею выводить по стенам кафе: распухшие женские торсы, глаза, никому не принадлежащие. Многоногие лошадиные крупы. Зёленые, жёлтые, красные полосы у него изгибались бессмысленными надписями, осыпаясь с потолка вокруг ставень заделанных окон. Строчки, выломанные из стихов, превращённые в грозные лозунги: «Доите изнурённых жаб», «К чёрту вас, комолые и утюги». Назвав прекрасное —безобразным, а безобразное —прекрасным. Малюя на стенах, Давид бубнил себе под нос:
«Каждый молод, молод, молод.
В животе чертовский голод.
Так идите же за мной…
за моей спиной».
Бурлюк над женской уборной изобразил ощипывающихся голубей и надписал: «Голубицы, оправляйте перышки». А сам — «отец российского футуризма» всё бубнил:
«Закат маляр широкой кистью
Небрежно выкрасил дома
Не побуждаемый корыстью
Трудолюбивый не весьма
И краска эта как непрочна
Она слиняла и сошла
Лишь маляра стезя порочна
К забавам хмельным увела…»
Мне понравилось его художество, и подойдя к нему, я спросил:
— Давид Давидович, а можно я на потолке баллистическую ракету нарисую? Я умею. Он посмотрел на меня своим стеклянным глазом и вежливо сказал:
— Жень, ты думаешь, что мы только можем создавать футуристическую поэзию? Нет! У нас будет и футуристическая музыка!
Он подошёл к пианино, которое стояло на эстраде, открыл крышку и сел на клавиши пианино своим задом. Раздался набор неожиданных звуков! Затем он вскочил и сказал:
— Вот это и есть наша музыка футуристов! Во всяком случае, я вам предложил для вашего слуха тот набор звуков, из которых вы можете создать, если вы творческие люди, любую симфонию в вашем вкусе. Будущая музыка футуристов будет призывать к активному восприятию. Это не будут песни и романсы, которые будут воздействовать как жёваная каша. А сейчас, Жень, не мешай мне. Иди в свою общагу и черти курсовик.
Я не обиделся на него и пошёл, но не в общагу, а к художнице Валентине Ходасевич.
«Художница Валентина Ходасевич»
Она до 1918 г. работала как портретистка. На её счету портреты всех известных творческих личностей того времени — яркие, энергичные, созданные на стыке кубизма, фовизма, сезаннизма и русских авангардных течений. Для «Кафе поэтов» она придумала композицию из трёх ковбоев в гигантских сомбреро, трёх лошадей, невероятных пальм и кактусов на песчаных холмах. Это её роспись —творение располагалось на трёх стенах и сводах. Она в то время читала Брет-Гарта и увлечена была ковбоями. Росписи у неё получились довольно забавные. Были кое-где подтёки красок, но их она замазала чёрным фоном. Сама была вся забрызганная красками и уставшая сидела на табуретке, уставившись в одного из ковбоев. Я подошёл, хоть я и не ковбой, к ней и спросил: «Валентина, а можно я рядом с кактусом нарисую матрицу три на три?». Она посмотрела на меня, не как на ковбоя, а как —на клопа, и трёхэтажно смачно матюкнулась. Нет, я не обиделся.
«Владимир Владимирович»
Оказывается, пришёл Владимир Владимирович, да Маяковский, про которого в афишах писалось «мать русского футуризма». У него был басовый тембр голоса, крупный рост, широкие плечи, он был в чёрном костюме, с красным шарфом вместо галстука. И он нарисовал на стене красного слона с закрученным хоботом, на животе которого написал «Маяковский». Часто думают, что в поведении Маяковского было много «игры». Это неверно. Он без всякой игры был необычен. И над входной дверью вывел цветными буквами:
«Широким шествием излейтесь в двери.
Я вывел кистью цитату из «Разина»:
И сегодня
В полете волнений
Вспоминая Степана привычку,
Станем праздновать
Тризну гонений,
Распевая — Сарынь на кичку…»
Я его футуристический стих совсем не понял, поэтому подошёл к нему и хотел сказал: «Владимир Владимирович, может, лучше надо было написать над входной дверью: «Ешь ананасы, рябчиков жуй. День твой последний приходит, буржуй». Блин, хорошо, что я не сказал, а сказал другие слова: «Владимир Владимирович, может, лучше надо было написать над входной дверью «Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно, искристо и остро!». Он бы меня точно прибил. «Жень, эти мои стихи про ананасы и рябчики и так звучат повсюду на улице. Пойдём лучше покурим». Мы вышли с ним на улицу, стоим, курим, он свою папиросину, я свою сигарету «Яву».
«Поэт Велимир Хлебников»
Ну, слава Богу, в кафе пришёл поэт Велимир Хлебников, и Маяковский перестал читать свой стих, который ну, ни никак не доходил до меня. Владимир Маяковский никогда особенно не любил и не понимал Хлебникова как поэта и поэтому всегда называл его нежнейшими именами. Он пользовался некоторыми стихами Хлебникова, как полемическим оружием, в защиту новой формы. Мария Никифоровна Бурлюк вспоминала: «К Хлебникову, схимнику, молчальнику, — полный энергии, силы животной, Владимир Маяковский никогда не питал особой длительной склонности. Хлебников был чужд Маяковскому. Периодами, будучи в центре нового, под воздействием всеобщих восторгов, которые творчество Велимира Владимировича вызывало, Маяковский — хлопал Витю дружески по плечу и… восхищался. Но проходило несколько недель, и снова Владимир Владимирович подходил к Бурлюку близко, и ревниво (слегка боясь сам своего вопроса) спрашивал: «Ну, Додя, ты всё понимаешь, скажи —ведь правда, стихи Хлебникова в конце концов пустяки…?». Спрашивал, а сам, видимо, трусил, а вдруг работоспособность, культурность, глубочайшая одаренность великого».
В 1912 году Хлебников был уже известен и признан чуть ли не главным основателем футуризма. Он был один из самых неординарных поэтов той поры и наделил своих современников и, конечно, себя великой миссией, написав: «Мы — новый род люд-лучей. Пришли озарить вселенную». К этим «люд-лучам» относятся символисты, имажинисты, акмеисты, футуристы. Алексей Елисеевич Кручёных вспоминал: «Резвые стычки с Виктором Хлебниковым (имя Велимир —позднейшего происхождения) бывали тогда и у Маяковского. Вспыхивали они и за работой. Помню, при создании «Пощечины» Маяковский упорно сопротивлялся попыткам Велимира отяготить манифест сложными и вычурными образами, вроде: «Мы будем тащить Пушкина за обледенелые усы». Маяковский боролся за краткость и ударность. Но часто перепалки возникали между поэтами просто благодаря задорной и неисчерпаемой говорливости Владимира Владимировича. Хлебников забавно огрызался. Помню, Маяковский как-то съязвил в его сторону: «Каждый Виктор мечтает быть Гюго». «А каждый Вальтер —Скоттом!» —моментально нашёлся Хлебников, парализуя атаку. Такие столкновения не мешали их поэтической дружбе».
Меня поразили: высокий рост Велимира, его манера сутулиться, большой лоб, взъерошенные волосы. Он детским взглядом огромных голубых глаз, полных доброты посмотрел на меня, и, взяв кисть, вывёл жёлтой краской на фанере свои каракули:
«Там мотри, мотри за горкой
Подымается луна.
У счастливого Егорки
Есть звенящие звена…»
Прочитав его кривули, я сказал: «Велимир, может, я допишу снизу ещё вот это:
«Я смеярышня смехочеств,
Смехистелинно беру,
Нераскаянных хохочеств
Кинь злооку — губирю.
Пусть гопочич, пусть хохотчич
–Гопо, гоп, гопопей –
Словом дивных застрекочет,
Нас сердцами закипей…»
— Это же моё стихотворение «Смехачи». Это кто? —спросил он, указывая на меня.
Меня, здесь никто не знал, а я знал их всех и даже читал их стихи недавно. В оформлении кафе принимал участие и «мастер разноцветного солнца» —Жорж Якулов, армянин родом из Тбилиси. Он часто говорил: «Если солнце Москвы белое, солнце Грузии розовое, солнце Дальнего Востока голубое, в Индии жёлтое, то, очевидно, солнце и есть та сила, которая движет культуры…». Жорж был чрезвычайно артистичен, увлекался поэзией, театром, умел производить впечатление и нравиться, за что и получил в среде московской богемы прозвище «Жорж Великолепный». Как о нём говорил Шершеневич: «Его путь был окрашен цветами радужной удачи». В своей квартире-мастерской в доме №10 на Большой Садовой, в том самом доме, где жил и Булгаков, устраивал вечеринки, на которых собиралась творческая интеллигенция того времени — Анатолий Мариенгоф, Сергей Есенин, познакомившийся с Айседорой Дункан в мастерской Якулова, Владимир Маяковский.
Пять дней поэты, художники разукрашивали кафе, кто во что горазд, я им в этом деле был не помощник, меня отовсюду гнали и помочь я им ничем не мог, а хотел. Когда я проснулся и посмотрел на часы, прошло пять часов, как я уснул и находился всё это время в «Кафе поэтов». Мишка стоял за кульманом и дочерчивал свой штуцер. Глянув на него, я понял, что надо было мне нарисовать под распластанными штанами на стене Васи Каменского. Хотя нет, не надо, поймут ещё не так, как я не понял их футуристические стихи.
Эпилог
«…Однажды, идя на занятия в студию Комиссаржевского, я заметил, что в одном из маленьких низких домов по Настасьинскому переулку, где помещалась раньше прачечная или какая-то мастерская, копошатся люди. В помещении шёл ремонт. Проходя на другой день, я обратил внимание, что ремонт шёл какой-то необычный. Странно одетые люди, непохожие на рабочих, ходили с кистями по помещению и мазали или рисовали стены. Я подошёл поближе и приплюснул нос к оконному стеклу. Были ли стены расписаны футуристической мазнёй или только грунтовались зигзагами и полосами, — трудно было разобрать. Двое маляров подошли с кистями к окну и начали мне делать какие-то знаки. Один был большого роста, другой —коренастый, поменьше. О чём они опрашивали меня, я не мог расслышать за окошком, но, по-видимому, они спрашивали меня, нравится ли мне их работа. Я отвечал им соответствующей мимикой, которая выражала моё неясное отношение к их мазне. Коренастый быстро нарисовал кистью на стекле окна круг и на круге —студенческую фуражку. Затем появились точки глаз, приплюснутый нос и линия рта. Он спросил меня знаками, нравится ли мне мой портрет. Я отвечал утвердительно. Тогда другой нарисовал рядом ещё круг, приделал к нему студенческую фуражку, а в круге поставил вопросительный знак. После этого художники отошли от окна и занялись расписыванием стен. Я полюбовался моим портретом и пошёл на занятия. Проходя в следующие дни мимо этого помещения, я показывал товарищам мой портрет. Рядом с портретом появились новые каракули, запятые, иероглифы, отдельные нотные знаки, но моё изображение так и оставалось нетронутым. Оказалось, что в помещении было открыто группой художников и поэтов новое футуристическое кафе». (Ильинский Игорь. Книга «Сам о себе». М. 1973. С. 72).
Примечание
Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893–1942), поэт, один из главных теоретиков имажинизма, переводчик, мемуарист. Член объединения «Гилея». Лидер московской группы футуристов «Мезонин поэзии». Член «Ордена имажинистов».
