На вечернем концерте в придворной капелле уже на обычной скрипке вместо верхней соль Петер взял фа диез, чем заслужил неодобрительный взгляд Сальери, дирижировавшего оркестром. Подхалим Сальери, конечно, не нравился Петеру, но это не давало права плохо делать свою работу. Тем более, ничего другого в его жизни и не было.
[Дебют] Анна Михалевская
ФАЛЬШИВАЯ НОТА
1.
Смычок привычно скользил по струнам альта. Басовые темы Чаконы Баха входили в свою силу. Хозяева скучали и ерзали на стульях. Буржуа, весь дом в неуместных завитушках – от прически матери семейства до ножек комода. Посередине гостиной клавесин – как во многих домах Вены. А поди, Гайдна от Бетховена не отличат, в сердцах подумал Петер.
Дом молчал.
Все неправильно в этом доме. Здесь все должно быть не так. Откуда он знал? Спросите что-нибудь попроще.
Руки Петера вспотели – он вдруг испугался, что не доиграет. Что ничего не получится.
Настройщиков сейчас почти не приглашают. Прогресс, начало девятнадцатого века, традиция забывается, постепенно превращаясь в суеверие. Еще лет пять назад к нему кто-то да обращался каждый месяц. Сейчас – если раз в три найдется заказчик, и то хорошо.
Дома звучали, откликаясь на его альт. Стоило сыграть первые ноты, и Петер буквально видел, как накатывают во все стороны волны музыки, словно воды его любимого Дуная, проходят сквозь дубовые столы, резные спинки стульев, комоды, людей, стены. И резонируют, возвращаясь к нему уже обогащенным звучанием. Тогда дом будто бы играл мелодию вместе с ним, и случались чудеса. Безвестный художник вдруг получал большой заказ и продавал все свои картины. Муж каялся перед женой, что любит только ее, а та девица из пивной – ошибка. Доктор обрывал дверной звонок, спеша возвестить, что нашел лекарство для больного чахоткой ребенка.
Чего только с людьми не случалось. Всего не упомнишь. Да и зачем? Его дело было маленьким – играть.
В этот раз мелодия лилась до противного гладко, драматизм Чаконы угас, так и не родившись. В груди полоснуло холодом, словно лезвие турецкого ятагана прошило насквозь. Глупые фантазии. Будто он когда-то видел янычар.
Пальцы деревенели, еще немного и придется остановиться. Больше его не пригласят ни в одни дом.
От отчаяния Петер забыл про музыку, отрешенно прислушался к звукам улицы, доносившимся из открытого окна: фыркнули лошади, скрипнула дверь экипажа, кучер довольно крякнул, принимая плату, в такт арпеджио застучали женские каблучки, их нежная мелодия тут же потонула в форте ударов конских копыт по булыжнику.
Шаги на лестнице, требовательный стук в дверь. Бросив извиняющийся взгляд на Петера, Фрау Аделина пошла открывать.
– Фрау Катарина! – ахнула она и покраснела. – По вашей рекомендации… Герр Петер…
На пороге замерла незнакомая женщина. Пронзительные темные глаза. Восточный излом бровей. Уголки губ приподнялись в насмешливой улыбке.
Чему она смеется, раздраженно подумал Петер. Верхняя струна едва ощутимо ослабла, и из-под смычка вылетела фальшивая нота. Он попытался исправиться, но вторая струна расстроилась вслед за первой. Петер оборвал игру.
Лица домашних вытянулись в недоумении. Они явно не понимали, к чему все это, и сожалели, что впустую потратили время.
Незнакомка все так же стояла на пороге и не спускала с него насмешливого взгляда.
– Извините, господа… Извините…
Наскоро спрятав альт в футляр, он поспешил откланяться. За ним бежала фрау Аделина, пытаясь всунуть в руку флорины. Плату за несделанную работу. Петер резко отмахнулся. И, стараясь игнорировать прилипший к нему взгляд фрау Катарины, сбежал по ступенькам.
Подальше от своего позора.
2.
Из манускрипта 1756 года «Трактаты знаменитых алхимиков», хранящегося в архивах императорской библиотеки Хофбурга. Составитель неизвестен (первая страница вырвана):
«И если алхимия в привычном понимании занята изучением элементов и их трансмутацией, чтобы получить философский камень, квинтэссенцией которого является золото, то алхимия венца П. Гайгера берет начало в трансформации естественных движений эфира человеческого духа ради привнесения в мир сверхъестественного, магического. П. Гайгер родился в 1673 году, и по прошествии века почти все его изобретения канули в историю – алхимик не вел записей, мало заботясь о том, чтобы передать знания потомкам. В воспоминаниях некоторых его учеников мы находим заметки о поистине чудесных открытиях, например, эликсир бессмертия. Которые, впрочем, скорее подпитаны желанием восхвалить учителя, и не содержат предписаний для изготовления или других наставлений.
Однако мы бы не стали посвящать трактат П. Гайгеру, если бы не его слава настройщика. Будучи ко всему еще и талантливым музыкантом, он открыл секрет изготовления струнных инструментов,способных выявлять причины людских неурядиц и выстроить гармонию в любом пространстве.П. Гайгер охотно демонстрировал свое изобретение, исполняя музыкальные произведения в домах горожан Вены. Пик известности Гайгера приходится на период бурной застройки Вены после победы над Османской империей.
Со временем слава П. Гайгера стала сходить на нет. В дневниках некой Б. Эскале, мы находим такие свидетельства: «Поступают жалобы от владельцев домов, что альт Гайгера только усложняет их жизнь вместо ожидаемой гармонии… П. Гайгер появляется на улицах Вены все реже. Его уже не встретишь в Грихенбайсле в окружении шумной компании учеников…».
С начала XVIII века П. Гайгер исчезает из воспоминаний современников.
Дата его смерти неизвестна».
3.
Мало было ему расстроенного альта.
На вечернем концерте в придворной капелле уже на обычной скрипке вместо верхней соль Петер взял фа диез, чем заслужил неодобрительный взгляд Сальери, дирижировавшего оркестром. Подхалим Сальери, конечно, не нравился Петеру, но это не давало права плохо делать свою работу.
Тем более, ничего другого в его жизни и не было.
Весенний вечер выдался на удивление теплым. Горная линия Альп в просвете улиц рисовала над нотным станом верхнюю октаву.
Петер блуждал по узким улочкам Вены, постоянно натыкаясь на счастливые лица. Горожане радовались погожей погоде, цветущим яблоням, воркованию голубей, брызгам фонтана, проезжающему мимо экипажу. Да всему, на что ни падал глаз.
Сегодня это особенно раздражало Петера.
Он был чужаком на этом празднике, в этом городе, который вобрал в себя все, что только можно вобрать. В Вену всё привозили, в Вене все жили, в Вене звучало десять языков, и то, если считать невнимательно. На одном квартале, сразу за императорскими конюшнями, – английский клуб, чуть поодаль – итальянская веранда с молодым вином и капучино, а напротив – венская кофейня с булочками. И не стоит забывать, что кофе в ней – турецкий. Петер поморщился, как всегда морщился, вспоминая османов.
Если от собора святого Штефана свернуть к дому Моцарта, а потом еще раз свернуть в переулок, где Петер однажды столкнулся с самим Бетховеном, и вспыльчивый маэстро обругал его последними словами, – там прохожих поджидал черногорец, который прямо на улице жарил барана целиком. Запах разносился на всю округу. Совершенно, впрочем, не мешая евреям, не поделившим какой-то истины, до посинения не соглашаться друг с другом.
Было дело, когда Наполеон разместился в Шёнбрунне, улицы наводнила еще и Великая армия – шумная французская солдатня в ярко-красной униформе. Благо, в январе тиран освободил их от своего присутствия.
Французов Петер с некоторых пор на дух не переносил. Почти как османов. Но тут у него была веская причина: Мод сбежала с французским лейтенантом. Оставила записку: «Не могу больше видеть твое постное лицо». Что тут скажешь… Свобода, равенство, братство.
Да, в Вене есть всё. Но ему столько не надо.
По давней и необъяснимой привычке ноги привели Петера к городским стенам. Настроенные вплотную лачуги – венцам отчаянно не хватало места – горожане назвали «крольчатниками».
Когда все идут гулять в Пратер, он идет в трущобы.
По крайней мере, местный люд не светился безудержным счастьем, и он со своим «постным лицом» звучал в резонанс. Пусть здешние женщины в выцветших чепцах и мужчины в засаленных жилетах и не знали такого слова.
Едва не угодив туфлей в лужу, о происхождении которой Петер предпочел не думать, он вдруг вспомнил – фрау Катарина! Что она за птица такая? Почему так легко и даже невежливо ворвалась в дом фрау Аделины? Та еще говорила о какой-то рекомендации.
А ведь Катарина явно смеялась над ним. Петера снова охватило раздражение. Еще немного и характер у него испортится окончательно. Будет брюзжать и злиться, как Бетховен. Но это ведь не сделает Петера гениальным музыкантом.
Пока так размышлял, Петер забрел в незнакомые закоулки крольчатников. Стемнело, он едва различал несуразные, похожие на гномов из сказок Гофмана, силуэты домов. За себя не боялся, но альта было жаль. Мастера дряхлели, унося секреты в жизнь вечную. Кто ему сработает новый альт? Никто! Петер крепче стиснул футляр и быстрым шагом, оскальзываясь на чем-то мокром, что иногда, помахивая хвостом, убегало из-под ног, пошел, как считал, подальше от городских стен.
Дорогу преградила такая же кособокая, как здешние лачуги, фигура. Мужчина зажег фонарь, и тот выхватил грязную рубаху, покрасневшие глаза, темную неопрятную бороду.
– Просили передать, если забредете сюда, – сказал мужчина, протягивая сложенный лист.
Петер нехотя взял записку, раскрыл.
«Чтобы вы поверили мне, скажу вот что: вы точно знаете, как звучало османское войско, которое шло к стенам Вены. Но не знаете, почему. Я не попрошу вас о многом. Но поверьте, от этого зависит даже больше, чем жизнь: найдите мастера, который знает об инструментах для настройки, найдите ту, которая умеет на них играть, и найдите дом».
– Это шутка? – спросил Петер.
Но отвечать было некому – посыльный исчез, и крольчатники снова погрузились во тьму.
Петер спрятал записку во внутренний карман и пошел наугад, не уверенный ни в направлении, ни в своем здравомыслии.
Он, непримечательный настройщик с постным лицом, хочет от жизни самую малость: делать свою работу, настраивать дома, исполняя бессмертные произведения великих маэстро.
Неужели и этого слишком много?
4.
Ночь Петер не спал. Так и просидел, не снимая камзол, таращась на выложенные на столе альт, записку и забытые Мод бусы.
Где искать мастера? Какой дом? И зачем нужна«та, которая», если он ни черта не понимает в женщинах?
Бросить бы записку в камин, и дело с концом. Но неизвестный визави – набрался же словечек от Мод и ее лейтенантов! – знал про османов, а Петер никому об этом не говорил. Даже своей тени.
Он пытался вспомнить. По-настоящему пытался. Только прошлое играло с ним в чехарду. Он помнил лицо мастера, который изготовил альт по его заказу, но, хоть убей, не знал, где его мастерская. Играть на скрипке и альте он вроде как и не учился. Вроде как просто умел. А вот родителей рядом никогда и не было. Петер решил, что вырос в приюте – искал по всей Вене, ни в одном ребенок с его именем не числился.
Лет пять назад, когда настройщиков стали приглашать уж совсем редко, он всерьез забеспокоился, что нечем будет платить за комнаты, и начал искать работу. Удача улыбнулась, и Петера взяли в придворную капеллу.
В тот год в его жизни появилась Мод. Глаза цвета небесной лазури, светлые локоны, ангельская улыбка. Увидел ее на концерте и потерял голову. Признавался ей в чувствах, как умел: играл любимую Пассакалию Генделя и скрипичные партии из гениальной сороковой сонаты Моцарта, бессмертные прелюдии Баха и соло смелых ни на что непохожих симфоний Бетховена. Мод не отрывала взгляд от его лица, и он было подумал, что она слышит ту же божественную музыку сфер.
Оказалось, Мод пыталась определить, какого цвета у него глаза: карие или зеленые. Цыганка нагадала ей кареглазого жениха, и зеленоватый оттенок в глазах Петера ее настораживал. В конце концов, они оба ошиблись. Когда Мод ушла, он не ощутил ничего, кроме облегчения. Необходимость веселиться в кабаках едва не каждый вечер, то наряжаясь в маскарадные костюмы, то играя в фанты, то исполняя на публику незамысловатые мотивчики его несказанно утомила…
Петер очнулся от мыслей, подошел к окну, открыл створку. И в комнату ворвались звуки гомонящего на все голоса города. Нарядные горожане шли рука под руку в одном направлении. Петер удивленно наблюдал за ними, пока не вспомнил, что сегодня праздничный день Святой Бригитты, ивсе отправляются на увеселения в Пратер. Императорские охотничьи угодья были открыты для общественности еще со времен Иосифа II, и с тех пор венцы не упускали случая прогуляться по парку.
Петеру не веселилось. «Поверьте, от этого зависит даже больше, чем жизнь» – звучал в голове тревожный аккорд. Что может быть больше, чем жизнь? Пару мгновений Петер слушал тишину, а потом пришло тихое: «Истина».
Какая? Да и кому она нужна?
Наскоро умывшись, он вдруг решил наведаться к фрау Аделине. Не то чтобы он считал это важным. Подумаешь, какая-то Катарина. Ну, посмеялась над ним. И что? Нет, Катарина его совершенно не интересовала. Ему просто надо пройтись. Других занятий все равно не было.
Когда подошел к дому, Фрау Аделина и двое ее дочерей уже садились в экипаж – никак тоже собрались в Пратер, хмыкнул Петер. Семейство смотрело на него с некоторым сочувствием. Даже жалостью. Бог весть, что они о нем подумали.
– Я лишь хотел… – у Петера плохо получалось быть вежливым. – Эта фрау Катарина… как ее найти? – неожиданно выпалил он совсем не то, что собирался спросить.
– Фрау предполагала, что вы вернетесь, – Аделина сделала многозначительную паузу, от чего Петеру захотелось развернуться и уйти подальше. – И просила передать, что будет сегодня в Пратере у театра автоматов.
Дверца экипажа захлопнулась, и Петер остался один посреди дороги.
Театр автоматов! Переодетые куклами шарлатаны дурачат простофиль. Нет, так низко он не падет!
Раздосадованный, Петер отправился назад к собору Святого Штефана – в противотоке к веселым процессиям горожан, рвавшихся к Дунайскому каналу, за которым и раскинулся парк.
Припекало, первый день мая выдался одуряюще жарким. Петер потел и пыхтел в своем стареньком камзоле, но упрямо не желал его снимать. Он не такой, как эта праздная толпа. У него есть понятия о правилах и приличиях.
Вслед за жарой навалилась усталость. В глазах начало двоиться. Громкие возгласы, растянутые в улыбках лица отошли на задний план, превратившись в наспех сделанные декорации плохонького театра. И тогда Петер увидел другое действо.
Звук приближающейся конницы. Гортанные возгласы. Подпоясанные кушаками воины. Смертоносные полукружья ятаганов. Он, мальчишка лет десяти, забрался на городские укрепления и не отрывает глаз от облака пыли – то стелется за конницей шлейфом. И Петер думает, что если облако закроет всю конницу, то ее не станет. Он очень хочет, чтобы ее не стало. Он так хочет, что буквально видит, как конница растворяется в облаке.
– Ты что здесь делаешь? – чья-то рука хватает его за шкирку и тащит вниз, подальше от укреплений.
Петер видит солдатские ботфорты и трепыхается, пытаясь вырваться. Сейчас его спросят, где родители. Но родителей у него нет, они умерли от чумы, и теперь Петер живет на улице, подворовывая и попрошайничая.
– Оставьте мальчика, – из дома, прилепившегося сотой к городской стене, выходит человек во всем черном, вытирает руки ветошью. В нос ударяет резкий запах лака и краски.
Солдат неохотно слушается, человек в черном уводит Петера к себе. Мастерская, станок, инструменты. На столе лежит заготовка, похожая на песочные часы.
– Верхняя дека скрипки, – говорит человек в черном.
Петер молча рассматривает другие заготовки. Непривычно и интересно.
– Возьму тебя подмастерьем, если перестанешь воровать, – говорит человек в черном. – Будешь жить в мастерской. На обед похлебка.
Похлебка? Каждый день? Петер радостно кивает. Несколько раз. Чтобы мастер наверняка понял…
Очнувшись на краю фонтана Провиденции, Петер зачерпнул пригоршней воду. Хотел смочить лицо, но зачем-то выпил.
Он окончательно обезумел? Но пыльное облако из-под копыт османской конницы и заготовки скрипичных дек были до того живыми, что Петер скорее бы стал сомневаться в реальности Мод.
Человек весь в черном. Мастер. Если тот жил во время турецкой осады, то и могилы его не сыщешь. Но, странное дело, Петер вспомнил мастерскую. Кажется, он смог бы ее найти.
Сдаваясь, он все же снял камзол и снова отправился в сторону городских стен. Людей поубавилось. Идти стало легче, дышать свободнее. И Петер позволил себе задержаться на пару мгновений, разглядывая пики Альп, окутанные серой дымкой. Повеяло сладким и легким – он и не заметил, что остановился рядом с цветущей вишней. Белые лепестки падали под ноги, беззащитные и уязвимые, как с некоторых пор его здравый смысл.
Как и вся Вена, крольчатники опустели, и Петеру показалось, что он бродит по лабиринтам своего разума. Однако лабиринты вывели его на относительно благоустроенный участок. Хоть и маленький, дом был опрятным, дверь сбитой на совесть, крыша по-хозяйски залатана, а под стенами, цепляясь корнями за пыль, тянулась к небу вьющаяся роза.
Петер помялся перед дверью и, решившись, постучал.
– О, герр музыкант, – совершенно буднично сказал пожилой мужчина, покосившись на его альт. По привычке Петер таскал за собой инструмент. – Проходите! – Мужчина посторонился, пропуская его внутрь. И сразу повел в мастерскую.
Комната на первом этаже, слева от входа. Петер это хорошо помнил.
Ничего не изменилось. Пахло свежим деревом, лаком и краской. Вдоль стены стояло несколько дек. Скрипка и гитара.
– Чего изволите? – мастер обернулся. – Новый инструмент? Починить имеющийся? – и он снова глянул на футляр.
– А вы господин…
– Йенс.
– Герр Йенс, посмотрите, пожалуйста, мой альт.
Мастер удивленно поднял брови, но принял инструмент и точными движениями открыв футляр, взял в руки альт с трепетом и нежностью – так первый раз прикасаются к любимой женщине.
Видение пробежало перед глазами. Темные глаза, насмешливая улыбка. Петер пошатнулся, схватился за стол.
– Увы, я бессилен, – голос герра Йенса вернул его в реальность. – Инструменты для настройки требуют особого подхода. У вашего альта первые две струны расстроены – я не исправлю это пропиткой… Только ваши руки могут заставить его снова зазвучать…
– Вам знакомо имя Альбрехт?
Память выбросила на берег имя, как река чей-то оброненный с моста платок.
– Мастер Альбрехт учил моего деда, – герр Йенс внимательно глянул на него. – Дед работал с инструментами для настройки постоянно. Он других и не делал. Отец за всю жизнь создал лишь пять скрипок. Я – ни одной. Лишь обычные.
– Отец не передал ремесло сыну? – Петер не смог скрыть своего разочарования.
– Это не ремесло, – герр Йенс аккуратно вложил альт в футляр, щелкнул замок. – Инструмент для настройки можно создать, пока действует магия. Увы, с каждым годом она становится все слабее.
– Магия? Какая магия? – растерялся Петер.
– Вы же знаете историю Гайгера?
Конечно, Петер знал. Он прочитал все книги про алхимика, какие отыскал в императорской библиотеке. Но нигде ни слова, как закончилась его жизнь. Алхимик просто исчез. Но это же невозможно.
– Все держалось на алхимии Гайгера. До некоторого времени. Этого гения больше нет. Когда-то поток должен был иссякнуть.
В дверях появился вчерашний кособокий «посыльный».
– Посмотрите лес, герр Йенс – позвал он мастера.
– Благодарю, Ганс, – отозвался тот и, выходя, бросил Петеру: – Его семья тоже помнит магию Гайгера.
Кособокий подмигнул и выскользнул следом.
Петер вышел в жаркий день. Глянул на розу – ее не волновала нищета и разруха крольчатников, она была занята: тянулась к свету изо всех сил.
5.
Ближе к вечеру Петер неожиданно обнаружил себя в Пратере. Нет, он не собирался искать фрау Катарину. Конечно, нет. Забрел сюда совершенно случайно.
Хорошо хоть альт оставил дома, думал он, продираясь сквозь галдящую толпу. Венцев будто известили, что завтра ссудный день, и они решили испробовать все удовольствия, которые откладывали до лучших времен.
Петер постоянно натыкался на зевак, глазеющих на зрелища.
А зрелища были в избытке. Тирольцы в коротких юбках крутились волчком. Не обращая внимания на скученность, вальсировали пары. На наспех сооруженных подмостках кривлялись карлики. Тут же резвились обезьяны, выискивая блох в париках незадачливых горожан. Ученый попугай вытягивал лапой из шляпы свернутые в трубочку гороскопы и с невозмутимым видом вручал юным фройляйн. В конце аллеи акробаты построили человеческую пирамиду – на ее вершине размахивал флагом бесстрашный ребенок.
Разомлевшие венцы заедали зрелища пирожными и заливали в себя гринцингский спотыкач и венгерский токай.
Визжали шарманки, громко и расстроенно звучала чья-то скрипка, все это перекрикивали барабаны – слава Господу, уши Петера заложило на второй ноте, и можно было не мучиться.
Свободного места не оказалось даже на лужайках – скатерти с угощениями, одеяла и даже плетеные кресла. Святую Бригитту праздновали два дня, и венцы устраивались на ночлег в парке, не желая терять время на дорогу домой.
Территорию ярмарки Бригиттенау – ее Петер про себя назвал шабаш –взяли в кольцо аттракционы. Где-то среди них и должен быть театр автоматов.
Неужели он туда пойдет, сам себе удивился Петер. А потом совершил уж совсем неподобающий поступок – радостно улыбнулся. И, странное дело, вся эта безмозглая орущая в исступлении толпа вдруг распалась на отдельных в общем-то добродушных людей, которые ему не сделали ничего плохого.
Оглушенный уже по-другому этим новым пониманием, он обходил Бригиттенау по большому кругу. Петер отметил, что перестал натыкаться на зевак – ему удалось влиться в поток, и тот его сам нес вперед.
Огромная даже по меркам праздника очередь плела кольца рядом с шатром Себастьяна Шванефельда. Даже Петер знал, кто это такой. Неведомо откуда Шванефельд привез так называемого Турка – автомат, якобы предсказывающий судьбу. Не было ни одной кухарки или конюха, которые бы не пошли к нему за советом. Благородные фройляйн и те не брезговали откровениями автомата.
Петер всегда считал, что под плащом Турка и его фарфоровой маской скрывается обычный пройдоха, подельник Шванефельда. И ничем не мог объяснить популярности автомата, лишь непроходимой глупостью.
Всегда считал. Но сегодня стал в очередь. И невольно принялся поглядывать по сторонам – не покажется ли где-то рядом Катарина. Дошел до того, что подмигнул скучающему мальчишке, который стоял с матерью в очереди прямо перед ним. Купил у разносчика леденец и протянул ребенку. Тот засиял, и на душе у Петера потеплело. Вот ведь как просто иногда всё бывает.
Петера провели в шатер и усадили перед Турком. Широкая мантия, тюрбан на голове, в металлической руке серебристая палочка.
Турок ждал, и Петер медлил с вопросом. Он так и не удосужился придумать, что спрашивать. Автомат поднял голову. И Петеру показалось, что в прорезях маски, там, где должны быть глаза, мелькнуло осмысленное, впрочем, нечеловеческое выражение.
Надо было решаться, и Петер наконец выдавил:
– Кто я?
Послышалось легкое жужжание. Канарейка вспорхнула с плеча автомата, хлопок – крылья разрезали воздух.
– Тот, с которого все началось, – глухо сказал автомат. – Пройди путь назад и поймешь.
Петер замер, ожидая разъяснений, но их не последовало. Полог шатра приподнялся, Шванефельд поманил его, показывая, что время истекло.
С него все началось?! Какая-то глупая шутка. Он обычный музыкант, потерявший дар настройщика.
Недалеко от шатра давал представление Театр-ан-дер-Вин.
– Механические музыканты Мельцеля! – восхищались люди.
Петер подошел поближе, желая разглядеть «чудо». И увидел лишь музыкальный автомат – тот играл на инструментах военного оркестра.
– Пангармоникон приводится в действие мехами, – сказал женский голос справа.
Кто это умничает? Петер повернулся было ответить и покраснел. Катарина!
– А ноты хранятся во вращающихся цилиндрах, – продолжила она и улыбнулась.
На сей раз без насмешки.
– Откуда вам это известно? – спросил он, и будто бы со стороны услышал, как блекло прозвучал его голос. Будто бы и не его вовсе.
– Слишком долго живу, – усмехнулась Катарина и продолжила: – Вы ведь не собирались сюда идти? Кажется, возненавидели меня с первого взгляда. Что произошло?
Да она еще спрашивает! Петер разозлился.
– С момента нашей встречи все катится к дьяволу! Первый раз в жизни я не смог настроить дом!
– Думаете, я помешала вам? – с искренним интересом спросила Катарина.
– Не знаю!
– А хотите узнать?
Запал Петера неожиданно угас. Может ли он доверять этой женщине? Альт до сих пор расстроен. Ни один мастер его не вернет в рабочее состояние. Какие-то оборванцы вручают Петеру записки. И эти видения…Что еще она сотворит с его жизнью?
Он поднял глаза на Катарину. Внимательный взгляд из-под белоснежных полей шляпы. Нежный румянец. Тонкие крылья носа еле заметно вздрагивают. Светлое платье, темные локоны по плечам. Сколько ей лет, вдруг подумал Петер. И не смог угадать. Сколько бы ни было, она была очень красива. Белый цветок вишни на темной ветке. В голове зазвучал Каприс Паганини. Жаль, он сейчас без скрипки.
– Хочу, – наконец сказал он.
– Тогда идемте, – Катарина поманила его за собой.
Кивок головы, взмах ресниц, легкая полуулыбка. Он видел уже это. Когда-то давно точно видел.
Петер собрался с духом и вслед за Катариной окунулся в празднующую толпу.
6.
Черный павильон выглядел зловеще и стоял особняком от других пестрящих красками увеселительных заведений –как обозленная колдунья среди радостных гостей будущей спящей красавицы. Очереди жаждущих попасть внутрь не было. Лишь у входа караулил невысокий мужчина с закрученными кверху усами и одетый во фрак.
Петер подумал, они пройдут мимо, но Катарина уверено повела его к павильону.
– Это что, похоронное бюро? –съязвил он.
– В каком-то смысле да, – совершенно серьезно откликнулась Катарина. – Здесь хоронят свои иллюзии.
– У меня нет иллюзий. Я вообще лишен мечтательности.
Катарина как-то странно глянула на него, но промолчала. Они остановились перед входом. Рядом висела табличка с надписью:
Иллюзион Робертсона
Всего 1 флорин, и вам откроется потусторонний мир!
Усач вопросительно глянул на Петера, потом перевел взгляд на Катарину.
– Что ж, – сдался Петер, – так я еще не развлекался.
Он выудил из кармана остатки своего жалованья и протянул усачу.
Сперва Петер решил, что пресловутый Робертсон забыл зажечь лампы, но, оказалось, в темноте была вся суть. Их провели в помещение, где мелькали тени неясного происхождения, и усадили за круглый стол. Катарина села напротив. Он не видел ее лица, лишь различал силуэт.
Со всех сторон грянула выворачивающая душу музыка. Такую мог бы написать Бах, если бы еще раз потерял свою молодую жену, но это был не Бах. Да и Чакона казалось верхом радостного ожидания по сравнению с тем, что Петер сейчас слышал.
Сзади раздался стон, Петер резко обернулся, но кого в той темноте различишь? В неведомых закоулках павильона протяжно скрипнула дверь. Разгоряченной щеки коснулся сквозняк.
По стенам заплясал огонек и, будто ничего не найдя, начал подбираться к их столу. Прошелся по кружевной скатерти. И замер на лице Катарины, освещая его левую половину.
Не отдавая себе отчета, Петер протянул руку и крепко сжал ее тонкие пальцы.
Голова закружилась. Он почувствовал, что падает в темноту и, лихорадочно цепляясь за руку Катарины, как единственную опору, начал вспоминать.
Петер гуляет по улицам Вены – подбородок держит альт, в правой руке смычок. Мастер сработал для него инструмент, и Петер с ним не расстается. Ему все интересно – каждое окно, каждая улыбка, каждая снятая в приветствии шляпа, даже канава, даже лачуга, даже нищий. Кстати, нищим в Вене не так уж плохо. Он недавно играл на свадьбе в городском кабаке, где невесте насобирали приданое в мусорных отбросах – кто столовое серебро по ошибке выбросил, кто драгоценности в кармане старого платья забыл.
Петер любит свой город, любит жизнь. Он легко разучивает сонаты, но ему скучно повторять за кем-то. Мастер Альбрехт ворчит, но потом прячет улыбку в бороду, думает, Петер не замечает. А ему нравится играть то, что он видит, чувствует, слышит. У жизни столько красок и оттенков, столько композиций можно сложить из семи нот. Кот трется о ноги – тепло и ласка. Мать подхватывает непослушного сорванца на руки – ее улыбка освещает темный переулок. У турецкого кафе цыган спорит с венгром – от них летят искры. Гомонит на все голоса рынок – живой бурный поток тащит за собой. Пекарь выносит булочки – как бы донести до ларька, чтобы мальчишки не разворовали – пахнет уютом и немного баловством. Все это Петер может сыграть.
На площади его ждет Катарина. Турчанка, мастер и ее подобрал в осаду. Она даже имени своего не помнила, Альбрехт придумал сам. Сперва Петер ненавидел Катарину. Но потом… Потом понял, что ее родителей тоже съела беда, и теперь они вместе.
Когда Петер видит Катарину, в его сердце распускается цветок. Нежный цветок, к которому нельзя прикасаться, иначе повредишь тонкие лепестки. Только дотронуться музыкой. И он играет для Катарины этот цветок, смотрит на нее, не отрываясь. Чувствует, как в ее груди распускается такой же. И музыка звучит уже не от его альта, она звучит между ними. Мелодия так сильна, что никто, никто не сможет ее прервать. Никогда.
Девушка улыбается ему – приподнимаются лишь уголки губ – но он-то знает, сколько в этом чувств. Катарина устраивает свою скрипку на плече и начинает подыгрывать ему.
Они вместе идут к крепостным стенам, выходят за ворота. На утоптанной османским лагерем земле вновь отстроили дома. Они играют для хозяев то, что видят, что чувствуют, что знают, когда музыка звучит между ними…
Петер открыл осоловелые глаза. Мрак больше не пугал его. Воспоминания о том, чего не было, оказались страшнее.
Он стыдился смотреть на Катарину. Что между ними было? Это правда? Или чужие образы, навеянные неизвестной магией?
Петер не нашел ничего лучшего, чем вскочить из-за стола и выбежать из задрапированного черной тканью павильона. Он запутался в декорациях, повалил спрятанное в складках зеркало и наконец выбрался на божий свет.
– Что ты увидел? Петер! Подожди!
Катарина запыхалась, пытаясь за ним успеть.
– Я… мы… знали друг друга? – только и осмелился пробормотать Петер.
– А ты не чувствуешь? Неужели ты ничего не чувствуешь?
Катарина сказала это очень тихо, почти шепотом. В ее глазах застыли слезы. Это все уже когда-то с ними случалось… Он потянулся было обнять девушку, но испугался непонятно чего. Отдернул руку. Катарина отвернулась.
И тут на Петера нахлынуло.
Он снова пережил, только в разы сильнее, огромное разочарование, когда осознал, что не сможет больше настраивать дома. Его талант ушел. А сам Петер без него пустышка, что толку обманывать себя. Потом сердце сжалось от обиды – насколько же больно ему было терять Мод. Только сейчас признался себе в этом. Каким же ничтожеством ощущал себя, с какой силой ненавидел тогда французского лейтенанта в частности и всех французов скопом.
Петера повело, и он опустился на чью-то подстилку, к нему тут же на руки забрался пудель. Хотел прогнать собаку, он машинально ее погладил. Люди отдавались празднику и отдыхали семьями на лужайке – счастливые люди. Он так долго отстранялся от них, не понимая, как страстно желает, чтобы его заметили. Чтобы ему радовались. Как прежде. Как это всегда было, когда рядом играла на своей скрипке Катарина.
Если бы его сердце могло кровить от душевной боли, он бы испачкал пуделя и ему наверняка бы вызвали доктора. Но никто не видел таких ранений, хоть от этого они не становились менее реальными.
– Катарина…
Сказал и почувствовал вину. Он всегда звал ее, когда случалась беда. Нет, не так. Без нее беда становилась невыносимой. Но ведь он не спрашивал, каково ей.
– Да, Петер. Я рядом… – она опустилась на краешек подстилки.
Хозяева, кажется, не возражали. Пудель тоже.
Петер приобнял Катарину и почувствовал давно забытое тепло.
– Что ты вспомнил? – тихо спросила она.
– Нас. Счастливых. Как мы вместе играли на улицах.
Ее плечи разжались. Она снова улыбалась.
– Но это далеко не все, Петер.
– Расскажи мне, – попросил он.
– Не могу. Так ничего не выйдет. Знаешь, сколько раз мы подходили к этой черте?
Петер заглянул в себя, и с ужасом понял: Катарина права. Перед внутренним взором пробежали безобразные сцены ссор. Он кричал. Она уходила. Хлопала дверь лаборатории, и он вздрагивал, как от удара.
– Лаборатория… Ты знаешь, где она?
Катарина встрепенулась. Беспокойство и надежда в ее взгляде слились, будто мажорный и минорный аккорды прозвучали одновременно.
– Да! – сказала она и поднялась. – Я покажу.
Он вернул пуделя хозяевам, поблагодарил тех за приют. Они обменялись пожеланиями хорошего праздника.
Петер ведь всегда любил венцев. Их благодушие, гостеприимство. Их готовность слушать и слышать его музыку. Умение улыбаться и говорить: «Извините, герр Петер!» все эти годы, когда он наталкивался на них, наступая на ноги и ничего не видя вокруг.
7.
Ночь после первого дня святой Бригитты была благословенным временем для венцев. Закончатся фейерверки, и наполненные впечатлениями, встречами, вином и весной, венцы разлягутся на лужайках Пратера, чтобы мечтать прямо в звездное небо.
Петер и Катарина миновали мост, оставляя за спиной фейерверки и тех, кто мог им радоваться. Петер порывался взять Катарину за руку, но она шла чуть впереди, сосредоточенная и строгая, и он не стал нарушать этот ход.
И снова город был безлюден. Пятна света от фонарей лишь подчеркивали эту пустоту. Петеру на миг показалось, что Вена только для них с Катариной: и стук каблуков по брусчатке, и узкие улочки-лабиринты, опоясывающие собор, и его шпиль – перст, указующий в небо, за собором – спящий Хофбург, и Чумная колонна, и фонтаны, и долетающая из чьего-то окна неуверенная мелодия клавесина…
Катарина увлекла его налево в направлении Фляйшмаркт. Петер редко сюда заходил. С прошлого века в квартале обосновались греки и ливанцы, и улица выглядела слишком по-южному, напоминая ему османов.
По левую руку – старинная таверна Грихенбайсль, дальше – ажурный Свято-Троицкий собор с арками окон. Катарина прошла таверну и собор, повернув в незнакомый Петеру квартал.
Остановилась, оглянувшись.
Она хочет, чтобы он вспомнил сам. И ведь для нее это важно, вдруг понял Петер. Беспомощность нахлынула и отступила. В кои-то веки кому-то есть до него дело. В груди потеплело, он снова почувствовал тот цветок: в плотном бутоне открылся один лепесток.
И Петер пошел – с каждым шагом все увереннее выбирая направление. Улочки в три его шага шириной сами тянули за следующий поворот. Местные фонарщики особо не заботились о горожанах, Петер едва различал очертания домов. Сзади шла Катарина, он слышал стук ее каблучков.
Бег прекратился. Петер остановился около низкой двери. Старый дом, вполне австрийский, избежавший «греческой» моды. Окна забиты досками.
Катарина вставила ключ, он со скрежетом провернулся.
– Входи, – сказала она.
Потянув на себя дверное кольцо, Петер переступил порог. И окунулся в кромешную темень. Но уже знал, что делать. Нащупал справа на столе свечу, рядом огниво. Пару раз чиркнул, подождал, пока фитиль поймал искру, свеча зажглась.
Он обвел ею помещение. По периметру комнаты стояли длинные столы, заваленные какими-то камнями и даже самоцветами, похожим на глину материалом, тряпьем, разноцветными порошками, на подставках – колбы, сообщающиеся сосуды, рядом с ними в ряд аптекарские пузырьки с ярлыками.
Повернувшись, Петер осветил лицо Катарины, бледное и решительное.
Ждал подсказки. Не дождался.
Подойдя к самому большому столу, Петер разглядел за колбами прислоненную к стене запыленную скрипку. Странное место для инструмента. Поставил подсвечники взял один из пузырьков. Поднес к свече, чтобы прочитать ярлык и краем глаза увидел, как Катарина срывается с места и бежит к нему.
Петер счастлив, как может быть счастлив любимчик судьбы. Венцы сами приглашают их с Катариной в дома. Слухи, как воробьи, разлетелись по всему городу.
«А вы слышали эту музыку? – переговариваются горожане. – Песня небес, не иначе!». Но Петер знает, откуда музыка: так звучит цветок в его сердце, каждый день раскрываясь для Катарины. А ему остается только повторить это, сыграв на альте.
Когда Петер первый раз поцеловал Катарину, думал, что сойдет с ума. В тот момент он был готов умереть – самое лучшее с ним уже случилось. Чего еще хотеть? Глаза Катарины блестели, как звезды, он зарылся лицом в ее темные густые волосы, будто утонув в блаженной летней ночи.
Свадьбу справляют на улицах – горожане их любят и знают, из окон летят лепестки, а Петер и Катарина сами, как лепестки, кружатся в танце.
Петер часто захаживает в таверну Грихенбайсль – не играть. Пропустить кружку пива. Побыть среди людей. Ему нравятся люди. В который раз Петер слушает байку про неумирающего менестреля Марка Августина: мертвецки-пьяного того сбросили в чумную яму, а наутро он живой-здоровый вернулся в таверну.
Однажды Петера все же упрашивают сыграть. Не хочется это делать без Катарины, но хозяин настойчив, приходится уступить.
После к нему подходит человек почтенного возраста:
– Бранд Хенниг, алхимик, – представляется тот.
С тех пор Петер днюет и ночует в лаборатории старого немца. Катарина беспокоится и злится. Он забросил альт, теперь она играет на улицах сама. Он с жадностью учит алхимию – элементы, металлы, трансмутации и превращения… Нет, так никогда не добыть философский камень, понимает Петер после месяцев экспериментов. Надо что-то совсем другое.
Ночь он бродит по городу, вспоминает забытые мелодии, играет новые. Вдохновения нет. Ничего не получается. Цветок не распускается. Возвращается в лабораторию и продолжает играть – сплошь минорные аккорды. Останавливается только, когда лопается струна на смычке. А потом говорит Бранду:
– В элементах нет силы. Что-то должно их оживить.
Хенниг поворачивается к нему с колбой в руке и отвечает:
– Магия. То, что ты делаешь сейчас.
Ошарашенный Петер снова берется за альт. Лаборатория наполняется музыкой до краев. И все они – и Хенниг, и Петер, и столы, колбы, препараты, и сам дом – начинают вибрировать и звучать. Цветок снова оживает, распускаясь навстречу его воле.
Петер чувствует необыкновенную силу. «Чего ты хочешь?» – спрашивает сила. Он перебирает в уме свои желания. И понимает, что у него все есть. «Счастья, – наконец говорит Петер, – счастья для всех».
Очнувшись, он увидел в руках все тот же пузырек. Катарина сидела рядом на запыленной скамье и плакала.
Петер еще раз поднес ярлык к огню и прочитал «Oblivio».
– Забвение… – он посмотрел на Катарину и все понял. – Прошлые разы я сразу хватался за него, да?
Петер присел рядом, обнял Катарину.
– Сейчас не буду, – пообещал он. – Я хочу вспомнить. Себя. Нас.
Она уткнулась мокрым носом ему в шею. Поглаживая ее по спине, он рассказывал о том, что увидел. С каждым прикосновением необыкновенное тепло все больше затапливало все его существо. Пока не затопило окончательно. А с теплом пришел жар. И невыносимая жажда. Они так долго были порознь, и Петер сам не понимал, насколько скучал. Он нашел ее дрожащие губы, раскрыл их и окунулся в родное, близкое, одуряюще сладкое. Как он жил без всего этого… Как выжил…
Катарина отстранилась сама. Петер бы не нашел в себе силы оторваться от нее.
– Не спеши. Ты должен увидеть главное.
Между неплотно забитыми досками просачивался свет, чертил на пыльном полу нотный стан.
В далеком Пратере начинался второй день праздника Святой Бригитты. А в заброшенной лаборатории недалеко от Грихенбайсля невидимый безумный скрипач рвал струны, исполняя сонату его жизни.
Петер встал, прошелся вдоль столов. Пузырьков с ярлыками было немало. Он взял наугад еще один. «Immortalitas» гласила надпись.
Вспышка перед глазами.
Хеннигуходит тихо – Петер его находит мертвым в кресле, алхимик держится за сердце. Они уже начали работать над эликсиром-пропиткой для дерева, которое пойдет на струнные инструменты. Играя на них, музыкант будет настраивать дом на счастливое звучание.
Немногочисленные друзья провожают кортеж до ворот – Хеннигу отдан последний долг. Петер возвращается к работе. С мастером Альбрехтом они уже договорились. Деки первого альта мастер пропитает для него.
Петер не спит и забывает есть. Он рассказывает Катарине, что собирается сделать людей счастливыми. Немного алхимии и музыка. «Музыки было достаточно», – сухо говорит она, оставляя на столе корзинку с едой. Катарина перестает к нему заходить. Но корзинка все равно появляется на столе, Петер не задумывается откуда.
Наконец альт готов. Он пробует его в мастерской Альбрехта. Сперва ничего не происходит. Они ждут час, два. Наконец приходит Катарина. А с нею – приглашение на аудиенцию к курфюрсту. Пока Петер открывал секреты мироздания, Катарину взяли в придворную капеллу, и все теперь знают про волшебные скрипки мастера Альбрехта.
Все-таки, его алхимия сработала, ликует Петер. И Катарина снова рядом. Он не знает, чему рад больше.
Они играют, как прежде. Скрипка и альт. И цветок распускается в его сердце с еще большей силой. Однажды их приглашают в Хофбург – там тоже, оказывается, хотят быть счастливыми.
Неожиданно Петер с Катариной становятся богаты. И покупают дом с видом на Дунайский канал. Там светло и уютно, но у Петера нет времени смотреть в окно.
Заказы идут один за другим. Днем они с Катариной выступают. Ночью он продолжает работать в лаборатории, забывая вернуться домой. Катарина порывается помочь, но только мешает. С нею надо объясняться, делить постель, думать о том, о чем он не в состоянии сейчас думать. Неужели такая разумная Катарина не понимает, как важен его поиск? Алхимия и музыка – с их помощью можно создать что угодно! Даже эликсир бессмертия! Тогда впереди у них будет вечность! О чем беспокоиться?
Месяцы кропотливой работы, бесконечные опыты – тигель остывает, на дне его крупинки, они источают легкий свет. Откуда-то приходит понимание – вот она, квинтэссенция магии. Из этих крупинок можно сотворить любую мечту!
Петер растворяет крупинку в пузырьке с родниковой водой и играет над открытым пузырьком бессмертие. Жидкость на глазах меняет цвет, переливается и блестит, как драгоценный камень. В конце концов приобретает серебристый оттенок и остается такой. Петер опускает альт. Вытирает вспотевший лоб. Бежит через ночную Вену к дому у реки. Будит Катарину, сбивчиво объясняет. И впервые за долгое время видит ее улыбку.
Они выпивают эликсир, не отрывая друг от друга взгляда.
Все прекрасно. Прекраснее некуда. Петера приглашают на приемы. Возле Петера крутятся герцогини и примы театров. Молва о Петере расползлась по всему миру, им заинтересовался король французский и уже посылал к нему переговорщиков. Вокруг него собираются молодые музыканты, и салон в их доме постепенно превращается в школу. Чему он учит? Немного музыки, немного алхимии, но главное – магия.
Все прекрасно, кроме одного. Петер начинает замечать фальшь. Нет, не в музыке. В людях. Вот этот уважаемый герр лебезит перед ним, хотя Петер ему не нравится. Но тому надо, чтобы Петер вернул жену. А этой фрау отнюдь не нужен счастливый дом, ей надо, чтобы зять сгинул навсегда. Та юная фройляйн мечтает отбить жениха у лучшей подруги, с которой он уже помолвлен. А милый с виду господин не дождется, пока его мать отдаст богу душу, чтобы получить в наследство ее загородный дом и расплатиться с долгами.
Он так хотел счастья для всех. Глупец. Он просто не знал, что люди считают счастьем.
Петер избегает смотреть в глаза Катарине. Боится и там увидеть обман.
– Почему ты со мной? – постоянно спрашивает он. – Почему?
– Я люблю тебя, Петер, – говорит она с каким-то странным выражением, будто прощается, будто жалеет.
Врет, решает он. Она тоже врет.
Он забывает про цветок в груди. Остается только музыка.
Проходит год, может, два. Мастер сделал с дюжину скрипок и альтов по рецепту Петера. У него появились последователи. Ученики еще умеют подстраиваться под хозяев. А Петер разучился. На него жалуются. Все происходит не так, как хочется заказчикам. Мать разоблачает козни сына и переписывает завещание на племянника. Дочь сбегает из отчего дома с оборванцем, и сгорает такая партия – брошенный жених из приличной семьи остается не у дел. Дом продают за карточные долги. Чудес не бывает, заключает Петер. Даже с его музыкой.
Он перестает ходить на приемы и часто пропадает в Грихенбайсле, заливает в себя пиво – кружка за кружкой. Катарина уводит его, пьяного, из таверны. Не раз и не два. Однажды утром, свешивая ноги с кровати, Петер видит саквояж.
Катарина дает ему затрещину. Стук каблучков по лестнице.
День он проводит в одиночестве. И размышляет, зачем ему, дураку, понадобилось бессмертие? Такую жизнь он бы с радостью отдал кому-то другому.
Берет в руки альт и начинает играть. Он никогда не пробовал, но, может, получится сыграть счастье самому себе?
Счастье не играется. Рука сбивается, струны рвутся. Всё не то.
Тогда он пробует сыграть смерть. Альт не издает ни одного звука.
Что его спасет, гадает Петер. Без Катарины ему не выдержать.
И снова берется за альт. Грустная мелодия сама льется из-под его пальцев.
Петер на миг останавливается, открывает новый пузырек, бросает туда драгоценную крупинку. И продолжает играть.
Забвение, приходит спасительная мысль ниоткуда. Забвение.
Когда жидкость становится мутно зеленой, он понимает: пора. Откладывает альт и выпивает глоток.
Кто он? Просто человек. Умеет играть на альте и скрипке. Знает, как настраивать дома. Это модно. Где он живет? Почему помнит турецкую войну? Неважно. Он может заработать на меблированную комнату.
Воспоминания. Лаборатория. Девушка с темными глазами. Он выгоняет ее, делает глоток из пузырька…
И лишь однажды находит в себе силы повременить. Пишет себе записку, относит соседям мастера Альбрехта, того уже давно нет в живых. А ему и довериться некому…
Лаборатория. Лавка. Руки Петера безвольно повисли. Катарина стояла напротив и внимательно вглядывалась в него.
– Теперь ты вспомнил, герр Петер Гайгер, – заключила она.
Катарина больше не плакала. Она была собрана и ждала.
Он отвернулся. Рука потянулась к столу. Нащупала пузырек.
– Почему ты со мной? – повторил он давний вопрос, избегая встречаться с ней глазами.
Она молчала. Он откупорил пузырек.
Дверь распахнулась, Петера окатило солнечным светом. Он зажмурился.
– Дорогая, – раздался бодрый мужской голос. – Ты снова здесь! А кто этот растерянный господин?
– Пойдем, Бруно, – Катарина взяла кавалера под руку. – Это… – она на миг оглянулась, – это скрипичных дел мастер.
Два силуэта в проеме двери – солнце очертило пару. Он мог бы быть на месте Бруно. Мог бы быть с ней.
Петер в сердцах отбросил пузырек. Зеленая жидкость разлилась по дощатому полу, запачкав ярлык «Oblivio».
8.
Сколько ж она ждала?
По старой привычке Петер отправился в Грихенбайсль утопить свою память в вине, но до кружки дело не дошло. Петер начал считать. Он привык высчитывать ритм, одна четверть, две восьмых, пауза. Теперь высчитывал года. Как будто это что-то решит. Вена победила османов – 1683 год, ему лет десять. Играть на улицах он стал в лет семнадцать – 1690 год. С алхимиком встретился около 1700 года. И через года четыре первый раз лишил себя памяти. А сейчас 1806.
Выходит, она ждала сто два года.
Пшик – для бессмертного тела.
А для души? А для души – пропасть.
Кружка с вином так и осталась на столе. Он смотрел на нее и считал дальше.
Сколько мужей было у красавицы Катарины за сто два года? Десять? Пятнадцать?.. Лучше бы он считал такты. Но сто два на шестнадцать не делится. И на восемь тоже.
Катарина, должно быть, богата. И сколько же у нее домов? Что гадать. Он мечтал вернуться только в один – дом с видом на канал. Где сейчас все было не так. Где жила с дочерьми фрау Аделина. Дом, для которого он так и не сумел сыграть благополучие.
«Растерянный господин!»– вспомнил Петер слова Катарининого мужа. Ухажера? Его разобрал смех. «Ты бы тоже растерялся!» – кажется, он сказал это вслух. Хозяин косо глянул на Петера и подошел поинтересоваться, все ли его устраивает.
– Нет, – сказал Петер правду, бросил на стол горстку крейцеров, не считая – надоело, и направился к выходу.
Вена нехотя пробуждалась от праздничной ночи. Даже голуби ленились подниматься в небо, ходили друг за другом пешком, изредка взмахивая крыльями. Нарядные дома, на фасадах цветы. У лошадей в гривах повязаны банты. Кучера с довольным видом развалились на козлах.
Еще один погожий день, для него бесполезный. Для него… Для кого? Кто этот «он»?
Мальчишка, отчаянно желавший, чтобы османская конница растворилась в облаке пыли?
Юноша с цветком в груди, что расцветал ради Катарины?
Незадачливый музыкант, бродивший день и ночь по городу, играя для людей?
Алхимик, который попросил для всех счастья?
Настройщик, захлебнувшийся в собственном успехе?
Бессмертный маг, потерявший любимую?
Кто?
Смешно, он так боготворил Гайгера. Просиживал дни в библиотеках и архивах, пытаясь докопаться до истины…Мастер Йенс назвал его гением… Если и гений, то только в том, что ни одно дело не довел до конца…
Он вернулся домой. В то место, что по ошибке считал своим домом. Как и альт считал своим. И умение играть на нем. И жизнь считал своей. И Катарину. А это были подарки.
Перешагнул порог комнаты. Альт и скрипка лежали на столе рядом. Добротная исправная скрипка, инструмент для работы. И расстроенный навсегда альт. Который мог бы дарить жизнь. Увы.
Против всех резонов Петер взял в руки альт. Проверил звучание струн. Сделал глупую попытку подкрутить колки. Но инструмент, понятное дело, не слушался.
Петер пожалел, что разбил пузырек. Он забыл, как тяжела бывает память.
Последний раз осмотрел комнату – в этом месте его больше ничего не держит. Сунул в карман бусы Мод и, прихватив футляр с альтом, снова вышел на улицу.
Здесь его правда. Здесь его ответы.
Остановился лишь раз – чтобы отдать нищенке бусы Мод. А дальше ноги сами вынесли его на Штефанплац.
Собор, нерушимый и вечный, рвался ввысь, будто огромное существо, пойманное человеческим роем в силки.И силки вроде были пустяковыми, но взлететь все равно не получалось.
Петер разглядывал собор и никак не мог оторваться.
Горожане возвращались из Пратера, подталкивая его то вправо, то влево, то к собору, то от него. Он не злился. Он вообще никого и ничего не замечал, кроме летящих вверх шпилей.
В конце концов, Петера оттеснили к Южной башне. Пришлось зайти внутрь, чтобы спрятаться от палящего солнца. Он увидел ступеньки и, не размышляя больше, начал подъем.
Пятьдесят одна.
Конница поворачивает назад только потому, что он захотел спасти Вену. Это неправда для императора Леопольда и Кары Мустафы, но для десятилетнего мальчика-сироты, у которого ничего и никого, кроме любимого города не осталось, самая что ни на есть истина.
Сто тринадцать.
Когда он играл на своем альте для людей, когда просил для них счастья, когда смотрел на Катарину, когда хотел продлить ту прекрасную жизнь – он верил, что имеет на это право, верил, что сможет, верил, что все двери ему откроются.
Двести двадцать две.
Двери открылись, и так пришла магия. Он ее позвал в эту жизнь для всех.
Двести девяносто пять.
Тогда у него хватило дерзости просить невероятное.
Триста шесть.
А хватит ли сейчас?
Триста сорок.
Остались ли у него желания?
Поднимаясь на последнюю, триста сорок третью ступеньку, Петер огляделся. Прекрасная Вена перед ним как на ладони. Он обошел галерею по кругу, отдышался.
Внизу стали собираться люди… Чего они ждут?
Петер вынул альт из футляра, привычно приладил на плечо, зажал подбородком.
Он начнет сначала, он сыграет, чтобы спасти. Но не Вену. Вену он уже спас. Это город счастливых людей. Жаль, он это не понял раньше. Сейчас он попытается спасти себя. Чтобы магия продолжалась. Чтобы он снова поверил. И вспомнил, как мечтать. И чтобы его мечты были дерзкими.
С замиранием сердца он провел смычком по струнам, до смерти боясь фальшивого звучания. Но альт ответил ему чистой глубокой нотой. Не Бах, не Паганини, не Гендель… Он сыграет истину.
Закрыв глаза, Петер позволил пальцам и смычку повторять то, что у него зазвучало в сердце. Не отрываясь ни на миг, не оступаясь, не предавая, он шел за мелодией, взлетал и падал, грустил и радовался, ускорялся и замедлялся. И чувствовал, как сам собор расправляет крылья, освобождаясь от пут. Но не спешит покидать город, лишь показывает свою мощь.
Когда Петер открыл глаза, вся площадь и улицы были заполнены людьми.
Они что-то кричали. Аплодировали. Улюлюкали.
Петер смутился. Ему столько не нужно. Хватило бы и одного человека.
Растерянный, он опустил альт.
– Почему не подождал меня?
Он вздрогнул от неожиданности, обернулся. Катарина раскраснелась от подъема и так выглядела еще красивее.
– Думал, ты ушла. Насовсем.
– Я люблю тебя. Неужели ты еще не понял?
Понял и наконец поверил, хотел сказать Петер. Однако его опередили.
– Дорогая, почему ты признаешься в любви скрипичному мастеру? – уже знакомый Петеру парень взбежал на последнюю ступеньку.
– Познакомься, Бруно, это мой муж. Вот уже сто двенадцать лет как. Прости.
Делится на восемь! И на шестнадцать! Хороший выйдет ритм, обрадовался Петер, обнимая Катарину и нашептывая ей на ухо то, что давно должен был сказать.
– Дуэль! – запальчиво требовал Бруно. – Непременно дуэль!
Но на него никто не обратил внимания. Пыл Бруно быстро угас, он буркнул неразборчивое и начал спускаться.
Петер и Катарина стояли рядом и смотрели на Вену. Не надо было слов. Даже музыки. В каждом робко распускался цветок с очень нежными лепестками. И они осторожно касались их. Потому что хотели заново узнать друг друга.
