СЕМЬ ИСКУССТВ

Гебисты не проявили достаточную бдительность и не изъяли из продажи номер газеты (не помню точно, была ли это «Трибуна люду» или «Жолнеж вольносци» ), который весь, с первой до последней строчки, был стенограммой этого визита. И тут я обнаружил, что знание двух славянских языков даёт возможность достаточно свободно читать на третьем (не любом, но украинский и польский часто пересекаются).

Илья Лифлянд

ПОЛЬША И ПОЭЗИЯ, ПОЭЗИЯ И ПОЛЬША

Должен признаться, что не я ищу объекты для перевода, а они сами то ли ищут меня, то ли просто попадаются. Это было бы не так, если бы переводы были моей профессией. А так я могу позволить себе плыть по течению. В случае английского языка, который я знаю лучше других и на котором достаточно регулярно читаю, этот процесс выглядит естественным. В случае других языков это каждый раз интересное событие, иногда забавное. В случае же польского языка, который представлен в этих заметках, событий было несколько, и каждое – нетривиальное. Поэтому в данном случае даже не преамбула, а преамбулы, иногда довольно замысловатые.

Я довольно много путешествовал (слава Богу, это потихоньку возобновилось после пандемии) по своим научным делам (дома считают, что слишком много). Что до новых мест, то тут всё понятно.  А вот что касается людей, дело другое. В израильском университете можно сидеть на своём рабочем месте, а интересные люди сами приезжают. Есть, конечно, и такие, что в Израиль ни ногой, но большинство наоборот стремится повидать и страну, и людей. Так вот как-то заглянул к нам известный математик Борис Шайн. Причин для этого у него было предостаточно: он соблюдающий еврей, сын его работает именно в нашем заведении. Мы оба довольно общительные, так что знакомство не заставило себя долго ждать. Уже после его возвращения в Штаты он прислал мне подробный разбор редкого стихотворения Тувима. Редкого для (бывших) советских людей, поскольку если и была какая-то идеологическая линия у советских властей по еврейскому вопросу (которого, как мы знаем из бессмертного творения Ильфа и Петрова, в Советском Союзе не было – дословно «Евреи есть, а вопроса нет!»), то это максимально возможное замалчивание даже слов таких. Но и для самого Тувима, стремившегося отринуть или как можно глубже запрятать эту свою идентичность во имя строительства светлого коммунистического будущего, тема была если не табу, то редким гостем. Тем неожиданнее такое стихотворение, явно из глубин души, не до конца отравленной коммунистическими бреднями, идущее. Разбор этот был с точки зрения религиозной, мне же захотелось попробовать свои силы в переводе с польского.

Тут требуется преамбула к преамбуле. В 1979 г. я обнаружил, что знаю польский язык. Как же это вышло? В советских газетах появилось короткое сообщение о визите президента США в Польшу. Абсолютно без подробностей. Было страшно интересно, где и какую собаку закопали. (Дело в том, что президенты США ограничены и в количестве, и в длительности визитов, — просто чтобы не оставлять страну надолго без мудрого руководства.) Нормальные люди в такой ситуации ловили – через глушение – «вражеские голоса». У меня такой привычки не было, поэтому я пошёл в газетный киоск. И мне повезло. Гебисты не проявили достаточную бдительность и не изъяли из продажи номер газеты (не помню точно, была ли это «Трибуна люду» или «Жолнеж вольносци» ), который весь, с первой до последней строчки, был стенограммой этого визита. И тут я обнаружил, что знание двух славянских языков даёт возможность достаточно свободно читать на третьем (не любом, но украинский и польский часто пересекаются). Конечно, разговаривать по-польски я толком не умею, но когда я стал ездить туда, то обнаружил, что разговаривая по-украински с польскими интонациями, могу как-то поддерживать беседу. Вообще-то в бывшем Советском Союзе многие болели «польской болезнью» совсем по другому поводу: специально учили польский, чтобы читать Станислава Лема в оригинале. Но мне было не до этого, к тому же после описанных событий в книжном магазине подтвердилось, что я могу читать польскую литературу и без специального обучения.

Возвращаясь к переводу. Шёл он так: я посылал вариант Борису, а он, не очень интересуясь моими поэтическими потугами, обращал свою критику на соответствие (точнее, несоответствия) традиции и религии. В результате после нескольких переделок мне самому стало нравиться то, что я сочинил. Кроме того, я некоторое время был уверен, что являюсь первым и единственным переводчиком этого стихотворения. Увы (или наоборот?), через некоторое время выяснилось, что имеются как минимум четыре перевода. Три из них мне удалось разыскать. Что ж, и после этого мне – без ложной скромности – мой перевод кажется лучшим. Во многом, как мне кажется, это заслуга Бориса Шайна. Его замечания позволили мне не ограничиваться первыми попавшимися словесными изысками. Увы, Бориса уже нет с нами. Моим надеждам ещё пообщаться с ним на разные темы не суждено было сбыться.

Julian Tuwim

Żydek

Śpiewa na podwórku, tuląc się w łachmany,
Mały, biedny chłopiec, Żydek obłąkany.
Ludzie go wygnali, Bóg pomieszał głowę, 
Wieki i wygnanie pomieszały mowę.

Drapie się i tańczy, płacze i zawodzi 
O tym, że się zgubił, że po prośbie chodzi.
Pan z pierwszego piętra patrzy na wariata: 
Spójrz, mój bracie biedny na smutnego brata.

Kędy nas zaniosło? Gdzieśmy się zgubili, 
Światu ogromnemu obcy i niemili?
Pan z pierwszego piętra, brat twój opętańczy
Głową rozpaloną po wszechświecie tańczy.

Pan z pierwszego piętra wyrósł na poetę: 
Serce swe, jak grosik, zawinie w gazetę –
I przez okno rzuci, żeby się rozbiło, 
Żebyś je podeptał, żeby go nie było!

I pójdziemy potem każdy w swoją stronę
Na wędrówki nasze smutne i szalone.
Nie znajdziemy nigdy ciszy i przystani,
Żydzi śpiewający, Żydzi obląkani.

Юлиан Тувим

Еврейчик

Что поёт оборвыш, во дворы забредший,
Маленький еврейчик, жалкий сумасшедший?
Люди его гнали, мысли Бог запутал,
Языки смешались за века галута.

Чешется, танцует, плачет, причитает
Он над тем, что нищий, никого не знает.
Пан в окне блажного слушает едва ли:
Посмотри, мой мальчик, вот твой брат в печали.

Что мы здесь забыли? Где свернули мимо?
Мы большому миру чужды, нелюбимы.
Пан, твой оглашенный брат самозабвенно
Танцу отдаётся во дворе – Вселенной.

Пан судьбою взыскан, но ему, поэту,
Сердце, словно грошик, завернуть в газету
Хочется и бросить, чтоб оно попало
Под ноги мальчишке, биться перестало.

После разойдёмся, только в том и сходство,
Что ведут печаль нас в путь и сумасбродство.
Тишины, приюта вечно лишены мы,
Свой мотив еврейский тянем одержимо.

Продолжение последовало через достаточно много лет. В принципе я начал ездить в Польшу достаточно поздно по сравнению с некоторыми другими странами. И не очень часто. В дополнение к делам было естественное желание повидать места из «обязательной программы». В какой-то момент в этот набор вошёл мало кому известный городок Кошалин. Мало кому из широкой публики, но только не знатокам творчества Владимира Высоцкого. Дело в том, что в этом городке жила Марлена Зимна (или Зимная, как она была записана во время учёбы в СССР). Высоцкий в Польше популярен (как и Окуджава; скорее всего, оба соответствовали высоким стремлениям поляков к свободе), но для Марлены он стал всей её жизнью. Она училась в МГУ, там в Москве защитила диссертацию по Высоцкому, а в Кошалине, в своей небольшой квартире (позже муниципалитет выделил помещение побольше) создала музей поэта. Так получилось, что вскоре после Кошалина я побывал в Москве и, естественно, в музее Высоцкого на Таганке (не впервые, но после огромного перерыва в 20 с лишним лет). Понятно, что у московского музея другие возможности, но в чём-то предпочтение хотелось отдать польскому. Я бы сказал, что там было больше души.

Увы, было… Марлена, совсем молодая женщина, тяжело болела. А смерть матери, тоже совсем нестарой, её поддержки и опоры, просто подкосила её. Тогда, в 2012 г., находясь в Познани, я выделил день на Кошалин. К сожалению, транспортное сообщение было такого уровня, что на музей и общение с Марленой оставалось только часа два-три. Но это были очень насыщенные часы, оставившие большой след у обоих. Это стало ясно из последовавшей потом переписки, но чуть позже читатель сможет убедиться, что след этот был намного глубже, чем казалось – мне, по крайней мере.

В Кошалине каждую зиму проводились международные фестивали (куда бедной маленькой Москве тягаться с городом-гигантом Кошалиным!). Мне так и не удалось попасть хоть на один из них, но я был в контакте с Алексом Свердлиным, общепризнанным знатоком творчества и жизни Высоцкого и большим другом и помощником Марлены. Так что я о многом знал, видел материалы, мог настроиться на эту волну. Через годы после кончины Марлены (стоило бы сказать – через годы и пандемию) я познакомился с ещё одним израильским энтузиастом – Лионом Наделем, а также с душой осиротевшего сообщества энтузиастов Высоцкого в Польше – Светланой Биль. В переписке со Светланой выяснилось, что я, оказывается, не был сторонним наблюдателем, что Марлена «поделилась» мной со своим кругом. Более того, Светлана переслала мне написанное Марленой стихотворение с заголовком-посвящением «Илье Лифлянду». Из предыдущего нетрудно вывести появившееся у меня желание перевести это стихотворение на русский. Лион дал мне ценный совет: не ограничиваться самодеятельностью, а связаться со Светланой и по этому поводу, – высказав уверенность, что погруженность Светланы в польский язык не даст мне солгать «ни единою буквой». Что ж, я бы сказал, что с удовольствием делю какие-то достижения на этом пути с нею, беря на себя возможные ляпы. Сама Светлана отвела себе роль «камертона», но в моём ощущении эта роль не менее, если не более важна, чем какие-то навыки версификации.

Теперь конкретно. В ответ на обсуждение возможного перевода стихотворения Марлены Светлана немедленно озадачила меня ещё одним стихотворением Тувима. Так сказать, взяла на «слабо». В обоих случаях её мнение было для меня намного весомее собственных ощущений удачи или фальши. Особенно по части Тувима, где попытка была передать больше принятые на веру ощущения Светланы, чем собственные ощущения и понимание. Одним из интересных эффектов было подтверждение моего собственного, вероятно, дилетантского подхода к переводу в сторону буквализма, максимально возможного следования метру и лексике автора (впрочем, из того, что я читал, нечто подобное проповедовал Бродский – и следовал этому; не исключено, что я так наивно понял его, более в унисон, чем по существу).

А собственно стихотворение – экспрессия, вызванная цветом, запахами, объёмом, наконец, охапки сирени, только что собранной, нарванной.

Narwali bzu, naszarpali,
Nadarli go, natargali,
Nanieśli świeżego, mokrego,
Białego i tego bzowego.

Liści tam – rwetes, olśnienie,
Kwiecia – gąszcz, zatrzęsienie,
Pachnie kropliste po uszy
I ptak się wśród zawieruszył.

Jak rwali zacietrzewieni
W rozgardiaszu zieleni,
To się narwany więzień
Wtrzepotał, wplątał w gałęzie.

Śmiechem się bez zanosi:
A kto cię tutaj prosił?
A on, zieleń śpiewając,
Zarośla ćwierkiem zrosił.

Głowę w bzy – na stracenie,
W szalejące więzienie,
W zapach, w perły i dreszcze!
Rwijcie, nieście mi jeszcze!

Нарвали сирень, ломали,
Охапками натаскали,
Покрыли всё мокрым и спелым
Сиреневым, смешанным с белым.

Листья дрожат и мелькают
Цветение одуряет,
От запаха негде скрыться
Заблудившейся там птице.

Со стрекотом, перезвоном,
В буйстве таком зелёном
Злится всё больше пленник
Запутавшийся в сирени.

Смеюсь я, не умолкая
Откуда ты такая?
А та поёт в зелёном,
К цвету звон добавляя.

В сирень головой – скрыться
В бушующей темнице,
В запах, в жемчуг, в смятенье!
Рвите сирень-наважденье.

Если мои собственные сомнения об удаче или не совсем в передаче духа стихотворения были нейтрализованы твёрдым мнением «заказчика», то следующее стихотворение несколько иного толка. Оно шуточное, в нём обыгрываются самые забористые польские выражения, связанные с выпивкой, с пьянством. Не могу себя назвать специалистом в этой области, но жизнь советского человека с такими выражениями была связана неразрывно. Практика могла быть разной, но теория всегда была на высоте. Что ж, я попробовал. Мнение Светланы: это лучшее из худшего. Действительно ли польский язык настолько изощрён по этой части или мои знания (и словарные тоже) недостаточны? Пока есть то, что есть.

Sprzeczka z żoną

Lojalnie mówię do żony:
„Małżonko, jestem wstawiony”.
Odrzekła z pogardą: „Błazen!
Uważam, że jesteś pod gazem”.
Mówię: „Przesady nie lubię.
Przysięgam ci, że mam w czubie”.
Powiada: „Kłamiesz kochany.
Twierdzę, że jesteś pijany”.
„Nie przeczę – mówię – żem hulał,
Lecz jam się tylko ululał”.
Odrzekła: „Łżesz jak najęty.
Po prostu jesteś urżnięty”.
Ja – mówię – nic nie skłamałem:
Doprawdy pałę zalałem”.
„Kłamstwo – powiada – co krok!
Jesteś urżnięty w sztok”.
„Oszczerstwo – oświadczam z gestem:
Pijany jak bela jestem”.
„Baranek – krzyczy – bez winy!
A kurzy mu się z czupryny”.
Wyję: „Niech pani przestanie!
Ja jestem w nietrzeźwym stanie”.
„Łżesz – mówi znów – jak najęty!
Tryknięty jesteś, tryknięty”.
„Nieprawda – ryknąłem na to –
Ja jestem pod dobrą datą!”
„Gadaj – powiada do ściany,
Wiem dobrze: jesteś zalany!”
„Jędzo – szepnąłem – przestaniesz?
Ja – zryty jestem! Ty kłamiesz!”
Godzinę trwała ta sprzeczka,
Aż poszła na wódkę żoneczka.
A ja, by się nie dać ogłupić,
Także poszedłem się upić.

Перебранка с женой

Я мирно говорю жене:
«Нехорошо чего-то мне».
Она презрительно мне:
«Шут! А как ещё, когда так пьют?»
– Не загибай, – ей говорю,
– Чего-то я слегка горю.
– Что взять с любимого лгуна,
Когда он явно с бодуна?
– Ты бродишь мыслями во мгле:
Я лишь чуть-чуть навеселе.
Она мне: «Ох, и врёт мужик,
Когда залил за воротник».
– Не лгу я, нет, я не такой,
Я просто был слегка бухой.
– На каждом врёшь, – кричит, – шагу.
Ты пьян хоть выжми, пьян в дугу.
– Навет! – я громко закричал.
– Ну что такого? Подгулял.
– Невинный агнец! – слышу визг.
А сам, алкаш, напился вдрызг!
Кричу я, злясь: «Давай кончай!
Напился я до ай-яй-яй!»
– Ты врал, врал и не перестал,
Изображаешь, что бухал.
– Ты что несёшь – спроси стакан:
Я нализался вдрабадан.
На стену глядя: «Так и знай!
Ты нахлебался через край!»
«Ты перестанешь?» – я шепчу.
– Я пить до чёртиков хочу!
Спор продолжался бы до сна
– Решила накатить жена.
И я решил не увильнуть,
А попросту принять на грудь.

Стихотворение Марлены… Да, Светлана полностью одобрила мой опус. И у меня самого было и есть ощущение некоторого попадания. Но ещё больше горечь от невозможности обсудить это с Марленой. Почему она решила об этом писать? Да, некоторое время нашей беседы мы посвятили обсуждению еврейской составляющей Высоцкого. Причём я отстаивал тезис, что Высоцкий – очень русский поэт, а Марлена была склонна намного большее значение придавать видимым и невидимым еврейским мотивам и настроениям Высоцкого. Но, скорее всего, это был только повод. Подозреваю, что у каждого думающего поляка волею истории еврейское «болит» не менее, чем у многих евреев. Об этом теперь можно только гадать. В этом мире такой разговор не состоится…

Marlena Zimna (c)

ELIASZOWI LIFLANDOWI

Na schodach, tam, gdzie mrok, gdzie czai się tęsknota,
Gdzie często gości szloch, a śmiech nie bywa wcale,
Rozlega się raz po raz melodia.
I za wrota Wędruje. Każdy kąt zna przecież doskonale.

Tam siwy stary Żyd w wytartym kapeluszu
Dobywa akordeon z czarnego futerału.
Z czwartego piętra krzyk uśmierzy i zagłuszy,
Z parteru cichy szloch z nim zleje się pomału.

Tum bałałajka, tum… On co dzień gra to samo,
Przy jednej trwa melodii Bóg jeden wie, jak długo.
Staruszek z piętra rzuci: „Co dzisiaj, Panie, gramy?”,
Dziewczynka z kokardkami figlarnie doń zamruga.

Mijają go, mijają, ktoś czasem słówko powie,
Ktoś skrzywi się z niesmakiem, ktoś nawet się zasłucha.
A jego to nie trapi. Pochwały mu nie w głowie.
On co dzień będzie grać, nim nie wyzionie ducha.

Kapelusz, który przeżył nie mniej, niż sam właściciel,
Wyrzucą bez skrupułów, bo któż by taki nosił…
Wyrzucą też pantofle, parasol, i okrycie,
Futerał w kąt odstawią. I będzie po kłopocie.

Tum bałałajka, tum… Już nikt go nie usłyszy.
Akordeonu dźwięk na schodach nie zagości,
Lecz obcych krótko żal – wiadomo nie od dzisiaj.
Każdemu własnych trosk wystarcza w zupełności.

Sąsiadka, gdy jak co dzień usiądzie na balkonie,
Być może nawet westchnie: „Był zawsze smutny jakiś…”
Lecz chudy dziarski młodzian odpowie jej z rezonem:
„Samotny stary Żyd! Któż by po takim płakał!”

Coż, Rilke rację miał, są wszyscy Żydzi starzy.
Niezmiennie każdy z nich, czy dziad, czy chłopiec mały,
Ma piętno prześladowań odbite na swej twarzy,
Od dwóch tysięcy lat ma w oczach ziarna żalu.

Tum bałałajka, tum… Zapadła martwa cisza.
Już nikt go w starym domu na schodach nie zobaczy.
Tum bałałajka, tum… A ja go stale słyszę.
I w starym futerale wciąż akordeon płacze.

Марлена Зимна

Илье Лифлянду

На лестнице, где мрак и горестное что-то,
Где плач – обычный гость, а смеха не бывает,
Мелодия звучит, и, выйдя за ворота,
Где каждый закуток знаком, себе гуляет.

Понурый и седой еврей в потёртой шапке,
Достав аккордеон из черного футляра,
Начнёт — и сверху крик сожмётся, как в охапке,
И стихнет плач внизу – мелодии не пара.

Тум балалайка, тум… Звучит одно и то же,
Один напев старик играет терпеливо.
Сосед под чердаком вздохнёт: «Опять, о Боже!»
Девчонке всё равно – лишь подмигнёт игриво.

Кто молча промелькнёт, а кто обронит слово,
Поморщится другой, заслушается третий.
Хула его неймёт и похвала не нова,
Играет день за днём – пока живёт на свете.

А шапке той конец, едва сомкнутся вежды,
Да кто же соблазнится ношеной такою?
На мусор туфли, зонт и все его одежды.
Футляр замрёт в углу, застигнутый бедою.

Тум балалайка, тум… Там тишина погоста,
Молчит аккордеон, как бы дыханье спёрло.
Ну, а понять чужих, простить легко и просто:
У каждого из них своих забот по горло.

Соседка на балкон порою выйдет тихо
И, может быть, вздохнёт: «Унылый был мужчина…»
Но паренёк худой заметит как-то лихо:
«Еврей, старик, о нём уж нету и помина».

Что ж, Рильке прав: стары спокон веков евреи.
Мальчишка или дед – они в себя вобрали
Преследований боль с паденья Иудеи,
У них в глазах отсвет двух тысяч лет печали.

Тум балалайка, тум… Окутан тишиною
Тот старый дом, он спит. Навечно – не иначе.
Тум балалайка, тум… Я слышу, что со мною?
Его аккордеон в футляре старом плачет.

В отличие от других языков, где я не знаю, какие коленца выкинет судьба, заинтересовав меня возможностью сопоставления одной ритмической истории на двух языках, с польским у меня такой неопределённости нет. Как минимум, несколько «Тувимов» ждут своего часа. Возможно, это не просто академический интерес, нельзя исключить и зов предков. Ведь предки большинства из нас, бывших советских евреев прошли через Польшу. Например, в процессе семейных изысканий пришлось мне разбираться в некой переписи (ревизской сказке) 1795 г. Там была колонка сведений и на польском языке. Посмотрим… Do widzenia!