СЕМЬ ИСКУССТВ

Ну конечно же, бог это лишь термин, обозначающий явление чрезвычайно сложное, детским человеческим умом загнанное в прокрустово ложе фонемы, которая давно лопается от перенапряжения. Конечно же (как термин) это ноосферный продукт.

Александр Бабушкин

БОЖЕ МОЙ

Рассказы

Русский Догвилль

В 93-ем привел дочь в первый класс. Школьную линейку нашей ракетно-ядерной деревни натурально уронил приглашенный батюшка, чей белоснежный десятиметровый «Lincoln Town Car» распугал местную братву на битых джипах и восьмерках. Из сияющего хромом крокодила вылез в белоснежных одеждах «Демис Руссос» с убийственным выхлопом и громадным золотым крестом на пузе и поплыл сквозь толпу убогих освящать облезлый храм знаний. Я как раз только отскочил с аспирантуры философского в универе, где натурально убился, распутывая «Смысл любви» (тема диссера…), об онтологический аргумент, попутно навернувшись на «русской матрешке» — исход «Легальных марксистов» (Бердяев, Струве, Булгаков и компания) в православное богословие. Инфернальная эта картина была под стать новым окаянным дням бандитского Петербурга и вполне себе перекликалась с тем бардаком в головах и душах, который раз в сто лет сметает в бедном отечестве все замки с чуланов, где маются черти и неизбывный языческий зоопарк. Ужас 90-х понятен только советским. И только советские до конца понимают нечаянную уже было спасительность нынешней войны с Западом, каким бы горьким (особливо, ошалевшим от транснационального шопинга неофитам) не казался новый Железный занавес. А это русские не довоевали свою Гражданскую. И едва ль кто, кроме нас самих, разберется в фокусах Матрешки отеческой исторической судьбы, в которой внуки комиссаров в пыльных шлемах решили взять реванш за 37-ой и потеряли берега настолько, что едва и вовсе не пропили последние родные осины.

О новом русском богоискательстве еще напишут. На живую нитку всяк выходит субъективно. А объективно и не выйдет. Упаси вас бог столкнуться с внутренней «земной» жизнью церкви. Но столкнувшимся, дай бог сил пережить увиденное и от веры не отшатнуться. А иначе поплывут мозги и от чудовищной матрицы чинопочитания и самодурства в её армейской пирамиде; от тотально черной бухгалтерии с её чудовищными искушениями; от красной икры на черную и проч «котлов», лимузинов и перманентной голубизны и детских забав. Упаси вас бог со всем этим столкнуться. Лучше в святом наиве с блажениями, с развесистой клюквой бездарной новой мифологии и глянцевой пропагандой. Пусть уж лучше благостная картинка. А говна лопатами нам и наша мирская жизнь не устает подбрасывать. И ежель в России «воровали и воровать будут» (а чем мы хуже остального просвещенного мира?), то пусть хоть церковь в сознании «простого» народа будет без греха.

Века и века тому в споре стяжателей с нестяжателями, в расколе, едва увернулись мы от того, что разорвало протестантизмом Запад. Сто лет тому иосифляне (по ходу разгромив Афон с его мистическим имяславием) возжелали патриарших свобод и грохнули великую Империю (по злой иронии судьбы злодейство сие творилось на деньги старообрядцев). Экуменизм, разлившийся в 70-80-е контрабандой (за который, вероятно, Меня и убили, вложив топор в руки полоумному антисемиту) уже в 90-е-нулевые едва не разнес поднимающееся православие на либеральные молекулы.

А что сейчас, когда умов интернетные палаты и ноосферный дух парит над камланиями искусственного интеллекта? Да ничего. Нового ничего. Как брела, так и бредет убитая горем мать из «Ледяных вершин человечества» Солоухина; бредет и несет Богу свою Благую весть иррациональной веры в его непостижимое Небо; ту, которой Он, быть может, и не заслуживает.

Святочный рассказ

«Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли Бог…; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однако же, всё факты». Вот так каждый год перед Рождеством вспоминается «Мальчик у Христа на ёлке» Федора Михайловича. 1876-ой год. Через полтора века фактов этих уже столько, что…

За новогодним столом финский муж сестры неожиданно заводит разговор о боге. Мы ровесники. Но его скандинавское видение заставляет улыбнуться. Высший замысел открылся ему в виде служения телу, как божественному сосуду. Он долго и вкусно говорит о пользе бани, здоровой пище, вреде курения и алкоголя и призывает и мне завязывать… Потом заговорил о предстоящем Рождестве. Он засобирался в нашу деревенскую церквушку, где служит моя жена и, зная, что я в прошлой жизни преподавал религиозную философию, стал меня пытать на предмет веры. Жена хитро глянула на меня, обреченно на импортного родственника и пошла заваривать чай. Тридцать лет тому она, выпускница Политеха, от навалившихся бед и болячек ушла сначала в горы, а потом в церковь. Я тогда как раз дописывал кандидатскую по религиозной философии, и канонада боёв в моей неокрепшей башке неизбежно накрыла и её. За десятилетия она научилась мудро уворачиваться от моих онтологических наездов и теперь оставила бедного финна мне на растерзание. После услышанного от меня рациональный в дугу сын страны тысячи озёр аж крякнул. А и всего-то кратко обрисовал ему инфернальность накрывающего человечество крипто-язычества со старыми добрыми побрякушками нумерологии, картами таро и прочей фигнёй из столетней давности кастрюли Мэнли Холла «Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии». Старые «сказки» великих мировых религий умирают. И если человечество мудро не переложит их на новый лад, наступит конец Света. Собственно, уже наступает. Тьма в головах миллиардов уже такая, что караул. Даже вековой давности предсказание Владимира Соловьева из «Краткой повести об Антихристе» о грядущем пришествии сатаны в виде бога сбылось – Римский папа такие хороводы развел с ЛГБТ, что непонятно, как еще Ватикан не разлетелся в щепки. В матушке-России сгнивший баптизм красной церкви неизбежно обернулся ренессансом давно преданного православия. Но и этому «новому» воздушному шарику осталось летать не долго. Наши дети и внуки знай себе жамкают на экранчики шустрых смартфонов, и сладкая дьявольщина Матрицы разбегается по нейронам грядущих манкуртов с карамельными ангельскими личиками. Эти дикие существа не понимают иногда ничего, ни где они живут, ни какой они нации, есть ли Бог…; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однако же, всё факты.

Голос Америки
/Сергею Юрьенену с огромной благодарностью за труд души/

Изначально собирался обозвать эпитафию своей книжной истории — «Гудбай, Америка». Но зачем повторять, давно ставшее нарицательным? А уж после второго «Брата» и подавно. А тут еще и многослойность почти биографическая. Одно дело, нескрываемое позднесоветское благоговение пред любым обладателем импортной шмотки с лейблом «Made in USA», и совсем другое – вековой исход за Большую лужу литкумиров, коих эшелоны. И когда через десять лет после публикации Фукуямой «Конца истории» в цветущем граде на холме друг Бродского, Игорь Ефимов, напишет «Закат Америки в XXI веке», а за пять лет до смерти развернет её в фундаментальное эссе «Закат Америки» — это зазвучит совсем по-другому, нежели обреченное бутусовское «Последнее письмо» («Гудбай, Америка») в 1985-ом году.
В начале нулевых в Канаде от тоски и безысходности лопнет сердце однокашки, вполне себе успешного в новой России бывшего спортсмена и тренера по горным лыжам, за каким-то хреном рванувшего на новую родину Саши Соколова, о существовании которого он никогда не слышал. Я напишу об этом рассказ «Канада, не пахнущая смолой» «Семь искусств», Hanover, Germany, №6(122) июнь 2020 .

В 2012-ом в Нью-Йорке в издательстве Сергея Юрьенена, четверть века отпахавшего ведущим на «Радио Свобода», выйдет моя первая книжка. Я буду пускать пузыри из носа до 2019-го, пока Сергей не издаст в своём Franc Tireur практически всё, что я накропал с еще советских восьмидесятых. Это будет очень странная и практически мазохистская история, помятуя о том, что цена печати и доставки книг из США совершенно убийственна для России. Но желание быть изданным официально да еще под крылом ученика Юрия Казакова перевешивало всю заведомую обреченность этого предприятия. Имея лишь случайную возможность публиковаться на родине, хватался за любую импортную соломинку… Что-то опубликовал «Новый берег» в Копенгагене. И, слава те оспади, практически всё вышло в «Семи искусствах» Евгения Берковича в Ганновере, за что поклон ему до земли.
Летом 2021-го смертельно заболеет и сляжет мама. Врачи умоют руки, отпустив ей считанные дни. В состоянии шока я посвящу ей прощальный рассказ «Маменькин сынок, фактически эпитафию, «Мастерская», Hanover, Germany, 09.01.2024

и в слезах и соплях попрошу Сергея издать последнюю книгу — её памяти. Он тотчас откликнется с обещанием — всенепременно… Мама будет умирать страшно. Год какого-то инфернального кошмара на фоне вспыхнувшей мировой войны. Зарубкой останется дневник, который я вел весь этот страшный год.
https://finbahn.com/хроника-хождение-по-мукам/

После маминого ухода летом 22-го я загремлю в сумасшедший дом. В каком-то рефлексивном бреду пролетят осень и зима. Весной после дикого алкогольного штопора я напишу Сергею последнее письмо, ответа на которое уже не будет, и лишь ноющей рефлексией на неимоверную случайность и парадоксальность моей американской истории и её неизбежный финал останутся написанные десять лет тому по совершенно иному поводу горькие строчки:

***
направо где возгласы браво
налево где крики ура
по парку проёбаной славы
бредут полунет полуда
рассеянно ясный кенжеев
не верящий в бога цветков
рассею уехав посеяв
засеяв шеренгами слов
пронзительно больно и пусто
и с ними никак и без них
и письменно режет и устно
мучительный лосевский стих
и льются хореи и ямбы
осенние слезы в тетрадь
и смерти строчат дифирамбы
и с ужасом лезут в кровать
за веру неверия в веру
взмывают дурные кресты
по серому пишется серой
чтоб к серости все низвести
и бьются и рвутся поэты
про это ему и про то
привет мы давно тут с приветом
ах дайте мне зонт и пальто
я в темень сознания юркну
и пропадом все пропади
пойду доживать полудурком
раз нет ничего впереди

Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной

В начале 90-х совсем страшно стало. Влюбился до полусмерти. Брак трещал по швам. На эмоциях махнул не глядя аспирантуру экономического на аспирантуру философского с темой диссера «Смысл любви» и улетел в богословие. И понеслось – онтологический аргумент, Кьеркегор, гностики-мистики средневековые (Майстер Экхарт, Якоб Бёме etc.), затем Розанов, Шестов, Карсавин… Кто летал – знает. Дальше — Палата №6. От полного кукареку спас «Рояль» в промышленных масштабах, челночные рейсы в Стамбул и Скандинавию, истерика бьющих инфернальным фонтаном стихов и омут бандитского издательского бизнеса. А жена… А жена с горя сначала ушла в горы, где на Эльбрусе потеряла в двухкилометровой пропасти двоих, таких же ушибленных; затем в Каракумы; затем в Церковь. Однажды я вывалил перед ней гору философско-богословской макулатуры и начал гонять по Библии. Увы. В её вселенной достаточно было и молитвослова. Да и тот, по её разумению, зело велик. Надо бы ужать. На этом дороги разошлись. На тридцать лет. Какие дороги? Чьи? Куда? Да хрен его знает.

***
Что себе врать? Ладно бы по-молодости. Кто ж в ней не самообманывается? Еще куда ни шло в хитрожопом конформизме среднего возраста. Ну… тут, пока шею не свернешь. А вот в старости-то с чего? Это уже идиотизмом попахивает. Пора закрывать эту лавочку. И тут случились Грузия, Майдан, Крым, Донбасс, СВО. Потом… А потом что-то лопнуло, словно нарыв, и как-то сама собой окончательно сложилась картина, которая не складывалась все эти тридцать лет с катастрофы 91-го. И всему в этой картине нашлось место – и богу, и любви, и прочим тараканам в старой лысой башке.

***
Ну конечно же бог, это лишь термин, обозначающий явление чрезвычайно сложное, детским человеческим умом загнанное в прокрустово ложе фонемы, которая давно лопается от перенапряжения. Конечно же (как термин) это ноосферный продукт. И конечно же:
а) Его нельзя тупо отменить – просто потому, что сознание по природе своей целеполагаемая штуковина; и в этом смысле проповедь атеизма – оксюморон.
б) Можно только гадать, куда забредет человеческое сознание в поисках ответов на эсхатологические вопросы. Опять же именно потому, что процесс этот ноосферный. И любой индивидуальный интеллектуальный прорыв ни хрена не индивидуальный.

Лучшим подтверждением всему этому то, что к понятию ноосферы одновременно пришли академик Вернадский и ученый иезуит Шарден.

***
Когда край – любой, даже самый отмороженный богоборец просит помощи бога. Это крик ребенка, зовущего мать. Это взывание к космическому Началу, природа которого темна и едва ли различима, но способность принимать сигналы от которого вшита в галактический генезис.
Совершенно не важно, какими путями. Они действительно неисповедимы. И Человеческие – и проточеловеческие. И если такой нехристь, как я таки забредает в храм и дурачком со свечкой бродит среди икон – это лишь подтверждает силу его веры. Веры в то, что мироздание не мертвологический свинарник и людоедская бойня, а есть Там что-то оправдывающее и успокаивающее, да только извилин не хватает ухватить. Веры, которой он просто не находит искомого символа, а потому интуитивно жмется к тем, кто пусть и по-другому, но так же как и он ищет.

***
поговори со мной на арамейском
поговори со мной на птолемейском
поговори о чем молчит луна
о чем молчат свидетельницы звезды
заткнувшись в этом космосе морозном
поговори за бога молчуна
он ни гугу эпоха за эпохой
ему давно уже всё это похуй
он терпит но едва ли подойдёт
лишь молча смотрит в телескопа дуло
на результат случайного загула
когда пошло всё задом наперед
куски онтологического взрыва
мы вышли криво – плод Большого срыва –
и эхо врёт неведомым маня
поговори со мною
так тоскливо
в бачке малёк
а на цепочке слива
висит гимнаст распятый за меня

Боже мой

Не знаю, есть ли что-нибудь печальней воспоминаний о похоронах в СССР, с неизменным траурным маршем Шопена и пошлым: «Смерть вырвала из наших рядов…»

Посвященные эскулапы причастны горькой правде – тяжелей всего болеют сами врачи. Та же история с искателями крайних истин. Более всего навернувшихся именно средь особливо неистовых апологетов. Что уж тут до простых смертных. А спасаться надо. И спасать.

Когда днями, неделями и месяцами сидишь у постели пассажира на тот свет, когда беседы с ним давно и клинически психотропны  – не надо даже начинать про бесполезность самых продвинутых научных загогулин. Если только эти загогулины (к удивлению отцов-сциентистов) спасительно не выносят вас за скобки, в скобках этих оставляя свет высоколобых, который светит, но не греет.

И что, из всего святящегося, пока еще греет?

Проще начать с того, что любопытство удовлетворило, а душе – что мертвому припарка. От унылого космизма Лоуренса Краусса с его вселенной из ничего – ни холодно, ни жарко. Ричард Докинз со своим панэволюционизмом и эгоистическим геном – та же канитель. Ну, да – круто. Круче вареных яиц. Это, почитай, и есть самое крутое, что наковырял мировой культпросвет. То бишь – самояркий свет истины. Вот только не греет ни хера свет этот.

А за спиной… А за спиной 40 лет копаний, стеллажи конспектов – научных (историко-экономических), псевдонаучных (философских), антинаучных (богословских); заброшенное в 95-ом преподавание философии и океан водки. И запоздалое, но спасительное от спеца по античной философии, Дмитрия Галковского: «…«Я вам сейчас скажу страшную вещь». Вы над этой вещью особо не мудрствуйте, просто запомните. В смысле, примите к сведению и забудьте, но не совсем, а лет на 20. Философ, это человек, который знает, что никакой философии нет».

А что остаётся? Светит и греет-то что? Если б мне лет 30 назад сказали, что к шестидесяти годам я вновь вернусь к «Ноосфере» Вернадского-Шардена и «Всеединству» Вл. Соловьёва, я б рассмеялся. Рассмеялся бы и от цифры 60 (Уверен был, что и до 35 не дотяну – уж поверьте; в 90-е при многолетнем литре водки в день и 35 смахивало на нездоровый оптимизм); и от выбора имён (тогда я с ними, как мне казалось – распрощался навсегда). И вот на тебе…

И, что самое удивительное – это видится нонче едва ли не единственно логичным. Путь самоспасения гностика предопределен. По «весёлой» науке — Бог умер. По панэволюционному физмату Докинза-Краусса и умирать было нечему, ибо и не рождалось. А как по мне (дураку лысому), всё это – игра в напёрстки. Помню, как в 79-ом младшая сестрёнка моя у вольера со слоном в ленинградском зоопарке на всю ивановскую восторженно прокричала: «Псиса!». Ребенок за стальными прутьями углядел воробья. Слона она не заметила в упор. Публика рыдала от смеха.

В конце 80-х я своими скудными мозгами допер, что человек есть природа, думающая сама себя. Чуть позже вычитал это у Эриха Фромма. А теперь, через три с лишним десятка, я тону в физически ощущаемых интуициях атомарного пантеизма богочеловечества ноосферы и всеединства; в удивительном по интеллектуальному изяществу сильнейшей математической школы мира – в имяславии Егорова, Лузина, отца Павла Флоренского… (вот так через век аукается залитый кровью по приказу Николая II Афон…).

Бог есть, пока мы о нем думаем. Он — все те, кто о нем думает. И кроме любви быть ему нечем. Всё остальное от лукавого.

Среди прочего (о чем еще скрипеть и скрипеть извилинами) есть одно очч личное – вернулись самооправданием рожденные в Ленинграде 90-го строчки:

* * *

Не жизнь присутствует во мне,
а я присутствую при жизни.
И мысли… И такие мысли
являются по временам,
приходят, и сидят у ног,
и, преданные как собаки,
всё ждут чего-то от меня,
каких-то неземных ответов
на тот вопрос, который мной
себе же задал Бог? Природа?
Бог весть, кто задал, на беду.
И вот все ждет, когда умру,
чтоб снова этим же вопросом
себя безумно изводить.
И до пришествия второго
плодить, плодить, плодить, плодить
несчастий радости и смехи.
Я засыпаю, и на веки
садится ангел той любви,
которая свела с ума
такие сонмища поэтов,
что гнались за летучим светом
кошмарных дивных миражей.
И кто ответы находил,
ответ немедля приводил
во исполненье в исполненье…
Так, чтоб поверили, зачем
так горько плакали во сне,
об мостовую Саша Гликберг
стучался шалой головой,
и ехали домой цыгане,
и Гоголь хохотал в ночи
безумным, страшным, жутким Вием,
и шла немытая Россия
из «Бани» пиво пить к ларьку.
Приятель, дай-ка огоньку.
Не эти ли во сне Саврасов
земные хляби разглядел?
В них тонет смысл всех здравых смыслов.
С ума сошедший, пьет Паскаль
свои смертельные сарказмы,
а вечный мальчик Гегель спит
и видит сон про вечный синтез.
В канализации глубин,
в болотах Стикса и Харона,
в высоких черных сапогах
бредет понуро бог любви
за словом Третьего Завета.
Но к нам он больше не придет:
и так весьма всё хорошо.
Он нас накажет вечной жизнью
сменяющих себя родов,
как то предвидел Соловьев.
И бесконечная Земля
одна останется на свете.
И по орбитам будут дети
играть в пятнашки в быстрых люльках.
На темной стороне Луны
устроят кладбище придуркам.
Я буду сторожем при нем.
Бессменным, потому что умер
и занял место самым первым.
Еще первей, чем понял Ницше,
что Достоевский был правей,
левее Ленин. Клара Цеткин
нам будет доставать табак,
Платонов будет из земли
ругаться матом «Чевенгура»,
и, смердный запах разнося,
нас будет навещать Зосима,
а мы с Алешей будем пить
тысячелетнюю поллитру.