Воздух вдоль улиц и над домами становится нежно голубым, температура подскакивает вверх на 5-7 градусов в Иерусалиме, где ночной холод пробирает насквозь, а днем тяжело жить. И это на Иерусалимском среднегорье, а в центре страны ситуация c разницей температур не столь контрастна и жара там устойчива и, возможно, не столь ощутима, как и ночной холод.
СВИНГ
(окончание. Начало в №12/2024 и сл.)
На маршрутное такси была очередь и решили поесть в забегаловке, напротив кинотеатра с порнографическими фильмами. Там тоже была очередь, но она двигалась много быстрее, чем на такси. Салаты можно было брать без ограничений и народ торжествовал вместе с питами, полными нарезанного мяса и соленых и просто нарезанных овощей. Здесь был для многих завтрак, обед и ужин. Группа парней подозрительного вида крутились рядом со входом день и ночь, но все было под контролем негласной охраны, никто и пикнуть не смел. Всех кормили здесь в этом месте.
Несколько молодых людей, братьев или просто хозяйских родственников, все время подносили лотки с новыми порциями салатов держа все на вытянутых голых руках со смуглыми длинными мышцами. Тот, что постарше нарезал с вертикального вертела мясо гибким ножом и, наполняя хлеба до предела, передавал их страждущим и голодающим, не глядя в их глаза и лица, чтобы не уставать излишне от посторонних эмоций. Он видел ежедневно сотни и тысячи лиц, страждущих жареного мяса с перцем, уставал от них всех невероятно. Они пили его энергию стаканами. Даже картина очень больших денег, которые другие братья приносили в конце рабочего дня в ведре для подсчета, не снимала с него усталости.
Рядом за углом на Неве Шаанан была турецкая забегаловка, в которую Дойч не шел из соображений кашрута. Но посмотреть там тоже было на что. Все здесь происходило на глазах у зрителей-покупателей, подогревало аппетит. Рыжебородый лысый ясноглазый улыбающийся турок театральными движениями крошил сверкающим лезвием, не глядя вниз, лук, зелень, помидоры и стручки перца. Сначала он это резал-крошил в одну сторону, затем в другую. Получалась кашеобразное крошево. Потом он лихим броском добавлял к получившемуся крошеву куски мяса, с которым он разбирался другим ножом, большим, похожим на пилу с двумя ручками, только красные клочки летали по сторонам как погибшие маленькие птицы колибри. Зрелище, конечно, было завораживающее, попробуй не зайди и не поешь. А нет, нельзя. Не всем можно.
– Так ты что, Вениамин, действительно ничего не пишешь? Не может быть, впечатление создается, что сочиняешь ночами чего-то, да? – спросил Веню Дойч уже в дороге.
– Нет, конечно, ты что, мне есть чем заниматься, я – начинающий архивариус средних лет, – отвечал Веня легкомысленно. И Дойч, как казалось Вене Рокаху, вздыхал с облегчением и отворачивался к открытому окну за освежающим глотком воздуха. Потом говорил: «Удачно съездили, да, Веня?! – Дойчу всегда нужно было подтверждение того, что все сделано им верно. – У тебя все зажило, никаких синяков не осталось на лице, молодец, я же говорил». Ничего он не говорил такого особенного, просто захотел сделать приятное нерадивому ученичку. Подъезжали к Кастелю.
Такси сбавляло скорость, мощи его не всегда хватало на крутые подъемы. Шофер Хези приоткрывал свою дверцу, высовывал наружу ногу с могучими мышцами и как на самокате отталкивался от раскаленного асфальта ступней 47 размера в разношенной не зашнурованной кроссовке, сработанной сапожниками в болгарской мастерской возле блошиного рынка в Яффо. Но даже нога Хези не всегда помогала в наборе мощи маршрутного такси на подъеме к Иерусалиму, потому что есть вещи непреодолимые. Такие вот сцены можно наблюдать на запруженном первом шоссе после обеда в июне месяце, господа.
Дойч, которого трудно было назвать полиглотом или культуртрегером, неожиданно вспомнил, как бы осененный, что в кармане у того грузчика с псковским лицом, который так удивил его и окружавших его людей, была в кармане книжка в мягком переплете. Все сошлось у Дойча с этим таинственным парнем. Латинскими буквами на книжке было написано имя автора Уильям Йетс. Дойч не знал кто это. Он посмотрел энциклопедию, которую ему принесла Хава из университета, и прочитал об Уильяме Йетсе следующее: ирландский англоязычный писатель, поэт, драматург, выдающийся деятель западноевропейской литературы ХХ века. Лауреат нобелевской премии по литературе 1923 года.
Он рассказал об этом Вене. Тот ничему не удивлялся. У него в Ленинграде тоже были знакомые кандидаты точных и других разных наук, которые подрабатывали работой грузчика. Да и сам он, не будучи никем и ничем, работал последние полтора года до отъезда грузчиком, никто этому не удивлялся. Наоборот, всякий труд в Стране Советов поощрялся и не считался позорным. Но в Иерусалиме, столице евреев, Дойч своими косными застывшими мозгами уроженца Средней Азии не мог представить армейского полковника (подполковника?), страстного любителя поэзии («наверное и сам стихи пишет, подражает какому-нибудь Паунду»), в качестве переносчика холодильников на спине. Почему-то это его потрясло. «Это невозможно ведь, а, Веня?!» – спрашивал Дойч. Веня ему не отвечал, удивлялся его вопросу молча. Этот Дойч был ему не всегда понятен со всеми своими нереализованными страстями и нерешенными вопросами существования. Веня ему, в конце концов, ничего про Нежина не сказал. «Дойч не полицейский, а я не сплетник. Ну, не бежать же с доносом», думал Веня. Что делать дальше с этим Нежиным он не знал.
У него и Тальи все складывалось совсем неплохо, серьезно. Они совпали во многом. Девушка спросила его о свадьбе, что вызвало реакцию у Вени Рокаха. А что? Что ждать-то. Они с Тальей, все больше совпадавшей с тем женским образом, даже обсуждали даты и даже пришли к подходящему числу в начале октября этого года. Раньше не получалось. Вене пришла повестка на призыв в армию, на осмотр и собеседование. На повестке было вписано «20 июля 10 часов утра, улица Раши» напротив рынка через дорогу. В пятницу в очередной сбор на рынке в их личном месте «На троих» выявились разногласия. Все неожиданно заговорили о планах на лето и осень. Даже хозяин, подносивший свои супы лично всем, никому не мог этого доверить, поучаствовал в разговоре скромными фразами. «У меня мальчик закончил первый курс десанта и сейчас уходит в полугодовую школу командиров отделений. 202 полк, не просто так, круче Оксфорда будет», сказал он с неподдельной гордостью. Мальчика его все видали и были знакомы с ним, он иногда помогал отцу в пятницу, скромный парень, которому палец в рот не клади, так про него сказал Изя. Сын хозяина, похожий статью на кудрявого принца, принес ему порцию риса с мясом и почтительно и молча, поставил на стол. Вене этот парень тоже понравился. Дойч сказал, что «пацан очень похож на Коби Рабби, ты Веня с ним знаком хорошо, хе-хе, только тот боксер, а этот не боксер». Он взглянул на Веню подняв бровь с некоторой усмешкой, не мог себе отказать. В Иерусалиме много таких сокрушительного типа юношей, как сын хозяина. Они рождены уже в столице, упрямые с нежными чертами лица, с черными внимательными глазами и крепкими суставами плеч и локтей, молодые люди.
– У меня тоже месяц службы в сентябре на самые праздники, на канале должен быть, вот уж не повезло, – сказал Дойч, не любивший жаловаться, но вот пришлось.
Артур слетал в Париж по работе и привез оттуда все номера «Современных записок», все 70 номеров, вышедших в свет за 20 лет издания.
– Тяжелый случай. – пробормотал Шауль, услышав, что за журналы Артур заплатил полторы тысячи долларов. «Надо иметь деньги, чтобы платить, свои человек заплатил, уважаю», – похвалил Дойч, как будто Артур ждал чьего-то одобрения. Никто ему был не нужен, ничье доброе слово, таким он себе казался, он был сам по себе: супермен, мужчина, холодный блистательный умник, интеллектуал из кино о физиках и лириках, очень модное направление в те годы в советском искусстве. Никто другой у него журнала просить почитать не смел, это было бы верхом нахальства, а из них никто нахалом не был. Дойч, возможно, мог бы спросить Артура, но он журналов уже не читал никаких, он сам был журнал.
Шауль привычно страшными словами выматерил пожилую, с распухшими ступнями, вдетыми в туфли без каблуков, даму во власти, которая на его взгляд не дотягивала до нужного уровня руководства независимой страной. Он был несправедлив и не объективен, но говорил, как думал, как по писаному. «Что она со своей бражкой там думает, а?!», многие съеживались после его речей, очень многие. Шауль тоже считал, что октябрь слишком близок, «повремени, мой дорогой, ничего от тебя не убежит». В житейских делах он полагался на мнение своих друзей. У Изи тоже что-то не сходилось с октябрем, Веня наблюдал за выражением его лица с интересом. «Позволь дать тебе рекомендацию, Веня», попросил он. Октябрь всем не подходил, месяц неопределенный.
– Совершенно не типичная девушка досталась Вене, держись за нее, все при ней, давай, Веня, погоди немного, – Шауль сделал резкое почти музыкальное ударение на втором слоге слова погОди, он одобрял выбор Вени, хотя его никто не спрашивал ни о чем. Он просто обязан был вставить свое слово, не мог без этого. Дойч сморщился и отвернулся, он не выносил таких тем для разговора. Не ваше дело. Остальные наблюдали эту сцену с интересом.
– Не торопись с датами, Веня, отложи на пару месяцев свадьбу, даже на три еще лучше, это так, рекомендация в сторону успеха и удачи, – как будто они все сговорились, что-то все это значило, конечно. Веня не задумывался над этим. Изя же был вял, чего-то не договаривал, но что и в чем дело с его рекомендациями было непонятно. Он никогда ничего не объяснял, это был его главный недостаток. Догадывайся, мол, сам. А как?
Артур с умеренно впалыми щеками, с полуприкрытыми глазами казался посторонним, это было не так. Всех слышал и слушал, и внимательно. Но его голова, сходная по устройству с вычислительной машиной, была на самом деле занята совсем другими мыслями. Как и всегда. Казалось, никто бы не удивился. Если бы Артур завтракал в это утро, не снимая перчаток. Просто перчаток у него не было в этот день. Но впечатление, что у него перчатки на руках оставалось у всех, кто наблюдал его привычки за столом.
– А вот, Артур, здесь играет джазовый состав, потрясающие ребята, стоит тебе сходить, ты же любишь, нет? – сказал Шауль, который знал все и всех. Он интересовался, потому что.
– Кто такие? – все равно Артур звучал надменно, но Шауль на все наплевал. Артур был поклонником Шуберта.
– Я тебе скажу имена, настоящие виртуозы. Ребята из Союза, самые лучшие, Периферкович, Фонарев, Кунцман – он там тон задает, классно свингует, джазмены в восторге, он альт-саксофонист, приехал из Питера, ударник у них местный, хороший, звать Ареле, короли, просто короли, но я съезжу в Тель-Авиве, узнаю все и расскажу…
– Обязательно поеду, ты скажи только когда и где, Шауль, спасибо тебе, – Артур звучал чуть ли не растроганно, он обожал джаз.
– Да что ты, я всегда рад, они стоят того, эти парни, они и в Вудстоке были, с лучшими играли, их признали…
– Теперь осталось только Артуру их признать, и тогда все, станут великими, – серьезно сказал Артур.
– Каких людей Союз потерял, пробросается в конце концов, – несколько фальшиво сказал Шауль.
– Да им наплевать, они ведь надеются жить столетия, они думают о вечности, освобождаются от балласта, ничего не замечают. Вон у них музыканты, певцы, писатели выехали и что? У кого-нибудь из начальников есть сомнения?
– Вот если Гершкович уедет, то заметят, – заметил Шауль.
– Кто такой Гершкович?
– Нельзя не знать, кто такой Гершкович. Это нападающий Торпедо, Динамо и сборной Союза Мойша Гершкович, большой футбольный талант, сам Стрелец его любил, – объяснил Шауль возбужденно.
– Ну, если в Динамо бегал, то, тогда, конечно, Советы все заметят, – Артур стал ироничен опять.
Шауль несколько перебрал в этот день, хотя его состояние можно было назвать перманентным и без выпивки.
– А в Израиль социалисты битлов не пустили, не хотели разлагать поколение, ну, скажите, битлов не пустили, – за Шаулем было уследить трудно.
Дойч пожал плечами, он не удивлялся, мол, зачем, этих битлов впускать. Он, кажется, не знал кто такие эти битлы, жил без этого знания. («Битлз» – рок-группа из Ливерпуля очень популярная в 60-70-е годы в мире).
– Как зачем пускать в Израиль? Свобода слова, демократия, волеизъявление, социалисты, их мать, как же так, – Шауль заводился сразу. Жизнь была к нему милостива.
– В Союз их тоже не пустили. Раз в Москву не пустили, то здесь обязательно повторили за ними, как можно, – Дойч рассуждал вслух, Артур наблюдал за ним со вниманием. Изя помалкивал со своим драгоценным мнением. Все были немного выпившими, такое чудное время, время опьянения.
– Леннон был очень недоволен отказом, – сообщил упавшим голосом Шауль.
– Ну, если уже сам Леннон был недоволен, – Дойч этого не сказал, но явно подразумевал. Артур с полузакрытыми глазами был явно очень доволен этим диалогом. (Джон Леннон – автор многих песен-баллад Биттлз).
– Да они уже распались, эти Битлы наши, – сказал Шауль, обращаясь к Дойчу, – и нечего иронизировать.
Дойч промолчал, потому что музыкальная тема была исчерпана. Добавлять было нечего. Никто ничего не знал и знать не мог. Это было хорошо, потому что иначе было бы сложно существовать в жизни.
– А Дюка они пустили, как их понять, Шауль? – спросил Артур.
Веня все было важно, он, как и всегда, собирал детали, считая каждый звук и междометие несущими нечто существенное. Никакой неловкости от того, что вот все кому не лень обсуждают его жизнь, он не ощущал. Он всегда всех слушал, всегда поступал по-своему. У него была собственная мысль, к которой он прислушивался внимательно и поступал согласно ее направлению и указанию. Как ни странно, говорить про такого молодого человека, приближающегося к 25 годам от роду, он руководствовался во многих своих решениях памятью о том, что было. Проецировал ситуации. Все образы из своего прошлого у него всегда были на заднем плане. Обычно, как он считал, память его не подводила. Веня находился перед важным шагом в жизни, решить что-либо было трудно. Все было очень сложно и никак ситуацию нельзя было назвать черной или белой, она было разного цвета, всему этому, различению цветов нужно было Вене еще научиться.
Но что-то с октябрем в том году, конечно, было не то. Они все пятеро были обычные рядовые люди и ничего не знали, у них не было никакой информации, они все были здесь новыми людьми. Они все пытались зайти в необычно яркую, чарующую картину израильской жизни как свои с почти естественным языком иврит, тянули лямку с энергией свойственной только наивным радостно приземлившимся на новое место выпускникам советского заповедника. Они ничего не понимали и не догадывались ни о чем, как и все остальные. Но остальные здешние и обвыкшиеся как-то были привычнее, что ли, к этой жизни в одном из районов Средиземноморья. Как выяснилось, скажем, без лишней скромности, важным, но не центральным районом. Поговорить о том, что ему делать с Нежиным, Вене было не с кем. И что тут можно сказать. Веня с некоторой горечью, раздражением и щемящей тяжестью на душе, решил оставить все как есть, уговаривая себя, что все само уладится. Как будто что-то могло уладиться само по себе. Но с Дойчем тоже говорить на эту тему было невозможно, это Веня знал твердо. Что и как с ним будет, он не знал и раздраженно и категорически отказывался думать об этом. Веня думал о себе с удивлением и досадой. Он не знал, что может оказаться в такой ситуации.
Перед лавкой зеркал,
я вдруг удивился,
так вот я какой,
обтрепанный, бледный.
Дойч, скрестив руки на груди, откинувшись назад на спинку стула, прикрыл глаза, отдыхая от обильной еды и алкоголя. На самом деле он, всю жизнь ограничивавший себя в питании, с удовольствием отдавался трапезам, которые поглощал быстро, не скрывая ни от кого радости от процесса. Алкоголь привычно украшал еду. Нынешние мысли его о армии напрягали, потому что 32 дня, которые нужно было отдать именно на праздники ради скучной военной службы на канале, не радовали. Всегда он шел на сборы как на чудесную заслуженную обязанность. Сейчас вдруг Дойчу это не нравилось, тяготило, раздражало. «Старею наверное, не вовремя как», – почему-то думал он. Выражение лица его выдавало чувства, которые он старался не выдавать никогда. Он был противоречив.
Шауль смотрел на всех людей за столом с непонятным выражением лица. У него неожиданно закончились слова. Мысли были и их было много, а вот слов совсем не было. Изя сидел как сфинкс, шея надута, лицо набрякло, пить надо меньше, он молчал, говорить просто не хотел. Веня все ждал чего-то от них. Хозяин стучал ложками и тарелками за стойкой. Что-то мешало созданию обычной радостной атмосферы. Наверное, не допили, что же еще. Солнце проникало в это помещение каким-то мутным желтым заревом, на которое смотреть было невозможно. Но изредка серые непонятные полосы, так сказать, под звон посуды и ножей с ложками, вкрадывались в желтый поток солнца и глаза могли отдохнуть от непрерывного праздника света и с облегчением расслабиться. Жалюзи хозяин никогда на окна не опускал, было неясно, есть ли они вообще здесь. Зачем, вообще, жалюзи? Да, от сглаза, от бездельников, от зевак с раскрытыми глазами и истекающим слюной ртом, и завистников из соседних улиц и домов, да мало ли от чего еще. Но хозяин во все эти глупости не верил, будет то, что должно быть, и ничего иначе.
Этот рядовой пятничный сходняк на рынке оставил много неожиданных и неразрешенных вопросов. У всех участников, включая всезнающего подвыпившего Изю, ставшего еще более молчаливым человеком, чем всегда, осталось чувство недоговоренности и незавершенности. Изя даже круглые очки а-ля Джон Леннон для чтения нацепил, став еще более таинственным джентльменом. Купил он эти очки в Москве, не думая ни о каком Ленноне и, кажется, не зная, кто он такой этот Леннон. Да, были люди в СССР, которые не знали о Ленноне, и ничего, жили. В оправдание им, этим людям, скажем, что и Леннон Джон тоже ничего не знал о них, и тоже как-то жил, пока его не убил злодей.
Уже торжествовал запах лета вокруг, потому что первая неделя июня. Весна в Ханаанев протяженной столице его меняется здесь почти незаметно примерно в апреле. Воздух вдоль улиц и над домами становится нежно голубым, температура подскакивает вверх на 5-7 градусов в Иерусалиме, где ночной холод пробирает насквозь, а днем тяжело жить. И это на Иерусалимском среднегорье, а в центре страны ситуация c разницей температур не столь контрастна и жара там устойчива и, возможно, не столь ощутима, как и ночной холод. Но в Иерусалиме воздух ночью свистит от чистоты и живительной силы темнеющих палисадников. Некоторые приобщенные, проживающие здесь, утверждают, что один глоток этого воздуха у мокрых от росы газонов равен приему неведомого очень мощного лекарства ото всех буквально болезней.
Скажем, что и в других местах есть освежающий чистейший холодный воздух гор – Кавказ, Альпы, Пиренеи. Конечно. Не будем спорить, мы и не спорим, потому что мы не там сейчас. Здесь речь идет о городе Иерусалиме и только о нем.
Веня никуда не пошел и никому не сказал о Зееве Нежине, о котором ему говорил в Ленинграде капитан Андреев. Он не хотел быть болтуном и тем самым человеком, которых в его прежнем городе называли стукачилами. Один из его приятелей рассказывал ему, имея на то некоторые основания, что в каждой кампании и в каждом застолье («ну, почти в каждой кампании, в нашей может и нет, не думай про всех») «всегда есть человек, стучащий в контору, запомни, Веня». Может быть, он зря это говорил, потому что был разговорчив от природы, но Веня эти слова запомнил. Этот приятель тоже был из окружения Давида Яковлевича, чистого человека, как и другие друзья Вени, которых подозревать в подлых играх с конторой было невозможно. Потом этот приятель подумал и задумчиво сказал, «у нас тоже кто-нибудь есть, самый неожиданный, Веня». Он был не трезв, этим Веня и объяснял его красноречие, но сомнения в душу заложил.
Короче, Веня не сказал ничего и никуда не пошел докладывать, остался жить с этой занозой в сердце, как будто, так и надо.
– Меня пригласили тренировать нашу сборную к Маккабиаде, – сообщил Дойч Вене на обратном пути в машине домой с рынка, глядя перед собой на дорогу, он был напряжен. Он не пил, а только пригублял на встрече, но вот все равно. – Я-то думал, что ты подойдешь, но ошибся, ты сыроват, парень, не обижайся на меня.
– Я и не претендую и не претендовал, что ты, Миша. И в мыслях не было. А Циммерман с тобой будет? – Веня терял представления о такте, выпив вина чуть больше своей меры. Меру свою он не знал, иногда чувствовал ее приближение, но неточно.
Дойч свернул влево на Элени Амалка, поднялся к русской церкви, в Иерусалиме была еще и другая русская церковь, красная, советская, но Дойч не знал, где она расположена. Потом он обогнул автостоянку и мимо проволочного забора СИЗО, доехав до Навиим, спустился вниз.
– Я очень хотел, чтобы он работал со мной, предлагал ему, приехал просить, уговаривал, но Аркаша отказался, и Рая жена его, и это главное, была против. Сам он, думаю, был бы счастлив вернуться к работе, он и боксер, и тренер отличный. И мы друзья с ним, близкие люди, но не судьба, – последние слова Дойч произнес не совсем уверенным тоном. Да почти отчаянным тоном, нечего скрывать.
– А когда Маккабиада? – поинтересовался Веня, чтобы проговорить неловкую ситуацию. Он обругал себя, назвав «толстокожим тюленем», каковым он не был ни в коем случае. Веня был суров по отношению к себе.
– В начале июля, времени мало, месяц, меньше, что там можно успеть сделать, есть хорошие ребята, один легковес просто тигр, рассудочный, мягкий, взрывной, почти убийца, только молод 17 с половиной лет. Я еще пригласил Коби Рабби, пусть привыкает, у него призыв в конце августа, пусть посидит на сборах, наберется опыта. Он любознательный и хочет учиться, – рассказал Дойч. Он вывернул руль, и машина покатила вниз к перекрестку на Французскую горку. – Не то, что некоторые.
Дойч скосил глаза на Веню, тот сидел неподвижно и смотрел перед собой как ни в чем не бывало. «М-да, – пожаловался Дойч про себя, – не пронять тебя никак, Роках, мог бы толк из тебя выйти, бестолочь помешала, легкомысленный ты, что ли?!». Он был взрывной человек, это мешало ему в жизни. Веня молчал как юный герой подпольщик в гестапо, «что ты меня учишь все время, думай о себе, Дойч, что тебе за дело». Но все равно в нем жило чувство почти нежной благодарности к этому непонятному человеку, полному противоречий и необъяснимых страстей.
На заднем сидении у Дойча лежал его старый баул со всем, что ему было нужно для тренировки. В воскресенье он должен был утром прибыть в физкультурный институт возле Нетаньи. Там на тренировочной базе, бассейн, кроссы, зал и прочее, готовилась сборная страны. Он все сложил заранее, чтобы ничего не забыть. Намеревался выехать часов в 6 утра, чтобы поспеть приехать до пробок на прибрежном шоссе. Он был большой педант, и всегда приезжал, приходил на место заранее, осмотреться, оглядеться, привыкнуть.
Был вариант уехать на базу сборной на исходе субботы, но это было слишком для Дойча. Он хотел поиграть с Сарой, покормить ее, поговорить с ней, посмотреть на нее в кровати, сопящей во сне и улыбающейся, как беззубая розовая рыбка. И потом Хава тоже была очень важна в этом прощании, он уделял ей свое время. Дойч уезжал на пару недель и не знал, сможет ли приехать на выходные, работы было очень много, ребята нуждались в нем. Он должен был уехать уверенным в себе, у громоздкого, могучего, жесткого бойца Миши Дойча были свои страхи, застарелые комплексы, взращенные в ночной тишине, пугающие картины. И, конечно, важный момент для Дойча состоял во встрече царицы Субботы именно дома. Где же еще?!
Подъехав к дому Вени на Линкольна, Дойч прижал машину к тротуару и, неожиданно легко для его громоздкой фигуры, сложившись напополам как перочинный нож, вылез наружу. Он изъял из баула кожаные блины, надел их на руки и сказал Вене, хлопнув ими и щурясь на солнце, «давай-ка побей мне, подержу тебя на лапах, парень, поглядим, как твой запал, не пропал или ты еще ничего себе». Веня повиновался, в очередной раз удивившись на этого человека и его решения. Дойч выставил руки с блинами перед собой и Веня, испугав прохожего человека в белой рубахе с длинными рукавами, с кипой на голове, нанес пару-тройку гулких ударов, раз-два, раз-два-три. Два сумасшедших русских, полупьяных от солнца и вина, в середине дня били посредине улицы друг друга по рукам в черных кожаных перчатках, от них всего можно было ожидать. Прохожий спрыгнул с тротуара и, не оглядываясь, быстрым шагом перешел на другую сторону улицы. Прошли, не оглядываясь, непонятно откуда появившиеся еще два джентльмена, которые прибавили шагу, засмеялись увиденному и отвернули головы в сторону от странной пары боксеров, чтобы не видеть их больше и забыть.
Дойч прихлопывал кожаными блинами с сырым звуком по голым кулакам Вени и кивал со словами, «да, да, ничего, двойку, еще раз, а теперь троечку, и не забывай никогда про удар Енгибаряна, очень важно». «Давай, заряди-ка мне сбоку слева, свинг, помнишь, раз и два, и еще, ну, ничего, свинг запомни, очень важно, я тебе говорил», он все хотел впихнуть за эти пятничные послеобеденные минуты в боксерское умение Вени. Потом Дойч с довольным видом как могло показаться со стороны, стянул блины с опущенных рук, зашвырнул лапы обратно в баул и сказал, «на, ладно, давай, хватит, хорошего помаленьку», пожал правую руку Вени и стукнув дверь машины, уехал восвояси к Саре и Хаве, без которых он не мог жить. Невозможно было понять доволен он остался или нет, у Дойча трудно было определить, что и как, когда это касалось способностей и бойцовских перспектив воспитанника. Но Веня отправился домой удивленный и озадаченный, с этим Дойчем соскучиться было невозможно. Прозрачные небеса пятничного дня медленно уплывали от Вениного взгляда, не оставляя следов, в направлении очередной столичной субботы. Веня захотел посмотреть пятничный египетский фильм по ТВ. Всегда крутили перед наступлением субботы тогда египетские фильмы с роскошными дамами, героями любовниками и несчастной любовью под музыку выдающейся певицы Умм Культум незабвенной с соловьиным голосом медлительной дамы.
На Маккабиаде, боксерские бои проходили в Холоне в раскаленном зале с крышей из жести, ребята Дойча выступили хорошо. Напомним, июль 1973 года, все впереди, кое-что позади. Не середина пути. Два брата, приехавшие тоже из Ташкента, Яша и Гриша, уверенно выиграли золото за подавляющим преимуществом в среднем и полутяжелом весе, еще один юноша в 60 кг выиграл серебро, но он был откуда-то с Украины. Этому мальчику помогал в школьном кружке Циммерман, который здоровался на турнире с Дойчем и даже хвалил чужого полутяжа за упрямство, стойкость и изощренность. «Наша школа», сказал Аркадий, было непонятно, что он имеет ввиду под словами «наша школа». «Малоподвижен паренек», добавил Циммерман свой ковшик дегтя, как будто Дойч этого сам не знал. Потом Аркаша жарким голосом сказал, что уровень бокса вполне приличный здесь, и Дойч согласился с ним, но без лишних восторгов. Он был суровее собеседника. Они оба, и Дойч, и Циммерман смущались при разговоре, будто застали друг друга за каким-то мало приличным занятием. Так или иначе, опять друзьями они не стали, это было невозможно. Да, и жена Циммермана Рая прощать Дойча не собиралась, повторяя, фразу «никогда не прощу, не заслужил прощения». Ей надо было подождать какое-то время, чтобы попытаться простить, но это время явно не пришло еще.
Но зато стоило просто посмотреть на смущенного и не знающего как поступить с собой после побед в финале своих ребят Дойча, чтобы понять, что такое абсолютное, чистое счастье. Кажется, он даже прослезился или был очень близок к этому, когда во время церемонии награждения играли гимн, звучавший в динамиках не плавно и не совсем похоже, но все равно демонстрировавший сияющую вершину совершенного, блистающего и законченного человеческого счастья. Он, суровый, скептический, мрачноватый дядя, средних лет, что-то бормотал непонятное, молился, отворачивался, закрывал глаза, крепко вытирал лицо ладонями, да что говорить… И вроде он мелко сплевывал в сторону в каменную урну, вероятно, от сглаза.
Веня и Талья перенесли свадьбу на январь, они решили, что так будет удобнее. Начальник Вене сказал на работе, что место ему будут держать в любом случае, «не волнуйся, служи спокойно, ты же наш защитник». Веня призвался в августе на полтора года из-за возраста, ему уже исполнилось 25-ть шел 26-й, «старичок ты», как сказал ему Шауль. Вместе с ним, в один армейский автобус во время призыва залезло еще несколько человек, призванных из Иерусалима. Веня до этого хотел пойти к Йоэлю Мордуховичу, посоветоваться, но у него не сложилось. «Потом пойду», решил он, как всегда, откладывая поступки. Артур получил повышение по службе, что не отразилось на его взгляде на окружающую действительность и на мир. Сам он не изменился, что меняться, когда каким ты родился, таким ты и умрешь. Эта мысль сопровождала его много лет. У него стало больше денег на банковском счету. Артур относился к этому спокойно. Он посмотрел местный фильм «Глаза заведущие» и неожиданно ему понравилась эта лента. «Надо же, – сказал он негромко, обращаясь к самому себе, – ты смотри, как навострились ребята».
Шауль тоже не изменился, продолжая ругать матом власть и людей во власти. «Смерть социалистам, вешать всех», кричал он, не стесняясь. Изя смотрел на него, не морщась, но ему все это явно не нравилось. Он молчал, как всегда. Что-то ему мешало улыбаться как прежде, а ведь улыбался, хохотал даже. Что-то с ним произошло или что-то он узнал, подробнее было не узнать. Шауль, начав ругаться, остановиться не мог, хотя Изю любил, да и остальных тоже. Никаких тормозов у него не было. «Когда-нибудь доиграешься, ругатель», думали все мрачно про будущее Шауля, но никто ему ничего не говорил, никто не лез к нему с разговорами, стеснялись.
Сентябрь был очень жаркий в Израиле. Как и июль с августом, как и всегда здесь. Вене пришлось тяжело на курсе молодого бойца. Он высох и иногда наблюдал себя в зеркало, входя в солдатскую столовую с удивлением. Кто это такой ходит? Что за скелет такой ходит, остриженный наголо, в великоватой удобной и выцветшей гимнастерке, а?
Изя, служивший в артиллерии, был ранен в живот на большой войне, неожиданно начавшейся в первую неделю октября. Он два месяца пролежал в больнице, перенес операции, его выходили, он медленно отходил от пережитого. Веня с его батальоном был отослан на иорданскую границы, где война не шла. Там и просидел весь октябрь. Артур по ночам работал в пекарне в Рамле с Королем и другими подобными ему под руководством опытного темнолицего пекаря Али. Артур и Король и другие призваны не были и старались помочь, как могли. Король говорил Артуру, что думается здесь и сейчас ему на удивление хорошо. «Есть объяснение этому у тебя?». Объяснения у Артура не было, откуда. Тогда же прошел чемпионат Европы по баскетболу, которого так ждали в Израиле. Состав у евреев был перспективный: Мики, Моти, Итамар, Боаз, Ноймарк. Отличное сочетание молодости и опыта. Но все пошло не так из-за войны, ребятам было не до игры и мяча, все скомкалось, и было отложено на неопределенный срок в непонятное будущее.
Шауль охранял поселение неподалеку от Рамаллы. Он перестал ругаться матом и кричать, был напряжен и, кажется, начал понимать, что игры закончились и что ругать-то уже и некого. Все изругано и без него. Жизнь победила его злость и раздражение. Пару раз он съездил в больницу к Изе, тихо говорил с ним, рассказывая про Москву и события в ней. Он не ругался и никого не ругал, был подавлен и даже тих, насколько Шауль мог быть тих. В Москве тоже было мало радостного в то лето и осень, аресты, раскаяния, срока, но при всем перманентном русском ужасе все-таки это была не большая война с ранеными, искалеченными, сошедшими с ума и погибшими знакомыми и друзьями. Всему свое время, разве вы не знаете этого? Он очень хотел спросить у Изи знал ли тот, что будет или нет. Но все-таки не спросил и, конечно, правильно сделал. Если знал все, то не лежал бы здесь получеловеком, правда?! Все знать нельзя, все знает известно кто.
Потом этот полутяж Гриша, малоподвижный и суровый боец, написал песню о войне в октябре 73 года. Там были такие слова: «… и пепел сожженной пехоты, хоронит осенний туман, Голанские злые высоты – лишь камни, война, да бурьян». На мелодию вальса. Остановилась там бесконечная сирийская танковая колонна с советскими танками, катившимися к Кинерету и высунувшимися из башни сожженными командирами. Этот пейзаж с обгорелыми танкистами мог свести с ума наблюдателя, и сводил, конечно. Потом аукнулось всем. Гриша этот, крепкий парень, не склонный к компромиссу, там был, все видел, пережил, выжил.
Дойч, служил со своей бригадой с конца сентября на Суэцком канале, домой он не вернулся. Ему не повезло, как и многим другим, не вернувшимся. Слезы и молитвы Хавы, рэб Йоэля, Вени, Йохи и других любивших его людей, на судьбу Дойча не повлияли и не спасли. Вот вам бокс, вот неповторимая страстная жизнь его, яркой падающей молнией промелькнувшая над нами всеми в прозрачном бесконечном небе, вот этот невероятный характер, вот эти его книги, написанные на другом не местном языке, также как и эта повесть про Мишу Дойча и его судьбу, написанная тоже здесь и потом. Очень похоже все это на игры еврейских беженцев, собравшихся отсидеться в тихом средиземноморском углу и попавших как куры в ощип в страшный замес, и пользующихся русским устойчивым и неискоренимым языком, «единственным своим богатством», как говаривал когда-то наш незабвенный боксер 2-го среднего веса.
И потом, в самом конце этой старой полувековой истории стоит обязательно спросить, что с дочкой Дойча, что с годовалой розовой девочкой Саррой, улыбающейся во весь рот отцу и бормочущей навстречу ему звуки, очень напоминающие мелодию колыбельной, которую она запомнила от мамы. «Шейн ви ди ливоне, та-рарира . . ра». Что сказать ей, этой девочке, а?
2023
