Похоже, в ножкинской России тоже нет места большевистской революции с ее злыми, в основном еврейскими гениями. Она дорога ему отнюдь не жесткой волей ее преобразователей, устремленной в коммунистическое будущее, а, как он сам пишет, вольной волей. Заметьте: не осмысленной свободой, а вольной волей, т. е. ничем не ограниченной готовностью к совершению какого-либо действия.
НЕРАЗГАДАННАЯ СКАЗКА МИХАИЛА НОЖКИНА
Я вообще считаю, что Россия, жизнь здесь —
как волшебная сказка. И это не метафора.
Скорее, метафорой было бы утверждение,
что волшебная сказка есть Россия.
Виктор Ерофеев. Россия как волшебная сказка.
Недавно перечитав не устаревающую с годами работу Михаила Агурского «Идеология национал-большевизма» (1979), я даже немного огорчился, что исключительно наблюдательный и отзывчивый на события современной ему общественной жизни автор не написал (хотя бы в качестве приложения) небольшой главки о своем современнике, поэте-песеннике Михаиле Ножкине. Ведь тогдашний (отчасти и сегодняшний) Ножкин — пожалуй, самое яркое и живое подтверждение: национал-большевизм жив, опирается на широкую массовую поддержку и устремлен по пути полного поглощения ветшающих остатков большевизма напором крепнущего национализма.
Чем же отметился в ту пору Михаил Ножкин? Дело в том, что 1970-е годы ознаменовались необычайной популярностью песни «Я люблю тебя Россия, дорогая наша Русь» с музыкой Давида Тухманова на текст одноименного стихотворения Ножкина 1969 года. Сейчас песня, кажется, переживает второе рождение, что неудивительно. Напомню: завершается она словами, обращенными к России (без упоминания официоза «Советской», в обязательной связке с которым эта существенная часть СССР в ту пору именовалась и прославлялась в разных видах искусства): «Я привык тобой гордиться, без тебя мне счастья нет». Не знаю, как в постсоветские годы обстоит у Ножкина с гордостью за страну, но вот цитата из речи президента нынешней России, произнесенной в 2008-м:
«Мы привыкли гордиться своим богатством — огромной территорией, природными ресурсами, многонациональной культурой и образованностью нации».
Вы заметили, в каком направлении разрасталась за эти годы означенная гордость? В 70-м советский гражданин и поэт-песенник Ножкин публично гордится некой Россией, локализуя и одновременно мифологизируя ее уточнением «дорогая наша Русь», а к 2008-му субъектом, по сути, той же гордости становится… вся нация! Что же это за нация? Разумеется, не советская (прежде называемая многонациональным советским народом, очевидно, куда-то исчезнувшим), а … наверно, российская? Или все же русская, к которой явно причислял, а возможно, и сейчас причисляет себя Михаил Иванович, выразившийся о любимой родине: «дорогая наша Русь»?
О том, хорошо ли вообще чем-то или кем-то гордиться, мы еще поговорим. Но прежде попытаемся прочитать приводимый ниже ножкинский текст с помощью Михаила Агурского.
Я люблю тебя, Россия,
Дорогая наша Русь.
Нерастраченная сила,
Неразгаданная грусть.
Ты размахом необъятна,
Нет ни в чём тебе конца.
Ты веками непонятна
Чужеземным мудрецам.
Много раз тебя пытали,
Быть России иль не быть,
Много раз в тебе пытались
Душу русскую убить,
Но нельзя тебя, я знаю,
Ни сломить, ни запугать.
Ты мне — Родина родная,
Вольной волей дорога.
Ты добром своим и лаской,
Ты душой своей сильна.
Неразгаданная сказка,
Синеокая страна.
Я б в берёзовые ситцы
Нарядил бы белый свет.
Я привык тобой гордиться,
Без тебя мне счастья нет!
Рифма «Русь — грусть» сразу выдает (и полагаю, умышленно со стороны автора) одного из его главных вдохновителей, Сергея Есенина. Помните:
Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.
А в конце стихотворения:
Ты, Рассея моя… Рас… сея…
Азиатская сторона! (1922)
Вот что пишет Михаил Агурский о Есенине как об одном из провозвестников национал-большевизма, искавшем в революции вместе с его другом, наставником и поэтическим соперником Николаем Клюевым так и не открывшийся им некий сектантский КИТЕЖ-ГРАД — не аналог ли «дорогой нашей Руси» Михаила Ножкина?
«Так же, как и Клюев, Есенин жаждал разрушения, которое должно было смести старый мир и заменить его новым. Большевики казались ему естественными союзниками, и он даже пытался вступить в партию в 1919 г., но его не приняли (Ножкин в свое время тоже сблизился с большевиками новой формации: «Тысячи вёрст проехал в разные годы Михаил Ножкин по России вместе с группой поддержки кандидата в президенты Геннадия Зюганова». Тамара Богатырева, по страницам газеты «Правда. — Н.О.) Сразу после Октября Есенин публикует богоборческую поэму «Инония», объявляя себя пророком, который хочет лично низвергнуть Бога и стать на его место. Он заявляет, что выплевывает из себя Христа и хочет выщипать бороду у Бога. И хотя Есенин проклинает старую Русь, он, несомненно, видит в России источник нового Возрождения, не отделяя себя от нее. Более того, он грозит Америке, которая для него является символом всего не русского и рационалистического, чтобы она не впала в ошибку «безверия», не прислушавшись к новому «благовестию» из России, утверждая, что путь к новому бытию лежит только через Россию — «Только водью свободной Ладоги просветлит бытие человек!» Позднее богоборческие мотивы Есенина ослабевают, но мессианство сохраняется. В одном из своих писем из Германии Есенин развивает свою мессианскую идею: «Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют они внутри. Никакой революции здесь быть не может. Все зашло в тупик. Спасет и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы. Нужен поход на Европу» <…>.
Есенин утверждает русский характер революции, несмотря на враждебное отношение к нему со стороны властей. В 1922 году он пишет в биографии: “Коммунисты нас не любят по недоразумению”. Ему не мешает даже явно отрицательное отношение к евреям-коммунистам, которых он, как кажется, считает злыми гениями русской революции».
(Не о таких ли точно злых гениях «революции» 1991 года, разваливших «нашу милую Россию», спустя 70 лет напишет Ножкин: “Потому что за страшный развал нашей милой России, / За жестокие муки, за боль, что стерпела она / До сих пор ни с кого, ни с кого до сих пор не спросили, / Не назвали народу преступные их имена»?)
В том же 22-м году, напомню, Есенин уже грустит со своими собутыльниками, «вспоминая» никогда не виденную ими московскую Русь, которая — в их пьяном видении как будто то же, что гудящая за кабацкими окнами нэпманская «Рассея, азиатская сторона». Не с ним ли вместе в 1969-м грустит Ножкин, которому так же, как Есенину в 22-м, представляется некая идеальная Русь, она же — все та же есенинская Россия, с далеких «московских» времен все еще не растратившая свою силу? Силу, которая, очевидно, нужна для «похода на Европу», ведь там трупно воняющие враги и не происходит никакой освежающей революции. Зато при случае ее обитатели готовы “пытать” Россию: быть ей или не быть? И даже хотят (очевидно, из злобы) убить ее душу. А тамошним мудрецам она и вовсе непонятна.
У того же Есенина Ножкин берет образ березового ситца из стихотворения 1921 г. «Не жалею, не зову, не плачу»; вот эти строки:
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна берёзового ситца
Не заманит шляться босиком.
В березовый ситец есенинской Рассеи Ножкин готов обрядить весь белый свет. Чтобы — что? Покрыть его зло суровой правдой русского мира? Не думаю: уж слишком миролюбиво, скорее даже медоточиво, почти по-клюевски звучат предшествующие авторские строки о добре, ласке, неразгаданной сказочности и синеокости любимой родины. Давайте снова обратимся к Агурскому, посвятившему Николаю Клюеву целую главу. Вот что он пишет на крайне важную для есенинского наставника тему, которую я бы обозначил как Россия и мир:
“Для Клюева большевистская республика — не более как временный провиденциальный инструмент, делающий Россию мессианским центром мира. Здесь сразу сказывается чрезвычайно характерное для дальнейшего его двойственное восприятие действительности. Под покровом истекающей кровью России Клюев видит совсем другое: «Уму республика, а сердцу матерь Русь… Уму республика, а сердцу Китеж-град». Такое восприятие оказывается наиболее часто встречающимся типом восприятия действительности среди религиозных мистиков, приветствовавших революцию. Это видение мира вопреки очевидности. Оно также сближает Клюева, как, впрочем, и весь религиозный нигилизм, с древним гностицизмом <…>. По всей видимости, мы стоим перед одной из интереснейших загадок истории — воспроизведением одного и того же религиозного феномена в разные эпохи…”, которое, как допускает Агурский, “…не было стихийным, а было результатом влияния, передачи старинной традиции.
Но есть ученые, которые видят корни гностицизма в самом большевизме. Это, в частности, Ален Безансон <…>. Перечисляя черты, сближающие гностицизм и большевизм, Безансон указывает на одну, которая имеет прямое отношение к обсуждаемому. Речь идет об интерпретации истории как имеющей скрытый смысл, доступный лишь посвященным. Реальный смысл происходящих событий при этом коренным и противоположным образом должен отличаться от их внешнего проявления, а явное зло может оказываться орудием добра. Быть может, временный союз (а может быть и не временный!) между религиозным нигилизмом и большевизмом имел гораздо более глубокие корни, чем это можно предположить на первый взгляд, а именно корни, уходящие в седую древность <…>. За иллюзорными событиями гражданской войны, казалось бы, разрушившей Россию, Клюев видит совсем другое: матьРоссию и Китеж (не так ли точно Ножкин за иллюзорной для него брежневской Россией-СССР видит дорогую матушку-Русь, неразгаданную сказку? — Н. О.) Даже Ленин для Клюева — народный вождь, народный игумен, воплощение заветного старообрядчества:
Есть в Ленине Керженский Дух
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в Поморских ответах.И это для него не просто случайная ошибка, его заблуждение. Видимый всем Ленин для Клюева — иллюзорная фигура, и лишь умудренный Клюев может сказать: «Для ума Ленин, для сердца — поморский (керженский) игумен». Разрушение и насилие превращаются для него, как и для типичного нигилиста, в благотворный мистический акт, в особенности там, где касается осквернения церкви. Клюев не останавливается даже перед кощунственными словами: «Убийца красный святей потира!» Этим он провозглашает святость не только греха, но и кощунства, что столь присуще религиозным нигилистам. Это не временное для Клюева, это краеугольный камень его мировоззрения <…>.
Клюев все же, как и все религиозное сектантство, жестоко разочаровывается в большевистской революции (подозреваю, что и отношение к ней Ножкина — схожее. Н. О.) и после длительных злоключений погибает в ссылке. Но, как и весь религиозный нигилизм начала революции, он образует собой одно из русел, по которому устремляется позднейший националбольшевизм”.
Похоже, в ножкинской России тоже нет места большевистской революции с ее злыми, в основном еврейскими гениями. Она дорога ему отнюдь не жесткой волей ее преобразователей, устремленной в коммунистическое будущее, а, как он сам пишет, вольной волей. Заметьте: не осмысленной свободой, а вольной волей, т. е. ничем не ограниченной готовностью к совершению какого-либо действия. В т. ч. действия, в котором явное для кого-то зло вполне может оказаться «орудием добра», а разрушение и насилие по-клюевски превратиться в благотворный мистический акт. Например, спасительный поход варваров «на Европу». Но постойте, возразит кто-то, ведь Россия Ножкина сильна «добром и лаской», это не она, а ее враги пытаются убить ее душу, так что ее воля не может быть неразборчивой в моральном отношении. Это добрая воля жертвенной, выстраданной души.
Все бы так, если бы не сразу возникающих три «но».
Первое — по поводу доброты ножкинской России. Местами текст вспоминаемой песни сильно напоминает знаменитое тютчевское четверостишие: «Умом Россию не понять, / аршином общим не измерить: / у ней особенная стать —/в Россию можно только верить». Ножкинская Россия тоже неизмерима: «Ты размахом необъятна, / Нет ни в чём тебе конца». У нее тоже особенная стать: ее нельзя «ни сломить, ни запугать». Но, главное, ее, как и тютчевскую, нельзя понять: «Ты веками непонятна чужеземным мудрецам». А своим-то, родным, понятна? Да как же ее понять, если она «неразгаданная сказка» и «неразгаданная грусть». Остается одно — по-тютчевски верить. Хотя, замечу, и в тютчевском «в Россию можно только верить» есть своя загадка, кажется, еще никем не разгаданная. Если Россия — реальность, явно для всех пребывающая во времени и пространстве (а попробуйте опровергнуть это утверждение), то зачем же в нее еще и верить? На то и вера, что в ней всегда есть место сомнению. Кто-то может сомневаться в существовании России? Или все же Тютчев имел в виду не реальную Россию 1866 г., когда сочинял это четверостишие, а некую непостижимую сущность, называемую Россией? В которую, разумеется, можно только верить. Не знаю, верит ли Ножкин, подобно Тютчеву, в свою Россию; скорее, все же она для него реальность, не требующая веры. Но внутренний смысл этой реальности остается для него загадкой, подобно неуловимой морали сказки слишком мудреной для понимания. Оттого, очевидно, и грусть автора: хочет, но не может эту загадку разгадать. Между тем, виной тому он сам, одушевивший предмет своей любви: «ты душой своей сильна». Причем эта душа — что, очевидно, является авторской попыткой ее постижения — имеет… национальность: «…в тебе пытались… душу русскую убить». К сожалению, русскость не объясняет главного: ДОБРА, наполняющего эту субстанцию: «ты добром своим…сильна». Но почему именно русская душа заведомо добра? В отличие, скажем, от душ ее истязателей и потенциальных убийц? Где источник этого духовного начала? От неразрешимости этого вопроса, мне кажется, не склонный к метафизическим разысканиям Ножкин грустит и прибегает к образу неразгаданной сказки.
Второе «но» связано с хотя и не названной по имени, но прямо-таки выпирающей из ножкинских строк русофобией, не только повинной в многократных пытках России (быть ли ей или не быть), но и в поистине дьявольском стремлении убить ее душу. Не знаю, что за злодеев имел при этом в виду поэт-песенник, но вот чтó по поводу русофобии как якобы широко распространенного явления говорит одна из умнейших и образованнейших женщин сегодняшней России, много путешествовавшая по миру Ольга Александрова Седакова:
«Я в своей жизни не встречала ни одного русофоба в том смысле, в каком можно назвать юдофобом или расистом. Ни в России, ни на Западе. Неприязнь к “русским” как оккупантам, носителям ненавистного режима и идеологии на территории советской империи — это другая история, политическая, а не этническая. И разве эта неприязнь нами не заслужена? Бывая там, где, как говорили, “нас не любят”, — в балтийских странах, например, — я всегда чувствовала перед ними вину. Я думаю, русофобия — это искусственная конструкция, идеологема. В русофобы зачисляют тех, кто не принимает определенной “русской мифологии” — мифа Святой Руси, противопоставленной всему остальному миру, совершенно “особой” и оправдывающей этой своей особостью все что угодно. Кто страдает от такого изоляционистского сознания — это, в конце концов, сама Россия».[1]
Наконец, третье «но» связано с русскостью как определяющим качеством «души России». Не по наследству ли от московской, а та от киевской Руси, получена эта русскость? Ну а Русь-то сама каким образом обрусела? Не от русского ли племени, на протяжении столетий превратившегося в многомиллионный народ? Так не народу ли русскому обязана «душа России» своей русскостью? Но тогда и добротой, ласковостью, жертвенностью и силой, воспетыми Ножкиным, она точно так же обязана создавшему и одушевившему ее, Россию, народу. Казалось бы, что мешает популярному поэту-песеннику вместо того, чтобы завораживать себя и нас «неразгаданной сказкой» о непонятной чужеземным (не говоря уж о своих — Тютчеве и др.) мудрецам России, прямо так и написать — разумеется, в стихах: своими достоинствами она обязана русскому народу — источнику добра, силы, непобедимости, необъятности и пр. абсолютизмов. И никакой сказки не требуется, все ясно. Ясно-то оно ясно, да только каково другим народам России слушать о таком необыкновенном, превосходящем все прочие народы земли, воистину божественном избраннике? И каково писать на такие стихи музыку армянину Тухманову[2] и петь еврею Кобзону и татарке Алсу — самым известным исполнителям ножкинской песни?
Что ж, ничего нового: народу от интеллектуалов — стихи и песни о любимой и непостижимой в ее величии родине, а интеллектуалам друг от друга о народе — что-нибудь вроде откровений Максима Горького «О русском крестьянстве» (1922):
«…нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне, и, вероятно, ни в одной стране нет таких вот пословиц-советов: «Бей жену обухом, припади да понюхай — дышит? — морочит, еще хочет». «Жена дважды мила бывает: когда в дом ведут, да когда в могилу несут». «На бабу да на скотину суда нет». «Чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее». Сотни таких афоризмов, — в них заключена веками нажитая мудрость народа, — обращаются в деревне, эти советы слышат, на них воспитываются дети. Детей бьют тоже очень усердно. Желая ознакомиться с характером преступности населения губерний Московского округа, я просмотрел «Отчеты Московской судебной палаты» за десять лет — 1900—1910 гг. — и был подавлен количеством истязаний детей, а также и других форм преступлений против малолетних. Вообще в России очень любят бить, все равно — кого. «Народная мудрость» считает битого человека весьма ценным: «За битого двух небитых дают, да и то не берут». Есть даже поговорки, которые считают драку необходимым условием полноты жизни. «Эх, жить весело, да — бить некого». Я спрашивал активных участников гражданской войны: не чувствуют ли они некоторой неловкости, убивая друг друга? Нет, не чувствуют. «У него — ружье, у меня — ружье, значит — мы равные; ничего, побьем друг друга — земля освободится».
В заключение — обещанный разговор о гордости. Гордиться, особенно в последнее время, у нас чем/кем только не любят: победами и дедами, науками и внуками, историей и территорией, скрепами и нардепами — места не хватит, чтобы все перечислить. Но больше всего, разумеется, собою любимыми. Не напрямую, конечно, а как бы по принадлежности: своей родиной, своим народом, своей культурой и т. п. А как приятно сочинять, петь и особенно слушать: «Я привык тобой гордиться, без тебя мне счастья нет»!
Между тем, «Толковый словарь живого великорусского языка» Владимира Даля, растолковывая значение слова «гордиться», приводит относящиеся к нему такие синонимы: «кичиться, зазнаваться, чваниться, спесивиться; || хвалиться чем, тщеславиться; ставить себе что-либо в заслугу, в преимущество, быть самодовольным». А затем — народные пословицы: «Сатана гордился, с неба свалился; фараон гордился, в море утопился; а мы гордимся, куда годимся».
И вот очень верное, на мой взгляд, высказывание на ту же тему психолога Л. Ф. Шеховцовой, нашей современницы:
«Привычка гордиться собой, своими детьми, успехами, достижениями так прочно вошла в наше сознание, что мы даже не задумываемся о том, что суть гордыни — это всегда разобщение и разделение».[3]
От себя лишь добавлю: гордыня — всегда и у всех народов неизменная спутница национализма. А разобщение и разделение, которое они на пару творят — прямой путь к войнам, террору и гуманитарным катастрофам.
Примечания
[1] О религии и вере. Интервью Дмитрию Узланеру 2012. // Седакова О. Вещество человечности. Интервью 1990-2018, М., 2020, стр.368.
[2] Давид Тухманов. Советский и российский композитор, пианист и дирижер, Народный артист России: https://www.calend.ru/persons/713/
[3] https://azbyka.ru/otechnik/antropologiya-i-asketika/preodolenie-strasti-asketicheskimi-i-psihologicheskimi-metodami/9_4
