СЕМЬ ИСКУССТВ

В ресторане мы праздновали день рождения нашей однокурсницы, когда мой ближайший друг и однокурсник, бывший капитан, командир стрелкового батальона Мордехай Тверской торжественно вручил мне «Огонёк» с заметкой Евгения Евтушенко. Евтушенко превозносил неизвестного погибшего поэта, написавшего «Мой товарищ, в смертельной агонии». Мотя улыбался. Автор, совсем не погибший, с которым он сейчас выпивал, был ему известен с послевоенной поры.

Ион Деген

ПОДАРЕННЫЕ ВСЕВЫШНИМ

Предисловие и комментарии Юрия Дегена

В день публикации замечательного эссе Виктора Ефимовича Кагана «Век Иона Дегена»  («Заметки по еврейской истории», №4/2025) я написал автору:

«Дорогой ВЕК!
Огромное спасибо! Замечательно!
Мы сейчас в Провансе (после 8 дней на Лазурном Берегу). Вернусь через неделю домой, к компьютеру — напишу отзыв, который уже рвётся наружу.
Обнимаю,
Юра.»

Компьютер же мне нужен был, чтобы найти отрывок из папиного очерка «ПОДАРЕННЫЕ ВСЕВЫШНИМ». Я был уверен, что он опубликован, но интенсивные поиски в сети ни к чему не привели. К счастью, я с лёгкостью нашёл его в своём компьютере, и, увидев дату (27.10.2015 г.), понял, что очерк этот не мог быть опубликован – долгие годы папа публиковался только на Портале Берковича, а его последняя прижизненная публикация датирована маем 2015 г.
Посмертные же публикации были все приготовлены мною, и я пропустил этот очерк (полагая, что он уже где-то и когда-то опубликован). Пользуюсь случаем восполнить этот пробел.

Юрий Деген

***

Подаренные Всевышним

В фильме «Последний поэт Великой войны» создатель фильма Вениамин Смехов задал мне вопрос «Кто вы?». Не задумываясь и не сомневаясь, ответил: «Врач. Хороший врач». Может быть недостаточно скромно, но честно.
Первое стихотворение на фронте написал в шестнадцатилетнем возрасте. И дальше стихи изредка капали во время боёв и между боями. Как дневниковые записи. Ничего не сочинял. Не было ни потребности, ни умения. В госпитале девятнадцатилетний инвалид, задумываясь над тем, какую профессию избрать, о написанных стихах не вспоминал ни разу. Мысль о медицинском институте естественно тормозилась только отсутствием у меня аттестата зрелости. До войны, до шестнадцати лет, успел окончить девять классов.
И вдруг летним вечером, уже после выписки из госпиталя, находясь в полку резерва офицеров бронетанковых и механизированных войск в Москве, выступил в Доме литераторов. Понятия не имел об этом доме. И вообще ни о чём, связанном с литературой. Попал туда случайно, рекомендованный кем-то из чиновников Комитета по защите авторских прав, куда тоже попал случайно, пытаясь защитить авторские права фронтового друга, командира танка в моём взводе, и просто так ляпнул там несколько стихотворений. Да, этот вечер, когда читал свои фронтовые стихи примерно сорока литераторам под председательством Константина Симонова, основательно врезался в моё сознание, оставив болезненные рубцы! Это не комитет по защите, где меня слушали с восторгом. «Стоит на костылях боевой офицер, увешанный большими орденами, медалями, коммунист, – картавя, гремел Симонов, – и читает безобразный поклёп, апологетику трусости, мародерства, преступлений, которые не могла совершать и не совершала Красна армия. Киплинговщина какая-то! И это у коммуниста! Невероятно!». Что оно такое Киплинговщина, я не знал. Но и того, что знал, было достаточно для того, чтобы догадаться, какой я недостойный человек. О каком же поэте могла идти речь?
Лет через сорок Семён Липкин рассказал мне, что на следующий день после этого вечера знаменитый литературный критик Тарасенков с восторгом прочитал ему моё стихотворение «Мой товарищ, в смертельной агонии», а он сразу же прочитал его своему другу Василию Гроссману. Так это стихотворение попало в роман Гроссмана «Жизнь и судьба».
Ещё не менее интересную историю о том вечере примерно в конце девяностых годов рассказал мне Евгений Евтушенко: «Вы на Симонова бочки катите вместо того, чтобы молиться на него. Ведь он вам жизнь спас». Так я узнал следующее. Среди прочитанных мною стихов было «Случайный рейд по вражеским тылам», в котором звучало «За наш случайный сумасшедший бой признают гениальным полководца». Кто-то из бдительных писателей или поэтов донёс в МГБ, что Деген поднял руку на самого гениального полководца, на товарища Сталина. И Симонову стоило немалых трудов и усилий, чтобы вытащить Дегена из лап смерти. Симонов объяснял эмгебистам, что мальчишка-лейтенант, в ту пору всего лишь командир взвода, даже обычного живого генерала не видел, а полководец для него – максимум всего лишь командир бригады. При чём тут Сталин? Так оно и было. Стыдно признаться, но Сталин в ту пору был для меня божеством на вершине Олимпа.
Как бы то ни было, ничего не зная о доносе в МГБ и благородстве Симонова, экстерном сдав на аттестат зрелости, поступив в медицинский институт, всё же прочно усвоил, что своими стихами преступил черту дозволенного советскому человеку, поэтому надо молчать в тряпочку. И молчал. Годы-то были знаете какие! О том, что у меня, кроме эпиграмм на наших профессоров, есть стихи, в течение почти пяти лет знали всего лишь пять самых доверенных личностей.
В 1946 году сочинил относительно небольшую повесть о войне. Бумаги не было. Писал на чём угодно. Разумеется, печатной машинки тоже не было. Ручка с пером и чернила. Таким образом, существовал только один экземпляр рукописи. Читавшие друзья и даже один знаменитый украинский поэт, инвалид Отечественной войны, восхищались и заявляли, что ничего лучшего в своей жизни я не напишу. Выезжая в Израиль, рукопись вынужден был оставить. На таможне её не пропустили. Пропала повесть.
В пятидесятых годах один из пяти друзей, для которых мои фронтовые стихи не были тайной, рассказал мне забавную историю. Он поехал в Москву к Эренбургу по поводу своих работ об американском писателе, с которым Эренбург в своё время общался. Не знаю, как и почему в какой-то момент друг стал читать мои стихи, не назвав фамилии автора, которая Эренбургу всё равно ничего не говорила. Эренбург гадал, кому они принадлежат. Вероятнее всего, Семёну Гудзенко. Но нет. Нет у него этих стихов. А я чуть ли не плясал, услышав, что Эренбург по ошибке приблизил меня к любимому мной Гудзенко. Этот самый друг вскоре отобрал пятнадцать понравившихся Эренбургу стихотворений и без моего ведома послал их в «Юность». Через месяц бандероль из журнала возвратили с письмом, подписанным литературным консультантом: «Чувствуется, что автор стихов имеет некоторое представление о поэзии. Ему следует учиться. Например, читайте Пушкина».
Совет хороший. Разумеется, я его не отверг. Возможно, именно поэтому у меня появлялись стихи и даже рассказы. В Киеве я был одарён замечательными друзьями. Среди них писатели Виктор Некрасов, Николай Дубов, Владимир Киселёв, Гелий Снегирёв. Но никто из них не знал, что, кроме научных статей и записей протоколов операций в истории болезней, у меня есть и кое-что другое. Однажды набрался смелости и решил прочитать Некрасову мои фронтовые стихи. Спросил: «Вика, ты любишь поэзию?» «Терпеть не могу» – соврал Некрасов. Что соврал, обнаружил примерно два года спустя, когда вместе с женой Галиной, со мной и моим сыном в своей кухне он с восторгом слушал, как Наум Коржавин читает только что написанные стихи. Шестой вместе с Эмиком в кухне сидела его жена Люба. Этот количественный состав назвал потому, что на следующий день следователь КГБ упорно заставлял меня вспомнить, кто на кухне был шестым. Бедные чекисты не узнали голоса моего сына. А меня память ужасно подвела. Ну, скажите, как я мог вспомнить! Впрочем, это не имеет ни малейшего отношения к данной теме. Простите. Навязались воспоминания. А вы, вероятно, догадались, что читать мои стихи Некрасову после Коржавина мне уже не хотелось.
В 1977 году ко мне обратилась научная сотрудница отдела европейского еврейства Иерусалимского университета¹⁾ с просьбой описать, как человек, можно сказать, с биографией советского шестикрылого серафима оказался в Израиле. В течение одиннадцати месяцев она получала от меня по очерку в месяц, всего одиннадцать очерков. А я даже не подозревал, что написанное в будущем озаглавлю «Из дома рабства».
В ту пору серьёзно, почти как свои диссертации, с удовольствием писал книгу о великом учёном и великом человеке, о Иммануиле Великовском. Два года работы после нелёгкой работы по профессии, за которую получал заработную плату, – и книгу завершил. Как-то в театре встретил знакомого, председателя Союза писателей Израиля Ефрема Бауха. Спросил, как издать книгу о Великовском. Ефрем ответил, что не знает, что это за книга, и вообще, не знает, кто такой Великовский, а книгу из «Дома рабства» прочёл с удовольствием. Вот её и следует издать. Так я узнал, что мной написана книга, что шесть лет она таится в недрах отдела восточноевропейского еврейства Иерусалимском университете, что дюже либеральный и ещё более соответствующий международному университетскому стандарту очень левый, заведующий отделом профессор Этингер считает книгу антисоветской, поэтому такой пакости безусловно не издаст²⁾. Всё это меня удивило. Слышал, что профессор Этингер в прошлом коммунист. Ну и что? Я ведь тоже на фронте вступил в партию. Но ведь с возрастом поумнел. Неужели профессор Этингер так безнадежно глуп? Я вовсе не намеревался написать что-либо антисоветское. Короче говоря, здесь же в театре договорились, что Ефрем Баух издаст книгу. Издал. Очень социалистическое издательство само решило перевести её на иврит. Но тут включился профессор Этингер, мобилизовав только половину издательства, хотя и вторая половина состояла из сплошных социалистов, и книгу не перевели. Вскоре в Израиле тиражом 800 экземпляров был опубликован «Иммануил Великовский» и, разумеется, безвозмездно, не по моей просьбе, переиздан в Ростове-на-Дону издательством «Феникс» тиражом 10000 экземпляров.
В ресторане мы праздновали день рождения нашей однокурсницы, когда мой ближайший друг и однокурсник, бывший капитан, командир стрелкового батальона Мордехай Тверской торжественно вручил мне «Огонёк» с заметкой Евгения Евтушенко. Евтушенко превозносил неизвестного погибшего поэта, написавшего «Мой товарищ, в смертельной агонии». Мотя улыбался. Автор, совсем не погибший, с которым он сейчас выпивал, был ему известен с послевоенной поры. Мотя был одним из пяти, кому я прочитал свои фронтовые стихи вскоре после московского разноса. На этом же выпивоне Мотя заявил, что, если я сейчас же не опубликую моих стихов из планшета, придётся это сделать ему. Надо сказать, почти сделал. Написал предисловие и следил за каждым моим шагом. А всё началось с публикации Евтушенко.
Некоторое время спустя в журнале «Вопросы литературы» появилась статья видного российского литературоведа профессора Вадима Баевского, атрибуция этого самого стихотворения «неизвестного погибшего поэта». Надо же! Однокурсницей на филологическом факультете университета одного из пяти знавших мои фронтовые стихи, того самого, кто читал их Эренбургу и послал в «Юность», была жена профессора Баевского! А тут ещё один из пяти, черновицкий врач-психиатр, сообщил об этом самому Евтушенко. И посыпались на меня обвинения в мародёрстве. И даже требования к властям о применении ко мне высшей меры наказания, так как преступления мои не ограничены сроком. Безгрешным назвать меня трудновато. Но мародёрство?! Как писал Роберт Бернс, «не отягчил я грабежом моей сумы походной». Кроме планшета, в котором лежали стихи и маленький альбомчик с зарисовками, с фронта не привёз ничего.
Вспомнил всё это, и понял, что таким образом я, врач, случайно без моих усилий и даже без моего активного участия, стал каким-то боком причастным к литературе. Впрочем, и всё остальное, что не было моей профессиональной и научной деятельностью, происходило фактически без моей инициативы. Уже упомянул профессора Вадима Баевского и Ефрема Бауха. Оба случайно оказались во главе алфавита замечательных личностей, приобщивших меня к литературе. Придётся и остальных называть не в хронологическом порядке, а по алфавиту.
Михаил Веллер. Разумеется, имя этого выдающегося российского писателя было мне известно. Так же, как и то, что он не может иметь представления о каком-то израильском враче-ортопеде. И вдруг в 2013 году по электронной почте получаю письмо Михаила Веллера, в котором он спрашивает, разрешу ли я ему переиздать мою книгу «Война никогда не кончается». Разумеется, разрешил. С благодарностью! Эта книга была издана в Израиле в 1995 году к пятидесятилетию Победы тиражом всего лишь 500 экземпляров. Издана только потому, что так потребовал, чуть ли не скомандовал, мой друг Аркадий Тимор, бывший во время войны танкистом, командиром полка самоходных орудий, а сейчас подполковник Армии Обороны Израиля, талантливый журналист, художник и, главное, благородный человек. Во время презентации книги в иерусалимской русской библиотеке ко мне обратился поэт Борис Камянов, один из руководства Союза писателей Израиля. Попросил только фотографию, на обороте которой будет номер моего удостоверения личности. Этого достаточно, сказал Борис, чтобы принять меня в Союз писателей. Никаких заявлений. Я поблагодарил и отказался, объяснив, что являюсь членом Союза врачей Израиля, а писателем себя не считаю.
Михаил Веллер полностью взял на себя труд переиздания этой книги с шестью дополнительными главами в самом крупном московском издательстве АСТ тиражом 3000 экземпляров. Да ещё написал послесловие, основанное на взятом у меня интервью. К сожалению, Михаила Веллера, чтобы с благодарностью пожать его руку, я ещё не видел.
В 1994 году получил из Парижа два любовно изданных томика «Русские танки и танкетки». Автор Владимир Загреба. Это незнакомое имя мне ничего не говорило. Но всё, что касается танков, вызывает у меня немедленный интерес. Оказалось, что к интересующим меня танкам эти книги никакого отношения не имеют. Розыгрыш! Использовано название японских стихов – танки. А сами стихи произвели на меня не большее впечатление, чем стихи Хлебникова, почитателем которого, в отличие от настоящих профессиональных литераторов, – грешен, не являюсь. Примерно год назад снова из Парижа, снова от Владимира Загребы, получаю сперва книгу с талантливой пьесой, а затем – солидный том романа «Летающий верблюд». Книга – явный модерн. Но до чего же информативная и умная! Ни кто такой Владимир Загреба, ни его адреса не знал, поэтому написал в Нью-Йорк в издательство, в котором изданы книги, письмо с просьбой передать благодарность автору. И началась переписка. Выяснилось, что писатель Владимир Загреба парижский врач-анестезиолог, бивший ленинградец, сын погибшего в начале войны командира Красной армии. И этот коллега по собственной инициативе, почти не согласовав со мной, решил издать мою книгу «Голограммы». Не переиздать опубликованную в карманном формате книжечку маленьких рассказов, первый из которых написан ещё в 1946 году, а новую книгу. Дело в том, что после 1996 года, когда появилась карманная книжечка, продолжали капать маленькие рассказы. Скопилось их, пожалуй, не меньше, чем уже опубликованных в книжечке. Эту книгу Владимир Загреба без моего вмешательства опубликовал в Нью-Йорке, в издательстве «Франк-тирёр», в котором изданы его книги. Владимир приехал в Израиль. Вместе с этим добрым удивительным тёплым человеком мы отпраздновали семидесятилетие Победы. Компьютер даёт возможность поддерживать связь с новым парижским другом, коллегой и удивительным талантливым благодетелем.
Везёт мне на ленинградцев. Стыдно признаться, нашей электронной дружбе не менее двадцати лет. Живёт он в Реховоте, в тридцати пяти километрах от меня, а я его ещё не видел. Больше того, кроме скупых данных о том, что он доктор технических наук, ничего о нём не знаю. Уже очень давно, разумеется, по своей инициативе, он оцифровал семь моих книг и поместил их в электронную библиотеку Мошкова. Вдогонку он оцифровал «Иммануила Великовского» для библиотеки Белоусенко. Ничего об этих библиотеках я не знал. Не знал, что ежедневно там появляются данные о количестве читателей, обращающихся к каждой книге. Благодаря Евсею Зельдину с удивлением обнаружил, что у меня многотысячная аудитория. Значит, есть какая-то польза от моих писаний, которые аудитория прочитала благодаря колоссальному добровольному труду благороднейшего Евсея Зельдина. Спасибо, дорогой друг!
После выхода моей книги «Из дома рабства» на неё появился небольшой положительный отзыв Виктора Кагана, бывшего ленинградца, бывшего советского узника. Именно в этом качестве в тех самых «благоприятных условиях» он сошёлся с арестантом Солженицыным. Именно из его отзыва Солженицын процитировал меня в своей лживой позорной книге «200 лет вместе». С Виктором Каганом, безукоризненно интеллигентным и образованным человеком, ещё одним настоящим бывшим ленинградцем, живущим в Иерусалиме, у нас постойная связь. Можно сказать, дружба.
Однажды в журнале Евгения Берковича я прочитал просто замечательные стихи Виктора Кагана. Стихи произвели на меня такое неизгладимое, такое огромное впечатление, что я тут же позвонил в Иерусалим. Каково же было моё удивление, когда я услышал, что Виктор Каган в своей жизни не написал ни единой стихотворной строчки. Оказалось, что поэт – тоже Виктор Каган, тоже бывший ленинградец (надо же!), но живёт он сейчас в США, в Техасе, где работает психотерапевтом. Я познакомился не только с его блестящими, обрушившимися на меня стихами, но и с монографиями и книгами выдающегося врача-психиатра, выдающегося учёного. Началась наша интенсивная переписка. А затем он из Далласа прилетел к нам в Форт-Лодердейл во Флориде, где с женой мы неделю отдыхали перед круизом по Карибскому морю. Два дня общения с этим выдающимся человеком – огромнейший подарок Всевышнего. И этот удивительный человек, не говоря мне ни слова, в 2009 году издал в «Еврейской старине» в Ганновере мою книгу «Черно-белый калейдоскоп» со своим добрым предисловием, написанным так же мастерски, как всё, к чему он прикасается³⁾.
Мне казалось, что фронт излечил меня от честолюбия. Почему же ещё где-то в начале семидесятых годов мне всё же настойчиво хотелось быть опубликованным? Опубликованным — это значит обнародовать моё непрофессиональное литературное творчество. Зачем? Разве это не проявление честолюбия? Ведь публикация моих научных работ – результат серьёзного профессионального труда. Выверенный. Достоверный. Работа. А моя поэзия и проза? Без всяких усилий, без малейшего труда. Так, развлечение, хобби. Безделушка. Я уверен в их качестве? Может быть, это даже какой-то ещё неосознанный скрытый эксгибиционизм. Стыдно.
Возможно, обратись ко мне издатель подобно тому, как в своё время обратились ко мне из издательства «Феникс», попросив у меня для публикации «Иммануил Великовский», я поверил бы, что написал нечто приличное. Но предлагать себя? Кажется, и такие мысли одолевали меня, когда прочитал о том, что министерство обороны России, Союз писателей РФ, издательство дома «Красная звезда» планируют мемориальный сборник военной поэзии. Авторы должны оплатить свою публикацию на весьма скупом, строго ограниченном количестве страниц. Мгновенно понял, что к этому сборнику не буду иметь ни малейшего отношения. И вдруг получаю вежливое интеллигентное письмо, подписанное руководителем и редактором проекта Натальей Лайдинен. Я не знал этого имени. Но необычность письма, его доброжелательность и воспитанность привлекли моё внимание к такому редактору. В интернете нашёл стихи Натальи Лайдинен. Братцы! Так ведь это поэтесса! И какая! Сплав души, интеллекта, образованности, страсти. И ещё. Наталья Лайдинен – отличный лирик. Такие лирики обычно мрачноваты. А Наталья Лайдинен искрится, как хорошее шампанское. И потрясающая искренность в её стихах.
В следующем письме глубокоуважаемая Наталья Лайдинен сообщила, что редакция сборника не ограничивают меня количеством стихотворений и ни о какой оплате за публикацию не может быть даже речи. В оплате ли дело вполне состоятельному человеку? Лет пятьдесят назад за предложение участия в таком сборнике я отдал бы всю свою месячную нищенскую зарплату. Не в этом дело. Я забыл о том, что моей первой реакцией было намерение не иметь никакого отношения к этому изданию. В 2010 году к шестидесятипятилетию Победы вышел в свет капитальный поэтический сборник «Шрамы на сердце». Благодаря Наталье Лайдинен на восьми станицах этого сборника – несколько моих фронтовых стихотворений. Сколько же своей доброй души в этот сборник внесла редактор! Представление о доброте этой души может быть достаточно даже в двух строфах из стихотворения Натальи Лайдинен «Молитва», помещённом в сборник:

Молюсь за давних и за дальних,
За тех, кто вовсе незнаком,
За отступавших и опальных,
Продавших родину тайком,
Идущих в храм, плывущих в море,
Хлебнувших трудностей – вдвойне…
За матерей, чье вечно горе,
За всех, пропавших на войне.

       Её доброта, не говоря уже о таланте, об образованности кандидата социологических наук, искренности, сказывается и во многих статьях и выступлениях обо мне. Даже как-то неловко. Могу ли я не быть благодарным Наталье Лайдинен, самой молодой и красивой из всех, о ком эти воспоминания.
Увы, воспоминания… Воспоминания о моём киевском друге, уже покойном профессоре, преподававшем латынь, Юрие Вадимовиче Шанине. Юра, блестящий юморист, писал пародии на мои стихи и эпиграммы на меня. Юра привёл к нам в дом Бориса Чичибабина, за что я ему и сейчас благодарен. Юра привёл к нам в дом Юну Мориц. И других. А мы пришли к Юре в дом, когда я приехал в Киев, посланный в командировку израильским министерством обороны. Кажется, это было в девяностых годах. Как здорово и радостно было в небольшой компании старых киевских друзей под обильную выпивку и привычную закуску! Как всегда в Юрином доме.
Незнакома была только молодая красивая пара – Таня и Яков. Юра представил их. «Это родители моего аспиранта Петра», – сказал он. «Понимаешь, ещё не умерла латынь». Общались мы с этой парой максимум минут десять за весь вечер. И всё. Но почему-то, возвращаясь домой в Израиль, чувствовали, что в Киеве оставляем новых друзей. Так оно и оказалось. Яков Махлин в ту пору был редактором какой-то газеты. Что я знал о чужих газетах в чужой стране? Профессиональный журналист с большим опытом, он почему-то заинтересовался моей так называемой литературной деятельностью. Подозреваю, что виной тому Юра Шанин. Как в первый раз к Якову Махлину попал мой опус, и какой именно, не помню. Но отлично помню впечатление от работы редактора над этим опусом. С таким я сталкивался впервые. С тех пор до этого времени Яков Махлин знаком со всеми моими текстами. Прозу, как всегда, он профессионально редактирует. А стихи, несмотря на то, что он автор хороших стихов, безжалостно критикует. Каждое неудачное слово. После этого, не умея работать над стихами, я умею их выбрасывать. Но мало того, что Яков Махлин взваливает на себя труд редактора. Он ещё находит место для их публикаций. Чаще всего это самый популярный и престижный в Украине литературный журнал «Радуга». Именно в издании этого журнала Яков Махлин опубликовал фактически собранную из моих рассказов книгу «Записки гвардии лейтенанта». Сейчас он публикует мои рассказы в «Радуге» и в очень красиво издаваемом огромным тиражом медицинском и фармакологическом еженедельнике. Не знаю, помогает ли Таня Якову редактировать, но знаю, что ни одного моего текста она не оставляет без внимания. Скажите, разве это не чудо?
Но чудеса не иссякают. Относительно недавно, ещё в этом году из Чикаго позвонил мне мой коллега, врач, Вадим Молодый. Как и Виктор Каган, Вадим Молодый – психиатр и поэт, причём, поэт такого же калибра. Вадим спросил, есть ли у меня что-нибудь неопубликованное. В это сложно поверить, но я не сразу вспомнил, что у меня есть несколько рассказов о моих однокурсниках, которые я как-то нерешительно собрал в книгу. Нерешительно, потому, что рассказов было немного, и я представил себе, что у книги будет несолидный худосочный даже для скромной книги вид. Жена и сын знали героев всех рассказов. Это был первый случай, когда их желание увидеть такую книгу опубликованной значительно превосходило моё. Больше того, они настойчиво посоветовали включить в книгу шуточные речи в виде поэм, которые я читал однокурсникам на наших торжественных встречах каждые пять лет после выпуска из института. И включить «Эмбрионаду», тоже шуточную поэму. «Эмбрионада», правда, которая не писалась, а сама по себе легко катилась мной, студентом четвёртого курса, коммунистом, мобилизованным присутствовать на комсомольском собрании. Я бы подох от скуки, если бы сочинение этой поэмы не отвлекало меня. Не отвлекало, а забавляло. На следующий день на практическом занятии по акушерству и гинекологии извлёк два листа обложки тетради, на которой была написана поэма, и прочитал её нашей подгруппе. Серьёзная и строгая ассистентка тут же выхватила её и, не слушая моих возражений, что это черновик, что я перепишу начисто, прервала занятие и помчалась к профессору. Потом, во время экзамена, не задавая мне вопроса, профессор молча взял мой матрикул и вписал в него отлично по акушерству и гинекологии. И стала она популярной во всех медицинских институтах Советского Союза. Но какое отношение поэма имеет к книге? А речи? Ведь это так, рифмоплётство для чтения во время застолья в тесной компании.
Моё серьёзное возражение, что речи и поэма ни по тематике, ни по художественному уровню недостойны публикации, что они рассчитаны только на аудиторию однокурсников, женой и сыном не было принято во внимание. Хуже того, их поддержал Вадим Молодый, которому я послал всё это непотребство в не желаемом мною виде. И Вадим Молодый из всего этого соорудил книгу «Мои однокурсники» и издал её в Чикаго. Конечно, я очень благодарен Вадиму. Но не могу скрыть, огорчил меня внешний вид книги, которую я впервые увидел, получив авторские экземпляры. На обложке моя фотография при полном параде с орденами и медалями. А ведь в таком демонстративно-торжественном виде я только один день в году, в день Победы. Какое отношение эта фотография имеет к описанному в книге? В студенческую пору мне хотелось быть красивым, но на первых трёх курсах донашивал заплатанную после ранений гимнастёрку, а потом фигурял в ширпотребовском костюме, полученном по профкомовскому талону. Эта избыточная обложка книги – единственное разногласие у меня с дорогим коллегой Вадимом Молодым. Просто удивительна идентичность наших мировоззрений. Ну, просто одна личность! И это с человеком почти в две третьих раза моложе меня, старика. Это у американца, гражданина страны. В которой четыре пятых евреев (понимаете? Евреев!), в отличие, например от христиан-евангелистов, фактически противники моей страны, единственного убежища евреев.
Задел эту болезненную тему. Как тесно она стыкуется с рассказом о просто необыкновенном человеке, более чем опекающем меня. Вероятно, следует начать с двух его сыновей близнецов, в восемнадцатилетнем возрасте самостоятельно репатриировавшихся в Израиль из Новосибирска, отслуживших в боевой части Армии Обороны Израиля, ставших примерными счастливыми израильтянами с жёнами и детьми.
Не помню, как в моих руках оказалась солидная книга их отца Юрия Солодкина «Библейские поэмы». В студенческие годы я удостоился прозвища «ешивебухер». Слово «бухер» на идише я знал, парень. А «ешиве» к стыду своему впервые услышал в Израиле. Узнал, что ешива – религиозное учебное заведение, в котором эти самые ешивебухеры глубоко и невероятно усидчиво изучают Талмуд. Кажется, я действительно ешивебухер. Любую книгу, если уже начал читать, то, от титула, не пропуская ни единой страницы, до переплёта последовательно прочитываю, даже если это произведение, которое надо было прекратить читать после первой страницы. Вероятно, я куда-то торопился, и, когда книга оказалась у меня в руках, не собирался её читать. Совершенно случайно раскрыл её где-то на середине, чего никогда не делаю. Уже собирался захлопнуть, когда увидел отпечатанное крупными жирными буквами заглавие – Рут. Машинально начал читать. И не мог остановить, пока не дочитал поэму до конца. Блестяще написана поэма! Язык, образы, техника стихосложения, библейский сюжет, его интерпретация. Тут же начал читать книгу обычно, как и подобает ешивебухеру. Узнал, что блестящий поэт Юрий Солодкин вовсе не профессиональный поэт, а доктор технических наук, профессор. Потом прочёл ещё две его книги. Потом началась наша переписка по электронной почте, градус которой увеличивался с каждым письмом. Потом Юрий Солодкин сообщил мне, что, прочитав написанное мною, он отобрал рассказы и стихи и смонтировал из всего это книгу. В одном из моих стихотворение ему понравилась строка «Я весь набальзамирован войной». Её он решил сделать заглавием этой книги. Тут начались пререкания. Мастер стихосложения, он решил немедленно улучшить мои фронтовые стихи, исправив их неумелость. Я стал в третью позицию и запретил. Мне не хотелось ничего исправлять. Я не хотел казаться умнее и умелее, чем был на фронте в шестнадцать-девятнадцать лет. Юрий Солодкин, живущий и работающий в Нью-Джерси, гражданин США, в своём родном Новосибирске, в котором он родился, учился, стал аспирантом, доктором технических наук, профессором, за свои деньги издал прекрасно оформленную книгу в твёрдом переплёте «Я весь набальзамирован войной». В 2014 году эта книга выиграла конкурс в Московском институте перевода, оплатившим её перевод на иврит⁴⁾.
С Юрием и его замечательной женой Галиной, моей коллегой, врачом-пульмонологом мы сдружились ещё до их приезда в гости в Израиль. Потом я имел счастье снова увидеть их на моём скромном девяностолетии. А между видением в живую радуюсь тому, что вижу по Скайпу. Я часто задумывался над тем, почему молодой человек (с моей позиции) так опекает меня. Возможно, не малая причина этого в том, что, как и отец Юрия Солодкина, я инвалид Отечественной войны.
Инвалид Отечественной войны… Этот инвалид вроде не должен быть в списке издававших мои книги. В отличие от всех, кого я с благодарностью вспомнил, он не издал ни одной моей книги. Бывший командир роты разведки Лазарь Лазарев был редактором журнала «Вопросы литературы». В 1990 году случайно прочитал его книжечку «То, что запомнилось». Запомнилось Лазареву: «По традиции день Победы, в то время лишённый статута государственного праздника, отмечался на корпункте… На этом празднестве, которое началось, как было принято ещё в года войны, тем, что, молча, не чокаясь. Помянули сложивших голову в боях… затем затеяли состязание, где Волынский уступил своё первенство (по армрестлингу, И. Д. ), которым, по-моему, очень гордился. Сначала всё шло как обычно, никто не мог ему противостоять. Но в борьбу с ним вступил один врач, кажется, хирург, и без особого напряжения заломил чемпиона. Матч-реванш кончился тем же. Некрасов был очень доволен, что спортивному высокомерию Волынского был преподнесен урок». С Лазаревым в тот день мы не познакомились. Я не знал, что это гость Некрасова, приехавший из Москвы. Увиделись только один раз. На пьянке. Я написал Лазареву, что на имеющейся у него фотографии он может увидеть этого «кажется, хирурга», сейчас живущего в Израиле. Немедленно получил ответ из Москвы. Вскоре Лазарев в составе делегации ветеранов из Советского Союза приехал в Израиль. Обнялись два узнавших друг друга постаревших ветерана. Так началась наша дружба. По представлению Лазарева журнал «Столица» опубликовал мой рассказ «П. М. П. «. Получил письмо, в котором Лазарев спросил, куда прислать гонорар. Я ответил «Пропей!». А в ответе Лазарева описывалось, как он пропивал гонорар вдвоём с Марком Галлаем. Написал, что Галлай прочитал рассказ и немедленно сказал: человек, пишущий так, обязан сделать книгу о врачах, подобную моей о лётчиках-испытателях. Внимание Галлая, которого я почитал, и который не мог иметь обо мне представления, было очень приятно. Но, как многие другие советы я забыл его немедленно.
Прошли годы. В Швейцарии в тот день, замирая, смотрел, как закат киноварью обливает Монблан. Почему-то вспомнил разительную разницу в поведении двух хороших профессоров-хирургов. Странно, но тут же тоже почему-то записал. Пять недель заграничных курортов и насыщенных путешествий – не лучшее время и место для писания книги. Нет, о совете Марка Галлая не вспоминал. Но точно через пять недель привёз домой законченную книгу «Наследники Асклепия», начатую тем самым рассказом о двух профессорах-хирургах. Без моего ведома Лазарь отнёс её в «Отечественные записки». Там опубликовали главы из этой книги. Выходит, Лазарь Лазарев имеет непосредственное отношение к сюжету этих воспоминаний.
Не исключено, что я ещё кого-нибудь забыл. Виноват. Но согласитесь, что человек с тяжёлыми военными ранениями, переваливший девяностолетний рубеж, имеет право на некоторое ослабление памяти⁵⁾.
27.10.2015 г.

Примечания Юрия Дегена
¹⁾ Д-р Людмила Дымерская-Цигельман, Автор Портала с 2004 года (Скончалась в апреле 2023 года).
²⁾ Д-р Дымерская-Цигельман в своей статье Людмила Дымерская-Цигельман: О стихотворении Иона Дегена «Мой товарищ» — Мастерская описывает роль проф. Этингера совсем иначе:
«В то время я уже несколько месяцев работала в Еврейском университете (Центр по исследованию восточноевропейского еврейства) и участвовала в проекте о формировании и особенностях национального самосознания советских евреев, Это было очень масштабное социологическое исследование — 4000 подробных анкет новоприбывших, плюс 200 еще более подробных анкет активистов, плюс десятки интервью и плюс подробные автобиографии-жизнеописания, за которые авторам платили. Суммы реально мизерные, но мы их считали, если не вполне приличными, то явно вполне необходимыми. Я предложила нескольким знакомцам, в том числе и Яне (Иону) Дегену написать о себе и своем пути в Израиль. И вскоре получила текст, прочитав который, немедленно отправилась к нашему научному руководителю проф. Шмуэлю Этингеру.
Меня поразила не только личность и судьба рассказчика, но и замечательное Дегеновское изложение. Как-то так сложилось, что все, что мне казалось стоящим внимания, я показывала Этингеру. Он тоже очень комплиментарно отозвался о тексте и его авторе, но разговор был о проекте в целом и моей тогда только намечающейся работе об идеологической мотивации разных поколений алии 70-х.
Все материалы, в том числе и авторские, а с ними и рукопись Дегена, оставались в архиве Центра, они не предназначались к публикации. Но к моей радости, рукопись была опубликована самим автором — это была первая книга Иона Дегена в Израиле».
Я на это отреагировал (в комментарии к статье): «А вот это особенно интересно. Жаль, что папа не знал».
Мила ответила:
«Дорогой Юра, достойный сын папы Иона-Яни! Конечно, твоя реакция радует. Мне самой было интересно вернуться в то время, перечувствовать и передумать прежнее. Я при первом же чтении стиха, но уже не Гроссманновского, а Дегеновского, видела самого Яню, когда он, вытирая слезы, кричит себе: Ты не плачь, ты не маленький. Ну он же таким узнаваемым и оставался. А вот относительно Этингера сработал стереотип. Сформировался он в олимовском сознании тогда не без почвы. И портреты Сталина действительно можно было увидеть в кибуцах. Но, как замечает в своем комменте Георгий-Иерусалим, только вера во всеобщность такого феномена может привести к заключению о «пламенном социалисте Этингере». Помнится, что в первом издании книги, не под названием «Из дома рабства», этого пассажа не было. И, знай я раньше о заблуждении, я бы, конечно, разъяснила, что к чему. Этингер, большой и признанный ученый, действительно в бытность свою студентом Еврейского университета, то есть в конце 30-х годов, был, как и подавляющее большинство западных интеллектуалов, под влиянием марксистских идей. К этому добавлялась вера в искренность советского антифашизма. Точнее, желание верить в то, что есть реальный враг фашизма-нацизма. Понимание однопородности нацизма и советизма было тогда достоянием мудрецов одиночек. К примеру, Томаса Манна и Николая Бердяева. Я это поняла и об этом писала только благодаря школе Этингера. Из выученных у него уроков в частности моя статья «Томас Манн о цивилизационном измерении Катастрофы европейского еврейства» (Заметки по еврейской истории, окт. 2021)».
³⁾ Виктор Каган уточняет (в ответе на мой комментарий к его эссе): «Но не могу не уточнить (уверен, Ион бы не обиделся): я не издатель «Чёрно-белого калейдоскопа» — по предложению издателя Е. М. Берковича я был составителем книги, короткое предисловие к которой мы написали вместе с ним».
⁴⁾ Свершиться этому помог бывший москвич, а c 1990 г. — иерусалимец, книговед доктор Леонид Юниверг — основатель и директор издательства «Филобиблон». Как он сам вспоминает, описывая первую встречу с папой в октябре 2013 г.:
«Ион… с сожалением заметил, что его книги, за исключением последней, новосибирской, изданы далеко не на том уровне, как только что подаренные ему. И вдруг спросил: «А вы бы не взялись за издание новосибирской книги в переводе на иврит? Нам с женой очень хотелось бы, чтобы наши внуки, да и мои ивритоязычные друзья, смогли прочесть мои рассказы, особенно о войне».
Я ответил, что с удовольствием бы это сделал, но боюсь, что они не смогут оплатить стоимость перевода, которая минимум в три раза выше затрат на само издание. Услышав приблизительную сумму за перевод, Ион и Люся тяжело вздохнули и развели руками. Прощаясь, они решили все же не отказываться от этой мечты, а я пообещал подумать, как можно преодолеть такой серьезный барьер…
Прошло около года, и в середине августа 2014 г., на встрече в Иерусалимской русской библиотеке с Екатериной Юрьевной Гениевой (1946‒2015) — тогдашним директором Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы — неожиданно узнаю, что в Москве существует Институт перевода и что они принимают заявки от издательств на перевод русскоязычных произведений на иностранные языки. Как член Экспертного совета этого Института, Екатерина Юрьевна посоветовала мне обратиться на сайт этого Института, что я и сделал. Увидев, что срок подачи заявок на 2015 год истек 31 июня (т. е. я опоздал на полтора месяца!), я все же решил поговорить с координатором этого проекта Мариной Скачковой, чей телефон был указан на сайте. Я рассказал ей об Ионе Дегене и о том, что в мае 2015 г. ему исполняется 90 лет, и это совпадает с 70-летием праздника Победы, а потому важно издать его книгу именно к этому сроку… Меня любезно выслушали, но сказали, что через три дня они передают уже оформленные заявки в Экспертный совет и выразили сомнение, что я успею подготовить необходимые материалы. Я всё же попросил предоставить мне этот шанс…
Опуская подробности моих интенсивных переговоров со всеми участниками будущего проекта, которые тут же оценили ситуацию и сделали все от них зависящее, скажу лишь, что на третий день все документы были посланы мною по электронной почте в Москву. И уже на следующий день я получил ответ: «Ваши документы в порядке и переданы в Экспертный совет». И мы все облегченно и с надеждой вздохнули… Окончательный ответ пришел через четыре месяца, и он был положительный! Правда, в связи с катастрофическим падением рубля по отношению к доллару, нам выделили несколько уменьшенный грант, который не вполне покрывал расходы на перевод книги на иврит!
Для того, чтобы этих средств хватило, мы решили сократить, в разумных пределах, часть переводимой книги, что было согласовано и с И. Дегеном, и с Ю. Солодкиным».
⁵⁾ Перечисляя всех, кто способствовал изданию папиных стихов и рассказов, он должен был бы в первую очередь упомянуть имя Евгения Берковича. Папины стихи и рассказы были опубликованы в 130 (ста тридцати) номерах журналов и альманаха Портала!
Папа не раз благодарил Евгения Берковича за возможность публиковаться у него. Сохранились многочисленные папины теплые благодарственные обращения к Евгению Михайловичу.
А уже после папиной смерти, в октябре 2020 г. в издательстве «Семь искусств» под руководством Евгения Берковича вышло в свет 2-е издание книги «ИЗ ДОМА РАБСТВА».