Дойч всю жизнь, если по самому верхнему счету смотреть, ничего главного такого не делал. Теперь вот он, как ему верно казалось, наверстывал упущенное в Иерусалиме. Дойч в глубине души не верил в смерть, не верил, что когда-нибудь умрет. У него были грехи перед собой, своей совестью, перед Создателем. Чего стоила, к примеру, та жуткая встреча в автобусе в Ташкенте, после которой он все-таки успел счастливо сбежать во Львов к Циммерману.
СВИНГ
(продолжение. Начало в №12/2024 и сл.)
На третий день вечером из компании доставки позвонили и сказали, что холодильник привезут завтра в обед. Дойч стал ждать, приготовил чаевые и положил их в книгу «Мухаммед Али». Приехали на грузовике вдвоем вовремя. Водитель был постарше, он был экспедитором. Второй, молодой ладный мужчина в выцветшей футболке с длинными рукавами, в широких армейских брюках второго срока («суг бет») и в черных пехотных башмаках выше щиколотки. Поясница и живот были накрепко перехвачены у него армейским ремнем.
Водитель для переноски холодильника явно не подходил, он был рыхлого телосложения и совершенно выглядел как человек, оформляющий документы и ничто другое. Холодильник в деревянной раме казался чем-то неподъемным. «Кто понесет, неужели эти двое», удивился Дойч. Тот, что моложе, заскочил в кузов, откинув борт и начал разбирать деревянную конструкцию. Затем подвинул все сооружение к краю и спрыгнув на землю накинул на спину, плечи и затылок мешковину. Экспедитор осторожно подтолкнул холодильник и тот улегся на спину молодого. Дойч, который видел в жизни многое, и не только в спортивной, не верил своим глазам. Мужчина, нагнув стан, понес холодильник в парадную ровным коротким шагом, экспедитор с бумагами в руках открывал перед ним двери и зажигал свет на лестнице. Не останавливаясь на площадках, грузчик донес холодильник до открытых дверей квартиры Дойча и сгрузил его в углу кухни. Он глубоко вздохнул, вытер пот со лба, выпил стакан ледяной воды, ожидавший его на столе, и облокотился о косяк входной двери. Экспедитор подписал у Дойча все квитанции числом 5 и позвал грузчика «поехали, нас ждут». В кузове находилась еще стиральная машина и что-то громоздкое, непонятное.
Дойч, потрясенный увиденным, дал экспедитору чаевые, сказав при этом, что «это вам обоим». Дойч пожал руку грузчика своей небольшой и ужасающей, тот поглядел на него и сказал «хорошо, что приехали, поздравляю». Лицо у него было простое, совершенно псковское, если судить на первый взгляд, только внимательный и трезвый взгляд, оценивающий человека на раз, кудри на затылке и висках подгоняли его крестьянский вид к местной географии. Что-то у него было с рукой, Дойч замечал травмы сразу, «проблемы с локтем», жить ему это не мешало. Дойч заметил в накладном кармане его армейских штанов книжку в мягком переплете с названием, написанным латинскими буквами. Он не смог разобрать что за книга и кто автор, хотел ему что-то еще сказать, но смешался (Дойч смешался (!), невозможно представить) и не нашел нужных слов. Глаза у грузчика были близко посаженные, раскосые, он был некрасив, но опасно обаятелен. Ничего зловещего или угрожающего не было в глазах этого парня. Никаких особых гор мышц у него не наблюдалось, обычный человек, чуть более складный, чем другие.
Хава, которая встретила спускавшихся по лестнице доставщиков, с мусором в руках, задержала взгляд на мужчине, таскавшем на спине холодильник. Придя в дом, Хава с порога, посмотрев на сверкнувшие, оббитые никелем углы холодильника, сказала мужу: «А что за парень с темно-карими глазами спускался вниз, какое лицо у человека». Дойч с надеждой спросил ее, он надеялся на то, что она подскажет и он сразу вспомнит. «А лихтекер поним, как мама говорит про таких, давно таких лиц не видела», сказала Хава. «Да, точно. Светлая душа, я тоже так думал, только не мог определить», Дойч посмотрел на жену с благодарностью, как делал это часто за их совместную жизнь, она ему очень помогала во многом. Они никогда больше этого грузчика не встречали, хотя купили еще несколько предметов в той самой лавке. С этими покупками приезжали теперь совсем другие люди. А тот мужчина пропал. Лишь однажды Дойч увидел его лицо в ежедневной газете на первой полосе в черной траурной рамке и ему показалось, что это тот самый незабываемый курчавый парень с псковским лицом. Но Миша быстро эту мысль отогнал от себя, (старший офицер, полковник, грузчик, что за бред, Михаил), потому что такого быть не могло никак и никогда. Он был очень наивен этот Дойч при всех его других качествах, мог себе позволить. Мы этого позволить себе не можем, мы другие люди, у нас нет времени и сил на наивность. Тогда, вспомним, еще не было закона в Израиле, обязывающего всех пристегиваться в машине. Не было штрафов за это нарушение правил дорожного вождения, да и самих ремней безопасности не было. Другое время, другая действительность, другие законы, одна страна.
Потом Дойч очень жалел, что не подарил этому парню старый тяжелоатлетический ремень, который привез из Ташкента. Ремень мог пригодиться тому парню в его работе, он отлично держал спину. Но Дойч постеснялся лезть с подарками к посторонним людям. Мысль о судьбе того парня с холодильником на спине, возвращалась к Мише Дойчу регулярно, как он, как живет, живет ли, вообще, и что с ним стало. И если с ним что-то случилось как он думал, то почему, зачем и за что? Других что ли нет? А получается, что нет. Даже рэб Йоэлю этих вопросов Дойч не задавал, хотя степень доверительности у них был очень высокой. В эту тему, тему чужой судьбы и чужой жизни, Дойч не входил интуитивно.
Все у него в жизни шло урывками, спокоен он не был. Занятия с рэб Йоэлем приносили ему нужный градус и направление. Проза, написанная ночью за столом в углу гостиной, не всегда казалась ему хорошей. Это тревожило его. Дочка Сарра утром радовала его жизнь, приковыляв к нему и улыбаясь отцу, смягчала взгляд и успокаивала. Хава ставила перед ним кружку крепкого чая, уходя с ребенком в садик и на работу, Дойч начинал в 10 утра в 10-м Б и мог выехать позже.
Аркашу Циммермана он не встречал и не разговаривал с ним, это мешало Дойчу очень. Этот Циммерман был отменным человеком, замечательным просто, жена его Рая тоже относилась к значительному числу таких людей. Когда он бежал из Ташкента, из-за своего характера и не предсказуемой реакции на обиды, Дойч, мы уже писали об этом, нашел пристанище во Львове. Аркаша приютил его, привел в свой клуб, где старший тренер, небольшой собранный мужчина с разбитыми ушами, с короткой челкой, в шароварах с напуском, с умеренным счастьем на лице от жизни, на месте сказал «беру тебя Миша Дойч, не спрашиваю подробностей, они мне не нужны, держи их при себе, дай паспорт пропишу». Тренер видел его прежде в ринге, рекомендации были ему не нужны. Мнение Циммермана тоже было важным. Да и помочь человеку в беде было неписанным правилом в кругу этих людей. Дойч часто говорил, что самые боязливые люди из всех – это боксеры. «Тени боятся больше жизни». Кажется, он все-таки шутил, понять лучше было его нельзя.
Тренер внимательно оглядел Циммермана веселым украинским взглядом, остался очень доволен увиденным и сказал, «молодец, Аркадий, я в тебе не ошибся, своим нужно помогать» и пошел из стучащего кулаками по мешкам зала прочь, оформлять в паспортный стол совершенно не умеющего сдерживать свои реакции Дойча на жизнь во Львове.
То, что он не помог Аркаше и Рае и просто отказал им в помощи, сидело в Дойче тяжкой занозой, которая тревожила его постоянно. Иногда он злился на Аркашу, «ну, ты же знаешь, что я не могу врать на клятве, зачем ты просил меня сделать это, как ты мог». И тут же оправдывал его, «невозможно отказать жене и дочери, вот и пошел к другу в надежде на помощь, кто еще мог кроме меня ему помочь, бедняге». Несколько раз он собирался ехать к Циммерману, собирал пакет с коньяком, пирожными и шоколадом, но останавливался на половине пути. «Что сказать ему? Как?», и возвращался домой. Хава ничего не замечала или делала вид, непонятно. Но переживала эту ситуацию, совершенно точно.
К счастью ежевечерние походы Дойча к рэб Йоэлю на занятия при всей их машинальной предопределенности давали ученику замечательное владение правдой или подобием оной. Так или иначе, Дойч не давал комплексам и грусти овладевать собой. Ему было чем заняться всегда. Даже высматривая прохудившиеся подошвы или стоптанные каблуки у знакомых, он хищно набрасывался на башмаки и босоножки подбивая, подшивая, заклеивая и починяя обувь. Однажды соседка принесла туфли своей мамы, которые были дороги ей как память, и Дойч внимательно осмотрел туфли, неодобрительно поджал губы, покачал головой, но промолчал. После этого аккуратно все подшил, сменил подошву и поправил каблуки. Денег не взял, ей они были нужнее, посмотрев на движение, с которым она доставала кошелек из сумки. Слава богу деньги есть, чужого не надо. Женщина, прежде с трудом здоровавшаяся с ним и Хавой, теперь стала поклонницей («ах, какой человек!») и можно сказать другом. В пятницу принесла им большую тарелку чего-то печеного. «Это спиндж, наше лакомство, не обижайте меня, возьмите». Дойч взял тарелку со спинджем не без раздражения, ну, какой спиндж, кому это надо?! Спиндж оказался чудным сладковатым тестом, его можно было есть всегда. Вот тебе и урок Дойч, не заносись со своим надменным абсолютно безосновательным взглядом на то, что вокруг. Не сам живешь.
Дойч всю жизнь, если по самому верхнему счету смотреть, ничего главного такого не делал. Теперь вот он, как ему верно казалось, наверстывал упущенное в Иерусалиме. Дойч в глубине души не верил в смерть, не верил, что когда-нибудь умрет. У него были грехи перед собой, своей совестью, перед Создателем. Чего стоила, к примеру, та жуткая встреча в автобусе в Ташкенте, после которой он все-таки успел счастливо сбежать во Львов к Циммерману. И другие разы меньшего значения. Но он, человек совестливый, несмотря ни на что, как-то справлялся со всем этим тяжким грузом. История с Аркашей Циммерманом и его женой Раей подкосила душевное равновесие, ничем не передаваемое чувство свободы, обретенное здесь, псевдогармонию его.
Веня познакомился с девушкой. Это произошло случайно, но он увидел в этом знакомстве некий знак судьбы. Она опрашивала его про отдельные факты биографии, по месту работы, на которую он пытался устроиться. Психологическое собеседование, что ли. Девушка была одета просто, безо всякого вызова, так одеваются женщины на хорошей работе в Иерусалиме. Тогда так одевались в столице, наверное, и сегодня тоже, не знаю. Какая-то кофточка, чуть ли не сарафан с закрытыми плечами, скулы, чистая кожа, зелено-синие разные глаза, она несколько напряженно пыталась быть деловой и собранной. Ей это удавалось с трудом. И Веня с ивритом, который кажется у него был, но который был далек от совершенного, такого скажем, как у Артура или Изи. Но уж что есть. Они понимали друг друга прекрасно, как ни странно.
Она взглядывала на него внимательным изучающим взглядом, тут же отводя глаза на бумаги, лежавшие на столе. «А вот тут сказано, что вы долго работали администратором в котельной, сутки через трое, что это за работа, Вениамин? Три года жизни, много, нет?». Кажется, она понимала русский язык, иногда у нее прорывались слова тут и там. Веня наслаждался ее голосом и видом, правда. Она была опасна, конечно, но после капитана ленинградской конторы Виктора Сергеевича Андреева, человека с вежливым голосом, университетским значком на лацкане пиджака, светлыми глазами и нейтральным поведением отдыхающего от трудов непризнанного советского драматурга, эта девушка, казалась ангелом, спустившимся поболтать за жизнь и отдельные перипетии ее. Она и была ангелом. Виктор Сергеевич Андреев настойчиво желал поговорить с Веней Рокахом (ваша фамилия склоняется, вообще, Вениамин) о его будущем.
– И вас не обижали там злые люди? В комсомоле? В народной дружине? В профсоюзном комитете? – она была участлива и мила.
– Обижали, но не очень сильно. Я совершенно не участвовал в политической жизни, – сказал Веня доброжелательно.
Она кивнула и сделал пометку в своем блокноте с красной коленкоровой обложкой.
– Вы в Израиле больше двух лет, господин Роках. Почему у вас нет заграничного паспорта? – спросила женщина, глядя в свой блокнот. Волосы у нее были сложены на голове как у какой-нибудь фрейлины двора. Сияющее лицо. Глаза разного цвета, сине-зеленые. Слабые и гибкие руки. С ума сойти.
– Не знаю, не думал об этом, зачем, – пожал плечами Веня. Ни у кого из его знакомых не было загранпаспорта, никто на эту тему не думал. У Артура вот был такой паспорт, но это было по работе, а так неизвестно. Он-то как раз, Артур этот, мог сразу побежать заказывать загранпаспорт, деньги были, в Париж съездить за книжками. Купить комплект «Современных записок» под редакцией несчастного масона Ильи Фондаминского с неполным романом «Дар» и другими русскими повестями и рассказами В.В. Набокова. Артур, надменный сложный человек, был фанатичным поклонником Набокова. Но не будешь же все это объяснять этой чудесной молодой даме, так старающейся быть при деле.
– Почему вы уехали из СССР в Израиль, господин Роках? – спросила девушка. Она таинственным образом напоминала образ женщины, который возник у Вени в юности еще в той жизни. Такая, с ума сойти, израильская Аглая.
– Надоел Союз, можно помереть от скуки, не поверите, и я еврей, ко всему, не желал стесняться имени, внешности, языка, – Веня, вообще, человек довольно закрытый, был откровенен с нею. Причины этого были не ясны ему.
– У вас были контакты с организацией под названием кагебе, прямые или косвенные?
– Не знаю наверняка. Кажется нет. Кому я был нужен, я человек асоциальный, – сказал Веня.
– А у ваших друзей были такие контакты?
– Друзей у меня было немного, думаю, что контакты были косвенные и мало обязательные, кому они нужны, мои друзья, все они были совсем неважными для общества, по мнению начальства.
– Что же, вы не думали о карьере совершенно? И ваши друзья тоже не думали о ней?
Веня очень хотел сказать этой милой женщине, что большинство друзей его думало о том, как выпить с утра стакан другой портвейна, погулять по городу, навестить кого-нибудь и так далее. Он не сказал этого, чтобы не пугать даму. Он хотел произвести впечатление на нее.
– А в комсомоле вы состояли?
– Нет, не состоял, о карьере не думал, я не карьерный человек был там и думаю, что остался таким. У меня подавленное эго и желание подъема по карьерной лестнице.
– Вы знаете, еврейский язык? – она явно удивлялась его ответам. «Что она имеет в виду? Надо что-то придумать и пригласить ее погулять вечером», думал Веня.
– Иврит я только учу, у меня есть друзья преподаватели, и этот язык звучит вокруг, мне нравится родная речь, ее звук. Идиш я знаю неплохо из дома, – сказал Веня.
– Как здорово, – не сдержалась женщина. Он легко улыбнулась, и Веня сказал: «Может быть увидимся вечером? Научите меня новым словам».
– Каким словам?
– Жизнь, любовь, надежда.
– Не получится, я сегодня занята. Но вот если завтра вы можете, то, конечно, с удовольствием.
У них получилось все или почти все. Любовь побеждает всегда, и мы ей покоряемся, как примерно сказал кто-то властный. Это так и это правда.
Вене еще не исполнилось 26 лет. Ей было года 22-23. Потом выяснилось – 22. Изя увидел ее, они все вместе случайно встретились на перекрестке Яффо и Кинг Джордж, остановились поговорить, отойдя в сторону. «Вот и судьба твоя Веня», сказал он в конце разговора. Изя понравился этой женщине. Ее звали Талья. Она сказала про Изю с удивлением: «Никогда таких не встречала, особенный человек».
Веня вернулся к тренировкам у Дойча, делая это с удвоенной энергией и каким-то остервенелым напором. Он был возбужден, энергия бушевала в нем, что видно было невооруженным взглядом. Дойч уже потерявший надежду сделать из него настоящего бойца не переставал удивляться. «Надо же, что случилось, Вениамин?» – спросил он его на обратном пути домой. «Никогда таким тебя не видел, в чем дело?». Веня помолчал и ничего не ответил, хотя у него и крутилось слово «любовь, что же еще». Но он почему-то решил, что говорить этого Дойчу сейчас не надо, не заслужил, наверное. Кто не заслужил точно этого слова сказать или услышать, Веня определить бы не сумел, если бы у него спросили. Никто не спрашивал, и хорошо.
Дойч позволил себе обмануться, очень хотел обмануться в отношении Вени. А ничего по сути дела не изменилось, как человек рождается так он и умирает, это известно. Дойч поставил его в спарринг с Коби Рабби, который за эти месяцы осень сильно прибавил и работал умно, решительно и жестко. Без особой фантазии, не гений, конечно, но прочный малый, себе на уме. 17 лет. На будущий год идет в армию, а пока вот старается бить и бить.
Веня был на пол головы выше, внушительнее, руки длинные, достать его было тяжело. Он пер вперед как бульдозер, имел явное преимущество, Дойч хотел остановить бой, нечего детей топтать, дорвался, молодой человек. Силы были неравны. Но в боксе все сложнее, чем в настоящей жизни. Коби выбросил левую руку, остановил Веню, и нанес поверх защиты прямой болезненный удар правой в лицо ему. Это было то, что надо было сделать ему. Сам решил, сам поступил. Веня остановился, захлебнулся отвратительной сладкой струей крови и согнулся от боли. Коби смотрел на него торжествующе и жалостливо, вот справился со здоровенным взрослым парнем, не ему чета. Сам он тоже был здоровым, но до Вени Рокаха ему было далеко во всех смыслах. Коби выиграл честно за полным преимуществом.
Дойч был очень недоволен. «Просто не верю. Приходит человек с улицы, бьет тебя в лицо и все кончено, ты что?! Так быть не должно, поди умойся, ленинградский Формен. Должен был посадить его на зад на второй минуте. На, ваткой нос заткни». Веня кое как добрался до раздевалки, осторожно умылся холодной водой и присел в углу. Голова у него кружилась, в глазах оранжевые всполохи, боль, тревога. Коби набросил на него мокрое полотенце. «Не надо мыться, возьми рубаху и поехали домой, там полежишь, положишь лед, синяк повисит пару дней, сменит окраску, все пройдет», сказал ему Дойч. Он был спокоен, видел много, понимал тоже немало, что тут еще говорить. «Не дано парню, ничего не поделать». Высаживая Веню у дома, он поправил у него на плечах мокрое полотенце и добавил хрипло «ты не победитель, Роках, не всем же быть такими, это часть жизни, можно жить и так». Веня кивнул, что знает про это и попытался улыбнуться ему, несмотря на головную боль и синие и оранжевые огни в глазах. Тренер быстро укатил вперед, на своей германской колеснице, рванув с места, как на соревнованиях по автогонкам. Может быть, огорченный донельзя Дойч всего этого и не сказал вслух, а только подумал. Но Веня поднялся домой с этими словами в голове и с тем, что это правда.
Талья, увидев его, сказала Вене, «бедный мой, бедный, хоть за правое дело получил» и погладила его по лицу. Все сразу прошло, головокружение, боли, синие круги перед глазами. Она относилась к нему хорошо, к этому странному парню, непохожему на ее друзей по средней школе в городке развития, которые стали в результате наивными мачо, неловкими ухажерами, смешными мужчинами с комплексами и молчаливыми солдатами с невыносимыми, охраняемыми клятвой, государственными секретами.
Веня не знал, что написала Талья о нем в отчете после их разговора, он предполагал, что отзыв ее был неплохой. Его приняли без испытательного срока. Он начал работать в архивной организации, перекладывал пыльные папки, классифицировал их, наводил порядок там, где его не было. Пол подмел и вымыл. Уборщица ворчала и перемывала все. Никогда такой чистоты в архиве не было со дня его открытия. Вене все это нравилось, он читал министерские отчеты из прошлого, разбирал почерки, резолюции правительственных комиссий, докладные записки и тому подобное. Он был настоящий архивариус, чему там Дойч возмущался? Вот частичное объяснение вам. Иврит Вени прогрессировал, Талья контролировала его работу и повторяла, «ты на верном пути, мой мальчик». Она заботливо подарила ему 7-томный словарь бывшего минчанина Авраама Эвен-Шушана, с трудом донеся такой груз до дома. Веня был тронут этим поступком своей женщины.
Они жили вместе на первом этаже на улице Линкольна с односторонним движением, выходившей к лучшей в столице и самой знаменитой гостинице в ней Кинг Дэвид. Веня начинал рабочий день раньше ее и выезжал совсем рано утром сразу после 7-ми, выходил по холодку мимо вьющихся сиреневых буйных зарослей бугенвиллий в палисадниках невысоких домов до Керен Аесод и садился в автобус на предпоследнее сиденье возле огромного чистого до радужных отсветов окна.
С Веней в одном автобусе обычно ездил еще один русский новоприбывший, работавший в соседнем с архивом здании, кажется в охране. Они обменивались немного тревожными и вопросительными взглядами, какими обмениваются русские новоприбывшие при встрече, кивали друг другу, никогда не садились вместе. Немолодой близорукий мужчина с гладкой, волос к волосу, прической, с тучной шеей, одетый в бежевый пиджак с чужого плеча, тоже вероятно любил сидеть у окна с другой стороны прохода. Он усаживался, расстегнув пуговицы на пиджаке, и они ехали молча. Да и о чем им было вместе говорить, что обсуждать, какая тема могла их объединять? Об ужасах кровавого режима коммунистов они уже выговорили все и всем, говорить устали. Хотя, справедливости ради, заметим, что Веня не говорил о советской жизни с надрывом. У него жизнь там выглядела обычной и скучноватой, стылой какой-то.
Но некоторые совсем не радостные факты из той жизни напугали и в его память врезались навсегда. Он об этом не рассказывал, потому что это казалось ему лишним, ему было тяжело об этом просто вспоминать, а не то, что рассказывать. Наверное, и поэтому он не стал тем победителем в боксе (в жизни?!), которого мечтал и желал сделать из него Дойч. Но точно, конечно, неизвестно.
Дойч набрал силу и популярность в своей прозе, на него обратили внимание. В Париже переводили его роман, в Англии тоже заинтересовались, все было хорошо. Предсказания Давида Яковлевича и его молодых суровых друзей в Ленинграде начали сбываться. Рэб Йоэль тоже одобрительно отзывался о его усилиях в изучении Книги. Что говорить! Иногда он думал о себе хорошо, называя себя возможным наследником писателей, которыми восторгался в молодости. Он запрещал себе даже мысленно называть их (писателей) имена, считая это неприличным и нескромным занятием. Кто я такой?! Права у меня никакого на это нет. Но все-таки не зря ведь все это я затеял.
Уж скромным его назвать было невозможно, если вспомнить усилия, приложенные им для того, чтобы подняться наверх в табеле о боксерских рангах. Он терпел физическую боль, через не могу гонял вес, старался победить усталость, которая буквально сражала его. И это невесть откуда взявшееся писательство, которое покорило его душу наповал. И потом эти поездки к рэб Йоэлю за правдой и истиной, за которые он отдавал все, что у него было – терпение, сердце, страсть. Все равно чего-то ему во всем этом недоставало, что, было непонятно. Это мешало его уверенности, спокойствию, равновесию.
Дойчу нужно было поехать в Тель-Авив по литературным делам, и он уговорил Веню взять отгул и поехать с ним вместе. «Вдвоем веселее. Может быть тебе интересно, кто что знает, когда-нибудь пройдешь по чужим следам», сказал Дойч Вене сам не очень веря в правдивость своих слов. Ну, какие его следы может повторить этот парень, не могущий справиться с каким-нибудь начинающим хрупким мальчиком. Хотя Дойч поглядывал на этого Рокаха с некоторым интересом – парень был для него все же загадкой. У него была иная лексика, другой язык как русский, так и иврит, Дойч все это слышал и чувствовал, Веня Роках был человеком другой поэтики, и Дойч это понимал. Но литература была не для него точно. Бокс нет, литература тоже, конечно, нет, а что же тогда, да?
А вот архив ему наверняка подходит, как лайковая разношенная перчатка на руку. Не больше того. Высеченную из сухой плоти как бы лепную кисть Вени Рокаха, хвалили за необъяснимый великолепный рисунок и молчаливый Изя, и нервный Шауль, даже опасный всегда трезвый Артур что-то такое бормотал про непонятно откуда взявшееся аристократическое откровение. Кисть эта и ее форма не значит ничего, говорил себе Дойч совершенно справедливо. Но, когда случайно познакомившаяся с Веней Йохи повторила что-то свое дурацкое про «необычный какой этот юноша, а вроде бы как все», Дойч что-то сообразил. Как-будто совпали и сошлись разные части лего и выросла фигура из какого-то непонятного материала. Но это все лирическое отступление.
Веня, все понимая, относился к Дойчу хорошо. Как говорится, в одно ухо у него входило, а из другого выходило, не задевая. Он помнил и реагировал спокойно на реакции Дойча. И это тоже задевало того, также как и все гласные, которые так отчетливо и раздельно выговаривал Веня в русском и в иврите, который у него несказанно прогрессировал из-за отношений с Тальей. Откуда что берется, а?! Иврит же Дойча выглядел несколько натянуто и даже искусственно, несмотря на все его усилия. В чем-то он не дотягивал, до уверенного и легкого произношения слов и фраз. Речь Вени Рокаха была свежа и весома, и к месту, хотя он часто шутил по поводу и без оного. Иногда он бывал неожиданно бледен, как будто отключался от радости существования. Это происходило, наверное, от усталости или еще отчего, что напрягало Дойча тоже. Дважды Андреев сказал Вене, что ему стоит жить в Хайфе, там много заводов и возможностей трудоустройства. «Много русскоговорящих, они мягче других будут, душевнее», сказал Андреев и щелкнул дорогой авторучкой, которой гордился, что ли. «И если встретите там человека по фамилии Нежин, то он вам поможет с работой и советом, он там давно живет, умен и скромен, и кажется честен, не думайте», подчеркнул Андреев. Имени Нежина он не назвал, подчеркивая тем самым, что найти его проще простого. Он стоит на площади перед поворотом и кричит во весь голос, «я – Нежин, вот он я». Веня на месте решил, что в Хайфу не поедет ни за что, что за бред несет этот капитан, выслушай от такого совет и поедешь в тартарары, это он знал хорошо. Ни о каком Нежине он и слышать не хотел, забыл на месте.
Они встретились в 9 утра на площади Сиона под стук отбойных молотков и громыхание грузовиков, съезжавших здесь же вниз на стройку в распахнутые ворота. Такси на Тель-Авив отходило постоянно от площади по мере наполнения пассажирами числом 7. Все машины были марки мерседес, были буро-красными, запыленными и казалось обугленными из-за тяжкой дороги, около 70 км пути в одну сторону. Один час 15-20 минут езды, проблемы въезда в Тель-Авив. Все машины были ведомы немолодыми косматыми шоферами с огромным водительским опытом и лужеными глотками. Деньги они брали с пассажиров не считая, взвешивали монетки в ладони и ссыпали их в открытую жестянку из-под леденцов с красивым звуком звенящего средиземноморского богатства.
Дойч и Веня сели сзади вместе, рядом с ними поместилась еще худощавая дама с большой сумкой – она ехала на рынок Кармель, там было дешевле или там был какой-нибудь друг семьи с мясным прилавком или даже дальний родственник по материнской линии со всем чего душа желает: фрукты, овощи, персидские плотные хлеба, копченые индюшачьи хвосты, желто-спелые тушки проживших свободной жизнью кур и даже терпкое вино из Гамлы. Все это было и в столице на рынке Махане Йегуда, но в Тель-Авиве считалось, согласно устойчивому мифу, что стоило дешевле.
Под ветровым стеклом такси лежали черно-белые фотографии раввинов из Касабланки и Багдада, лидера оппозиции Бегина, польского очкастого джентльмена из Пинска и позже доходяги зэка из сталинского лагеря под Вологдой, а также обязательное цветное изображение плачущего 7-летнего мальчика, ронявшего слезу на розовую щеку. Всегда было несколько разного возраста пассажирок, отправлявшихся из дома в столице в неведомые приморские дали. Водила включал магнитолу и мчал на скорости 140 км в час на спуске из Иерусалима к Шорешу под сильные звуки кудрявой музыки местных голосистых любимцев.
Женщины тихо охали от скоростных упражнений Цахи или Хези, похожих на борцов сумо, тех из них, кто оставив свои занятия так и не сумели похудеть на те обязательные 30-40 кг или даже все 50-т. Обычно отставники сумо худеют, выйдя на пенсию посредством строжайшей диеты на грани голода. Этим шоферам и не надо было худеть, им было и так хорошо со своими животами в своих автомобилях с навсегда отключенными кондиционерами для экономии или еще почему. «Нету, испорчен», обычно отвечали они редким любопытствующим. Но кондиционеры на таких скоростях и открытых окнах если честно и не очень нужны, потому что и так прохладно, даже холодно на сквозняках, даже при 32 градусах жары. Ни разу никто не смел пикнуть против скорости и музыки, потому что себе дороже и потом страшно. Дойч, понимавший восточную душу, как никто, только усмехался и молчал. Веня заметил, что он похож на этих матерых шоферов, только не обросший диким мясом и без живота, а так копия и все больше молчит. Он благоразумно не сказал об этом Дойчу, он, вообще, не любил никого обижать без надобности. Проблематичное сравнение – серьезный фундамент для скандала и обиды, он хорошо помнил чьи-то слова.
При въезде в Тель-Авив ждали в пробке 19 минут, но потом потихоньку тронулись и до автовокзала в просторечии ЦАС (центральная автобусная станция) добрались быстро. Оттуда пешком еще минут 15 и свернув с главной улицы налево оказались в тенистом переулке с деревьями, кустами вдоль тротуара. Зашли в палисадник и по разбитым плиткам добрались до парадной. На втором этаже была открыта правая дверь единственной квартиры. На двери изнутри была наклеена надпись, сделанная из вырезанных газетных букв. «Гость, тебе здесь будет хорошо: здесь удовольствие – высшее благо».
Веня запомнил и одобрил. Дойч прочел на ходу и хмыкнул, зайдя в большую комнату, заваленную как попало газетами, журналами, книгами и папками. Все это было навалено друг на друга. Два стола завершали интерьер. За узким столом при входе сидела женщина, укутанная в шаль, с папиросой в руке и пачкой, исписанных от руки листов в другой. Пепел папиросы падал в глубокую тарелку. За вторым столом сидел сухопарый мужчина и подперев рукой подбородок неподвижно смотрел в окно на куст лавра. У него было скептическое, даже недовольное выражение узкого волевого лица. Он не был внешне похож на эпикурейца совсем, так что появление знаменитой фразы Вергилия на входной двери объяснить любовью этого мужчина к удовольствиям было невозможно.
– А, Миша, здравствуйте, проходите, – показал мужчина рукой Дойчу. Веня, касаясь стен плечами, топтался в прихожей, которая была похожа на закуток в коридоре тюрьмы для того, чтобы прятать друг от друга заключенных. Метр на метр, стой, и жди. Дойч не знакомил никогда никого ни с кем, сам живи как знаешь. У него был свой интерес, своя страсть, в которой больше не было места ни для кого.
– С чем пожаловали, господин Дойч? Давно не виделись, – мужчина поднялся на ноги и оказался высокого роста, суровым костистым дядей с колючим пугающим взглядом, настоящий литературный редактор. Эти люди всюду остаются похожими на некую давно сработанную модель литературного руководителя, что в Тель-Авиве, что в Москве, что в Ленинграде, что в Париже.
– Привез вам повесть и три рассказа. Все новое, никуда не предлагал, – торопливо сказал Дойч. Он раскрыл свою папку и извлек рукописи, скрепленные каждая отдельной стальной скрепкой, отсвечивавшей от любого источника света.
Поясним, что это была редакция толстого литературного журнала, который выходил в Израиле на русском языке с перерывами уже много лет. Сейчас был назначен новый главный редактор, добавлен бюджет и ставка литсотрудника. Два профессора советолога числились консультантами. Художник, приехавший из Москвы, и уже продававшийся в Париже, нарисовал по просьбе министра репатриации, эскиз обложки тремя стремительными движениями угольного карандаша. Все пришли в восторг, обложка напомнила самые смелые и прогрессивные молодежные издания в метрополии. Отправили через сидевшего с ним в лагере человека, с просьбой к опальному писателю Солженицыну о сотрудничестве. Ждали ответа с оказией через верного человека. Короче, новая жизнь, новые надежды. Дойч, узнавший про перемены и новые веяния в тель-авивской литературной жизни, срочно собрался и поехал наводить мосты, налаживать связи.
– А этот молодой человек тоже писатель? Поэт? Может быть критик, а? – спросил главный редактор, а костистый человек с суровым взглядом был именно им, новым главным редактором.
Дойч посмотрел на Веню, предоставив отвечать ему самому, «взрослей уже, пацан». «Нет, я не имею отношения ко всему этому вами названному, я приехал с Михаилом по-дружески безо всяких амбиций и каких-либо надежд», – ответил Веня редактору, который не представился и не поздоровался, считая это делом второстепенным и ненужным. Дойч поджал губы, считая разговор Вени и редактора законченным. «Действительно, что воду толочь зря».
– Я ведь тоже приехал в вашем возрасте через Польшу лет 16 назад, мой отец был польский подданный. Он бежал от немца в СССР осенью 39-го. Я много здесь чего повидал. Так что подумайте, и смотрите, нам нужны новые молодые силы, свежий взгляд на израильскую жизнь, вот возьмите мой телефон, кто что знает, все может случиться, – и он протянул Вене картонную карточку со своим именем на двух языках и номером телефона. Его звали Зеев А. Нежин. Он жил здесь давно, чувствовал себя хорошо. Его русский язык был прекрасен, как и иврит, как и его надежды, которые он боялся спугнуть.
Веня начал поворачиваться, чтобы уходить. «Надпись значительная на дверях у вас, остается только похлопать», сказал он редактору. Женщина с папиросой, которая промолчала все время их встречи и намеревалась, судя по ее виду, молчать и дальше, брезгливо перевернула страницу. «Я с такими не разговариваю, не моя аудитория, а текст я читаю нетленный», говорило ее серьезное лицо. «Здесь раньше был дом терпимости, но соседям не понравилась вечная толкотня и шум на этаже, они пожаловались, пошли проверки, и хозяин срочно продал квартиру. Мы и использовали этот шанс, чудное место, все довольны и счастливы», – охотно поделился редактор своей радостью. Женщина в шали с папиросой продолжила курить и читать, все происходившее ее не касалось. Нежин энергичным движением открытого диалогу и взаимопониманию столичного интеллигента пожал по очереди Дойчу и Вене руки своей сухой и сильной рукой разночинца. После этого расстались, кажется, ко взаимному удовольствию.
У входа в парадную вдоль стены прохаживались две заросшие пером курицы с мохнатыми ногами и огромный клокочущий петух черно-красного оперения, сгонявший своих подруг в угол, огороженный зеленой сеткой. Курицы ворчали, плохо слушались, но силы были неравны. Петух, глаза которого горели адским пламенем войны, оглядел Дойча и Веню, отряхнул острейшие шпоры, шагнул в их сторону, никаких агрессивных действий не предпринял, но звучал бешено и возмущенно. «Вы кто такие, вы откуда пришли, я с вами не знаком, идите пока целы». Дойч покачал головой, конечно, с тобой, брат, надо ладить и вышел на тротуар, за ним поспешил Веня, ссориться с этим петухом выходило себе дороже, да и зачем, когда вокруг его двор, его родные куры, его жилое пространство, его истоптанная сильными ногами земля.
– Все-таки это Тель-Авив, а не Хайфа. И он совершенно не похож на советского агента, никакого напряжения. Сказать Дойчу или нет? Вот приедем домой и я решу. Докладывать никуда об этом Нежине не буду, что тут докладывать, – судорожно успокаивал себя Веня. Настроение у него резко испортилось, он был растерян. Дома он посмотрел телефонную книгу и в одном Тель-Авиве, было три страницы Нежиных. Гитлеров – две страницы, а Ивановых было не счесть. Правда.
(окончание следует)
