Удастся ли главной героине оказать сопротивление режиму? Покамест сложно сказать: это лишь первая книга, правда, заканчивающаяся намеком, что человек может превратиться в инструмент борьбы только тогда, кода он теряет надежду (а это происходит именно в двести третий день зимы). Хотя, конечно, было бы желательно, чтобы писательница уложилась в один том (та скрупулезность, с которой она описывает путь Нюты играет скорее против романа…).
КОГДА ЦВЕТЫ ВНЕ ЗАКОНА
Ольга Птицева. Двести третий день зимы. – М.: Поляндрия, 2024.
Владимир Сорокин в одном из своих интервью как-то сказал: «Снег — наше богатство, как и нефть, и газ. То, что делает Россию Россией в большей степени, чем нефть и газ». Видимо, этот аксиологический концепт и стал отправной точкой его «Метели» (пожалуй, лучшей вещи из трилогии о «докторе Гарине»). Но снег, если брать ту же Россию, не есть нечто, что есть всегда (кроме разве что ее самых северных уголков), снег – явление обусловленное сменой времён года и низкой температурой. В этом плане снег суть следствие, а не причина: атрибут/свойство зимы. Именно поэтому акцент, как правило, и делается на последней: что может быть устойчивее словосочетания «русская зима», под которым подразумеваются сугробы по пояс и мороз, определяемый исключительно как лютый? Но Сорокин сосредотачивается именно на снеге, что, впрочем, понятно, ибо какая без оного метель (которая является у него метафорой именно русского – сродни бунту – хаоса). Сама же зима как пространство холода (и даже несмотря на то, что Гарин в финале повести обмораживает ноги) у него сколько бы то ни было серьезной семантической нагрузки не несёт, играя роль самоочевидного контекста для метели как природного феномена. Точно Сорокин как бы исподволь даёт возможность собратьям по перу (как Пушкин новым гоголям) воспользоваться метафорой (хотя для его дискурса это было бы куда симптоматичнее), ни капли не сомневаясь, что она будет использована для нужной цели, а именно: ее, метафоры, материализации (как определил этот приём Дирк Уффельманн в работе «Лёд тронулся»).
Попытать счастья решила Ольга Птицева в своем романе «Двести третий день зимы», повествующем об альтернативной России, в которую пришла вечная зима, причем в прямом, а не переносном значении. С ее суровыми морозами и, конечно, снегом. И, что стоит подчеркнуть, исключительно в Россию, не затронув остальной мир (апокалипсис в отдельно взятой стране, если по формуле Алексея Поляринова, данной им в «Кадаврах»). Что автоматически настраивает читательскую оптику на нужный лад: жди подвоха, который и станет ключом. И Птицева не изменяет ожиданиям, вступая на территорию абсурда (правда, только кажущегося таковым: не будем забывать об излюбленном приеме Владимира Георгиевича): вместо того, чтобы бороться с напастью, власть принимает оную даже не как данность, но прямое указание для дальнейшего развития страны, согласно которому зима и все, что с ней связано, переходит в аксиологическую парадигму нового времени. Например, создаётся даже Министерство сохранения снежного покрова, за нарушение которого светит уголовная статья с тюремным сроком в… морозильнике. А то, что как-то связано с иными сезонами, прежде всего – летом, объявляется вне закона. Так, по государственному распоряжению граждане должны были сдать на утилизацию все домашние растения: этот эпизод отсылает к «Полиции памяти» Ёко Огавы (к сценам, где жители острова избавляются от «исчезнувших», то есть потерявших свое место в мире, вещей), но если японская писательница в итоге все сводит к трагической любви, то Птицева упрямо следует сорокинскому нарративу: материализуя метафору холода, то есть перенося ее из дискурсивного (политического) в физическое. Таким образом зима с ее холодом становится метафорой не просто «закручивания гаек», но торжества тоталитарного режима.
Если смотреть с этого ракурса, то абсурдная ситуация возведения зимы, холода и снега в статус государственной идеологии и вообще основ Системы (тут, кстати говоря, можно усмотреть намек на социалистическое прошлое с его цензурой, запрещённой литературой и отовариванием по талонам, ровно как и на будущее, в котором маячит многое из того, о чем пишет Птицева) приобретают кристальную рациональность: и тут же созданная партия Холода, и уже вышеупомянутое Министерство сохранения снежного покрова с его карателями, которых зовут «холодовиками», и борьба с пережитками старого мира и проч. Что касается последнего, то на этом Птицева делает упор, ибо борьба эта идёт и в обратном направлении: в альтернативной Москве появляются «цветочные террористы», которым каким-то хитрым и неизвестным науке способом удается выращивать нарциссы прямо в снегу, что рассматривается по законам нового времени как попытка свержения государственного строя (в этом, видимо, отсылка к «цветочной революции» в Белоруссии летом 2020-го, когда женщины дарили силовикам цветы). Впрочем, есть и иные подпольные объединения, например, та же «Оттепель», которая ведёт подрывную работу по нарушению снежного покрова, выписывая на нем разные «запрещенные» слова. Например, «весна» (ещё одна аллюзия к совсем недавним политическим реалиям – теперь уже в России). К которому, объединению то есть, и присоединяется главная героиня – биолог дизайнер-флорист Нюта Синицына (альтер-эго самой писательницы или намёк на то, что лучше синица в руках, чем журавль в небе?), ныне трудящаяся в одном из государственных научных центров по селекции морозоустойчивых растений.
И, надо полагать, именно в этом и заключается ответ на очень непростой вопрос: как человеку, понимающему весь абсурд происходящего (допустим, мать главной героини символизирует собой победу государственной пропаганды: в новостях показали сюжет, где парни, призванные на службу, с красными от холода руками занимаются срубкой деревьев, и Нюта недоумевает, зачем они это делают, но не ее мать: «Как зачем? – Сон маму явно покинул, уступая место раздражению. – Чтобы снежный покров ровно лег! Это же приграничная территория, Нюта! Ты глаза-то открой…»), противостоять оному, противостоять Системе.
Удастся ли главной героине оказать сопротивление режиму? Покамест сложно сказать: это лишь первая книга, правда, заканчивающаяся намеком, что человек может превратиться в инструмент борьбы только тогда, кода он теряет надежду (а это происходит именно в двести третий день зимы). Хотя, конечно, было бы желательно, чтобы писательница уложилась в один том (та скрупулезность, с которой она описывает путь Нюты играет скорее против романа: и Замятину, и Оруэллу хватило куда более скромного объема, чем тот, на который замахнулась Птицева, тем более что даже в этих рамках некоторые моменты остались неясными, как, например, сущность отношений между Нютой и смывшимся за кордон то ли другом, то ли бойфрендом, то ли чем-то средним между этими статусами Славиком). Это, пожалуй, единственный серьезный недостаток романа. Тем более что есть такое ощущение, что продолжение так и не выйдет: следовать сорокинским нарративам – дело во всех смыслах опасное. Говоря языком романа: холодовики не дремлют.
