СЕМЬ ИСКУССТВ

Человечество откладывает решение фундаментальных вопросов под предлогом недостатка данных или ресурсов. Мы десятилетиями слышим о надвигающемся демографическом кризисе, о перспективах исчерпания ключевых ресурсов, о проблемах с пенсионной системой — но каждый раз находим причины перенести принятие радикальных мер на будущее. 

Михаил Эпштейн

СОВРЕМЕННЫЙ МИР: ОПЫТ ПСИХОДИАГНОСТИКИ

1. Безумие

Если бы современный мир оказался на приеме у психиатра, заполнял анкеты и участвовал в тестах на когнитивные функции, какой бы диагноз ему поставили? Диссоциативное расстройство идентичности? Биполярное аффективное расстройство? Шизофрения? А может, это вообще какое-то новое заболевание, еще не описанное в справочниках?

Начнем с того, что мир страдает острой цифровой паранойей. Он постоянно чувствует, что за ним наблюдают — и что самое интересное, он абсолютно прав. Алгоритмы действительно отслеживают каждый его шаг, анализируют каждый запрос в Гугле, предугадывают каждое желание. Но разве не является критерием паранойи именно то, что преследование существует лишь в воображении пациента? Вот и получается парадокс: мир параноидален, но имеет для этого все основания. Уникальное состояние «обоснованной паранойи» — патология, которая одновременно является рациональной адаптацией. Современный человек вырабатывает защитные механизмы против неизбежного наблюдения. В этом его отличие от классических параноиков прошлого: он не столько боится преследования, сколько изобретает все более изощренные способы «нормализовать» тотальную прозрачность своей жизни.

К этому тесно примыкает ангедония — неспособность испытывать удовольствие от обычных вещей. Человечество находится в бесконечной погоне за новыми, все более интенсивными стимулами. Простые радости уже не насыщают: созерцание природы заменено экстремальными развлечениями, традиционная еда — изысканной гастрономией, проявления эмоций — виртуальной стимуляцией. Парадоксально, но параллельно с этой гонкой за интенсивными ощущениями растет феномен асексуальности и социальной изоляции — все больше людей избегают интимных отношений, страшась их непредсказуемости и эмоциональных требований. Феномен хикикомори в Японии — взрослые люди, годами не покидающие свои комнаты, общающиеся с миром только через экраны — лишь наиболее яркое проявление этой тенденции. Мы повышаем дозу виртуальных раздражителей, но их воздействие делается все слабее. Порог чувствительности растет, а вместе с ним — и тщетность наших попыток испытать хоть что-то подлинное. Это противоречие между гедонистической эскалацией и аскетическим эскапизмом напоминает то, что нейробиологи обнаружили у лабораторных крыс, чьи центры удовольствия стимулировались электродами. Животные до полного изнеможения нажимали жали на рычаг стимуляции, игнорируя пищу и воду, и при этом демонстрировали признаки стресса и страха. Мы создали мировую архитектуру дофаминовых ловушек, одновременно разрушив экосистемы естественного вознаграждения.

Налицо и признаки информационной булимии. Мир поглощает гигантские объемы данных, новостей, мнений, гипотез, теорий — но не усваивает их, не интегрирует в связную картину, а почти сразу отбрасывает их, чтобы освободить место для новой информации. Он насыщается, но не питается, наполняется, но не обогащается. Это скорее симптом обсессивно-компульсивного расстройства: бесконечное потребление информации как ритуал, который должен защитить от тревоги неизвестности. Интересно, что подобная информационная патофизиология наблюдается и на нейрональном уровне при развитии некоторых форм деменции: клетки мозга перегружаются белковыми отложениями, которые они не могут ни полностью переработать, ни эффективно вывести. Аналогия между нейродегенеративными процессами и коллективной когнитивной дисфункцией далеко не случайна. Стоит подчеркнуть, что речь идет о метафоре, а не о буквальном механизме возникновения деменции на коллективном уровне. Как бляшки блокируют связи между нейронами при болезни Альцгеймера, так информационный шум блокирует формирование осмысленных общественных нарративов. Мы находимся на пороге явления, которое можно назвать «коллективной деменцией» — растущей неспособности сохранять и передавать существенное знание при номинальном росте его объемов.

У современного мира очевидное нарушение восприятия времени — хроническая темпоральная дисфункция. Он одновременно живет в трех временных измерениях: ностальгирует по прошлому, которое никогда не существовало (условные «скрепы», «традиционные ценности», «золотой век»); паникует по поводу настоящего, которое, подчиняясь закону исторического ускорения, проскальзывает между пальцев быстрее, чем удается его осознать; и с ужасом ожидает будущего, в котором либо разразится ядерная война, либо искусственный интеллект поработит человечество.

Эта темпоральная фрагментация особенно наглядно проявляется в том, как разные культуры по-разному дисфункциональны по отношению ко времени. Если условный Запад страдает от хронического футурошока — непрерывного стресса от ускоряющихся изменений, то многие традиционные общества демонстрируют симптомы темпоральной регрессии — патологического стремления вернуться к идеализированному прошлому. В русской культуре, примечательно, наблюдается уникальная форма темпоральной дисфункции — «мобилизационная эсхатология«, когда общество десятилетиями живет в режиме чрезвычайного положения между катастрофическим прошлым (например, большевистской революции или Второй мировой войны) и апокалиптическим будущим, в постоянной готовности к событию, которое никогда не наступает в ожидаемой форме.

А что сказать об экзистенциальной прокрастинации? Человечество откладывает решение фундаментальных вопросов под предлогом недостатка данных или ресурсов. Мы десятилетиями слышим о надвигающемся демографическом кризисе, о перспективах исчерпания ключевых ресурсов, о проблемах с пенсионной системой — но каждый раз находим причины перенести принятие радикальных мер на будущее. «Следующее поколение разберется» — девиз нашего коллективного инфантилизма. Примечательно, что эта прокрастинация имеет свою социальную географию и экономику. Развитые страны делегируют экологические издержки развивающимся, средний класс перекладывает труд заботы на плечи мигрантов, старшие поколения оставляют экологический долг младшим. Формируется пирамидальная структура глобального промедления, где каждый уровень оттягивает столкновение с неизбежным за счет уровня ниже. Это напоминает финансовую пирамиду, где верхние участники получают иллюзию решения проблем за счет нижних, с той только разницей, что на самом нижнем уровне этой пирамиды находятся еще не рожденные поколения — идеальные «инвесторы», которые не могут предъявить претензии.

Мир определенно страдает от синдрома дефицита внимания. Он не может сконцентрироваться ни на одной проблеме достаточно долго, чтобы ее решить. Климатический кризис, растущее неравенство, локальные войны, эпидемии — все это мелькает в сознании, как слайды в проекторе, но ни на чем не удается задержать внимание. И все же в этом калейдоскопе существуют острова гиперфокусировки. Парадоксально, но именно эпоха рассеянного внимания породила феномен «глубокого погружения» (deep dives) в специализированные темы. Сообщества от Reddit до научных лабораторий культивируют практики интенсивного изучения узких тем, создавая сверхдетальные карты микротерриторий знания. Так формируется фрактальная структура современного познания: поверхностное скольжение по глобальной повестке сочетается с точечными погружениями в сверхспециальные области. Результат — когнитивная карта с экстремальным рельефом, где плоские равнины общего знания соседствуют с глубокими каньонами экспертизы, часто изолированными друг от друга.

А как насчет нарциссического расстройства личности? Современный мир убежден, что он особенный, уникальный, что никогда прежде человечество не сталкивалось с такими вызовами, не стояло на таком перепутье, не находилось в таком критическом положении. Он считает себя кульминацией истории, ее смысловой вершиной. Он не способен извлекать уроки из прошлого, потому что уверен: прошлое ничему не может его научить, оно слишком примитивно. Однако при ближайшем рассмотрении этот нарциссизм оказывается обратной стороной глубокой неуверенности в себе. Подобно тому, как современный подросток выставляет в сетях сотни селфи не от избытка самоуверенности, а от отчаянной потребности во внешнем подтверждении своей ценности, даже просто своего существования, так и человечество из страха перед собственной заурядностью продуцирует бесконечные нарративы о своей исключительности. Мы боимся оказаться лишь очередным видом, чьи притязания на особое место в космосе окажутся ничем не примечательным эпизодом вселенской эволюции. Этот «космический нарциссизм» — неспособность примириться с мыслью, что ни наша планета, ни наш вид не являются центром мироздания, — странным образом усиливается с каждым новым научным открытием, расширяющим наше понимание масштабов вселенной.

Миру можно диагностировать и биполярное расстройство. Он колеблется между полюсами эйфории и депрессии. То упивается своими технологическими достижениями, верит в светлое будущее, убеждает себя, что достаточно «просто изобрести» еще что-нибудь — и все проблемы решатся. То впадает в апокалиптическое отчаяние, усматривает конец света за каждым углом, пророчит гибель цивилизации от очередного вируса, астероида или искусственного интеллекта. Эти колебания имеют свои отчетливые географические и хронологические паттерны. В 1950-х технооптимизм доминировал в западных обществах параллельно с атомной тревожностью. В 2000-х цифровой энтузиазм Силиконовой долины сосуществовал с экологическим пессимизмом Европы. Сегодня глобальный Юг демонстрирует эйфорию быстрого развития, типичную для индустриальной фазы, в то время как постиндустриальный Север погружается в рефлексивную меланхолию. Эти противофазные колебания создают глобальную интерференционную картину, где волны оптимизма и пессимизма накладываются друг на друга, порождая локальные зоны «аффективных аномалий» — территорий с особенно интенсивными массовыми психозами.

Есть симптомы и социопатии: неспособность к эмпатии, к установлению глубоких связей. Современный мир полон одиноких людей, которые взаимодействуют поверхностно, через интерфейсы и алгоритмы. Они предпочитают общение с искусственным интеллектом живому разговору, виртуальные миры — реальным. Они хотят быть глобально связанными, но локально разобщенными. При этом на фоне снижения межчеловеческой эмпатии мы наблюдаем рост межвидовой эмпатии. Люди, игнорирующие страдания соседей, могут испытывать глубокие эмоциональные связи с животными, растениями, даже цифровыми сущностями. Это не просто эмоциональный эскапизм, но и признак эволюционного сдвига в механизмах эмпатии. Традиционно эмпатия была адаптивным механизмом, настроенным на социальное взаимодействие внутри племени. Сегодня, в эпоху глобальных кризисов, формируется иная конфигурация эмпатии — распределенная, экосистемная, выходящая за пределы вида. Возможно, мы наблюдаем не деградацию эмпатии, а ее мутацию, необходимую для выживания в мире, где угрозы исходят не столько от других племен, сколько от нарушения планетарных балансов.

Нельзя не отметить и синдром выученной беспомощности. Современный человек убедил себя в бессмысленности личных действий перед лицом системных проблем. «Зачем отказываться от пластика, если основное загрязнение создают корпорации?» «К чему протестовать против несправедливости, если все равно ничего не изменится?» Парадоксально, но мир, предоставляющий беспрецедентные возможности для индивидуального действия, породил массовое ощущение собственного бессилия. Тем не менее, эта беспомощность распределена неравномерно. В то время как одни группы людей погружаются в фатализм, другие культивируют в себе гипертрофированное чувство контроля — иллюзию всемогущества через технологии, политический активизм или эзотерические практики. Возникают альтернативные географии влияния: молодежный климатический активизм в Скандинавии, цифровые микрореволюции в Восточной Азии, сетевой активизм в африканских технохабах. Каждая из этих групп разработала собственную семиотику действенности, способы означивания личной силы в мире, где разрушены традиционные механизмы влияния. Так формируется новая диалектика силы и бессилия: чем сильнее технологическое расширение возможностей, тем острее переживание их иллюзорности.

Можно заметить и признаки диссоциативного расстройства идентичности. Мир разделился на множество «субличностей», которые почти не коммуницируют друг с другом: либералы и консерваторы, глобалисты и антиглобалисты, технооптимисты и технопессимисты. Каждая такая субличность существует в своем пузыре реальности, со своими фактами, ценностями, и их интеграция кажется невозможной. В этой фрагментации особенно заметен феномен «эпистемической эндогамии» — тенденции информационных сообществ к замыканию на самих себе, формированию самоподдерживающихся систем верификации, где истинность утверждения определяется не соответствием реальности, а степенью его согласованности с другими утверждениями внутри той же информационной экосистемы. Примечательно, что наибольшую степень такой эндогамии демонстрируют не маргинальные субкультуры, а мейнстримные медийные пространства крупных государств. Их жители воспринимают локальный медийный консенсус как универсальную реальность, с трудом представляя, насколько радикально иной может быть картина мира соседей. Может быть, диссоциативное расстройство коллективной идентичности — расплата за попытку совместить несовместимое: национальную форму организации общества с глобальной природой информационных потоков.

Но самый точный диагноз, пожалуй, — это шизофрения. Расщепление сознания, разрыв между мышлением и реальностью. Мир одновременно верит в несовместимые вещи: в безграничный экономический рост и сохранение природы, в свободу личности и тотальную безопасность, в глобализацию и национальный суверенитет. Он строит логически безупречные, но абсолютно оторванные от реальности модели, создает параллельные вселенные, в которых действуют свои законы причинно-следственных связей. Отсюда не только расщепление реальности, но и отчаянными попытки ее склейки. В публичном дискурсе последних десятилетий нарастает лавина неологизмов, часто возникающих на стыке несовместимых семантических полей: «экологический капитализм», «устойчивый рост», «глобальное соседство», «цифровой детокс». Эти языковые гибриды — симптомы отчаянных попыток склеить расползающуюся ткань реальности, соединить несоединимое. Мышление в своих попытках примирить противоречия создает новые синтетические структуры, которые логически невозможны, но психологически необходимы. Подобно тому как шизофреник может верить, что он одновременно жив и мертв, современный человек верит, что он одновременно свободен и детерминирован, уникален и взаимозаменяем, всемогущ и бессилен.

2. Иноумие¹

Впрочем, есть одна загвоздка: диагнозы создаются, чтобы отделить норму от патологии. Но что если патология и есть норма? Что если безумие — это не отклонение, а сама суть нашего мира? Может быть, мы просто называли нормой тот короткий исторический период, когда человечеству удавалось поддерживать иллюзию рациональности и когерентности?

Здесь уместно вспомнить концепцию «нормальной патологии», предложенную психиатром Р.Д. Лэйнгом. Согласно ей, многие психические расстройства являются нормальной реакцией на патологические социальные условия. Возможно, наш диагноз следует уточнить: не мир сошел с ума, а наши критерии нормальности безнадежно устарели. Мы продолжаем применять ментальные модели XIX века к реальности XXI-го, подобно тому как психиатры викторианской эпохи пытались объяснить женскую сексуальность через категорию «истерии». Не потому ли нам тафк сложно примириться с «безумием» мира, что мы анализируем его инструментами той эпохи, когда скорость передвижения ограничивалась лошадиной рысью, а скорость передачи информации — телеграфом? Наша психика эволюционировала в условиях локальных взаимодействий и линейных причинно-следственных связей. Неудивительно, что мир нелинейных взаимозависимостей кажется нам иррациональным.

История, если присмотреться, — это история периодических помешательств: от религиозных экстазов до массовых психозов, от охоты на ведьм до финансовых пузырей. Безумие — не аномалия, не вирус, который можно вылечить, а операционная система цивилизации.

Более того, многие периоды интенсивных культурных трансформаций сопровождались, по мнению современников, всплесками «коллективного безумия», Афинская демократия V века до н. э. казалась безумием персам, эпоха Возрождения с ее возвращением к античным идеалам выглядела отступничеством для средневекового сознания, а научная революция XVII века производила впечатление ереси на верующих. Все радикальные интеллектуальные, художественные, социальные новации первоначально воспринимались как помешательство. Даже Эйнштейн, как известно, долго отказывался признать квантовую механику из-за ее «безумного» отказа от детерминизма. И вспоминается его современник и оппонент, один из столпов квантовой физики Нильс Бор, по оценке которого та или иная идея недостаточно безумна, чтобы быть верной. Не означает ли это, что безумие — необходимый этап эволюции мышления, когда старые модели реальности разрушаются, но новые еще не сформировались? Возможно, нынешнее «безумие» мира — родовые муки нового типа разума.

Настоящий рецепт для современного мира звучит совсем иначе: не бойтесь безумия, бойтесь остаться нормальными в мире, который больше не соответствует старым определениям нормы. Homo sapiens превращается в homo insanus — человека безумного, и этот процесс может оказаться не патологией, а новой ступенью эволюции. Но не всякое безумие одинаково продуктивно. Нынешнее хаотическое, фрагментированное сознание — это безумие страха, безумие дезориентации, безумие разъединения. Оно превращает нас в отдельные атомы, не способные к коллективному разумному действию.

Это различие типов безумия критически важно. За внешне похожими симптомами скрываются принципиально разные процессы. Безумие страха — это регрессивная защитная реакция на сложность, стремление упростить реальность любой ценой, вплоть до отрицания очевидного. Безумие творчества — это способность временно отказаться от привычных категорий мышления, чтобы создать новые. Первое ведет к параличу и деградации, второе — к обновлению и росту. То, что мы могли бы назвать «продуктивным безумием», основано на осознании нашей взаимосвязанности, на принятии противоречий не как паралича мысли, а как источника творческого напряжения. Это безумие не отрицает рациональность, но и не заключено в ее жесткие рамки.

Психиатрия знает различие между «продуктивной» и «непродуктивной» симптоматикой. В коллективном масштабе мы видим ту же закономерность: общества, отвечающие на вызовы сложности творческим безумием, процветают; те же, что выбирают безумие отрицания и страха, приходят в упадок, несмотря на все попытки «сохранить нормальность». Показательно, что все великие культурные прорывы в истории сопровождались периодами продуктивного безумия: афинский «золотой век», итальянский Ренессанс, британское Просвещение, русский Серебряный век…

Осознание диагноза — первый шаг к метаморфозе. Оно позволяет нам увидеть, что наши индивидуальные психические состояния — не просто личные «глюки», а проявления коллективного сознания на стадии ускоренной трансформации. Мы можем принять свою «ненормальность» не как патологию, а как неизбежный этап эволюции разума, который уже не просто адаптируется к реальности, но формирует ее — и поэтому теряет привычные критерии различия между фактом и фейком, между проверяемой гипотезой и чистой галлюцинацией.

Здесь необходима новая герменевтика безумия — искусство интерпретации аномальных состояний сознания не как сбоев, а как сигналов из-за границ возможного. Шизофреническая образность, диссоциативные состояния, обсессивные ритуалы — все они могут быть прочитаны не только как симптомы распада, но и как черновики новых когнитивных структур. В истории уже бывали случаи, когда то, что начиналось как психопатология, позже институционализировалось как культурная практика. Религиозные видения, художественные трансы, научные озарения — все эти формы измененного сознания зачастую считались отклонениями, прежде чем стать признанными способами познания. Сегодняшние «расстройства» могут оказаться прототипами завтрашних норм: синестезия как новая форма мультисенсорного восприятия, гиперфокус как адаптация к информационной перегрузке, множественные идентичности как ответ на многообразие социальных ролей.

Этот новый тип сознания потребует от нас развития парадоксального мышления — способности удерживать в уме взаимоисключающие идеи, не впадая ни в паралич, ни в диссоциацию. Потребует навыка «квантового существования» — умения быть и частицей, и волной одновременно, быть индивидуальностью и частью коллективного разума. Возможно, именно в этом «управляемом безумии», основанном на принятии сложности и противоречивости мира, и заключается следующий шаг эволюции человеческого сознания.

Так что, пожалуй, для настоящего выздоровления нам понадобится не столько вернуться к старой «норме», сколько найти путь к новому типу осознанности. Выход здесь — не в безумии и не в привычном рассудке, а в «иноумии». Это не противоположность разума, а его самоотчуждение как высшая ступень самообладания. Иноумие — управляемое безумие, способное преступать границы здравого смысла и в то же время осторожно обходить пропасти смыслоутраты.

Иноумие — это не просто философская абстракция, но и практическая стратегия преадаптации. Преадаптация в биологии — это свойство организма (или органа) приспособляться к еще не существующей среде или не осуществленным формам взаимодействия со средой. Когнитивная преадаптация проявляется в практиках мышления, определяющего и будущие методы действия, и формы самой действительности. Способность удерживать множественные перспективы одновременно; метакогнитивная рефлексия о собственных ментальных состояниях; трансконтекстуальное мышление, способном работать на разных уровнях абстракции и в разных концептуальных системах; перемещении между рациональными и интуитивными, аналитическими и холистическими модусами познания. Такие практики уже разрабатываются в различных сферах: от стратегического планирования в условиях неопределенности до медитативных традиций осознанности, от комплексного системного моделирования до современных форм художественного творчества. Примечательно, что многие из этих практик возникают не как сознательные попытки создать «иноумие», а как спонтанные адаптации к нарастающей сложности. Это говорит об их эволюционной неизбежности.

Еще Платон в своих диалогах проводил тонкое различие между патологическим безумием и «божественным неистовством» (theia mania). В «Федре» он выделял четыре вида такого благотворного безумия: пророческое, мистериальное, поэтическое и эротическое. «Величайшие для нас блага, — утверждал он, — возникают от неистовства, правда, когда оно дается нам как божественный дар». В диалоге «Ион» Платон настаивал, что поэт творит «не от умения, а по божественному определению», находясь «вне рассудка». Но это не клиническое состояние, а особая форма сознания, в которой разум не утрачивается, а трансформируется, обретая доступ к иным измерениям бытия.

Эта платоновская типология «благотворного безумия» на удивление точно применима к современным формам иноумия. Пророческое неистовство сегодня трансформировалось в футурологические практики и предвосхищающее, преадаптивное мышление, способное улавливать слабые сигналы грядущих трансформаций. Мистериальное — в коллективные иммерсивные практики от массовых онлайн-игр до иммерсивного театра, создающие пространства трансформативного опыта. Поэтическое — в новые формы художественного выражения на границе искусственного и естественного интеллекта, где человеческое творчество усиливается алгоритмическими системами. Все эти формы иноумия представляют собой не отклонение от рациональности, а ее расширение.

Не случайно Платон, заложивший теорию поэтического безумия, сам же подавал пример такой самокритики, когда в «Законах» вдруг прерывал свои рассуждения о совершенном государстве признанием: «Все это точно рассказ о сновидении или искусная лепка государства и граждан из воска!» В этой способности посмотреть на свои идеи со стороны и увидеть в них элемент безумия — залог подлинной мудрости.

Современные институты могли бы многому научиться у Платона. Наши политические, экономические, образовательные системы застыли в самоуверенной серьезности, утратив способность к метакогнитивной иронии — способности видеть элемент искусственности и условности в собственных конструкциях. Университеты, вместо культивирования иноумия, все больше превращаются в фабрики узкоспециализированного знания или прогрессистской индоктринации. Корпорации, вместо поощрения творческого отклонения, внедряют все более строгие процедуры соответствия. Политические системы, вместо адаптации к новым реальностям, застывают в ритуальном воспроизводстве устаревших форм. Именно институциональная неспособность к иноумию, к продуктивному выходу за собственные пределы, может оказаться главным ограничивающим фактором нашей эволюции.

В иноумии современный человек может найти спасительный исход, предлагаемый и пушкинской «диалектикой» творческого безумия — в стихотворении «Не дай мне Бог сойти с ума…» Расстаться с разумом — но расстаться не навсегда, сходить с ума в пределах самого разума, отпускать его далеко — но держать на привязи. Между разумом и безумием есть место для экстатических уходов и иронических возвратов, для всей той «межеумочной» зоны, где сознание бежит от себя и возвращается к себе обогащенным.

Историки сознания будущего, возможно, увидят в нашем времени не просто кризис, а точку бифуркации, когда человеческий разум стоял перед выбором: либо остаться в рамках устаревшей, но привычной нормальности и погибнуть вместе с ней, либо совершить квантовый скачок в иноумие — и открыть новую главу когнитивной эволюции. Как и всякая эволюционная трансформация, этот переход не будет ни гладким, ни всеобщим. Различные сообщества, культуры, даже отдельные личности будут двигаться с разной скоростью, создавая временные «когнитивные зоны» — зоны встречи и взаимодействия разных типов сознания. Такая неравномерность развития сама по себе будет порождать новые напряжения и противоречия, конфликтные участки трения между нормой и патологией.

Иноумие — это искусство мыслить рискованно, игра разума на грани с безумием, способность сохранять целостность в расщепленном мире. В нем мы найдем сознание, которое не бежит от противоречий, а играет с ними — в игру с положительной суммой; не противопоставляет естественный интеллект искусственному, а образует с ним синергию, биологически-ноосферный соразум, синтеллект. Не отрицает безумия мира, а превращает его в источник творческой энергии, в то, что Л. Толстой назвал «энергией заблуждения» как необходимым источником вдохновения.

И все же иноумие — не просто индивидуальная стратегия выживания в безумном мире. Его подлинный потенциал раскрывается на коллективном уровне, в создании новых форм социальности. Традиционные институты базировались на предпосылке нормативности: существует единственный правильный способ мыслить, чувствовать, действовать, а все отклонения представляют угрозу. Институты иноумия будут строиться на противоположном фундаменте: именно разнообразие перспектив, когнитивных стилей, эпистемических подходов создает основу для коллективного интеллекта, способного справляться со сверхсложными проблемами. Подобно тому как экологическое разнообразие обеспечивает устойчивость биосферы, когнитивное разнообразие обеспечит устойчивость ноосферы.

Возможно, именно переход от homo sapiens к homo aliamens (от лат. «alia» – иной и «mens» – ум) — к «человеку иноумному» — станет следующим эволюционным шагом, который позволит нам не просто выжить в эпоху нарастающей сложности, но и обрести в ней новые цели и смыслы существования. Этот радикальный шаг пока трудно представить — подобно тому, как одноклеточный организм не мог предвидеть многоклеточность, а неандерталец — абстрактное мышление. Возможно, наше нынешнее «безумие» — лишь родовые схватки принципиально иного сознания, которое будет относиться к современному человеческому разуму так же, как последний относится к инстинктивному поведению приматов. Здесь мы подходим к границам мыслимого. Возможно, именно в этой точке головокружительного незнания, когда мы отказываемся как от наивного оптимизма, так и от парализующего пессимизма, когда мы признаем, что будущее радикально непрогнозируемо и при этом зависит от нас, — именно в этой точке начинается эпоха «иного разума».

Примечание