Застыло лето… не буди же.
Прервало смерти тренировку,
где яблони в садах притихших
закончили бомбардировку.
ЭТО ВРЕМЯ ЗОВЁТСЯ ВОЙНА…
***
Лето, осень, зима и весна
превратились в одно время года.
Это время зовётся война.
И военною стала погода.
За окошком не дождь, не сирень,
а сирены, ракеты и дроны.
Не беспечная птичья свирель,
а привычный напев похоронный.
Этот вой над землёй не унять,
своих милых мы прячем в могилах.
Этот бой, этот ужас понять
человеческий разум не в силах.
Смертоносное слово война
исписало собою планету.
И вселенскою стала вина,
чернотой расползаясь по свету.
Памяти Павла Кушнира
1
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть…
О. Мандельштам
Как Мандельштам не создан для тюрьмы,
он был не создан для войны и смерти.
Он не боялся тьмы и Колымы
и жизнь свою насаживал на вертел.
Страна не пожалела и о нём,
сожрав его, как хищная пиранья.
Охваченный губительным огнём,
вознёсся он, минуя умиранье.
Не принял, не смирился, не стерпел.
Так мало прожил и так сделал много.
Он жизнь свою как музыку пропел,
где нота так чиста и одинока.
Такие в этом мире не нужны.
Здесь о таком давно уж не слыхали…
А пальцы так прозрачны и нежны,
как бабочки по клавишам порхали…
2
В жажде новой себе убоины
войны мира всегда едины.
Одинокие в поле воины
жизнь проходят до середины.
На земле как-то стало голо нам
без зарытых в неё талантов.
Небо давит на наши головы.
Не хватает ему атлантов.
В этом юноше столько мужества…
Не сломить этих душ острожно.
После слов его, после музыки
жить по-прежнему невозможно.
Мы и сами ещё не поняли
всю чудовищность той потери,
что тупицы гения отняли,
человека убили звери.
Промелькнувши солнечным зайчиком,
оказался он твёрже танка,
лопоухим еврейским мальчиком
с огнедышащим сердцем Данко.
***
Как щедро одиночество вдвойне,
и всё, что не во мне – пусто и плёво…
А Блоку было скучно на войне.
Он в этом мне милее Гумилёва.
Но ужаснулся даже Гумилёв,
что посылать таких на бойню люто –
как жарить антрекот из соловьёв –
любимое владыческое блюдо.
Проходит всё, но только не война…
Из облачных и сумеречных месив
мне криво ухмыляется луна,
которая уже скорее месяц.
В моё окно нацелен этот серп,
взирающий в презрительном укоре,
и как бы Бог там не был милосерд –
мне кажется, он срежет всё под корень.
Страна не та, как эта ночь не та.
Луна, мы две с тобою половинки.
Вторую заменяет чернота.
Справляются вселенские поминки.
Как души герметичны у людей –
ни строчке, ни любви не просочиться.
Что может быть бездушия лютей?
И на луну завыла бы волчицей.
Но то, что полночь делает светлей,
то, от чего сильнее сердце бьётся,
останься, умоляю, уцелей!
Пишу «до завтра», а луна смеётся.
***
Застыло лето… не буди же.
Прервало смерти тренировку,
где яблони в садах притихших
закончили бомбардировку.
В каких укрыться катакомбах,
чтоб кровью жизнь не умывалась?
Я не хочу писать о бомбах.
Я не хочу, чтобы сбывалось.
***
Родина – горб мой, околоплодный пузырь,
брошенный город, заросший травой пустырь,
черепаховый панцирь, мёртвая зона, час пик,
одна из тех станций, где рельсы ведут в тупик.
Мальчик, девчушка, им радости здесь не грозят.
Родина-чушка, что лопает всех поросят.
Словно подачкой, куском твоим тут поперхнусь,
мучась задачкой, как вывести вечную гнусь.
С неба – на землю, лицом ударяясь в грязь,
всем телом объемлю, в любви своей растворясь,
всей жизнью забитой, в пустыне вовсю голося,
смертельной обидой давясь, что иначе нельзя,
что не пригодилась – родиться где чёрт догадал,
где высшая милость – отдать свою жизнь за металл.
Ушли, не заметив, мои поезда, корабли.
Хватаюсь за ветер, себя оторвав от земли.
***
Я встретила побратима,
хотела тоску забыть.
Но это несовместимо –
любить – и любимой быть.
Едина земля родима,
не тянет меня в Техас.
Но это несовместимо –
свобода – и жизнь у нас.
Отчизна непобедима,
на страже её режим,
но это несовместимо –
быть честным – и быть живым.
Пыталась, пути мостила,
но всё глушилось в парше…
Я с жизнью несовместима
по крови и по душе.
***
Здесь давно дышать мне нечем,
разве что на ИВЛ.
Лишь одним друг друга лечим –
словом, что на букву Л.
Вотчина неисцелимых
исцеляется одним –
словом, не пенициллином,
тем, что в нём и что за ним.
Тем, что было лишь Вначале,
а потом сошло на нет.
Тем, которым отвечали
нам любимые с планет.
Словом первым, что второго
нам дороже с детских пор…
Так скажите это слово
вместо выстрела в упор.
***
Сейчас говорить опасно.
Поставим на жизнь печать.
Чтоб Бог, не заметив, спас нас,
мы будем с тобой молчать.
В своих дневниках и блогах
и там, где никто не врёт,
мы будем молчать о многом
на много лет наперёд.
О том, что мы на параде,
что крепнет народов связь,
о том, что мужья и братья
уходят на мир, смеясь.
Молчанье разносит ветер.
Учись его понимать.
О том, что счастливы дети,
о том, что родина-мать.
Оно всё ближе и ближе,
молчанье ему в ответ.
Такого ещё не слышал
молчанья громкого свет.
Проверка, насколько вшивы.
Молчанцы, парад-алле!
Мы все останемся живы
на этой пустой земле.
***
Это будет написано не словами –
а слезами, кровью и клочьями тел.
Человечьими войны топят дровами,
как бы этого кто-то не не хотел.
Я на мёртвой родине мёртвой царевной
проживаю в домашнем своём гробу.
Надорвалась когда-то душой наверно,
всё неся что нельзя на своём горбу.
И живу в ожидании поцелуя
то ли смерти, то ли любимого рта,
оживляя мысленно ту былую,
что себе сегодняшней не чета.
Я невидима и, значит, невредима,
социально себя низведя на нет,
и в каком-то смысле непобедима,
свой маршрут проложив средь иных планет.
***
Милей мне календарь перекидной,
где жизнь не обрываю по одной,
а просто перекладываю влево,
чтобы могла потом перелистать,
вернуться, обернуться, наверстать
и думать, что я время одолела.
Откладываю жизнь свою назад,
из прошлого выращивая сад,
опавшие листки перебирая,
прислушиваясь, словно к деревам,
к засушенным и замершим словам,
пришедшим из потерянного рая.
Худеет и скудеет календарь…
Последним днём, о время, не ударь,
не оборви его на полуслове.
Я этот мне неведомый листок
переверну легко, как лепесток,
чтобы почил в любви, а не во злобе.
***
Познай себя — и можешь отправляться
на все четыре стороны на бал.
Но лишь себя нам следует бояться.
Блажен, кто глубоко там не копал.
Познай себя… но вглядываться в бездну
становится страшнее с каждым днём.
Когда-нибудь я в ней совсем исчезну,
охваченная внутренним огнём.
О дайте лучше просо, чечевицу,
так просто это всё перебирать,
чем стать кассандрой, пифией, провидцем,
самой себе осмелившись не врать.
Живи, как будто ты в преддверье рая,
взяв выше, чем возможно, ноту си,
как струны, жизнь свою перебирая,
и в зазеркалье глазом не коси.
***
Цветок голубого, распущенный небом –
анютинкин глаз, незабуд…
Как выглядит мир наш оттуда нелепо,
лиловой души лилипут.
– Не правда ли, я гениально сказала –
откуда-то вырвалось вдруг.
Как будто бы эхо вселенского зала
пронзило молчания круг.
И вот уже, кажется, меньше чужого
в пустыне безмолвных скорбей…
Цветок голубого, росток неживого,
пронзи этот камень, пробей.
Но будет праздник на нашей улице…
***
Был праздник обещан на нашей улице,
но где эта улица, дом?
Когда всё живое вокруг обуглится,
где все мы будем потом?
Бумага уже не терпит, ёжится.
Экран выносливей, да.
Бумажная не выдержит кожица,
сгорев за нас со стыда.
И только мы продолжаем впитывать
всю горечь, весь яд и боль.
И Бог продолжает нас всё испытывать,
бросая в неравный бой.
А те, кто умерли, были умницы,
до ада за пару лет…
Но будет праздник на нашей улице,
пусть даже улицы нет.
***
Как царевна в сказке той, что спит, но
смерть уже дала обратный ход…
Столько счастья! Только вам не видно.
Просто угол зрения не тот.
Так тонки связующие нити –
лучики, пронзающие тьму…
Не нарушьте только, не спугните.
Не мешайте счастью моему.
У него причины вроде нету,
повод может быть ничтожно мал.
А оно согрело б и планету,
если бы никто не отнимал.
Мотылёк порхает во вселенной,
не заденьте пальцами пыльцу.
Не ломайте счастье об колено,
поднесите бережно к лицу.
И коснётся тайная отметка
как перстами розовой зари,
как цветами вспыхнувшая ветка
или как подсветка изнутри.
Будет небо радовать отливом
и луна выглядывать из тьмы.
Кто-то может сделать нас счастливым,
а кого-то можем сделать мы.
Иногда, однажды иль отчасти,
вспомнив, как мечту лелеял Грин…
Или просто так примерить счастье,
словно шляпку в зеркале витрин.
***
Я так вызывающе счастлива –
во сне, на балконе, в лесу,
и так виновато-опасливо
в себе эту роскошь несу.
Нельзя, неуместно, неправильно,
как танец на похоронах…
Но кем-то незримо оправдано
сиянием в звёздных хорах.
Когда-нибудь ветхое зданьице
развеет по свету Борей,
а счастье моё тут останется –
в сиянье ночных фонарей,
в ступеньках небесного зодчества,
в завесах листвы кружевной,
во всём, чем моё одиночество
так щедро окружено.
***
Ревную к траве, что тебя обнимает,
и рву её, не терпя.
А дома стены, что не помогают,
рубашки твои без тебя.
Как в детстве, помнишь – иду искать я,
не спрятался – не виноват…
Ты спрятался может быть в том закате,
что алой зарёй чреват?
Ты маленький мальчик в земельном чреве,
быть может родишься вновь,
прорвавшись сквозь неживое время,
услышав мою любовь?
В любой толпе я тебя узнаю,
почувствую на бегу,
по стуку сердца, знакомой фразе,
изгибу любимых губ.
Брожу сомнамбулою по свету,
повсюду ищу тебя,
любовью этой всегда согрета,
мой старец, юнец, дитя.
***
Со стола снимаю скатерть…
Вот и снова быть одной.
В небе тает на закате
недолюбленное мной.
Я в него гляжу как в омут,
вижу там тебя в раю.
Как живому, как живому
колыбельную спою.
Просто ты намного выше
и оттуда шлёшь мне весть.
Мой небудущий, небывший,
настоящий что ни есть.
Не рифмуясь с бытом пошлым,
биться жилкой на виске…
Между будущим и прошлым
мы висим на волоске.
Когда выпадают стихи…
***
Луна как окошко зияла,
как вход в поднебесный проём,
и чувство когда-то сияло,
что мы никогда не умрём.
Умрём мы за милую душу,
а жизни на то хоть бы хны,
лишь в небе в тот миг обнаружу
кривую ухмылку луны.
Как снег укрывает порошей
всю прозу земную, грехи,
так я пребываю хорошей,
когда выпадают стихи.
И мне бы хотелось, конечно,
когда я исчезну из дня,
чтоб как эта снежная нежность,
остались они за меня.
***
Я отделяла от половы
слова, чтоб делались легки,
и на светящееся слово
ко мне слетались мотыльки.
Как у поэта, крылышкуя,
кружился в воздухе их сонм.
А я плела строку, шикуя
летучим золотописьмом.
Но тот, кого стихи кохали,
не отвечал улыбкой мне…
Слова как бабочки порхали
и обгорали на огне.
***
Я влюбляюсь в интонацию,
в выражение лица,
в человеческую грацию
жеста, мысли и словца, –
красного или не красного,
лишь бы этот аромат,
лишь бы в сущности прекрасного,
даже если ненормат.
Я влюбляюсь в строчку куцую,
в междустрочье и подтекст.
И не нужно быть Конфуцием
тем, кто душу мне проест.
Я влюбляюсь в эфемерное,
в то, что к делу не подшить,
то единственное верное,
что удерживает жить.
***
Я вспоминаю эти строки:
«по кладбищу гуляли мы…».
Как шли они по той дороге,
не созданные для тюрьмы.
Ей нравились его ресницы.
А он, смешливый и живой,
в подарок взял её столицу
в пушистой шубке меховой.
Он был тогда щегол и щёголь,
она – смеялась, где нельзя.
Он, обожавший гоголь-моголь,
шёл с ней, над пропастью скользя.
То кладбище им не забудет
веселья лёгкое быльё.
Своих могил у них не будет –
ни у него, ни у неё.
Он будет Наде тучкой мглистой
являться в лунном серебре,
она же всплеском сребролиста
подаст однажды знак сестре.
Он – музыки морские блики,
в нелепом облике велик.
Она – в рябине, в землянике
и в сердолике прячет лик.
Глаза закрыв, я вижу снова:
идут по кладбищу, смеясь…
И это – как всего живого
нерасторгаемая связь.
***
Сто лет одиночества… Но ведь сто лет
прожить! Долгожители все одиноки.
А вот небожители, кажется, нет, –
недолго живучи поэты, пророки.
Шагреневой кожей сгорает их век,
и с каждою строчкой она всё короче.
Поэт и пророк – не вполне человек.
Они не чета земножителям прочим.
Поэт свою жизнь над землёй распростёр.
Секрет открывается просто, как ларчик.
Он хворост из строчек бросает в костёр,
и звёзды в душе разгораются ярче.
***
Красное словцо красно от крови,
нарушает норму и закон,
сытое душевное здоровье,
правильный привычный лексикон.
Красное словцо красно от крови,
но не отводите строгий взгляд,
не кривите рот, не хмурьте брови,
те слова от совести болят.
Сгоряча в народе окрестили
иронично «красное словцо».
От его убийственного стиля
покраснеет наглое лицо.
Кто-то вздрогнет, кто-то встрепенётся
и свой путь направит вопреки,
у кого-то новый день начнётся
с Красной обособленной строки.
Снится мне, что мир уж не спасётся,
будто это всё перед концом:
улицы, заполненные солнцем,
и сердца, залитые свинцом…
Красное словцо красно от крови,
заполняя пропасти проём,
чтобы балансировать на кромке
меж небытиём и бытиём.
Не от краски, а от крови красно,
и красноречиво потому,
огненно, остро, взрывоопасно,
разрушая косности тюрьму.
Я словцо любимое лелею,
словно бритву острую ношу.
Мать-отца, конечно, пожалею,
но себя и всех не пощажу.
***
Божья кара иль божья милость,
солнца ласка или удар,
привилегия иль повинность –
кем-то свыше мне данный дар?
Выбиваясь из общей стаи,
протирая строк зеркала,
из поэзии вырастаю
и распластываю крыла.
Этот мир я не принимаю,
его подкупов и битья.
Отвернувшись, не пожимаю
лапу грязную бытия.
То, каким вы сделали год наш –
своей кровью смывать векам…
От меня же вам стих наотмашь
и автографы по щекам.
***
Несносен этот дождь и осень.
Нет правды в мокнущих ногах.
В лесу брожу я из трёх сосен,
и мне не выбраться никак.
Когда б свеча в окне светилась –
другой бы вышел разговор.
Я заблудилась, заблудилась…
И заблуждаюсь до сих пор.
Сменилась льдом и снегом слякоть.
С души слетает чешуя…
И как же мне, скажи, не плакать? –
(из сказки голос слышу я).
От слёз снегурочкой истаешь…
А ты одну б хоть обронил.
Чернил теперь и не достанешь…
А как же плакать без чернил?
Их Пастернак однажды выпил,
когда Нейгауз отбивал.
И почву из под нас он выбил,
убил строкою наповал.
Той, что как дождь искрится, льётся
и каплей может нависать…
Теперь лишь плакать остаётся,
что так, как он, не написать.
***
Жизнь не сестра — она остра,
остроугольный камень.
И каждый, как придёт пора –
был этим камнем ранен.
Но мне не важно, чтоб текла,
лишь нежа и лаская,
а надо, чтоб свежа была,
и чтоб была живая!
Чтоб больше пищи для души,
сюрпризов, заморочек,
и одиночества в тиши,
и хвороста для строчек.
Чтоб мягче был её наждак,
а чудеса – чудесней,
и чтобы не бежала так
навстречу этой бездне…
***
Сама себе фокусник и настройщик,
любовь добуду из рукава,
и нотой чище – чего уж проще –
возьму, и это мои права.
Там мне никто помешать не сможет,
есть место, откуда не видно нас,
где каждый час с тобой вволю прожит, –
моя колокольня, олимп, парнас.
Там надо мной начальников нету,
и все со мною милы и тихи.
Я инагентка с иной планеты,
где Бог субсидирует мне стихи.
***
Я ручку беру как заточку,
а стих – это плоти кусок…
Попробуй на зуб мою строчку –
то кровь, а не клюквенный сок.
Пусть люди за это осудят,
а ты меня благослови…
В моём кровеносном сосуде
мерцает лишь пламя любви.
Пока я с планеты не стёрта,
пусть стих о тебе говорит.
Сосуды давно уж ни к чёрту,
а пламя горит и горит.
***
В моих стихах нет жести или стёба
и выкрутасов модной крутизны,
мне главное, слова на месте чтобы,
как камешки голы и тем честны.
Чтоб не сверкали образы как стразы,
не обжигали строки как огонь,
а чтобы шли доверчивые фразы
и утыкались носиком в ладонь.
Стихи – не мания, не паранойя,
не фейерверк, не ведьма на метле,
они – иное: тёплое, родное,
чего так не хватает на земле.
***
Ко мне любые не подходят мерки.
Когда стихами населяешь дом –
то сам себе и чёрт из табакерки,
и колесо фортуны, и фантом.
Слова способны превращаться в листья,
развеиваться пеплом на ветру.
И сколько б о спасенье ни молись я –
без вариантов всё-таки умру.
И может дождик стать последней каплей,
что чашу боли переполнит всклень…
Но так ли я живу ещё – не так ли –
задумываться что-то стало лень.
Мне хочется пожить чуть-чуть в пейзаже,
в любимой строчке, в чашечке цветка…
Глядь – мир болящий потихоньку зажил,
и сердце жаждет нового витка.
Как мир живой нам сочинён под руку –
чтоб гладить кошек, дерева кору
и обнимать ребёнка или друга –
для ласки руки созданы в миру.
А губы рождены для слов горячих,
чтоб души одинокие согреть…
И как же жалко тех глухих, незрячих,
что не умеют слышать и смотреть.
Глаза им застят деньги или земли,
и руки как клешни, чтоб загрести.
Им недоступны бабочки и стебли
и им до них вовек не дорасти.
***
Было счастье лёгким, как ветерок,
сладким, как черёмуховый пирог,
опьяняло и жгло, как горячий грог,
было с ним раздолье,
а потом вдруг что-то оборвалось,
стало болью, что ластилось и лилось,
посыпалось солью, что не сбылось,
и вбивались колья.
Было счастье розовым и голубым.
А потом оно обратилось в дым,
стало белым, платиновым, седым…
А потом лиловым,
фиолетовым, выгоревшим дотла,
из кипящего вытащенным котла,
а потом стало выжженным, как зола,
а потом стало словом.
***
Огонь в сосуде? Конь в пальто?
Кто ты в моей судьбе?
Тебя ли я люблю иль то,
что светится в тебе?
То, что свечой горит в окне,
возносит над толпой?
Иль то, что светится во мне,
зажжённое тобой?
Тебя ли вижу или сквозь
тебя далёкий свет?
Ты гость или навеки свой?..
Никто не даст ответ.
***
Жизнь прошла, и остался лишь кончик
в неизвестном количестве лет.
Он протёрся до дыр и истончен.
Сквозь него пробивается свет.
Жизнь прошла, но остались нюансы.
Компоненты, детали, штрихи…
Листопада прощальные вальсы
или белые снега стихи.
Вековая деревьев усталость
и небесные птиц виражи…
Жизнь прошла, а сама я осталась.
Разве так не бывает, скажи?
Не оставь меня в вечном покое,
словно личную речь под замком.
Удержи меня беглой строкою,
тихим окликом, поздним звонком.
Жизнь идёт и идёт себе мимо,
позабыв меня в тёмном углу.
Но со мною тут всё, что любимо.
Всё, что может рассеивать мглу.
