Дойч поправил руки Вене и показал, как надо бить прямой рукой снизу в подбородок на отскоке, «ничего сложного, неожиданно и сокрушительно, такой подарок, прямая рука» и показал. У него получилось именно так: неожиданно и сокрушительно. «Нужно быть оптимистом», сказал он, отходя в сторону. «Научился у тебя, Миша, стараюсь быть таким», — отвечал Веня без иронии. Какая уж тут ирония, кулак в подбородке, сине-красные искры из глаз, заботливый взгляд Дойча. Удар, конечно, был отменный.

Марк Зайчик

СВИНГ

(продолжение. Начало в №12/2024 и сл.)

Дойч опять очень удивил Веню. Он был разный, совершенно необычный, непонятный ему. Он обратил внимание на то, что и цвет лица у него изменялся в зависимости от истории, рассказываемой им. Рассказывая о Леве Короле у него был розоватый свежий очень молодой цвет щек и скул, что было понятно. А когда он отказывал Аркадию в его просьбе, то цвет лица у него был темный и жестко-серый, немолодой.

— Йохи со мной перестала разговаривать из-за Райки Циммерман. Сказала, что я бесчувственный и неблагодарный жлоб. Я ей говорю, ты что Света, ты сама наводила мосты здесь, меняла имя, ходила на уроки к рэббецен в Геулу, разве нет?! А она мне отвечает, бабы они очень умные, на все есть ответ, «вот именно поэтому, Миша, именно поэтому, гад ты, борец за чистую правду, скабарь». Я ей отвечаю почти спокойно, «отвечаешь за свои слова, девочка?». «Какая я тебе девочка, девочку нашел, жлоб, эгоист, тоже мне, «… чертежник пустыни, арабских песков геометр». Образованная дама, начитанная, стихи декламирует, а истеричка, — рассказал Дойч. Голос его был задумчив и как-то не совсем уверен, не стрелял истинами его голос в пространство. Или это показалось Вене, непонятно?

Дойч продолжал работать в школе, параллельно учился сам, вечерами как прежде ходил по улице Ям Суф в новенькую синагогу на спуске сразу после первых еще недостроенных пятиэтажных домов в Санхэдрии заниматься с Йоэлем Мордуховичем, который ободряющим голосом негромко говорил ему, «продолжайте Моисей, продолжайте». Иногда его охватывало паническое чувство, с которым он не всегда успешно справлялся. «Как раньше в боксе», шептал он себе, и фраза эта немного облегчала дыхание и настроение. С Веней он виделся сейчас реже, тот, кажется, избегал его. Это занимало Дойча, но он был уверен, что с этим парнем все наладится, он был зависим, по мнению, Дойча, от его уверенности и таинственном и сильном таланте. Он прикуривал очередную сигарету, за ночь во время работы выкуривал по пачке полторы «житана», дымя в балконное окошко и глядя сквозь ядреное сигаретное облако на ясный окаем желтой луны в тишине, которую можно было безошибочно назвать оглушительной. «Житан», доставаемый им с большим трудом, (в основном в лавке на Агриппас напротив строящегося многоэтажного здания, которое потом было названо проклятым, или у оптовика Коэна на Шлом Цион), в те годы стоил в разы больше израильских сигарет, которые тоже годились, но Дойч справедливо считал, что «житан» подходит для его занятий словом лучше всего.

Уверенности в своих силах у Дойча никогда не было, а подобные необъяснимые ситуации и, вообще, лишали его последних сил. Он был в состоянии, которое обыкновенно навещало его перед тем, как он хватал нокдауны или, не дай Бог, нокауты в самых рядовых боях. Он очень боялся, что, то немногое, что ему дано, уйдет и что тогда делать? Жизнь кончена. Он явно зашел в тупик, из которого ему было совершенно непонятно как выбраться, и возможен ли выход из этого пугающего до судорог круговорота, вообще. Чуть приподнявшись со стула, он доставал книгу с полки над своим столом и читал любимое много раз читанное прежде стихотворение, к которому он обращался как к одному из испытанных и надежных средств лечения всех болезней. Чистый воздух ночи вместе со стрекотом насекомых из дворовых смутно-синих кустов придавал всему пейзажу замечательный настой. Дойч прочитал следующие строчки:

Не знаю отчего,
Я так мечтал
На поезде поехать.
Вот — с поезда сошел,
И некуда идти.

— Про меня сказано. Какой утром день будет? – подумал Дойч недоуменно. Он не ориентировался в днях недели, в числах и даже в часах и минутах, в такие моменты своей жизни. Он все помнил прекрасно, но у него бывали неожиданные провалы памяти, когда он забывал имена близких или номер телефона, запечатленный и вытканный в памяти, как казалось, навсегда. Это бывает со всеми, но Дойч объяснял все это своими занятиями боксом. «Получите по голове с мое и тогда спрашивайте», объяснял он сердито сам себе, никто у него ничего не спрашивал. И тут же вспоминал забытое ярко и отчетливо, «конечно, ее звать Света-Йохи, а телефон ее 815-690, как я мог забыть. Такая тишина здесь, как будто это и не город, с ума сойти». Аркадия он не встречал после той встречи у себя дома, по телефону не говорил и что там было дальше у Циммерманов в семье не знал. Это тревожило его, беспокоило, как заноза в указательном пальце, которую никто, даже Хава, не могла извлечь. «Надо к врачу сходить, а сил и времени на это нет».

Но ежедневные занятия его с Йоэлем Мордуховичем, всегда бодрым и свежим, с любопытными и веселыми глазами, продолжались, что буквально спасало Дойча, который понимал все прекрасно о себе, о тревоге и о лекарстве от этого всего. Кто как не он? Никаких скидок рэб Йоэль Дойчу не делал, даже не думал. Как так?! Разве можно пропускать занятия, когда сказано и написано, каждый Божий день. Каждый день обязательно, хоть землетрясение или еще какая напасть, надо садиться и учить. Дойчу эта непреклонность нравилась, кое-что напоминало из прошлого. Приходил он к рэб Йоэлю в каморку в синагоге в 8 вечера, а возвращался через пару часов, свежий, энергичный, новый человек, обращенный в будущее, если оно только было у Миши Дойча.

Рэб Йоэль совсем не был бесплотным и живущим в призрачном мире, совсем далеким от реальной жизни человеком. Он был живым, глазастым, любопытным, все понимающим не таким и старым мужчиной. Встретив Веню на улице где-нибудь в городе на улице Шамай в быстро передвигающейся вниз и вверх толпе, он сразу заглядывал ему на затылок, искал головной убор у него. Не найдя кипы или какого-нибудь подобия ее, он расстраивался его лицо принимало огорченное выражение, с трудом он находил слова для разговора. Он выглядел так, как будто обрушились основы мироздания. Ему было трудно вернуться после такого потрясения в прежнее состояние и собраться с силами. После длинной паузы он, наконец, сказал Вене: «А вы такого Циммермана Аркадия знаете? Какое мнение у вас сложилось об этом человеке?». Сил на эти разговоры у Вени не было, у него не было цельного мнения о Циммермане, но впечатление у него было хорошее. Ему нравились такие люди, которые хотели устроить вопреки всему, вопреки всем обстоятельствам жизнь своим женам, дочкам. «Он мне очень понравился, рэб Йоэль, достойный, скромный человек, по моему мнению», сказал Веня без паузы, он хотел успеть проговорить, потому что дальше могло и не получиться. Рэб Йоэль сверкнул глазами, поглядел мимо Вени и произнес глухо: «Я согласен с вами, но есть закон, есть правила жизни, это не всегда совпадает». «Плохо твое дело Аркаша, плохо», подумал Веня.

По пятницам, начиная с 9:17 утра, как только истаивал, исчезал густой туман ночи, встречались на рынке на центральной улице Агриппас в заведении под названием «На троих». Время было установлено заранее, потому что в этот час народу еще не было, люди заскакивали, отоваривались и покупали в принесенные кастрюльки и судки кислые курдские супы на субботу, рис с маджадорой, котлетки и биточки, зеленые салаты. Платили и убегали, время поджимало, впереди была суббота, уборка, синагога, кидуш, да что там говорить. Хозяин Хези протирал стойку, отдавал краткие распоряжения в кухонное окно и озабоченно просматривал выручку.

А они сидели в уголке тихо и скромно, со своей бутылочкой коньячного напитка 777 и второй бутылочкой сходного содержания, но названия иного. Ни на что эти названия не влияли, потому что алкоголь он и есть алкоголь. О чем только не говорили, на этих счастливых встречах, говорили о жизни и политике, под удобную помощь 777, о кознях больших и малых соседей (коварны, но сидят под столом после 67 года), о скандалах в парламенте, обязательно об Арике, который был здесь непререкаемым авторитетом, о новостях большой русской литературы в метрополии и здесь на окраине Средиземноморья.

— Арик обиделся, что не получил начальника генштаба, ушел из армии, закрылся на ферме, с ним обошлись нехорошо, — говорил бывший учитель иврита в Москве, а теперь учитель математики в старших классах. Он был одинокий резкий человек и его высказывания на некоторые темы из прошлого и настоящего еврейской страны стоит опустить. Не потому, что, а просто воздержимся здесь, мы люди скромные и сдержанные, хотя, чего скрывать, некоторая правота в словах этого рыжебородого Шауля иногда проскальзывала.

А еще приходил поджарый, собранный мужчина, который тоже преподавал иврит там в Москве, здесь вернул себе имя Изя вместо тамошнего Игорь. Скромный ценимый инженер муниципальной службы водоснабжения. Он ни на что не претендовал, но иногда вещал что-то несусветное. Например, он повторял, что «сейчас какой год, господа, 73-й, империя могуча, непобедима и прочна, у нее сотни лет существования впереди, а я говорю, что лет через 20 плюс минус, ее не будет». Все смущались от этих слов. «Не надо записывать за мной, просто запомните», — он выпивал свою рюмку и закусывал шариком фалафеля, который макал в густой перцевый соус. Дойч бычил свою голову, как будто только что словил двойной болезненный удар в лицо. Он не симпатизировал Изе, потому что тот все время перехватывал инициативу общего внимания и привлекал к себе и своим бредням повышенный интерес. Дойчу было сложно с Изиком, который ни за что, ни с кем не боролся. Веня смотрел на этого Изика с нескрываемым восторгом, он ему верил, он всегда верил прорицателям, гадалкам, фокусникам и другим людям схожих профессий. Иногда попадал на этом, никогда ничего не запоминал из своих промахов довольно частых, зачем?

Пятым в этой компании был человек с надменным лицом знатока, аккуратно и дорого по всем понятиям одетый. Это был вычислитель в большой американской компании, быстро продвигавшийся по службе, стеснявшийся этого, так как он приехал сюда математиком, а стал работать вычислителем, это отражалось на его самомнении и самоуважении. Парень он был опасный и очень непростой. Его звали Артемом или Артуром, никто точнее не знал, семья у него была очень достойная, семья лауреатов и талантливых научных выдвиженцев, это тоже оставило след в его биографии.

Еще проходил быстрой походкой мимо окна, за которым они сидели в углу, бездомный художник Боба, одетый в бесформенную шляпу без полей, балахон и боты. Веня призывал его зайти, он, быстренько лавируя, пробирался к ним, усаживался возле спасителя, который тут же начинал ему готовить пожрать. Брал три питы надрезал их и набивал нутом, салатами, крутыми яйцами, котлетами, всем что было на столе. Все наблюдали за этим молча. Одну питу он отдавал Бобе есть на месте, остальные заворачивал в салфетки, укладывал в пакетик от хозяина, добавляя лук, соленые огурцы, маслины. «Давай Боба, поправляйся, дорогой». Боба мгновенно съедал первую питу, забирал пакет и уматывал восвояси, не прощаясь ни с кем, топая ботами, только Вене легко пожимал руку, не глядя на него. Артур невозмутимо наливал себе рюмку и молча выпивал, закинув в рот битую маслинку и вздернув выбритый подбородок. «За Бобу?». Артур кивал, за кого же еще.

Хозяин, лысый и вкрадчивый, принес несколько блюдечек с закусками, которые вряд ли предлагал кому-нибудь еще. К Изе он относился с большим уважением, после того как тот одним звонком разрешил ему старую проблему с подачей воды в кухне. «А у нас на кухне без воды ведь нельзя, как вы знаете, вкус не тот», — объяснял он, расставляя блюдца по часовой стрелке. Все кивали ему, что курдская кухня, это правда, золотые слова, все в ней построено на воде. «Принесу тебе кубе селек, я знаю, что ты любишь», говорил он нежно Изе. «У меня лучше всего крутят кубе в Иерусалиме, у кого хочешь спроси», объяснял он. Кубе это такой шарик из манной (?) крупы, наполненный молотым мясом и сваренный в доброжелательной суповой среде из сельдерея, моркови, свеклы, помидоров, лука, перца, чеснока и кинзы, вкупе со щедро выдавленным туда лимоном. «Добавлю еще кубе хамуста», таял хозяин, он обращался только к Изе. Тот не знал куда глаза девать. Шауль двигал шелковистыми бровями над сверкающими от удовольствия глазами. Дойч хмурился. Артур усмехался углами узких губ, Веня наслаждался. Так часто бывает в самых разных по составу компаниях, особенно по утрам в районе столичного рынка после приема нескольких порций коньячного ядреного напитка. Не удивляться, просим. Джентльмены еще не разговорились, все впереди.

— А что, Веня, ты же смотришь здесь телевизор, свою любимую государственную программу? Как там? Что говорят? Постигаешь действительность? — спросил Веню Шауль, он был не злобив и не вреден.

— Не все понимаю. Но все такие раскрепощенные, свободные, мне нравится. Вчера вечером видел баскетбол, финал израильского кубка. В «Маккаби» играл пухлый разыгрывающий с животиком, но боец, умный, хитрый, смелый, наглый, диво-дивное, имя Хаим, фамилию забыл. Диктор сказал, что в октябре будут транслировать ЧЕ из Испании, вот здорово, поглядим, да, Изя?! – Веня пытался всегда разговорить Изю при встречах на какие-нибудь предсказания, он хотел узнать про многое, но Изя НИКОГДА не отвечал на такие специальные просьбы, молчал, как изваяние, смотрел в сторону или в окно или хлебал свой супчик, в общем, отстранялся. Дойч был вне всего этого, он жил иначе, любопытство было не его, он ни к кому не лез, не все понимал. Шауль посмеивался, Артур смеялся. Но все-таки ситуация с этими людьми в пятничное утро была пристойна и выглядела интересно и не вызывающе, бывает так. Все дело в том, что люди были трезвы и далеки от опьянения, хотя часть их мечтала о нем со вчера.

— О мир, ты прекрасен, — сказал кто-то негромко, потому что все стеснительные до определенного момента. Веня не понял кто сказал, был в стороне от темы, но, кажется, это был Шауль. Всегда этот Шауль, всегда рыжий. Мысль его была оригинальна и неожиданна, это знали все и ждали его слов.

— Читаю «Другие берега», прекрасно, это к вопросу о мире, — сказал Веня, чокнувшись со всем и поглядев на Изю. Тот кивнул и промолчал, как всегда.

— Где взяли, Веня? У кого? В национальной библиотеке? — заинтересованно спросил Артур. Он был удобно одет, совсем не так, как одеваются прибывшие из Союза джентльмены, он был здоров, душа его была беспокойна, неизвестно отчего. Он не реагировал на сигаретный дым, на запах курения во всех его видах. Из всех известных грехов у него было чудовищное самомнение и уверенность в собственной правоте. Серьезно, очень хрупко, неисправимо.

— Почему в библиотеке, Артур! Купил в магазине у Миши на углу Шамай и Гистадрута, много покупателей, я тоже зашел, — объяснил Веня. Он ничего не демонстрировал никому, жил как умел, не подстраивался ни под что или кого. Он жил в каком-то не совсем и не до конца понятном ему средиземноморском городе, всего лишь. Он смотрел в окно, в котором видел на другой стороне улицы девушку, облокотившуюся на железные перила и ожидавшую кого-то. Она задумчиво читала газету, склонив голову. Профиль ее, в оранжевой свежей пыльце утреннего майского дня, резко начертанный на фоне каменной стены будущего дома, показался Вене совершенным. Облачко со странным и прекрасным духом сандала, лимона, кедра и еще чего-то нераспознанного Веней, казалось висело над нею. Вот что делают с людьми фантазии молодых и голодных от любви мужчин.

Артур взглянул на Веню с несколько большим вниманием, как можно было бы судить, чем прежде, и даже уважительно кивнул, что понимает его и возможно ценит в известном смысле.

— Надо выпить за дам, хотя их здесь и нет, но мы думаем о них всегда, они лучше мужчин, — произнес с торжеством в голосе и безо всякой улыбки Артур.

Шауль улыбнулся широко и доброжелательно, он и по жизни был весел, чтобы не сказать легкомыслен, а сейчас (200 с плюсом коньячного напитка) и вовсе расслаблен как рыжий пастушок овечек на западном пологом и зеленом берегу Иордана с дудочкой на обеденном отдыхе. «Конечно, женщины много лучше мужчин, правда Веня?!». «Да, Шауль, совершенно согласен с вами, — радостно поднял свой бокал Веня, — да». Дойч кивнул в знак согласия, держа стакан прочной рукой как бы навеки. И все вместе с Арутром и другими присоединившимися с удовольствием выпили за женщин, как за них не выпить, и даже полнолицый в веснушках на хрупких скулах хозяин Хези поднял приветственно от стойки на высоту своих неуловимых глаз вместительную рюмку, хотя было известно, что он пьет только за курдский народ и его беспрекословного руководителя Мустафу Барзани. «Потому что я его знаю лично, наш большой друг». Изя аккуратно поставил фужер возле тарелочек с закуской. Два плюшевых молчаливых старичка от столика у входа, поглощавших рис с тефтелями и зеленым салатом без слов, отвлеклись от тарелок и кивнули. Все любят женщин. Все без исключения, кроме тех, кто их перестал любить или не любил никогда прежде вообще. Но таких мало было в те времена и в эти тоже.

— Тут приехал один из Литвы, специалист по жилищному строительству, блочный метод, инженер-передовик, хотел внедрить советский способ строительства, не пускают подрядчики и госструктуры, представляете! – сообщил Шауль непонятным голосом, — как все здесь косно и прогнило, как глубоко все проникло, как виноваты во всем социалисты, Голды и вся эта ее партия, все эти Галлили …

— Это хорошо, что не пускают, сами справимся без сопливых, — веско и не добродушно сказал Изя. – Мужички будут как и прежде носить на стройках в керзовых кошелках щебень и цемент пешочком на 7 этаж, так все-равно лучше, чем все их методы, чем их гребаный социалистический мир и прогресс.

— Так считаешь, Изя? Уверен? — недоверчиво спросил его Дойч.

— Абсолютно, даже говорить не хочу на эту тему, ничего от них не хочу, и магазинов, и книг, и прогрессивных методов строительства, ничего, — Изя говорил убежденным голосом молодого фаната.

Шауль мгновенно его поддержал, заулыбался и налил по новой и полной всем без исключения.

— Да перевешать надо социалистов на каждой ветке вдоль дороги, — сказал он веско.

И все выпили залпом. Хозяин оставил вместо себя дочь, вернувшуюся вчера из армии на выходные, славную, веснушчатую девушку, тяжеловатую улыбчивую красавицу, и быстренько сходил вдоль стены, мимо сидящего в закутке между домами, седовласого слесаря Амира с голыми, мнущими жестяные листы в водосточные трубы, руками, в винный магазин с высокими потолками Нэхемии, что наверху у самого шлагбаума. Опытным и зорким взглядом желтых курдских глаз своих он увидел, что горючее на столе русских сионистов заканчивается, необходимо было обновить, что он и сделал, сбегал, вернулся и не без торжества расставил бутылки по столу по часовой стрелке. В конце выпивки, он считал им все по себестоимости, объявляя об этом и выговаривая в сторону свои слова, никто не требовал объяснений. Но до финала этого дня было еще время.

Появилась с двумя прочнейшими ташкентскими сумками, набитыми до верха, но все равно прежняя, со сверкающими глазами Хава. «Вот и хозяйка моя», сказал Дойч, голос его звучал почти радостно. Почти, потому выше этой радости у него не было, верхний градус. Хава поздоровалась, без любопытства оглядела мужчин блестящими глазами и повернув покрасневшее на солнце лицо сказала мужу: «Я пошла, Миша, прошу простить меня, господа, дом ждет. А так по рынку набегаешься и помолодеешь лет на пять, от всего этого восточного веселья» сумки она поставила у ног Дойча и ушла, даже не попробовав знаменитого свекольного кубе, действительно ей нужно было домой к любимой девочке Сарре, а не по какой другой причине. Или все-таки нет? Или папино воспитание победило в ней остальные намерения, ничего точнее сказать нельзя.

Веня был неутомим с темами и все время вбрасывал их, наслаждаясь. «Мне вчера один предложил сыграть за рабочий клуб, можешь нам помочь вполне, звать его Цви, он сам приехал лет 8 назад из Аргентины из штата Росарио в Иерусалим жить, мы говорили на идише, мне так легче и ему думаю тоже». Подтверждая эти слова, он выпил еще из фужера, закусил тефтелей с огурцом и рисом, вполне подтверждая изречение безвестного питерского гения афоризма о том, что «кто не курит и не пьет, тот в состав и не попадет». И закурил, выпустив дым в приоткрытое окно на белую от солнца улицу. День неизбежно настаивался на солнце, крики с рыночных рядов сюда не доносились, но гудящие на подъеме пикапы с товаром и грузовики с мясными тушами и ящиками с газированной водой, вволю добавляли неизбежной пятничной суеты и гама.

Время между тем шло и приближалось к полудню. «Если бы это был наш «Бейтар», то я бы сказал, конечно, да, Венечка, вступай, а к социалистам, недовешанным, никогда и ни за что», сказал ему Шауль. Артур кивнул, что согласен, голова его откинулась опять назад, он казался удивленным в этот день. «Да я еще не думал об этом, какой там футбол, нечего строить миражи в столичном небе, но все-равно очень мне было приятно», признался Веня, смущенно. Он был, конечно, и польщен тоже такой резкой реакцией на свои слова. Дойч взглянул на Веню, как на человека, сменившего важнейшую идею бытия на нечто малоприличное, небрежно. Сам он говорил Вене, побывав на тренировке каратистов в зале Бейт-Померанц совсем недалеко от его дома, если свернуть направо вниз со двора, напротив желто-каменного пустыря, принадлежавшего ООН, что «если бы был моложе и раньше узнал бы про карате, то сменил бы вид спорта немедленно». Он потряс этими словами Веню. Потом он эти слова не повторял никогда, но Веня все запомнил, он все запоминал на раз.

— Не знал, вообще, что ты такой кент?! Молодец. Еще поедешь на Олимпиаду в Москву, а! Всего-то 7 лет до нее, я верю, надо съездить к врагу, это мое мнение – мнение Шауля, человека порывистого, ничего не забывшего и едкого.

Шауль поглядел на Веню своими яркими глазами бывшего фаната армейского клуба, глазами веселого человека с большими планами на жизнь. «Ты не согласен со мною, Изя, кажется? А зря». Дойч покосился на Изю, у того был непонятный авторитет у многих знакомых. Он не был согласен с Шаулем, считая, что тот портит парня. «Нельзя ездить на эти Олимпиады, уже наездились». «Так что, по-вашему, следует обнестись крепостной стеной, рвами и колючей проволокой, закрыться от всех, да?» — поинтересовался Артур. «Идея верная, подходит нам, есть чем заняться, есть что делать, есть что учить», Дойч был с лицом несколько более сильно-красного цвета, чем обычно. Еще бы. Но вид у него был спокойный.

Изя не сказал ничего и не показал своего отношения к произнесенному, сидел с нейтральным видом, как-будто не расслышал ничего. Артур пожал худыми и прямыми плечами, мол, ваше право думать так, а не иначе. Можно было решить, что он согласен с Шаулем, «надо пробиваться, дать дорогу таланту, если он есть у тебя». Веня не знал, как реагировать на это вот все. Он двигал лопатками под курткой из дорогого материала, не зная, что подумать, как будто он должен был сейчас и здесь решить про свою жизнь. Ведь уже говорили прежде, что он был наивен и не слишком прозорлив. Хотя и понимал про жизнь больше сверстников.

— Тебе самому придется решать, Веня. Тебе, и никому другому. У меня в Ташкенте остался двоюродный брат, далекий от всех моих дел, от бокса, еврейства и прочего. Но родной человек, понимаешь. Выросли вместе. Так он после Олимпиады в баварской неметчине и крови нашей пролитой там злодеями, бегал по Ташкенту и спрашивал обо мне у ребят, вернувшихся из Мюнхена, нескольких человек, «что там с Мишей моим, он жив?». Никто ничего внятного сказать ему не мог. Писем не было, звонить было невозможно, он не знал, что думать. И так около 2 месяцев, сходил с ума. Человек он был верный и порядочный., хотя и не гений. Да кто там гений вообще?!

Потом он все же сумел узнать у кого-то, что все обошлось, я жив, сижу в Иерусалиме, никуда не поехал. Но укрепленные крепости на границе, расчехленные пушки и тяжелые танки, идея разумная, толковая, стоит о ней подумать всерьез, — Дойч подвигал круглым корпусом вправо-влево, ища удобного положения для себя. Наконец, определился со своим телом, остановился и застыл глыбой над столом с фужерами и тарелками.

Руки он аккуратно сложил перед собой, небольшие плоские кисти, о которых его незабвенный тренер, бывший профессиональный американский боксер-панчер, примчавшийся в Россию строить светлое будущее после великой революции, говоривший ко всему на идиш Сидней Джаксон говорил: «кулаки как металлические шарики грамм на 200, которые прочно приделаны к тонкой веревке, к рукам, иначе говоря, руки твои веревки на свободных шарнирах, да, ты понял? И так эта история у тебя раскручивается, что соперник никогда не знает и даже не предполагает, откуда прилетает ему нокаут, с какого боку или из какой плоскости, понял меня, ингале?» Судьба занесла его в Ташкент, что в принципе, спасло его. От чего? Известно отчего, от всего.

Изя не смотрел на Дойча, он вообще старался ни на кого не смотреть, выбирал фразы и слова. Специальный человек. Никто его не задирал и не думал даже. Люди были добродушные. Ну, может быть, Артур выбивался, но он был слишком осторожен для каких-либо споров с Изей, понимал, что себе может выйти дороже. Именно Изя вызывал такое отношение к себе, и не только у русских знакомых, у всех без исключения.

Мимо окна заведения, как на проходе перед кинокамерой, стремительно шагая прошел вниз одетый в парадный костюм Лева Король, не видя ничего перед собой, погруженный в свои думы с питой в левой отставленной руке и с коленкоровой папкой в правой руке. Некоторый налет элегантности в нем всегда при абсолютно любой одежде, сохранялся. Он выглядел странно даже для Иерусалима, где сложно устроенных людей с богатым внутренним миром полным-полно. Его знали, Шауль даже махнул ему рукой, но он, красивый самостоятельный, увлеченный собственными мыслями мужчина, которому нужны были его личные задачи, его жизнь, его существование без каких-то помех, прошел сквозь взгляды знакомых как сквозь ненавязчивую почти неосязаемую преграду. Кажется, Дойч улыбнулся этому торопливому странному человеку неожиданно очень похожему в этот суетный пятничный утренний час на отставного боксера.

Параллельно, но в другом направлении наверх, развязным длинным модельным шагом продефилировала Йохи, тоже прогуляться в законный, заслуженный выходной, прикрывая лицо от солнца раскрытым женским журналом в левой руке, отражавшем глянцевой обложкой, всепроникающие безжалостные лучи полуденного иерусалимского светила. Все было у нее хорошо, все было при ней, разве что ей недоставало белых перчаток по локоть из батиста, необъяснимый и непростительный промах, но понятный. Фасон сохраняла наша Света, ставшая столь необратимо и сокрушительно Йохевет, что делало ее кроткой, прелестной и агрессивной одновременно, в соответствии с неписанными канонами столичной национальной жизни.

За нею торопилась тревожным мелким шагом невысокого роста жена того самого хозяина русского книжного магазина Цаллеринга Р. А., по странной кличке «Фишкот», у которого так удачно сторговал третьего дня Веня великолепные «Другие берега» в мягком переплете писателя Набокова, изданные в неизвестном ему германском издательстве. Быстрые шаги надежной жены Фишкота напоминали шаги кроткой женщины из японского черно-белого фильма о другом мире вдали отсюда, но с некоторой необъяснимой принадлежностью к иерусалимскому суетному пятничному пейзажу. Жена торговца книгами несла мужу в прочном картонном пакете кастрюлю с едой выходного дня, которую она приобрела задешево, тогда это было дешево, в соседней лавке готовой пищи у отца известного Мордуха. Это было также замечательно вкусно, как и внешний вид хозяина, продавца и повара, похожего на беглого каторжника при делах. В кастрюле находились 4 порции непередаваемого хамина, простоявшего в духовке всю ночь, или в другом произношении чолнта, европейский вариант блюда ничуть не худший. Три с половиной порции предназначались для самого книготорговца, еще половина порции для жены и еще половина на добавку ему, лысоватому кормильцу, на всякий случай. Да, ей больше было и не надо, чем пол порции, сколько она там сможет съесть, вообще. А?!

Мы уже говорили прежде, что в пятницу в полдень на улице Агриппас можно встретить весь город, почти все его население, передвигающееся влево и вправо с различными целями и с различной выходной скоростью. Говорили? Или нет? Не так важно. Так вот, теперь говорим.

— Стихов, Веня, не пишите случаем? – поинтересовался Артур.

— А что, похоже? – Веня сразу напрягся, его сбивали подобные вопросы личного толка. Он был не привычен к ним.

— Просто интересуюсь.

— Это мое личное дело, мое личное, как можно еще представить вам, хобби, мое и только мое, — иногда Веня, будто что-то вспомнив из жизни, обнажал острые и опасные клыки, реагируя на невозможные вопросы и чудовищное любопытство посторонних. Он немедленно стал спокоен и холоден. Были запретные темы и вопросы, возникновение которых в отношении его, на удивление легкого человека, были невозможными. Артур, человек из мира цифр, теорем, алгоритмов, не удивлялся такой реакции Вени, он ожидал нечто подобное. Удивительно, но никто из присутствующих в кафе «На троих» в это утро не замечал прозрачного течения времени, которое шло с прежней давно установленной главным хозяином скоростью в сопровождении хорошо организованного рыночного шума, ритма и гама.

— Молодец, что поставил этого человека на место, он, что называется, отпрянул и протрезвел, хотя он и не был совсем пьяным, видимость одна. Молодец, Веня, не знал, что ты так можешь, — глухо сказал ему Дойч потом, когда они, не торопясь и легко покачиваясь от выпитого, услышанного и передуманного за прошедшие часы, шли в толпе с полными сумками к его германской салатного цвета машине в углу городской стоянки на пересечении улицы Яффо и площади Давидка. Все-таки стоит конец мая и еще не так томительно жарко, как бывает в июле-августа и можно поесть кислых бесконечно вкусных плодов шесека, растущего на каменных полях окраины Иерусалима. Еще можно быть оптимистичным и кое на что надеяться.

В понедельник на тренировке в школьном зале с низким потолком и с зарешеченными окнами Дойч подозвал Веню и, притушив мутное бушующее пламя в глазах, сказал ему: «Хочу тебя научить хорошему удару, имени Енгибаряна. Это олимпийский чемпион, большой боец. Он придумал. Я его видел в ринге, он был левша, огромное впечатление оставил. Встань в стойку. Так».

Дойч поправил руки Вене и показал, как надо бить прямой рукой снизу в подбородок на отскоке, «ничего сложного, неожиданно и сокрушительно, такой подарок, прямая рука» и показал. У него получилось именно так: неожиданно и сокрушительно. «Нужно быть оптимистом», сказал он, отходя в сторону. «Научился у тебя, Миша, стараюсь быть таким», — отвечал Веня без иронии. Какая уж тут ирония, кулак в подбородке, сине-красные искры из глаз, заботливый взгляд Дойча. Удар, конечно, был отменный.

Перед тем как расстались и выпили на посошок, все расслабленные и умиротворенные, согласные с жизнью, Шауль вдруг разразился короткой историей. Он не был назидателен, просто рассказал и все.

— У меня здесь есть дальний родственник, автомеханик, золотые руки, лукавый сообразительный малый. Его отец и мой отец двоюродные братья. Мой отец отправился прямиком в Тверь, мой родной город Калинин, а его отец поехал сюда. 1936 год, еще были возможности, купил сертификат. Этот мужик работал в порту, был членом Эцеля (подпольная ревизионистская организация), о которой мы так много наслышаны. Сосед по дому (ул. Нахшон 9, Тель-Авив) донес на него англичанам, что он правый террорист и его без суда, следствия и каких-то доказательств отправили в тюрьму в Латруне, где он просидел 18 месяцев. Вышел и вернулся. Его с трудом вернули на работу. Он сам был из Белоруссии, из городка под Минском. Они там все упрямцы, эти белорусы. Лейба, отец моего родственника, умер в прошлом году. Невысокий крепкий мужичок. Бен Гурион тогда издал приказ, что те, кто сидели в тюрьме при англичанах не теряли в рабочем стаже. Лейба получил очередную зарплату и стаж его в ведомости был с вычетом этих 18 месяцев. Доносчика, который сдал его англичанам, никто не трогал. Все все знали, никто его не наказывал. Потом к нему подошел средь бела дня на Алленби неизвестный и выстрелил ему в голову из пистолета. Убийцу не нашли, да, кажется и не очень искали. Любовью людей он не пользовался, чего там любить, скажите. Имя его мой родственник не сохранил, по его словам.

Короче, родственник мой пришел к директору порта за объяснениями, в чем дело, ведь сказано выплатить? Тот ему не глядя говорит, а я не хочу тебе платить ничего, бандитская морда, понял меня. Тогда этот мужичок невысокий, но духовитый, нежно относящийся к деньгам, вскочил двумя ногами на его письменный стол, взял за грудки и прошептал ему, мне все равно, еще одним мерзавцем на счету убитым будет больше, в чем проблема, соскочил обратно на пол и ушел. На следующий день директор разыскал его в доке и потрясая какими-то бумажками при всем честном народе сказал, «вот видишь, Лейба, все тебе выписали как надо, а ты нервничал. Почему?! Зачем!?».

Потом Дойч с Хавой затеяли купить новый холодильник, потому что у их прежнего, небольшого, сгорел мотор. «В Ташкенте небось по 20 лет держалось», не справедливо ворчал Миша, он старался с Хавой сохранять единодушие. Вызвали мастера, который все осмотрел, покачал головой и сказал, что ремонт будет стоить дороже нового холодильника, «я сожалею» и ушел, отказавшись от денег «не за что мне платить». Короче, Дойч пошел в банк и ему дали ссуду на половину стоимости холодильника. Хаве дали вторую половину стоимости холодильника, все сошлось. Еще через день поехали в город с ребенком, Дойч с трудом нашел место для стоянки, они покатили с улыбающейся Сарой в коляске. На улице, где располагался русский книжный магазин с властным хозяином Цалерингом, рядом был магазин электротоваров. Купили большой холодильник местного производства марки Фридман. Дверца коричневая, несколько камер, одна морозильная, белоснежная с голубизной, мечта. Расплатились наличными. Хозяин деньги бросил перед собой на столик, пообещал, что через три дня привезут им холодильник домой надежные грузчики. «Будем надеяться, что не пьющие», сказал Дойч. Хозяин не понял, о чем речь и сказал, «во второй половине дня». Тогда в Израиле не слишком много пили, было жарко, все устраивали жизнь, было не до гулянок. Поверхностное впечатление, если честно, потому что кто не пил, тот и не пьет, а кто пил, тот, конечно, продолжает. Соседка говорила энергичным голосом на кухне в Ленинграде, про пьяного племянника, лежащего на пороге, «свинья, Веничка, грязи, всегда найдет». Сегодня тоже в Израиле жарко и все еще трудно привыкнуть к жаре. «Неужели я в жаркой стране», как написал тогда поэт в Иерусалиме.

(продолжение следует)