Ну хоть слово, хоть полслова,
хоть какой-нибудь пустяк…
Очень трудно без Цветкова,
без Кенжеева — никак.
Евгений Сухарев
ВИСОКОСНЫЙ ГОД
Посвящение У. Х. Одену
***
ШЕСТВИЕ
Они пинали урны, били тару —
стекло и пластик. На трамвайных рельсах,
вдоль синих полицейских патрулей,
меж вымощенных камнем тротуаров,
колёсные платформы громоздились
преградою — ни сдвинуть, ни свалить.
Кричали что-то вроде: «Мы идём!»,
и следом: «Вся Германия за нами!».
Звук падал, как в глубокий водоём,
казалось, басовитыми кругами,
и возвещал, что вот отдельный мир,
и в нём — то перекур, то перекир.
Один из тех держал над головою
вручную размалёванный плакат,
как будто в самом деле с перепою
слова и краски выстроились в ряд:
«Германия, не будь такой слепою!»,
а рядом — «Mutterspache» и «Heimat».
Какой был день? Двадцатое апреля.
И те, не называя, кто есть кто,
брели, за пустомелей пустомеля,
в чернушных крагах, куртках и пальто,
тащились малой кучкой еле-еле,
хлебнув для пущей храбрости по сто.
Прыщавые, они пока боялись
полиции, отцов и пришлецов —
двуногая взыскующая завязь,
готовая любой услышать зов
и тут же превратиться в злую поросль —
за что, в конечном счёте, и боролась.
Что эта кучка малая могла?
Поджечь хоть урну вместо бундестага,
на площади устроить бла-бла-бла
и расколоть стекло универмага.
Плевки, окурки, рыхлая бумага —
следы взросленья, пошлости и зла…
Где шли они, там улица пустела,
и кто ещё не замер, те замрут,
и пролегал до зримого предела
властями ограниченный маршрут.
В ста метрах от вокзального кольца —
ни местного кругом, ни пришлеца.
Привычный страх и знание предмета —
без воздуха, как в каменной воде,
поскольку в жизни учит только это,
шагай по сотворённой пустоте.
А было по-другому ли хоть где-то?
«Нигде, — ответит улица, — нигде».
Дома к трамвайной линии приникли,
и жители глядели из-за штор
на шествие внизу — уж не на них ли
потом посмотрят прямо и в упор?
Одобрить. Согласиться. Промолчать.
Не требуются подпись и печать.
Шагать пучком по городу — не труд,
так, налегке, без торга или платы.
Они ещё немного подрастут
и втиснутся, потливы, прыщеваты,
в ряды законодательной палаты,
и каждый будет думать, как он крут,
и будет распинаться битый час,
мол, Запад стал и хром, и одноглаз,
и что Восток на Запад смотрит в оба,
мол, эти оба, разрази их гром,
иссякнут в долгой драке за Днепром,
и мы тогда возьмём тебя, Европа!..
Найдутся, кто поверит в этот бред,
смешав привычно страх и равнодушье,
и обнаружат выщербленный след
булыжника и улицу всё ту же.
Но тени тех, которых больше нет,
не вразумят их ни в родстве, ни вчуже.
Не вразумят. Лишь те живут, кто жив,
и дышат, прекращаться не желая,
как ледовитый северный прилив
и как волна Атлантики живая,
за будущим своим не поспевая
и смерть свою на время отложив.
А значит, есть надежда лишь на то,
что мир живой не канет в решето,
и есть один хотя бы слабый повод
к тому, что жизнь в песок не утечёт,
и новый день, идущий нам в зачёт,
то шествие сметёт и остановит.
16. 10. 2024
ВОЗГЛАС
всё это
или это всё
Алексей Цветков
* * *
Ну хоть слово, хоть полслова,
хоть какой-нибудь пустяк…
Очень трудно без Цветкова,
без Кенжеева — никак.
И теперь мы сами, сами,
прозревая свет и тьму,
слеповатыми глазами
шарим в собственном дому.
Может, это просто возраст
и бурчание одно.
Проступает слабый возглас,
льётся красное вино.
В сковородке разогрето
волокнистое мясцо…
Скоро кончится всё это,
или, проще, это всё.
23. 10. 2024
НА ПОЛЕ ПОСЛЕДНЕГО БОЯ
(стансы)
На поле последнего боя,
который от нас отдалён,
природа восполнит живое
для следом идущих времён,
зачистит неправду и правду
до самых иссохших корней
и выдаст пустому ландшафту
всё, что мы недодали ей.
На месте жестокости нашей,
в тяжёлой дорожной пыли
с просёлочной вязкою кашей,
где мы родились и росли,
где стыла родная убогость
и в небе горела звезда,
взойдёт не такая жестокость
и, пуще неё, доброта.
02. 11. 2024
АДВЕНТ
Из восьмистиший
За чёрною шторой, за чёрной кулисой
стоит, замерев отыгравшей актрисой,
в древесном уборе из траурных лент
глубокая осень и шепчет: «Адвент…»
Какую ей участь зима уготовит,
какую отыщет причину и повод
и порохом жгучим кого обожжёт,
и порох рассыплет на всё, что живёт?
30. 11. 2024
ОБОЛОНА
На ночной электричке
до Мерефы ночной…
Ни жильца, ни жилички
на платформе сквозной.
Где-то там Оболона
и двенадцатый час,
и заглох полусонно,
как потерянный, ЛАЗ.
Он горбат, и бензинен,
и тяжёл на подъём,
хоть ни в чём не повинен —
ничего, подтолкнём!
И достанем запчасти,
чтоб тащился во мрак
в ясный день и в ненастье —
лишь бы тракт не размяк…
Ах, билетик бумажный,
номерной, отрывной,
и гудочек протяжный,
навсегда отправной
всё туда, в Оболону,
где живут навсегда,
где к осине и клёну
подступает звезда,
где автобус до часу
глохнет на вираже,
где я не был ни разу
и не буду уже…
1. 12. 2024
ВИКТОРИИ ДОБРЫНИНОЙ
Давай с тобой поженимся
всё в том же октябре,
как можем, приоденемся
и выйдем на заре
от Пушкина до Гоголя
к театру «Березiль»,
где липнет к стёклам цоколя
то изморось, то пыль,
пешком на Чернышевскую,
где мокрая ольха
начертит веткой вескою
дворовых два стиха.
От Гоголя до Пушкина,
а там подать рукой —
октябрь играет стружкою
в аллейке городской.
— Столярничать не век ему,
не дуть в два рукава! ─
шепнула бы, да некому,
калёная листва…
Давай друг в друга влюбимся,
как тридцать лет назад.
Вот Пушкинская улица,
куда ни кинешь взгляд.
А там, на Мироносицкой,
в одном особнячке,
собачка чья-то возится,
калитка — на крючке.
Печное отопление
убережёт от стуж.
Всё детство — как мгновение,
а помнится к тому ж…
И будет нам Одесская
почти у Зерновой.
Такая память резкая —
мы живы, я живой.
Не всю мы чашу выпили,
и не погребены…
И никакой погибели
до нынешней войны.
14. 01. 2025
