СЕМЬ ИСКУССТВ

Решение, принятое мной, как стало понятно через много лет, было глубоко ошибочным. Искреннее желание отталкиваться в первую очередь от квалификации музыкантов, их уровня и пользы в построении нового оркестра, а не от человеческих качеств, скорее всего было расценено как слабость, и при первом же удобном случае эти люди показали свою истинную сущность.

Марк Горенштейн

ПАРТИТУРА МОЕЙ ЖИЗНИ

(продолжение. Начало в № 12/2023 и сл.)

Вернёмся к совещанию у министра.

Забудьте, продолжил я, господа Фрадкин и Корнев, Вы больше никогда не дотронетесь до бюджета оркестра, а что касается художественной части, то этим будет заниматься не назначенный вами «ручной» комитет, а нормальный художественный совет во главе с главным дирижёром.

В последнем слове Швыдкой ещё раз заострил внимание всех присутствующих на том, что Министерство культуры является учредителем оркестра и только ему дано право назначать худруков и главных дирижёров. Но через несколько дней те же Фрадкин и Корнев собрали пресс-конференцию и в присутствии массы журналистов долго и подробно поливали меня грязью. Особенно усердствовали призванные на подмогу тубист Левашкин, ассистент дирижёра Коробов, тот же Галочкин, и моя давняя «поклонница», ведущая эту встречу, журналистка Наталья Зимянина. Чего только там обо мне не говорили! Зимянина заявила, что я вообще, кроме Кореи, никому не нужен и только что завалил (!) конкурс Чайковского, не зная, что наш оркестр получил благодарственное письмо от жюри конкурса пианистов за «блистательный аккомпанемент». Левашкин, известный тем, что наравне с контрабасистом Мещериновым, являлся одним из главных «убирателей» Светланова, заявил, что он на 100% уверен, что мне суждено очень недолго находиться во главе оркестра. Кто-то из выступающих рассказывал об ужасной атмосфере, существующей в «Молодой России» и так далее.

Не буду перечислять все вылитые на меня помои, но выглядело это сборище очень грязно и мерзко. Казалось бы, после всего услышанного на встрече в Министерстве и на этой пресс-конференции трудно ещё чем-либо удивить. Ан нет, выяснилось, что есть личность, умудрившаяся меня просто ошеломить. Это человек, к которому я всегда относился с большим уважением, дирижёр с мировым именем и великой родословной, Геннадий Николаевич Рождественский. В 1994 году оркестр «Молодая Россия» принимал участие в фестивале памяти Сергея Кусевицкого, где мне довелось дирижировать одним из концертов, а жена Рождественского, Виктория Постникова, солировала в третьем фортепианном концерте С. Прокофьева. После генеральной репетиции в артистическую зашёл Рождественский и произнёс много приятных слов в мой адрес и в адрес оркестра. Ещё большее количество комплиментов было высказано по окончании концерта. Каково же было потрясение, когда в самый разгар скандальной эпопеи с Госоркестром, один из моих самых главных «доброжелателей» Варгафтик, беря у Рождественского интервью по телевидению задал ему вопрос:

— Как Вы относитесь к назначению Горенштейна в Госоркестр?

Прозвучавший ответ полностью охарактеризовал Рождественского, цитирую:

— Такого дирижёра не знаю (!).

Надо ли говорить, что этот человек навсегда перестал для меня существовать.

Через несколько дней, когда во мне уже всё перекипело и улеглись страсти, надо было приниматься за серьёзную работу. В первую очередь предстояло разобраться с дирекцией. В нашем первом разговоре два «деятеля» были предупреждены о серьёзных последствиях в случае отказа уволиться по собственному желанию.

Небольшое отступление. Несколько музыкантов Госоркестра рассказали об обычной практике руководства оркестра по выезду коллектива за границу. Перед поездкой с зарубежным импресарио заключался договор на определённую сумму, но вместо, к примеру, 100 человек выезжало человек 80. Суточные распределялись на 100 человек, 80 их получали, а 20 членам коллектива привозили по 10% от общей суммы суточных, рассказывая об этом как о величайшем благодеянии (одному из рассказавших из последней поездки привезли 15 долларов). Остававшиеся в Москве музыканты не задавали никаких вопросов, они ведь получили подарочные деньги, видимо не догадываясь, что все оставшиеся от положенных им суточных, если бы они принимали участие в гастролях, делит между собой руководство, заодно подделывая ведомости. Никто не знает суммы договора, заключённого с импресарио и именно поэтому, в бухгалтерию эти договоры и ведомости никогда не отдаются. Таким образом, кроме прямого воровства валюты и подделок ведомостей, избегают также выплаты налогов, которые организация обязана оплачивать. Ведь если нет договоров, то и поездки не было, значит и платить ничего не требуется.

Схема простая, если все молчат, но в том случае, когда всё раскрывается, организаторам грозят серьёзные неприятности. Среди моих «важных» знакомых, если можно так выразиться, было два человека, работавших в организациях, не имеющих отношения к культуре и музыке. Один из них работал начальником налоговой полиции центрального района (была тогда такая структура), а второй — в МВД, в организации по борьбе с экономическими преступлениями, на какой-то высокой должности. Сначала состоялся разговор с начальником налоговиков, который моментально согласился прибыть с проверкой по первому моему сигналу. Второй же мой знакомый объяснил, что за махинации с валютой грозит от 5 до 8 лет тюремного заключения.

Хорошо помню, что все добытые сведения были выложены Фрадкину по телефону и ещё раз заявлено о самой последней возможности написать до понедельника заявление об уходе.

Назначенная встреча в офисе в 12 часов дня, была подкреплена телеграммой с уведомлением о вручении. Но помимо всех сложностей, я ещё решил разыграть маленький спектакль. У своего близкого друга, богатого человека, передвигающегося по Москве, как тогда было принято, с охраной, попросил на короткое время несколько парней, специально обученных этой работе. Получив двух человек огромного, за 2 метра, роста, мы двинулись от консерватории в направлении офиса оркестра вверх по Большому Кисловскому переулку. Я чуть впереди, два моих гарда чуть сзади. Вдруг из ворот стоящего справа дома выходит мой знакомый дирижёр и бросается ко мне с объятиями. Не успев дотронуться до меня, два охранника, предупреждая порыв, кладут его вниз лицом на пыльный асфальт. Мои крики сильно опоздали! Как же мне было неудобно! Миллион извинений, обещание оплатить химчистку (он был в светлом костюме), моё видимое огорчение всё-таки сыграли свою роль, меня вроде простили. Когда ровно в полдень мы поднялись на этаж где располагался офис, один из этих ребят попросил остаться в коридоре и подождать. Без стука распахнув дверь, он осмотрел комнату, заглянул в шкаф и только после всех этих манипуляций пригласил меня. Надо было видеть лицо сидящего за столом Фрадкина, перед которым, к моему огромному облегчению, лежало заявление об уходе.

— Зачем здесь эти люди? — спросил он.

— Ваш друг мне угрожал, посему я теперь передвигаюсь с охраной. А где заявление Корнева?

— Я за Корнева не отвечаю и ничего сделать не могу.

— Передайте, остаётся 5 дней и, если заявление не появится, придётся применить к нему крайние меры, которые автоматически коснутся и Вас. Так что думайте и делайте выводы.

Прошло четыре дня, никакого движения. В конце недели, в кафетерии у зала консерватории, встречаю своего давнего знакомого Александра Краутера, бывшего директора одного из московских оркестров, а в настоящее время руководителя концертного агентства.

— Чего такой расстроенный? — задаёт вопрос Краутер.

Рассказываю всю историю, включая угрозы Корнева, совещание у Швыдкого и результаты бесед со своими знакомыми. Честно признаюсь о своих мучительных размышлениях нахождения способов расставания с этим «гением», так как уже всё испробовано и теперь осталось только заведение уголовных дел. Очень не хочется этим заниматься, но, к сожалению, ничего другого не остаётся, а это автоматически влечёт за собой и серьёзные проблемы для Фрадкина, хотя тот уже написал заявление. Сколько не думаю, другой выход найти не могу.

— Странные люди, — отвечает Краутер. — Как только мне стало известно о Вашем назначении, я пытался им объяснить, что Вы чуть ли не в одиночестве долго руководили оркестром и поэтому знаете в мельчайших деталях все уловки и хитрости директорского племени. И ещё было сказано, что в отличие от всех существующих в стране дирижёров, Горенштейн отлично разбирается в бухгалтерии и моментально раскопает все ваши делишки. Совет был однозначен: как можно быстрее сматывайтесь. Не послушались. Хорошо, дайте мне ещё одну попытку и какое-то короткое время, я постараюсь всё решить.

На этом и расстались. Не успев доехать до Триумфальной арки на Кутузовском, получаю звонок от Краутера: возвращайтесь, передо мной лежит заявление Корнева.

Теперь надо решаться на какие-то действия, связанные с присутствовавшими на совещании у Швыдкого. Решение, принятое мной, как стало понятно через много лет, было глубоко ошибочным. Искреннее желание отталкиваться в первую очередь от квалификации музыкантов, их уровня и пользы в построении нового оркестра, а не от человеческих качеств, скорее всего было расценено как слабость, и при первом же удобном случае эти люди показали свою истинную сущность. Но пока начались встречи один на один с людьми, присутствовавшими на совещании у Швыдкого, со Снегирёвым, Лебедевым, Урманом и Гиршенко. Всем им была предложена одна и та же конструкция: мы полностью закрываем предыдущую страницу и начинаем с чистого листа. Это обозначает, что я никогда не вспоминаю обо всех ваших словах и выражениях, а вы начинаете с максимальной отдачей трудиться на благо нашего общего дела. Все моментально согласились.

Что касается Гиршенко, то о нём надо рассказать чуть подробнее.

По высказываниям некоторых знакомых, работавших с Гиршенко когда-то в Большом театре, и моих бесед с некоторыми артистами Госоркестра, его профессиональные достоинства сомнений не вызывали, но человеческие качества оставляли желать много лучшего. Ко времени моего назначения он работал одновременно в двух оркестрах, оркестре Петербургской филармонии под управлением Темирканова и Госоркестре. Для меня такое совмещение само по себе являлось абсолютным нонсенсом и в нашем разговоре ему было предложено выбрать между Москвой и Петербургом. Через неделю он выбрал Москву, но попросил, во-первых, отработать в оркестре Темирканова ещё одну, последнюю поездку, а во-вторых, взять в оркестр его старшего сына, как он его охарактеризовал, замечательного скрипача. В отношении поездки я сразу согласился, а вот касательно сына…

Когда-то, начиная работать главным дирижёром, я сам для себя установил правило: никогда и ни при каких обстоятельствах не брать на работу никаких «блатных», не выполнять просьбы даже самых близких друзей, связанных с приёмом на работу их детей или детей их друзей и знакомых. Единственный раз, нарушив своё же правило, я взял по просьбе моего друга в оркестр «Молодая Россия» одного виолончелиста, оказавшегося редкостным негодяем. Но с Гиршенко была особая история. Известно, профессия концертмейстера оркестра очень дефицитна и было совершенно понятно: найти в Москве концертмейстера его уровня практически нереально. Имея в виду моё собственное решение, что для возрождения оркестра надо руководствоваться в первую очередь только профессиональными качествами того или иного музыканта, а с человеческими разберёмся позднее, просьба о принятии сына в оркестр была одобрена. Мало того, через какое-то короткое время пришлось взять на работу ещё и его младшего сына. Но благодарность этого человека будет удивительной и выразится в 2011 году с непостижимой подлостью и цинизмом.

Но об этом речь впереди. А пока мы договорились и начали сотрудничать.

Что касается председателя профкома Галочкина, то он самостоятельно принял решение об увольнении, так что с ним, к счастью, разбираться не пришлось.

И вот наступило 1 августа, выход оркестра из отпуска и первая репетиция. Первый замминистра Голутва представил меня коллективу и на этом официальная часть закончилась. На первом же часу репетиции было объявлено, что гастроли в Италию, намеченные в сентябре прежним руководством, обязательно состоятся, но необходимо быть готовыми к серьёзной, трудной и долговременной работе по восстановлению былого уровня Госоркестра.

Кроме того, глядя в глаза всему оркестру, честно заявил, что людям, принимавшим активное участие в гонениях на Евгения Фёдоровича, а я знаю их поимённо, предлагаю самолично подать заявления об уходе во избежание дополнительных неприятностей.

Самой большой проблемой был предельно низкий профессиональный уровень большинства. Как показали первые репетиции, у оркестра не осталось даже фундамента, всё было разрушено практически до основания.

Надо сказать, что после распада СССР все оркестры, включая элитные, оказались в одинаковом, практически бедственном положении. Начиналась другая эпоха, когда государственное финансирование внезапно свелось к минимуму, а новые условия заставляли главных дирижёров больше заниматься поиском средств существования своих коллективов, чем творческими задумками. Светланов, судя по всему не воспринявший новых реалий, не желал, насколько я знаю, ходить на поклон к новым нуворишам. Отсутствие приемлемых зарплат спровоцировало хороших музыкантов уйти на «вольные» хлеба, а вместо них освободившиеся вакансии стали заполнять случайные люди низкой квалификации. Началось постепенное угасание некогда великого оркестра, а начиная где-то с 1995 года Светланов почти перестал заниматься оркестром. Дело дошло до того, что бывший в то время директором оркестра Агеев как-то позвонил мне и спросил, не известен ли мне валторнист Х, которого собирались принять в оркестр. Удивившись странному вопросу, я в свою очередь поинтересовался, зачем узнавать моё мнение, если на конкурсе Светланов сам всё услышит. На что мне было сказано, что Евгений Фёдорович давно не принимает участие в таких мероприятиях, и ему приходится самому во всём разбираться. Надо заметить, что Агеев, если мне не изменяет память, закончил ГИТИС как театровед и никакого отношения к музыке не имел.

Ну и, конечно, чудный случай, рассказанный мне Севой Чернышом, бывшим инспектором Госоркестра.

Начиная с 1993 года все коллективы Москвы испытывали острую нехватку исполнителей, играющих на струнных инструментах. Однажды, идя по улице неподалёку от Союза композиторов, Черныш заметил двух молодых особ, держащих в руках скрипичные, как ему показалось, футляры. Подойдя к ним, он представился и поинтересовался, не желают ли они поработать в Госоркестре России под управлением Светланова. Те с радостью согласились. Одна из них оказалась скрипачкой, а другая альтисткой. Вскоре выяснилось, что они закончили то ли Владивостокское, то ли Хабаровское музыкальное училище. Их не прослушали, просто посадили в оркестр. Скрипачка вскоре уволилась, а альтистка задержалась в Госоркестре почти на 10 лет (!). Вот с таким контингентом пришлось начинать работать в оркестре, имевшем когда-то славную историю.

Возвращаясь к первым репетициям, меня поразило полное отсутствие даже не творческой, об этом вначале не могло быть и речи, а элементарной трудовой дисциплины. Довольно много музыкантов работало одновременно в двух, а то и в трёх оркестрах. И хотя основным местом работы оставался Госоркестр, они позволяли себе не являться на ту или иную репетицию, обосновывая свою неявку генеральной репетицией в каком-то другом коллективе. После первых двух дней отсутствия был немедленно уволен за прогулы числившийся концертмейстером виолончелей сомнительного уровня инструменталист. На одной из первых отдельных репетиций духовиков, знаменитый в самом плохом смысле этого слова тубист Левашкин отличился, видимо решив проверить мою способность «держать» удар. Мы репетировали какой-то фрагмент Пятой симфонии Чайковского, и я попросил его сделать чуть выше ноту в одном из аккордов. Он махнул головой в знак понимания и когда мы тут же повторили этот аккорд, он уже звучал чище. Спасибо, сказал я ему, сейчас лучше. На что господин тубист во всеуслышание заявил: а я ничего не сделал, как играл в первый раз, так и повторил. Положив палочку на пульт, я произнёс:

— Вы, наверное, хотите сказать, что у меня плохой слух? Антракт! — и, подойдя к инспектору, проговорил:

— Больше этот человек не сыграет со мной ни одной ноты, ищите другого тубиста.

Через час Левашкин написал заявление об уходе. Так началось возвращение к нормальной, принятой во всём мире трудовой дисциплине.

Вообще, многие из этих людей представлялись мне большой загадкой. Не могу вообразить, как можно вначале пойти на совещание или пресс-конференцию, наговорить о дирижёре кучу выдуманных небылиц вперемешку с мерзкими оскорблениями, а затем, как ни в чём не бывало, прийти к этому же дирижёру на репетицию? Это как в том старом анекдоте, либо крест снимите, либо трусы наденьте.

Одной из таких загадок был некто Коробов, работавший в группе виолончелей и одновременно ассистентом дирижёра у прежнего главного. В один из дней ему было предложено сделать выбор между этими двумя работами, так как совмещение мне представлялось совершенно неприемлемым. Причём, если будет выбрана работа ассистентом, то она может состояться только после демонстрации его творческих возможностей, ведь в роли дирижёра я его никогда не видел. Случилось так, что мне нужно было заниматься какими-то не терпящими отлагательств административными делами и Коробову было предложено за три дня репетиций приготовить и проиграть для показа «неизвестную» музыку, «мировую премьеру», 6-ю симфонию Чайковского. Эта симфония, вместе со 2 симфонией Скрябина была запланирована для гастролей в Италии. Я демонстративно все три дня не появлялся в репетиционном зале, дабы не смущать Коробова, дав ему возможность работать в спокойной, а главное, привычной атмосфере.

Ничего путного из этого не вышло. Было полное ощущение, что оркестр видит эти ноты впервые. Большинство ансамблевых мест вразнобой, много фальши, какие-то бесконечные не те ноты, но больше всего меня потряс хорал тромбонов в финале: ни одного аккорда вместе, полный дисбаланс и фальшь. В общем, впечатление удручающее. Мы договорились, что он остаётся ещё на месяц, подготовит программу одного концерта, запланированного в Италии для дирижера Гергиева, съездит с нами на гастроли как виолончелист и на этом наше сотрудничество завершится.

Глава 46

Следовало всерьёз заняться подготовкой к гастролям в Италии, но как это возможно с таким укороченным составом, да ещё с музыкантами, находящимися в совершенно разобранном состоянии? Надо понимать, что 25 (!) только вакантных мест — это не сказка, не выдумка, а суровая реальность, хотя есть два объяснения такой неукомплектованности коллектива. Если люди работают на полной ставке, то необходимо платить многочисленные налоги, отчисления в разные фонды, включая пенсионный и так далее. Когда же много приглашённых музыкантов, расходы уменьшаются в разы и из оставшихся бюджетных денег администрация может самим себе выплачивать бесконечные премии. И другое объяснение. Может, не могли найти желающих идти в атмосферу полного раздрая, да ещё на мизерные зарплаты? Так или иначе, приемлемого количества музыкантов для гастролей, как и для нормальной работы, нет, и с этим надо срочно что-то делать. Между тем, при всех невероятных проблемах, с которыми довелось столкнуться в том августе, в середине знаменательного месяца должно было состояться не менее важное событие: наша свадьба с моей прекрасной Ольгой. Перенести это событие было уже невозможно, ведь всё было заказано задолго до внезапного назначения в Госоркестр, приглашения давно разосланы, в общем было решено ничего не менять и 16 августа мы стали единым целым.

Но проблемы, связанные с комплектованием коллектива для предстоящих гастролей, никуда не делись, и тогда для их решения пришлось обратиться к своим коллегам из «Молодой России». Хотя мой бывший оркестр был в отпуске, большинство немедленно откликнулось и через несколько дней мы уже репетировали в приемлемом составе. В Италии должны быть сыграны 5 концертов, двумя из которых со второй симфонией Скрябина дирижирует Дмитрий Яблонский, а два, с пятой и шестой симфониями Чайковского предназначались мне.

Пятый концерт, организованный Российской общественной организацией, патронирующей детей-инвалидов, должен быть проведён в Ватикане, в резиденции Папы Павла II. Этот пафосный концерт планировало показать Российское телевидение в прямой трансляции на всю страну. Оркестр исполняет увертюру Верди «Сила судьбы», финал 5-й симфонии Чайковского, вместе с хором Попова «Лакримозу» из Реквиема Моцарта и аккомпанирует выдающимся вокалистам с мировой известностью Анжеле Георгиу и Роберто Аланья. Дирижёр Гергиев. Тяжелейшая подготовка к гастролям, где предстояло объединить как казалось необъединимое, привести к общему знаменателю музыкантов из Госоркестра, людей из «Молодой России» и приглашённых из других коллективов. Порой у меня складывалось впечатление, что с музыкантами из моего нового оркестра, как и с приглашёнными, мы беседуем на каких-то разных языках и они меня просто не понимают. Усугублялась вся история сжатыми сроками. На всё про всё даётся три недели и как-то необходимо умудриться выучить четыре программы и, главное, чтобы эта разнородная масса стала похожа на единый организм, на оркестр, а не на случайно встретившихся исполнителей. На последние три репетиционных дня приехал Дмитрий Яблонский, недавно дирижировавший Госоркестром в Москве, и в первый же день, заявил, что, по его мнению, с оркестром произошли разительные перемены к лучшему.

В конце концов, на гастролях всё сложилось довольно благополучно, концерты проходили удачно, не было никаких эксцессов, но вечером, за день до концерта в Ватикане случился форс-мажор. Как мне заявился один из главных организаторов этого события, есть сообщение из, как он выразился, информированных источников о возможном неприезде Гергиева, и мне надо, на всякий случай, быть во всеоружии. Ничего себе сюрприз! Если увертюра Верди «Сила судьбы», финал 5-й симфонии Чайковского и «Лакримоза» Моцарта не являются проблемой, то арии из опер Пуччини и Леонковалло, мне никогда не доводилось дирижировать. Учить времени нет, партитуры арий едут в багаже, а мы отдельно передвигаемся на автобусах. Ничего не сделаешь, придётся дирижировать с листа, ведь мы приезжаем впритык к репетиции. Прохождение перед входом в резиденцию Папы двухуровневой тягомотной проверки тоже заняло довольно длительное время. До самой последней секунды во мне тлела надежда на участие в концерте Гергиева, но он, никому ничего не сообщив, так и не появился. Репетиция ещё больше усугубила моё и без того нервное состояние, потому что замечательные вокалисты Георгиу и Аланья, по всей видимости, «береглись» и пели вполголоса. Когда закончился этот концерт, я, наверное, выглядел самым счастливым человеком на планете. Солисты и дирижёр этого действа были удостоены рукопожатия Папы Павла II и памятной медали. Но, как всегда и бывает, в каждую бочку мёда обязательно должна попасть ложка дёгтя. В связи с прямой трансляцией и неприбытием Гергиева, кто-то был должен, видимо, сообщить руководству телеканала, да и ведущим концерта в Италии о смене дирижёра. Но это сделано не было и в начале концерта, к огромному удивлению российской аудитории, вместо объявленного Гергиева появилось моё лицо, никоим образом даже мало-мальски не похожее на отсутствующего.

К чести московских телевизионщиков, на финальных титрах в конце концерта они успели исправить невынужденную, как говорят теннисисты, ошибку, а «бедный» Папа Павел II, все его кардиналы и епископы так и остались в неведении по поводу фамилии дирижёра.

В Москве продолжились поиски возможностей по доукомплектованию коллектива. Ещё до итальянских гастролей был объявлен конкурс на вакантные места, а также поставлены в известность артисты оркестра, представленные к проведению переаттестации. Мне было понятно, что большое количество моих коллег и друзей из оркестра «Молодая Россия» примут участие в конкурсе и именно поэтому, чтобы пресечь всякие сплетни о блате и коррупции, в жюри были назначены только концертмейстеры групп Госоркестра и один независимый эксперт, принимавший участие в отборе духовых, Валерий Сергеевич Попов. В дни конкурса произошло несколько примечательных случаев. Начну с духовиков. В ГАСО, с этого момента название Госоркестра для краткости буду обозначать аббревиатурой (Государственный Академический Симфонический Оркестр — ГАСО).

Так вот, в ГАСО, это произошло приблизительно за полтора года до моего появления, пришли четверо музыкантов из БСО имени Чайковского под управлением Федосеева, единственного государственного оркестра, имевшего после развала Союза персонального спонсора. Это была очень богатая нефтяная фирма «Лукойл» и именно поэтому оркестр Федосеева никогда не испытывал материальных проблем. Зачем они пришли в ГАСО с его нищенскими окладами, осталось для меня загадкой. Но факт остаётся фактом. Двое пришли в группу флейт, а двое стали солистами в группах фаготов и валторн. Один из флейтистов, солист, первый концертмейстер группы Леонид Лебедев, о нём уже шла речь, а второй, флейтист-пикколист Лотаков считался одним из лучших, если не лучшим пикколистом в Москве. В «Молодой России», естественно, был свой пикколист, Лев Повицкий, пришедший в оркестр совсем юным и со временем выросший в музыканта серьёзного уровня. Догадываясь о его намерении участвовать в конкурсе, Лотакову специально было объяснено, что даже в случае попадания в ГАСО молодого музыканта это никаким образом не повлияет на его положение, просто у меня есть большое желание иметь в составе двух пикколистов высокого класса.

После проведения первого тура, музыкант моего бывшего оркестра без всяких вопросов прошёл на второй тур, где по условиям конкурса нужно было сыграть трудные сольные места из различных сочинений. Помню, как после исполненного им соло из 10-й симфонии Шостаковича, Лотаков тут же, немедленно, заявил о своём увольнении и никакие мои уговоры на него не подействовали.

Второй случай связан с конкурсом в группу валторн. С первым валторнистом ГАСО у меня сразу не заладилось. Странный по качеству звук, сомнительная интонация, постоянные проблемы со взятием звука и беспрестанные «киксы», причём независимо от регистра, всё это очень скоро привело меня к выводу о несоответствии его уровня занимаемой должности. Моё предложение о переводе его в группу не нашло отклика, и тогда он заявил о желании принять участие в конкурсе, где в сравнении с другими валторнистами докажет своё превосходство. На конкурсе, после первого же тура трое валторнистов из моего прежнего оркестра вчистую переиграли госоркестровского солиста, причём преимущество моего бывшего первого было столь разительно, что слушавший его в зале солист ГАСО тут же сам написал заявление об уходе. В результате конкурса среди деревянных и медных духовых инструментов появились сразу 17 новых музыкантов. Со струнниками проблемы были не менее серьёзные. За несколько минут до окончания второго тура конкурса скрипачей, когда участники, вернее, участницы читали с листа, Валерий Васильевич Звонов, 2-й концертмейстер оркестра заявил:

— Где ты их взял, мы за многие годы не могли найти ни одного приличного оркестранта, а здесь твои скрипачки играют одна лучше другой!

В итоге в струнной группе ГАСО появились 18 человек. Таким образом, оркестр обновился более чем на треть, причём большинство новичков были из «Молодой России». В администрации тоже произошли радикальные перемены. Директором оркестра стала Елена Михайловна Слуцкая, через какое-то время её заместителем был назначен Виталий Александрович Катков, была полностью обновлена бухгалтерия. Из прежнего оркестра пришла мой незаменимый секретарь, Лариса Шкунова, параллельно исполняющая обязанности начальника отдела кадров. Человек удивительной порядочности и скромности, работавшая со мной уже лет восемь, она всегда пользовалась моим безграничным доверием. Были восстановлены полные ставки легендарному библиотекарю Ларисе Мерановне Абелян и превосходному костюмеру Лидии Трофимовне Седракян, хотя они обе уже давно были пенсионного возраста. У меня не было никаких сомнений, что эти две замечательные женщины, много-много лет проработавшие в ГАСО, ещё принесут немало пользы коллективу. Единственный оставшийся из прежней администрации — Владимир Сергеевич Ларшин, прежде совмещавший должность инспектора с игрой в оркестре. Условием продолжения нашей совместной работы стал его отказ от совмещения и согласие сосредоточиться только на административной работе.

Но оставалось ещё много проблем, от решения которых зависел уровень игры коллектива. Если с серьёзно укрепившимся струнным составом сложностей поубавилось и дальнейшие преобразования могли подождать, то у духовиков некоторые позиции требовали срочного хирургического вмешательства, так как низкая квалификация музыкантов не давала возможности двигаться вперёд. Переаттестация, объявленная ещё в августе, не принесла ожидаемых результатов. Некоторые просто за день или даже в день назначенного мероприятия просто брали больничные листы и таким образом затягивали на неопределённое время всю процедуру. Особенно усердствовал в нежелании переаттестовываться контрабасист Мещеринов, стоявший когда-то во главе команды по увольнению Светланова. Чем он только ни занимался: и в суд несколько раз подавал, и рабочую инспекцию присылал, и тискал в каких-то газетенках интервью, и запугивал своим другом, известным адвокатом Кучереной и т.д. и т.п. Но результата добиться всё равно не удалось. Все суды он проиграл, рабочая инспекция признала наши действия правомерными, в общем бесконечно действовал на нервы и просто мешал спокойно работать. Но, к счастью, так или иначе, от него освободились. В то же время был возвращён в оркестр прекрасный контрабасист, работавший ещё со Светлановым, Михаил Николаевич Кекшоев, ставший заместителем концертмейстера группы контрабасов. Со всеми остальными, выдвинутыми на переаттестацию, удалось прийти к мировому соглашению. Кто-то сам написал заявление, кому-то выплатили компенсацию, трём музыкантам с огромным трудом даже присвоили звание заслуженных артистов, давая возможность перейти на преподавательскую работу с повышенным окладом.

Совершенно неожиданно, без видимых причин, уволился Снегирёв, тот самый, с кем, переступив через собственное самолюбие, несколько месяцев назад удалось договориться. Для меня история с его увольнением выглядела абсолютной фантасмагорией.

К юбилею выдающегося композитора Родиона Константиновича Щедрина, 70-летию, в декабре 2002 года был приурочен торжественный концерт, программа дирижёр и солисты которого были согласованы ещё с прежней администрацией. К этому событию Родион Константинович написал новое сочинение для струнных и литавр, посвящённое литавристу Валерию Поливанову. Тот работал в национальном филармоническом оркестре, и именно ему предназначалось солировать в этой пьесе.

Дней за пять до первой репетиции не имевшей ко мне никакого отношения программы, подходит Снегирёв и в безапелляционном тоне заявляет о своём категорическом отказе дать возможность кому-либо играть на его (!) литаврах.

— За все годы моей работы никто и никогда не играл в Госоркестре вместо меня на литаврах и сейчас этого не будет. Поговори со Щедриным и договорись чтобы играл я.

— Послушай, это сочинение посвящено Поливанову и именно поэтому он и должен солировать в этой пьесе. Я не буду по этому поводу говорить со Щедриным, это не моя программа и абсолютно не моё дело. Если тебе кажется, что только ты должен играть эту пьесу, поговори с Родионом Константиновичем, тем более, насколько я знаю, вы учились чуть ли не на одном курсе в консерватории и хорошо знакомы.

— Я с ним разговаривать не намерен, если ничего не изменится, я увольняюсь.

За день до первой репетиции щедринской программы он написал заявление об увольнении по собственному желанию, и я его немедленно подписал.

Какие правила поведения были обязательны для работы в коллективах, где мне довелось работать главным дирижёром и которые непременно должны были соблюдаться? В «Молодой России» много чего было нельзя: нельзя было опаздывать, находиться в плохой творческой форме, обманывать, хамить, появляться в нетрезвом виде, не готовиться к репетициям, не соблюдать субординацию внутри группы и приходить на концерты в неопрятном виде.

Когда через 6-8 месяцев началась ежемесячная подпитка так называемыми спонсорскими деньгами, на общем собрании молодого коллектива открыто было объявлено: за нарушения трудовой, так же, как и творческой, дисциплины, будут накладываться штрафы, причём это относилось ко всему составу оркестра, независимо от занимаемого места. И если обязанности наблюдения за трудовой дисциплиной возлагались на инспектора и директора оркестра, то вопросами творческого порядка занимался художественный совет, без одобрения которого ни одно наказание, связанное с творческими вопросами, не налагалось. Причём, если после первых двух опозданий или однократной неподготовленности к репетиции дело ограничивалось профилактической беседой, то после третьего опоздания или повторной плохой подготовки накладывался штраф. Мои требования по соблюдению трудовой дисциплины обязательно, и в самую первую очередь, распространялись и на руководство: убеждён, только собственный пример руководителя даёт правильный посыл подчинённым. К своей чести могу сказать, что за почти 20 лет работы в России, в Москве, я никогда не опоздал ни на одну репетицию, ни тем более на концерт и никогда не позволил себе выйти за пульт с недоученной партитурой. «Театр начинается с вешалки», как говаривал великий Константин Сергеевич Станиславский.

За 9 лет в «Молодой России» только однажды мне пришлось поступить очень жёстко, ничего не обсуждая и ни с кем не советуясь. Уверен, и у меня не было и нет никаких сомнений, что поступить можно было только таким, самым решительным образом: немедленно и безоговорочно уволить из коллектива. Расскажу, как это произошло.

Оркестр пригласили сыграть концерт в городе Тверь, находящемся в 180 км от Москвы. Это был, наверное, первый выезд в этот город, который впоследствии стал нашей регулярной концертной площадкой. Ехать только 3 часа, очень удобно, не нужна гостиница, днём выезжаем, к полуночи возвращаемся, и все артисты ещё успевают на метро. За дирижёром и солистом присылают легковой автомобиль, а музыканты едут в комфортабельных автобусах. Концерт состоялся в сентябре и его организатором была красивая женщина, сопровождавшая оркестр. Погода стояла очень тёплая и она позволила себе надеть довольно открытый сарафан с внушительным декольте.

После концерта, два музыканта, первый фагот Шиленков и второй гобой Овчаров, видимо крепко перебрав с алкоголем, вваливаются в автобус и, подойдя к нашей гостье, матом начинают ей угрожать чуть ли не изнасилованием. С большим трудом директор коллектива вместе с несколькими музыкантами навели порядок. Когда на следующее утро мне стало известно об этом возмутительном происшествии, не было никаких сомнений, как должно поступить. Выйдя за пульт, ничего никому не объясняя, я сказал: господа Шиленков и Овчаров вы уволены, немедленно покиньте репетиционное помещение.

Естественно, в коллективе уже все знали о случившемся накануне, но никто не ожидал, что реакция будет настолько быстрой и однозначной. Убеждён, что бывают моменты, когда руководитель обязан проявить предельную твёрдость, продемонстрировав всему коллективу, что подобного рода поступки будут пресекаться самым решительным образом.

Возвращаясь к управлению, нельзя не упомянуть о художественном совете, игравшем очень большую роль в возглавляемых мной коллективах. В моём понимании это не должна быть какая-то формальная, существующая только на бумаге структура, как зачастую это бывает.

Да, конечно, художественный совет — это только совещательный орган, но при правильном взаимодействии, решения руководства должны быть основаны на совместно обсуждённых вопросах, что очень способствует взаимопониманию в коллективе. Конгломерат, состоящий из лучших музыкантов оркестра, концертмейстеров групп, должен в полной мере быть важным помощником руководства в управлении оркестром. В моём понимании ни одно передвижение внутри группы, ни один приём на работу, ни одно материальное поощрение или штраф не должно происходить без одобрения художественного совета, кроме экстремальных случаев, один из которых описан выше. Мало того, любое заключение контракта по записям или гастрольным турам происходило только после наших совместных решений. Я всегда считал, что честность и открытость руководства помогает создать правильный микроклимат в коллективе. Вся вышеперечисленная система управления, так хорошо зарекомендовавшая себя в «Молодой России, была перенесена в Госоркестр.

(продолжение следует)