СЕМЬ ИСКУССТВ

А стихотворение продолжало меня будоражить, что-то не давало мне покоя. Понятно, что, в первую очередь, невозможность перевести If эквиритмическим образом. Все эти «Коль» или «О» абсолютно меня не устраивали. Как говорил Остап Бендер по другому поводу, «третий сорт, не будет того эффекта». Но, кроме этого «долгоиграющего» эффекта, вырисовался ещё один. В переводе Маршака, безусловно претендующем быть «переводом номер один», меня просто коробило от советизма «при короле с народом связь хранить».

[Дебют]Илья Лифлянд 

КИПЛИНГ И ВОКРУГ

Киплинг и его If — это не только по значимости, но и хронологически моя первая серьёзная попытка поэтического перевода на русский язык. Как Киплинг пришёл ко мне — история, конечно, моя, но, подозреваю, достаточно типичная. «Книга джунглей», симоновские переводы, энергичные, но дающие малое представление о некоторых сторонах киплинговской поэтики, как и «Мохнатый шмель». «На далёкой Амазонке» и ещё какие-то вехи. Для тех, кто мог и хотел в Советском Союзе читать Киплинга в оригинале, подарком был двуязычный томик. Позже вышел и другой. В моей коллекции есть ещё одна книга, которой я горжусь. Лет 20 назад забросило меня в столицу Новой Зеландии Веллингтон. Там была очень симпатичная новозеландско-израильская математическая конференция. В первый же день, поселившись в кампусе университета, спустился ближе к вечеру в центр города. Глагол здесь точный: город настолько разноуровневый, что и спускаться, и тем более подниматься быстрее и здоровее на лифте (впрочем, пробовал и ногами). Таковые имеются, «мой», например был в гостинице, которая высилась (или спускалась) от приморского центра до университета на горе. В качестве казуса упомяну, что, выходя, увидел проезжавшие «Жигули», может, единственные в городе или даже стране. Немного погуляв — часов с 18 до 19, — набрёл на букинистический магазин. И застрял там до полной темноты. (Замечу, что по моим наблюдениям книжные магазины в основных англоязычных странах совсем не то, что в Европе; может, это моё персональное везение-невезение.) Я бы мог застрять там на всё время конференции, но, слава Богу, у меня были две локальные задачи, которые я и решил за пару часов. Во-первых, я хотел добыть «Лолиту» на английском. И мне это удалось. Во-вторых, я хотел увидеть оригинал того, что у Симонова «Серые глаза — рассвет». И тут мне несказанно повезло. Попался сборник стихотворений Киплинга, изданный в Англии в середине 40-х годов. По вполне разумной цене (там, кажется, было немало переизданий и/или допечаток), как и «Лолита», кстати.  Возвращаясь к знаковому стихотворению Киплинга…

У меня накопилась целая связка историй, связанных с ним. Заметил я его, в оригинале и в переводах Маршака и Лозинского, более 40 лет назад, в одном из упомянутых двуязычных сборников. Даже наизусть его выучил — было это точно до 1979 г. А вскоре мне пришлось впервые обсуждать его с весьма неординарным человеком. Это был один из моих первых опытов шахматной игры по переписке. В товарищеском матче Донецк-Шеффилд моим партнером оказался английский мастер Норман Литтлвуд, младший брат более известного английского мастера Джона Литтлвуда и, соответственно, дядя международного мастера Нормана — сына Лжона. Сам он тоже засветился и в британских чемпионатах, и в международных турнирах. С Ботвинником игрывал. Но в шахматном плане он мне никого беспокойства не доставлял: я его переигрывал в обеих партиях (которые, кажется, так никогда и не закончились). Я так и не понял, чем он в жизни занимался. Но при упоминании в нашей переписке (а для меня это в первую очередь была возможность «проветрить» изрядно заржавевший от неупотребления английский) фамилии его однофамильца — знаменитого английского математика, он быстро «раскололся», что и сам является математиком-любителем и переписывался с знаменитым однофамильцем. Оказался он из плеяды пресловутых ферматистов — решателей знаменитой теоремы Ферма. Он даже прислал мне пачку листов с псевдоматематическими рассуждениями, где теорема Ферма являлась очень частным случаем (решенным им, разумеется). Но, в отличие от большинства ферматистов, он оказался неназойлив и тактичен: видя у меня малый интерес к его выкладкам, быстро «ушел куда-то вбок». Тем не менее, пару раз он откликался на мои наглые просьбы и присылал мне математические книжки, которые в СССР я и увидеть не мог. Гораздо интереснее для меня было то, что он живо интересовался русской литературой и был способен читать по-русски. Вот тогда-то я и сделал первую попытку перевести Киплинга и послал ему и свой перевод, и Маршака. Он честно написал, что Маршак емцу нравится больше, с чем я не мог не согласиться.

Увы, наша переписка стала угасать, как оказалось, ввиду его смертельной болезни. Он ушел рано, до шестидесяти. Об этом я узнал из письма его матери ко мне. Как помнится, ей было в районе 90, почерк был дрожащий. Через много-много лет я постарался включить Шеффилд в маршрут своей математической поездки по Англии, но никакой попытки установить связь с кем-то из этого семейства не предпринял. Впрочем, совсем недавно я в Фейсбуке пересёкся с Норманом Литтлвудом, и мы очень симпатично обменялись воспоминаниями о нашем герое.

 Также через много лет, во времена Интернета уже, я постарался собрать коллекцию переводов этого стихотворения. О его знаковости, например, говорит то, что в школах Южной Африки, откуда родом мой дантист, этот стих был оязательным и учился наизусть. Или, например, то, что при входе в теннисный музей Уимблдона посетителя встречает огромный вертикальный стенд с полным текстом киплинговского стихотворения — видимо, в качестве напутствия будущим чемпионам. Эти напутствия приобретают особый смысл, когда узнаёшь, что посланы они погибшему сыну.  Еще одна история на эту тему, скорее смешная. Был такой известный лондонский математик Милн Андерсен (правда, мне он сообщил, что является шотландцем, а никаким не англичанином), который знал русский, поскольку провел год в Ленинграде. На одной из израильских конференций музыкальную часть на банкете обеспечивала «русская» группа. Среди прочего они спели «Мохнатый шмель». Потом в автобусе, везшем нас в гостиницу, я спросил Милна, узнал ли он в этом исполнении перевод киплинговской «Цыганской песни». Конечно, он не узнал, но в ответ стал мне декламировать «Если». В какой-то момент я перехватил и продекламировал кусок, так мы по очереди добрались до конца, «усталые, но довольные».

А стихотворение продолжало меня будоражить, что-то не давало мне покоя. Понятно, что, в первую очередь, невозможность перевести If эквиритмическим образом. Все эти «Коль» или «О» абсолютно меня не устраивали. Как говорил Остап Бендер по другому поводу, «третий сорт, не будет того эффекта». Но, кроме этого «долгоиграющего» эффекта, вырисовался ещё один. В переводе Маршака, безусловно претендующем быть «переводом номер один», меня просто коробило от советизма «при короле с народом связь хранить». И вот я взялся переделывать свой уже существовавший перевод (безусловно, навеянный маршаковским) так, чтобы это место зазвучало не по-марксистски, а по-киплинговски, так сказать.

Свою пробу показал другу и единомышленнику по литературным попыткам Саше Гиндесу. И вот он, прожив к тому времени немало лет в Штатах, обратил моё внимание на то, что и Маршак, и другие просто неправильно понимали оборот all men count with you. Пришлось срочно и этим заняться, не говоря уже о том, что в процессе такой работы обращаешь внимание на многие мелочи, которые раньше почему-то не бросались в глаза. И ещё через сколько-то лет я вдруг сообразил, что задача с «Если» имеет строгое, почти математическое решение (возможно, не единственное). Точно в те места, где у Киплинга написано If я поставил «И». Очень созвучное и, по-моему, никак не искажающее смысл.

Это не значит, что я уверен в совершенстве своего перевода, но, по крайней мере, какие-то задачи удалось решить: вообще или иначе, чем предшественники. В точности то, чем я занимаюсь в математике.

А второму переводу Киплинга предшествовал курьёз. У меня была переписка (частично воспроизведённая потом в газетной публикации) с бывшей одесской журналистской Беллой Кердман, которая пенсионерскую жизнь в Израиле расцвечивает привычной ей журналистикой. Она машинально употребила сочетание «сонет Киплинга». Я не помнил никаких сонетов у мэтра, но решил изучить вопрос. Перелистал два двуязычных сборника и тот, изданный в Англии в середине 40-х и купленный мной в букинистическом магазине столицы Новой Зеландии. И нашел некое стихотворение, которое, по крайней мере, формально могло считаться сонетом. Оно заворожило меня не только этим, но в первую очередь сложными конструкциями, с трудом поддающимися даже простому изложению. Захотелось решить и эту задачу. Удалось ли — судить читателю. Кстати, в отличие от If, переведённого неисчислимо много раз, я не знаю, работал ли кто-нибудь с «Витражами». С другой стороны, если с первым я находился под немалым влиянием (Маршака, конечно, и, наверно, Лозинского), то второе — чистая самодеятельность.

Rudyard Kipling
If

If you can keep your head when all about you
Are losing theirs and blaming it on you,
If you can trust yourself when all men doubt you,
But make allowance for their doubting too;
If you can wait and not be tired by waiting,
Or being lied about, don’t deal in lies,
Or being hated, don’t give way to hating,
And yet don’t look too good, nor talk too wise:

If you can dream — and not make dreams your master;
If you can think — and not make thoughts your aim;
If you can meet with Triumph and Disaster
And treat those two impostors just the same;
If you can bear to hear the truth you’ve spoken
Twisted by knaves to make a trap for fools,
Or watch the things you gave your life to, broken,
And stoop and build’em up with worn-out tools:

If you can make one heap of all your winnings
And risk it on one turn of pitch-and-toss,
And lose, and start again at your beginnings
And never breathe a word about your loss;
If you can force your heart and nerve and sinew
To serve your turn long after they are gone,
And so hold on when there is nothing in you
Except the Will which says to them: «Hold on!»

If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with Kings — nor lose the common touch,
If neither foes nor loving friends can hurt you,
If all men count with you, but none too much;
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds’ worth of distance run,
Yours is the Earth and everything that’s in it,
And — which is more — you’ll be a Man, my son!

Редьярд Киплинг
ЕСЛИ...

И если головы ты не теряешь,
Как все вокруг, тебя же обвинив,
И если сам решенья принимаешь,
Людским сомненьям место сохранив;
И если можешь ждать, не уставая,
Став жертвой лжи, ты не погрязнешь в ней,
А терпеливо ненависть встречая,
Не кажешься всех лучше, всех мудрей;

И если не живёшь ты лишь мечтою,
И мысль не ставишь целью основной,
И если и с триумфом, и с бедою
Считаешься ты мерою одной;
И если можешь вынести, что слово
Твоё в ловушку превращает плут,
Увидеть крах всех дел своих — и снова
Всё воссоздать, возобновив свой труд;

И если можешь всё, что ценным стало,
На кон поставить, смело всем рискнуть,
И проиграть, и всё начать сначала,
И по потере даже не вздохнуть;
И если можешь сердце, нервы, жилы
Направить на одно — вперёд и ввысь,
Держаться и когда ушли все силы, —
Всё, кроме воли, что твердит: «Держись!»

И если предстаёшь перед толпою
Таким же, как в беседе с королём,
Ни друг, ни враг не властны над тобою.
А люди? Голос их не столь весом.
И если ты в минуте на решенье
Секунд бесценных ощущаешь бег, —
Тогда весь мир ты примешь как владенье,
И — что важней, мой сын, — ты Человек!

Rudyard Kipling

Chartres Windows
1925

COLOUR fulfils where Music has no power:
By each man’s light the unjudging glass betrays
All men’s surrender, each man’s holiest hour
And all the lit confusion of our days-
Purfled with iron, traced in dusk and fire,
Challenging ordered Time who, at the last,
Shall bring it, grozed and leaded and wedged fast,
To the cold stone that curbs or crowns desire.
Yet on the pavement that all feet have trod-
Even as the Spirit, in her deeps and heights,
Turns only, and that voiceless, to her God-
There falls no tincture from those anguished lights.
And Heaven’s one light, behind them, striking through
Blazons what each man dreamed no other knew.

Витражи Шартрского собора

Крах общности отливами вскрывая,
При музыке молчащей тем сильней,
Что осиянность каждого святая
Являет несуразность наших дней,
Они — узор металла и мерцаний
— Бросают вызов времени затем,
Чтоб в камень заключить его совсем
— Могилу или пьедестал желаний.
Не отразят в доступную всем тьму
— Подобно Духу, что среди теней Безгласен
и лишь тянется к Нему
— Ни отблеска мятущихся огней.
И только Небеса несут сквозь них
Заветный свет, сокрытый от чужих