СЕМЬ ИСКУССТВ

Русская культура, так же, как и мировая, не подлежит отмене. Она, безусловно, впитала в себя все достижения мировой художественной мысли и обогатила её новыми смыслами и находками. Известно влияние Достоевского на Томаса Манна, на всю литературу европейского модернизма и постмодернизма. Огромно влияние русской литературы на миросозерцание японских и китайских читателей. 

[Дебют] Мария Кшондзер

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ЗЕРКАЛАХ ВРЕМЕНИ

Главы одноименной книги

«ВО ВСЁМ МНЕ ХОЧЕТСЯ ДОЙТИ ДО САМОЙ СУТИ…»

Интервью Марии Кшондзер журналу «Русский клуб»

В переходные эпохи человеку очень трудно осознать себя в окружающем мире и найти духовные ориентиры, помогающие выбрать правильный путь. Современные технологии предлагают множество готовых решений, не требующих особых нравственных усилий: достаточно набрать в поисковике ту или иную тему — и тебе предлагают огромное количество вариантов решения проблемы или выхода из сложной жизненной ситуации. Всю мировую культуру можно уместить на нескольких сайтах, великую литературу — кратко пересказать для сдачи экзамена, а вечные вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» просто отбросить как ненужные архаизмы. Однако при ближайшем рассмотрении всё оказывается не так просто, и мыслящий молодой человек (а их в наше время не меньше, а, может быть, и больше, чем раньше), которому «во всём… хочется дойти до самой сути», на своем собственном опыте убеждается, что вечные вопросы существуют, совесть и честь никто не отменял, а забвение самых простых и в то же время самых важных библейских истин приводит человечество к гуманитарной катастрофе, выбраться из которой чрезвычайно сложно. Жить в эпоху перемен очень нелегко, и главным советчиком может стать только культура, которая всегда задаёт вопросы и не даёт готовых ответов, а помогает разобраться в смысле бытия и своем предназначении. О проблемах культуры и нравственных ориентиров мы беседуем с нашей соотечественницей, доктором филологических наук, выпускницей Тбилисского государственного университета Марией Кшондзер, живущей в настоящее время в Германии.

— Все мы родом из детства. Какие детские воспоминания оставили в вашей жизни самый яркий след?

— Я росла в филологической семье. Мой отец, Карл Эмильевич Кшондзер — известный в городе словесник, педагог, всю свою жизнь посвятивший воспитанию и образованию молодого поколения. Папа был страстным библиофилом, у нас была одна из лучших библиотек в Тбилиси, и самые ранние воспоминания детства у меня связаны с книжными полками до самого потолка. Книга в нашем доме была не только источником знаний, но еще в большей степени — культовым нравственным ориентиром. Мой любимый поэт Борис Пастернак сказал о книге удивительные слова, в полной мере выражающие отношение к книжной культуре в нашей семье:

«Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего… Неумение найти и сказать правду — недостаток, которого никаким уменьем говорить неправду не покрыть. Книга — живое существо. Она в памяти и в полном рассудке: картины и сцены — это то, что она вынесла из прошлого, запомнила и не согласна забыть».

Мое детство прошло на Вере, в старом центре Тбилиси, где особенно ощущалась связь времён и культур. Папа родился в Москве, мама эвакуировалась с семьей из Киева во время Второй мировой войны, но вся совместная жизнь родителей прошла в Тбилиси. Атмосфера города моего детства и юности неповторима, понятие «тбилисец» было очень ёмким и всеобъемлющим, оно включало не национальность, а нечто более глубокое и выражающее суть отношений между людьми. Сейчас, через много лет, когда друзей и близких разбросало по всему свету, понимаешь, в какой прекрасной творческой среде мы жили и как ценили друг друга не по материальным или национальным признакам, а по ощущению «одной общей крови» — духовности и доброты.

Я не склонна идеализировать годы детства и юности, было много навязанного и идеологизированного, но мы умели отличать правду от лжи и пронесли через годы высокое звание тбилисца, которого сразу узнаешь и в москвиче, и в жителе Парижа или Берлина.

— Вы продолжили семейную традицию, стали филологом и застали «золотой век» филфака ТГУ.

— Да, грузинская славистика была прекрасной школой для студентов-русистов. Наши учителя — Вано Семенович Шадури, Георгий Михайлович Гиголов, Лина Дмитриевна Хихадзе, Игорь Семёнович Богомолов, Константин Сергеевич Герасимов — заложили в нас ос новы понимания художественной литературы и дали прекрасную базу для роста в профессии. Моя научная деятельность началась в Музее дружбы народов Академии наук Грузии под руководством Игоря Богомолова и продолжается по сей день. Защита кандидатской диссертации в Тбилисском государственном университете, докторантура и защита докторской диссертации в ИМЛИ РАН в Москве на тему «Рецепция инонациональной действительности в русской культуре ХХ века (на материале русской литературы о Грузии)» — лишнее подтверждение хорошей школы, полученной в годы учёбы на филфаке ТГУ. На материале докторской диссертации в издательстве «Мецниереба» была издана монография, в 2007 году в Москве вышла книга моих научных трудов «Русская литература — открытое единство», в которую вошли статьи разных лет, в том числе, большой раздел посвящён творчеству выдающегося грузинского писателя и мыслителя Григола Робакидзе. Круг моих научных интересов — русская поэзия «серебряного века», русско-грузинские литературные взаимосвязи, типология художественного творчества. Большую роль в моём становлении сыграла мой университетский профессор Лина Хихадзе. Наряду с наукой я занималась и просветительской работой, шесть лет возглавляла литературное общество «Арион», продолжая традиции, заложенные профессором Герасимовым. За годы жизни в Германии я участвовала в конференциях и симпозиумах в Германии, Польше, Чехии, Испании, Италии, Бельгии, не говоря уже о России, публиковалась в престижных научных изданиях Канады и США, выступала с лекциями в Любеке, Гамбурге, Шверине, Гиссене, Мюнхене…

— В связи со сложной политической ситуацией в мире в последнее время возникает очень много споров о русской культуре…

— Да, спорят о её так называемом «имперском» звучании, о необходимости пересмотра устоявшихся ценностей, считавшихся незыблемыми. Речь идёт о классической русской литературе, о творчестве Пушкина с его «Клеветникам России», о Лермонтове с «Бородино», о Достоевском с его антигерманскими, антипольскими антисемитскими высказываниями, о Бродском с его стихотворением «На независимость Украины». Однако всё зависит от установки и от желания найти в классике подтверждение своих сиюминутных политических приоритетов.

Русская литература даёт множество прямо противоположных примеров противостояния тирании и высокомерного взгляда свысока на другие народы. К сожалению, конъюнктурный подход к трактовке культуры и литературы порой превалировал в критике и литературоведении советского времени, и сейчас эта тенденция продолжается в своих крайних проявлениях. Так называемая «отмена культуры», или «культура отмены» — это сиюминутная пена, которая объясняется ситуацией момента и отнюдь не характерна для большинства интеллектуалов и просто здравомыслящих людей на Западе.

Русская культура, так же, как и мировая, не подлежит отмене. Она, безусловно, впитала в себя все достижения мировой художественной мысли и обогатила её новыми смыслами и находками. Известно влияние Достоевского на Томаса Манна, на всю литературу европейского модернизма и постмодернизма. Огромно влияние русской литературы на миросозерцание японских и китайских читателей. Великолепная русская переводческая школа позволила русскому читателю познакомиться с мировой классикой в почти первозданном виде, «Витязь в тигровой шкуре» блестяще переведён Заболоцким и Петренко, грузинская поэзия обрела новую жизнь в переводах Пастернака, Заболоцкого, Антокольского, Лившица, Ахмадулиной. Можно спорить о текстуальном совпадении некоторых стихов, но шедевры грузинской лирики стали явлением русской культуры, а Грузия всегда была источником вдохновения для русских поэтов и писателей. Не могу не отметить, что замечательным образцом продолжающихся связей между культурами стало издание «Антологии грузинской поэзии в русских переводах», осуществлённое издательством «Либрика» при деятельном участии российских и грузинских коллег под эгидой тбилисского «Русского клуба».

— Хотелось бы услышать из первых уст — каково сейчас отношение к русской культуре в Германии?

— Здесь всегда был большой интерес к русской литературе и музыке. Могу судить по примеру работы нашего общества «Арион», которое стало преемником одноименного тбилисского и существует в Любеке уже почти 20 лет: мы никогда не видели препятствий в осуществлении своих проектов, проводили лекции, дискуссии по проблемам русской и мировой культуры, поэтические вечера, концерты русской музыки. В аудиенц-зале главной ратуши Любека «Арион» не раз проводил двуязычные русско-немецкие литературно-музыкальные вечера, посвящённые юбилейным датам русской литературы, к нам часто приходят поэты и литераторы из Гамбурга, Бремена, Ратцебурга и других городов Германии, у нас выступали гости из Петербурга с композицией по Цветаевой, мы показывали литературно-музыкальную композицию по Бродскому в Гамбурге. Вечера в ратуше всегда проходили с большим успехом и имели прекрасную прессу, как русскоязычную, так и немецкую, немецкие общественные структуры помогали с финансированием наших проектов. В качестве примера процитирую, например, фрагмент статьи «Посвящается Мандельштаму», опубликованной в журнале «У нас в Гамбурге» (№1, 2017):

«Литературно-музыкальный вечер, посвящённый выдающемуся поэту с трагической судьбой, состоялся в аудиенц-зале главной ратуши Любека. Вечер организовало общество «Арион». Для Мандельштама музыка — это выражение того состояния, в котором рождаются поэтические строки. Я, как автор сценария, именно на этом и построила программу. Сочетание прекрасной классической музыки, стихов и ярких отрывков из прозы Мандельштама сделало этот вечер необыкновенным подарком любителям поэзии и музыки. Звуки музыки органично вплелись в слова поэта и в повествование о нем… Вечер, посвящённый творчеству Мандельштама, — ещё одна веха во взаимообогащении русской и немецкой культур, что особенно важно для нас, живущих в них обеих».

— И все-таки, какова, на ваш взгляд, роль культуры? Особенно — в сложные времена?

— Не нужно понимать роль культуры и литературы прямолинейно: после прочтения художественного произведения или просмотра театрального спектакля катарсис не остаётся надолго, преступник не раскается и зло не превратится моментально в добро. Но если хоть кто-то задумается о вечных ценностях и о предназначении человека на земле, уйдёт из театра просветлённым, то задача культуры будет выполнена. Поэтому остаётся надеяться, что есть свет в конце туннеля, и что великая русская культура будет понята в соответствии с её глубиной и неисчерпаемостью.

— Вы сохраняете связь с Тбилиси?

— Конечно. Культурный код, заложенный семьёй и родным городом, помогает преодолевать сомнения и верить в победу добра над злом. Тбилисцы не бывают бывшими. Живя уже много лет в Германии, я не теряю связь с друзьями, неоднократно участвовала в Международных конференциях, проводимых Институтом грузинской литературы, печатаюсь в альманахе «На холмах Грузии», издаваемом под эгидой литературного общества «Арион». В 2019 году я была в Тбилиси по очень важному и дорогому для меня поводу: в ТГУ состоялся Международный симпозиум, посвящённый 100-летнему юбилею моего любимого дяди, брата моей мамы, выдающегося ученого-нейрофизиолога Александра Ильича Ройтбака. Встреча с двоюродными сестрами, с друзьями и коллегами, общие воспоминания и радость общения стали огромным эмоциональным переживанием, снова окунувшим меня в атмосферу города, в котором я родилась и выросла, с которым связана культурными, духовными и родственными отношениями. Перефразируя великого поэта, которого никто и ничто не может отменить: «Всё те же мы, нам целый мир чужбина, Отечество нам — благословенная Грузия».

Журнал «Русский клуб», Тбилиси, июль 2023 г.

«Слепец отчизну не поймёт…»

Пётр Чаадаев в оценке Осипа Мандельштама и Григола Робакидзе

Данная статья представляет собой анализ двух эссе о Чаадаеве, принадлежащих перу выдающихся поэтов и мыслителей XX века — Осипа Мандельштама и Григола Робакидзе. На первый взгляд может показаться, что эти две фигуры резко контрастны и не в состоянии дать материал для сопоставительного анализа. Григол Робакидзе — признанный лидер грузинского символизма, метр группы «Голубые роги», стилю которого присущи эзотеризм, лирическая направленность и патетичность. Обилие философской терминологии и яркая метафоричность сближают Г. Робакидзе с русскими символистами начала XX века — В. Ивановым, В. Брюсовым, К. Бальмонтом, А. Белым (которому посвящен один из четырех очерков Г. Робакидзе о русской литературе). Мифотворчество, принципиально новое отношение к слову, к природе художественного образа — всё это, действительно, даёт основания для поиска точек соприкосновения между Г. Робакидзе и русскими символистами.

С другой стороны, Осип Мандельштам, поэт с ярко выраженным антисимволистским, логико-психологическим подходом к действительности, проповедовавший идею архитектоничности мира (в противовес символистам, выдвигавшим на первый план непостижимость мира как отражение «потустороннего»). Однако при ближайшем рассмотрении и внимательном прочтении очерки Мандельштама и Робакидзе о Чаадаеве позволяют обнаружить ряд интересных параллелей и дают материал для размышлений на тему о том, что такое национальное самосознание, патриотизм культура, и т.д.

В первую очередь следует обратить внимание на то, что оба поэта обратились к личности Чаадаева примерно в одно и то же время. О. Мандельштам написал статью о Чаадаеве в 1914 году, Г. Робакидзе опубликовал свою серию портретов русских писателей, среди которых на первом месте был Чаадаев (в серию вошли статьи о Лермонтове, Вас. Розанове. А. Белом), в 1919 году. Интерес к личности Чаадаева был вызван, очевидно, выходом в свет в 1913–1914 гг. 2-х томного собрания сочинений и писем П. Я. Чаадаева под редакцией М. Гершензона. Однако это только внешняя сторона, а внутренние побудительные причины обращения О. Мандельштама и Г. Робакидзе к загадочной фигуре Чаадаева следует искать гораздо глубже.

Известно, что автор «Философических писем» навлек на себя гнев и презрение общества в первую очередь как ненавистник России, пришедший (в первом письме) к выводу о необходимости органической переделки её самобытной жизни по образцу европейско-католических традиций. Однако взгляды философа на судьбу России менялись в течение всей его жизни, и в дальнейших сочинениях Чаадаев приходит к прямо противоположному выводу о том, что именно определённая изолированность России определила её призвание к разрешению мировых проблем. Отчасти изменению взглядов Чаадаева способствовало его общение со славянофилами, многие из которых, несмотря на мировоззренческие различия, были его друзьями.

Сам Чаадаев неоднократно высказывался по поводу интерпретации его мыслей о России:

«Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с закрытыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если он ясно видит её… Я любил мою страну по-своему, вот и всё, и прослыть за ненавистника России было мне тяжелее, нежели я могу вам выразить. Теперь, когда моя задача исполнена, когда я сказал почти всё, что имел сказать, ничто не мешает мне более отдаться тому врождённому чувству любви к родине, которое я слишком долго сдерживал в своей груди. Дело в том, что я, как и многие мои предшественники, думал, что Россия, стоя лицом к лицу с огромной цивилизацией, не могла иметь другого дела, как стараться усвоить эту цивилизацию всеми возможными способами, что в том исключительном положении, в которое мы были поставлены, для нас было немыслимо, продолжать шаг за шагом нашу прежнюю историю, так как мы были уже во власти этой всемирной истории, которая мчит нас к любой развязке» (письмо П. Чаадаева к Ю. Самарину)[1].

Эти как нельзя более актуальные сегодня рассуждения о патриотизме определяют сущность так называемой «странной» любви к родине, а именно, любви, требующей от писателя объективного взгляда на свою страну. Данная тенденция характерна для всей русской литературы XIX века (от Пушкина и Гоголя до Достоевского и Толстого).

Осипа Мандельштама в статье о Чаадаеве интересует не столько анализ его философских взглядов, сколько характеристика самой личности мыслителя в контексте проблем национального самосознания. Присущие Мандельштаму цельность мировоззрения, восприятие мира и человека в глубинных связях с историей в полной мере проявились и в данной статье. Анализируя личность Чаадаева с логико-психологической точки зрения, поэт в первую очередь отмечает те черты, которых, по его словам, была лишена русская жизнь:

«Огромная внутренняя дисциплина, высокий интеллектуализм, нравственная архитектоника и холод маски, медали, которым окружил себя человек, сознавая, что в веках он — только форма, и заранее подготовляя слепок для своего бессмертия».

В этой характеристике обращают на себя внимание несколько моментов. Во-первых, О. Мандельштам подчеркивает нравственную архитектоничность Чаадаева. Как уже отмечалось, «архитектоника», «архитектура» — понятия, очень важные для поэта, определяемые им очень широко и приобретающие у него значение культурософских категорий. С другой стороны, эпитет «нравственная» придаёт строго логическому термину моральную окраску и подчеркивает двойственный характер Чаадаева, соединение в его личности высокого умственного и нравственного начал, что является определяющей мыслью статьи. Дальнейший ход рассуждений поэта раскрывает смысл этой метафоры («нравственная архитектоника») и поясняет ход мысли автора:

«Глубокая гармония, почти слияние нравственного и умственного элемента придают личности Чаадаева особую устойчивость. Трудно сказать, — где кончается умственная и где начинается нравственная личность Чаадаева, до такой степени они близятся к полному слиянию. Сильнейшая потребность ума была для него в то же время и величайшей нравственной необходимостью» (с. 87).

Таким образом, О. Мандельштам не только подчеркивает дуализм Чаадаева как философа (различение материи и духа), но главным образом слияние двух начал (умственного и нравственного), которое определило внутреннее единство его личности.

В характеристике Чаадаева Мандельштам отмечает также «холод маски», медали, которыми окружает себя философ. Это определение требует разъяснений. Несомненно, сравнение с медалью Мандельштам почерпнул у Тютчева, который в одном из писем прямо сравнивает Чаадаева с медалью:

«Есть такие типы людей, которые словно медали среди человечества: настолько они кажутся делом рук и вдохновения Великого Художника и настолько отличаются от обычных образцов ходячей монеты»[2] (из письма Ф. И. Тютчева к П. Я. Чаадаеву от 13.IV. 1847 г.).

Определение Тютчева стало широко известно после выхода в свет сочинений Чаадаева под редакцией М. Гершензона. Об этом свидетельствует тот факт, что в статье Г. Робакидзе при характеристике внешности Чаадаева приводится это же сравнение: «Медаль в человечестве» — так казалось это лицо Тютчеву (свидетельство М. Гершензона).

Статья Г. Робакидзе построена по другому принципу. В отличие от Мандельштама, взявшего за основу логико-психологический принцип, то есть последовательное развитие идеи о слиянии двух начал в личности Чаадаева, Г. Робакидзе отталкивается от внешней характеристики мыслителя. Если в центре внимания Мандельштама — личность Чаадаева и её раскрытие посредством анализа взглядов философа, то Г. Робакидзе избрал обратный принцип: личность мыслителя подаётся сквозь призму его философии. Лаконично очертив внешнюю канву жизни Чаадаева, грузинский поэт обращается к основной для него проблеме — отношение Чаадаева к России и его связь с национальной культурой (эта же проблема, как уже отмечалось, была важна и для Мандельштама, но подошел он к ней с другой стороны).

Г. Робакидзе отмечает кажущуюся «нерусскость» Чаадаева, его слегка презрительное отношение ко всему русскому, называет его «чужеземцем с русской фамилией». В доказательство своих слов Робакидзе приводит свидетельство Герцена:

«В Москве, — говорил Чаадаев, — каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился прежде, чем звонил»[3].

На наш взгляд, Робакидзе не случайно вслед за рассуждениями о «нерусскости» Чаадаева приводит его мысль о России, которая сравнивается с иероглифом, с колоколом без языка. Эта загадка родной страны, величие и немощность которой одновременно изображали почти все русские писатели. (Гоголь — в образе загадочной Руси-тройки, Тургенев — в образе немого и могучего Герасима, Некрасов — в образе «убогой и всесильной» России), стала основной темой творчества Чаадаева, и Г. Робакидзе исподволь подводит читателя к мысли о подлинном понимании русским философом сущности своей родины.

Говоря о внешней отрешенности Чаадаева от всего русского, Робакидзе идет дальше и подчеркивает его отрешенность от всего человеческого (отсутствие интереса к женщинам, замкнутость, индивидуализм, доходящий до солипсизма). Однако Чаадаев, по мысли Робакидзе, находит спасение в Боге.

Продолжая свои рассуждения, Робакидзе утверждает, что для Чаадаева не столько был важен католицизм как таковой, сколько горение идеей, вызывающее в нём «необычную сгущённость переживания», пафос нового, «неслыханного», «нутряного», — тот пафос, который поставил его «Философические письма» в один ряд с величайшими произведениями мировой художественной мысли. Приводя слова М. Гершензона о слиянии в творчестве Чаадаева стихийного и гармонического начал (сама личность Чаадаева как бы предполагает синтез противоположных начал — умственного и нравственного, стихийного и гармоничного, о чем говорит и Мандельштам), Робакидзе опять возвращается к мысли о кажущейся «нерусскости» Чаадаева, и в этом вновь обнаруживается перекличка с Мандельштамом, который видел в мыслителе черты, не характерные для русской жизни. Продолжая свою мысль, грузинский поэт обращается к именам Петра I и Пушкина, являющим собой, с одной стороны, идеальные данности русского духа, а, с другой стороны, отразившим в себе те же противоречия, которые были присущи и Чаадаеву:

«Первый (Петр I — М.К.) — один волевой акт, а русский народ — одно созерцание, второй — весь мерный строй солнечного гения, а русский народ — одна хмельная безмерность «родного хаоса». Но в глубине это видимое противоречие снимается: Петр и Пушкин — идеальные данности русского духа: чем он создан быть и чем он должен стать. В акт исторического становления Петр диалектически постулирует волю русского народа от созерцательности к действенности, равным образом и Пушкин в том же акте становления имманентно направляет творческий гений русского духа от хаотической безмерности к солнечной мерности. Таков, по-моему, и Чаадаев, только в иной плоскости: он собой указывает строгий путь от мечтательной распылённости ума к желчной диалектичности интеллекта. Потому он поставил ясно и строго «проблему России» (с. 81).

Это рассуждение поражает чёткостью оценок, точностью формулировок и глубиной постижения сущности русского национального самосознания. Воспринимая русскую культуру извне, Робакидзе сумел удивительно точно схватить противоречия русского духа, его двойственность, сочетание в русском характере взаимоисключающих начал (воля и созерцательность, «хаотичная безмерность» — «солнечная мерность»), которые преодолеваются в высших проявлениях национального самосознания, какими являются личности Петра I, Пушкина и Чаадаева. Таким образом, личность и философские воззрения Чаадаева рассматриваются Робакидзе не изолированно, а в исторической закономерности, в общем контексте развития русской общественной мысли.

Переходя непосредственно к анализу «Философических писем», Робакидзе приходит к следующим выводам: для Чаадаева главная беда России состоит в том, что в ней отсутствует действенное единство, присущее католицизму, и это приводит её к хаосу. Вновь обращаясь к именам Петра I и Пушкина, Робакидзе утверждает:

«Веря в гений Петра и Пушкина, Чаадаев не смог поверить в конце концов в гений России, и он, исчерпав свое обращение к России в первом философическом письме, диалектически должен был повернуть свой взор на что-то особенное в феномене России. Это было тем возможнее, что он в своём письме несколько раз (правда, туманно) упоминал о некотором «уроке», который якобы должна явить Россия отдалённым поколениям» (с. 82).

В чём же видел Чаадаев этот урок? Робакидзе, проанализировав «Философические письма» и «Апологию сумасшедшего», так интерпретирует монументальную концепцию Чаадаева:

«Она диалектически постулирует всю дальнейшую русскую мысль по сие время касательно глубокой проблемы России. Восток и Запад не географическое деление, а два порядка вещей. Эта мысль проходит через всё русское миросозерцание» (с. 83).

Продолжая свою мысль, Робакидзе намечает точки соприкосновения Чаадаева со всей последующей философией в России. Так, он находит много общего между взглядами Чаадаева и Вл. Соловьева («на Западе — организация церковной деятельности, на Востоке — сохранение церковной истины»), считает Д. Мережковского, Н. Бердяева, Вяч. Иванова в какой-то мере продолжателями идейных традиций Чаадаева. Рассматривая Чаадаева в исторической преемственности развития русской литературы, Робакидзе заключает своё эссе следующим выводом:

«Чаадаев первым осознал до корней какой-то исключительный хаос в русской душе, и углубление этого сознания в творчестве Достоевского и Андрея Белого — это только художественное раскрытие гениальной идеи Чаадаева. Чаадаев явился подлинным пророком России: взгляните на современность России, на её безумие, и вы сразу вспомните Чаадаева с его концепцией русского хаоса. Проблема России впервые поставлена Чаадаевым. Проблема эта по сей день ждёт своего разрешения. Нет сомнения, что она будет решена по линиям, указанным Чаадаевым. В этом — его пророческая гениальность» (с. 83).

Читая эти строки, поражаешься удивительной повторяемости истории. Проблема России не решена и по сей день, а взгляды Чаадаева на пути е развития, при всей их спорности, заставляют взглянуть на эту многогранную проблему во всей её глубине и противоречивости, С другой стороны, вызывает восхищение и личность Робакидзе, истинно национального писателя, исследователя проблем сущности грузинского духа, сумевшего не только широко и всесторонне рассмотреть личность Чаадаева в её глубоких связях с развитием русского национального самосознания, в исторической преемственности традиции философской мысли в России, но и давшего в своем эссе образец понимания глубинной сущности русского национального менталитета.

Обратимся к взглядам Мандельштама на проблему России у Чаадаева и попытаемся сопоставить их с концепцией Робакидзе. Особый интерес, с нашей точки зрения, представляют два отрывка, не вошедшие в основной текст, в которых автор рассуждает о национальном характере и его проявлении в личности Чаадаева. ЕСЛИ Робакидзе раскрывает проблему русского национального самосознания посредством характеристики Петра I и Пушкина, т.е. опосредованно, то рассуждения Мандельштама носят прямой, публицистически заострённый характер. В его мыслях о национальных истоках Чаадаева звучит прямая полемика с многочисленными оппонентами Чаадаева, обвинившими его в антипатриотизме. Объясняя характер патриотизма философа, Мандельштам раскрывает очень важную грань национального мировосприятия, проявляющуюся в умении видеть чужую культуру глазами «своей национальной стихии», что часто позволяет обнаружить в иной традиции черты, не замечаемые при восприятии изнутри:

«Мысль Чаадаева, национальная в своих истоках, национальна и там, где вливается в Рим. Только русский человек мог открыть этот Запад, который сгущённее, конкретнее самого исторического Запада. Чаадаев именно по праву русского человека вступил на священную почву традиции, с которой он не был связан преемственностью. Туда, где всё необходимость, где каждый камень, покрытый патиной времени, дремлет, замурованный в своде, Чаадаев принёс нравственную свободу, дар русской земли, лучший цветок, ею взращённый» (с. 217).

Определяя мысль Чаадаева как национально-синтетическую, Мандельштам утверждает, что

«синтетическая народность не склоняет головы перед фактом национального самосознания, а возносится над ним в суверенной личности, самобытной, а потому национальной» (с. 267).

Обращение Чаадаева к Западу только обострило его внимание к России, и мысль философа, будучи по внешнему проявлению антинациональной, по сути дела является «новым углублённым пониманием народности, как высшего расцвета личности».

Таким образом, анализ двух статей о Чаадаеве, принадлежащих перу различных по национальной принадлежности, культуре и мировоззренческим принципам поэтов, позволяет обнаружить за внешней полярностью много внутренних точек пересечения. В композиционном отношении статьи совершенно не похожи. Мандельштам избирает логико-психологический принцип анализа, Робакидзе — философско-мировоззренческий, у Мандельштама преобладает публицистическая, открытая форма выражения мыслей, Робакидзе же склоняется к опосредствованному анализу через раскрытие философских взглядов Чаадаева.

Однако, если обратиться к основным концептуальным моментам обеих статей, то они позволяют обнаружить много общего. Так, Робакидзе считает «нерусскость» Чаадаева только внешней оболочкой, за которой скрывается настоящий патриотизм, подобно патриотизму Петра I и Пушкина, тот самый патриотизм, который, по словам самого Чаадаева, не позволяет любить свою родину «с закрытыми глазами». К такому же выводу приходит и Мандельштам, утверждая, что национальные истоки личности Чаадаева проявляются именно в его восприятии Запада.

Оба поэта отмечают высокую степень внутренней свободы Чаадаева, гениальность его произведений и пророческих высказываний о России, воплощение в нём тех черт, которых была лишена русская жизнь (высокий интеллектуализм, внутренняя дисциплина). И Мандельштам, и Робакидзе подчеркивают двойственный характер личности Чаадаева, наличие в нем «лица и маски», сочетание божественного и демонического начал, стихийного и гармонического, умственного и нравственного.

Взгляд Робакидзе на Чаадаева как на представителя «инонациональной стихии» позволил ему рассмотреть проблему извне, что заострило некоторые оценки и придало статье более обобщенный характер. Отстранённый взгляд на Россию, восприятие её культуры в целостности и преемственности традиций, ощущение её величия и в то же время безумия, — вот комплекс проблем, поднятых Робакидзе в связи с анализом личности Чаадаева. Мандельштам, находясь внутри русской национальной культуры, делает акцент на свободе нравственного выбора, стоящего перед каждым россиянином, поэтому его основная цель — показать характер национального самосознания сквозь призму русского мироощущения. Неисчерпаемость личности Чаадаева, её загадочность и неуловимость, глубина и величие его идей, их актуальность и непреходящее значение, а также самобытность и творческая одаренность поэтов, обратившихся к анализу его личности (Г. Робакидзе и О. Мандельштам) — всё это даёт возможность исследователю ещё раз коснуться вечных тем: человек и его связь со временем, национальное самосознание и его проявление, связь мировоззрения и творчества мыслителя, противоречия между ними. О. Мандельштам и Г. Робакидзе оставили прекрасные образцы раздумий художника о судьбе творческого наследия, о свободе нравственного выбора и о подлинном бессмертии гениальной личности.

(продолжение следует)

Примечания

[1] П.Я. Чаадаев. Полное собр. соч. и избранные письма. В 2-х т., М., 1991, т.2, с.196-197

[2] Тютчев Ф. И. Полное собр. соч. и писем, в 6-ти т., М., 2003, т.4, с.387

[3] Робакидзе Г. Пётр Чаадаев. — Золотое руно, 1993, №1, с. 80. В дальнейшем цит. по этому изданию с указанием страниц